Page 15 - Дневник - 1941

действовали регулярные войска и, будь они немного лучше вооружены и имей они
большие силы и более опытных руководителей, тогда б они горы переворачивали, не
то, что фашистов.
Семь часов с минутами.
Радуют еще меня действия сербских партизан, истерзанной фашистами
Югославии. В течение ... периода они уничтожили свыше десяти тысяч немецких и
итальянских фашистов. Но все-таки существование советского Харькова радовало
меня, вселяло в меня уверенность в победе, бодрость духа и поддержку моральную.

31.10.1941

Сегодня у меня большой, радостный и печальный день. Радостный потому, что я
увидел впервые за два месяца маму. Печальный потому, что мне пришлось вновь
сегодня с ней расстаться.
Было так. После занятий, которые, кстати, прошли для меня сегодня
благополучно, зашел на квартиру где жили Шипельские, - днепропетровские соседи
тети Евы (они, оказывается, тоже выехали) и с настроением безнадежности я
возвращался домой. Что теперь делать? Куда теперь обращаться? Какая мама, однако,
нехорошая. Даже не сообщить, даже не вызвать меня к себе в Минводы, откуда они с
дядей Люсей уехали в направлении Баку. Все дядя Люся виноват. Это он наговорил ей
на меня и заставил маму уехать, не повидавшись и не попрощавшись со мной. Почему
я не зашел к нему утром перед занятиями? Ведь я знал дядю Люсю, ведь ожидал
такого исхода дела. Нет, это я сам виноват. Почему не интересовался живей ходом
подготовки дяди Люси к отъезду? Почему не засыпал, особенно в последнее время,
маму письмами?
С этими мыслями я приближался к тете Полиной квартире, где сейчас временно
живу. Открыв коридорную дверь, я почувствовал что в комнате кто-то есть,
услышал родной и привычный голос. Кто бы это мог быть, мелькнула у меня догадка,
неужели она? Неужели это...? Быстро открываю комнатную дверь. Так и есть - мама.
Слезы. Как не люблю я подобную сентиментальность. Слезы. Как тяжело действуют
они на мое сердце, терзают его и жгут. Слезы матери, что может быть хуже этого?
Я не умею плакать. Кажется, никакое горе, никакая печаль не заставит меня
проронить ни одной слезы. И тем тяжелее видеть, как плачет объятый горем родной из
родных человек. Я прижал ее, бедную маму, к своему сердцу и долго утешал, пока она
не перестала плакать. Это были слезы радости, слезы горя, слезы тоски о прошлом и
отчаяния перед будущим.
Но вот миновали первые минуты этой незабвенной встречи с мамой и наш
разговор принял обыденную форму. К маме вновь вернулось прежнее состояние, в
котором она пребывала до моего появления. Говорили о дяде Люсе. Я сказал, что он
ужасно некрасиво поступил, не сообщив маме и не известив меня о своем отъезде из
Ессентуков. Еще хуже, что он не пожелал помочь маме в ее беде, - не хотел вызвать ее
в Ессентуки, облегчить ей положение.

Мама оправдывала дядю Люсю. И даже пыталась обвинить меня в бестактном к
нему отношении. У меня нет родственного чувства, в такой момент я отказал дяде
Люсе в галошах, а он был болен, неужели нельзя было два часа пересидеть дома.
Тетя Поля тоже присутствовала при этом, но не вмешивалась.
Я объяснил, что в тот момент, когда дядя Люся попросил у меня галоши, я был на
всеобуче и бросить занятия не мог.
- Ты лодырь, ты не хотел даже бабушке достать хлеба. Ты целыми днями книги