Page 80 - Дневник - 1944 год...

незнакомые со мной по схваткам с немцами люди скажут совершенно резонно, что я не
воевал. Но пусть их, людей! Я люблю человека, но за последнее время абсолютно
перестал дорожить его мнением – так много несправедливости и неприятностей
встретил я от людей в период войны и фронта.
Сейчас хочу попасть в резерв полка, оттуда в дивизию. Буду стараться, чтобы
затем вернуться в свою Девятку. Если не удастся из полка - буду требовать, чтобы
немедленно, в первый же бой, я был направлен в действующее подразделение.
Конечно, много больше пользы принес бы я, если бы был политработником. Но опять-
же, меня никто не хочет понять и дальше начальника политотдела мой рапорт не
ушел. Здесь, видишь ли, дневник мой, предпочитают неграмотных людей, полуневежд,
человеку способному вести дело и стремящемуся и любящему политработу.

Маженов, Епифанов – эти «парторги», не умеющие двух слов связать, руководят
мозгами, много больше их знающих и понимающих бойцов и командиров батальонов.
Не обидно ли? Не жутко ли? Но я бессилен что-либо сделать, хотя меня неплохо знает
и начальник политотдела и его помощник подполковник Коломиец.

Круглый день не перестает лить дождь. Я забрался далеко в лес, в самую глубину
его. Здесь нарыто много землянок. В одной из них я расположился. Этим самым я
нарушаю, конечно, приказ командующего армией генерал-лейтенанта Берзарина – не
ходить в лес одному, так как здесь свили себе гнезда украинские национал-
социалисты, продавшиеся немцам. На днях они убили двух офицеров и одного бойца.
Но что же я могу сделать – в батальоне находиться мне негде. Я на положении
лишнего человека. Просить впустить меня куда-либо в землянку неудобно и стыдно, а
собственного пристанища у меня нет. Кроме того, здесь для меня полное уединение.
Вероятность нападения процентов пятьдесят, не больше. И хотя у меня совершенно
нет оружия, тем не менее я себя чувствую здесь гораздо спокойней, нежели в
батальоне. Мое отсутствие могут мне верхи батальона назвать самовольной отлучкой и
пришить мне дело. Но и этот вариант благоприятней тех мытарств, которые мне
приходится переносить ежедневно. Сюда могут забрести бойцы моего или же другого
батальона и полков, могут посчитать меня за шпиона, арестовать до выяснения и
создать вокруг меня целую шумиху. Это самое паршивое.
Слышу, недалеко кто-то ходит. Группа людей. Свои или чужие? Тихо
разговаривают. Вот они прошли в плащ-палатках совсем близко. Голоса удаляются,
люди тоже.
Ночью сегодня тоже шел дождь. После картины я нашел пустую, огромнейшую
землянку-шалаш и уснул в ней. На рассвете, однако, меня разбудили разбиравшие ее
бойцы и хлынувший в образовавшиеся отверстия, дождь. Так нигде, как бездомный
бродяга, не могу найти себе я места в своем подразделении.

Начальник штаба Бондаренко грозил исключить меня из довольствия. Требовал,
чтобы снова я шел к начальнику строевого отдела. Тот, когда я к нему пришел, начал
ругаться, назвал меня недисциплинированным и сказал, чтобы я больше не приходил
к нему, пока он сам не потребует. Бондаренко сказал, что поговорит с Антюфеевым.
Мне это очень нежелательно было, ибо тот может дать плохую характеристику
(которую запросил комбат), но, тем не менее, теперь для меня уже все стало
безразлично. Я готов на что угодно, лишь бы вырваться из этой ловушки и не попасть
снова к Семенову, где я совсем окажусь в безвыходном положении. Ведь он хотел еще
на Днестре бесцельно меня загубить, когда выделил с тремя бойцами и минометом под
огонь вражеской артиллерии, запрещая в то же время, ввиду боязни неприятеля,