Page 14 - Дневник - 1942 год...

Через 15 минут. Как не грозны тучи были, а дождя все же на этот раз не
последовало. Ветер пошел мне на встречу и разогнал их отсюда, назойливых, чтоб не
мешали писать мне. Хватит с них целой ночи, в течение которой они поливали меня
своим холодящим дождем. Чтож, спасибо тебе ветер буйный, украинский ветер - будем
же вместе гнать черные полчища немцев тучами хлынувших на землю нашу.
Едут всадники сюда. Опять прервусь – ведь я на посту.
Всадники, два лейтенанта - незнакомые мне, тоже проехали мимо.
Сейчас уже канун 16 числа, а я все еще не имею возможности списаться с
родными, знакомыми. Им я пишу – боже мой, сколько я им написал уже и счет потерян
мною. А они не могут писать мне, ибо адреса моего нет у них. Какая горькая,
неотвратимая досада! Как бы мне хотелось побывать сейчас дома, повидать родных,
отдохнуть пару деньков, понежиться в постели одну-другую ночку, обнять всех
близких, услышать ласковое слово матери, отца и родных моих – сколько пожеланий
связанно с домом! Не перечесть! А пища вкусная – хотя бы раз в десять дней видеть
одну порцию из тех, что считались мною дома обыденными и не особенно
привлекательными.
С каким восторгом слушал бы я сейчас наставления моего папки милого,
казавшиеся мне раньше надоедливыми и лишними. Сколько я отдал бы за самую
жесткую трепку матери любимой и дорогой, только бы увидеть ее на минуту. А
Днепропетровск… Сколько нежных чувств и приятных воспоминаний вызывает во мне
жизнь и учеба мои в городе этом. А радио! – сколько дней я не слышал ни одного
слова из него. А газеты, а карты, а книги!… Все оставлено мною. Только изредка мне
удается урвать минуту свободную, дабы почитать, пописать, помечтать немного.

Все книги, что вез я с собой – отдал бойцам на курение. Только одна Иванова о
Лермонтове осталась пока у меня. Нести невозможно. НЗ пищи, куда входят
концентраты и сухари (на пять дней и того и другого), патроны, которых 85 штук, и
еще кое какие необходимые вещи – все это страшно тяготит, но и необходимо в то же
время. В противогазе стихи ношу, дневник старый, ессентуковский, и этот; бумагу,
карты (которых тоже оставил минимальное число), а это все тяжесть. Чернила ношу в
верхнем боковом кармане, где помещается ручка, карандаш, блокнот и другие
разности. В левом боковом кармане тоже полно. И все это необходимо. И все это я не
могу и не должен выбросить.
Чернила… Эх, недавно забегала по тебе, дневник мой, быстрая ручка, сея на
просторах твоих белоснежных, синие полчища букв. После того, как командир взвода
ПТР не по праву заставил отдать ему мои чернила, я уже было потерял надежду писать
ими и вооружился химическими карандашами. И вот, неожиданно, пришел ко мне
санинструктор с предложением чтобы отдал ему свою пачку табаку за сухари, за
сахар, за что угодно. Все условия его я отклонил и предложил свое – достать
бутылочку с чернилами. Он согласился, но так долго тянул, пока я не раздал часть
пачки, не обменял на селедку, на ручку, так, что у меня осталось половина пачки
большой хорошего турецкого табака.
Он решил меня надуть и в чернильницу всыпал марганца. Попробовал я пописать
– замечательный красновато-фиолетовый цвет, но водянистый немного. Он стал
подогревать бутылочку, взбалтывать и все это с самым серьезным видом. Я спешил
тогда на работу - на рытье окопов и мне некогда было раздумывать. Поверив его
уверениям, что чернило устоится и не будет водянистым – я отдал ему табак. Когда же
на другой день (вчера) я попробовал писать - оно действительно было ярче намного,
но как только я отводил ручку от уже написанного слова, я замечал, что слово