Page 2 - Дневник - 1943 год...

несправедливо, но в его устах выглядело вполне естественно и казалось, иначе и
нельзя было поступить в его положении на его месте. Я верил и доверял каждому его
слову.
Когда мы стали подходить к госпиталю, он вдруг мне предложил: «Знаешь что,
когда ты придешь в госпиталь, тебя накормят и сразу поведут в баню. В бане всегда
похищают вещи, причем чаще это делают сами рабочие из ранее больных, дежурящие
там во время бани. Поэтому я тебе советую оставить их у меня, а самому пойти
скупаться, затем, даже если тебя не направят в четвертый корпус сам иди и ложись в
третью палату со мной рядом». Я стал сомневаться, а что, если обманет? Но он вскоре
успокоил меня тем, что показал палату, место свое в ней, и назвал свою фамилию –
Мизонов.
После бани, в которой, кстати, никаких пропаж не было, я пришел в ту палату,
где находился Мизонов и лег на нарах рядом с ним. Документы я все же не решился
оставить в палате Мизонову и во время своего купания передал на хранение сестре,
которая мне их возвратила в полной сохранности.
То обстоятельство, что Мизонов часто отлучается в деревню, радовало меня – я
мог ему передать кое-какие вещи, которые он мог там обменять на хлеб и пр. Я дал в
первую же его отлучку мыло, сахар ему и еще кое-что из вещей личных. Но когда он
принес всего кусочек хлеба грамм на 300-400 в обмен на все, я решил больше ничего
ему не давать. В другой раз он, оделся во все мое (как и в первую свою отлучку при
мне) и ботинки - у него их нет, и фуфайку, и шапку, и обмотки, и даже портянки мои
натянул он на себя, мне поручил он получить на него обед. Соседи советовали мне
съесть его хлеб обеденный, мотивируя обязанностью отплатить мне за то, что я ему
дал одежду, но я не решился на это – захочет – сам даст.
Он пришел только вечером. Принес много хлеба - на сахар и мыло он опять
наменял, по кусочку бойцам и раздал им. Себе он оставил буханку хлеба,
пышек несколько, пирожков и много прочих лакомств. Кусочек не более 100 грамм он
дал мне. Вот тогда-то я и пожалел, что не съел его 400 грамм от обеда. Позже он уже
не брал у меня ботинок (очевидно, неловко было) говорил, что тесны они на него и в
них холодно. Но фуфайку и все прочее он почти не снимал с себя. Я все же продолжал
с уважением относиться к Мизонову.
Палата действительно оказалась хорошей. Антисемитов почти не было здесь и я,
за исключением нескольких случаев, стал забывать, что я еврей. Только почему-то у
меня стали пропадать открытки. Пропала замечательная открытка, художественного
творчества народа Шевченко, окаймленная украинскими полотенцами. Пропала книга
классики марксизма-ленинизма "В работе над книгой", пропало несколько журналов.
Это ребята выкрали на курение – думал я, и стал лучше прятать все и закрывать
сумки. Но и это не помогло.
Обед, ужин и завтрак я всегда приносил Мизонову в палату, ибо у него не в чем
было ходить в столовую. Когда я обнаружил еще ряд пропаж, я стал давать свои сумки
на хранение Мизонову. Теперь я был уверен, что все будет в сохранности, и когда я
через несколько дней не нашел в сумке двух булавок английских, пуговицу и два
конверта, я решил, что их сам где-либо положил или затаскал. И вдруг, перед самым
моим отъездом в Карпенку за несколько дней, когда я ходил за справкой в Шанталь
для мамы, я обнаружил, вернувшись, мою газету у Мизонова. Он разорвал ее пополам
- половину себе, половину Степанову (в этот день Степанов был дежурным по кухне).
Кроме этого, он дал Степанову полпачки табаку, что мы получили вдвоем, и тот его
целый день кормил до отказу. Мне же, хотя я и притащил ему пищу и табак с газетой,
были моими, Мизонов даже, не чувствуя угрызений совести, не предложил разделить с
ним трапезу. А приносил я ему по полному котелку супу и полную банку каши раза в
три-четыре больше нормы. Только вечером, когда он пошел на кухню и нажрался там
до отвала, он принес и мне двойную порцию, да и то по указанию Степанова.
После истории с газетой я впервые стал не доверять ему, Мизонову проклятому. Я
стал носить за собой кожаную сумку, а сухарную перепоручал хранить другим лицам.
Только во время обхода врача я оставил сумку на верхних нарах. Гляжу - и
Мизонов мой слез на обход – этого еще не бывало. С нар впервые слезли все –