Page 58 - Дневник - 1943 год...

– судьба сама разделалась с ним. А может он специально подослан судьбой в жертву,
во имя моего сохранения?
Но я должен жить, и живу наперекор всему, и даже смерти, ибо с моей смертью
умрет свет, и книга не будет написана мною. Я должен быть великим человеком. Без
этого мне нельзя умирать. Старший лейтенант тоже говорил, что мне следует
благодарить его за свое спасение и вообще за то, что он приказал меня вышвырнуть
из окопа.
Сейчас холодно, паршиво. Закрылись палаткой и сидим с Канаткалиевым в своей
тесной земляночке. Хочу написать еще автобиографию и заявление в партию.
Мелитополь, говорят, взят, но газет не имеем и не знаю пока точно ли это.

13.10.1943
13.Х, или черт его знает, какое число.
Два дня и днем и ночью ходили. Вышли позавчера вечером, шли всю ночь. В
одной из деревень отдохнули в посадке шесть часов и снова весь день и всю ночь
ходу, не евши, не пивши. Лошади падали в дороге, а люди шли и шли. Какие мы все-
таки выносливые! Покрыли 50 километров. Шли на юг, к Мелитополю. Но и сейчас мы
находимся, по словам жителей, километров 18-20 от него.
Еще за день до нашего ухода со старых позиций летели гуси, и все почувствовали
приближение зимы, потом пошел дождь, и ветер, наступая, стал разгонять тучи, но
ветер - зимний, холодный, северный, и пыль от него невозможная. Вот уже третий или
четвертый день не прекращается холодное дыхание северного ветра. Было еще темно
сегодня, когда мы сюда пришли, окопались, но снова поступило распоряжение уходить
на новые места, где окапываться. Мне особенно было жаль уходить, ибо там был
глубокий окоп, где я разместился, а на новом месте предстояло зарываться в землю.
Люди тоже были недовольны: все запылены от ветра и черные от пыли, уставшие
от ходьбы и полуторасуточной бессонницы. Несчастные пехотинцы, и я в том числе, их
командир. До сих пор в голове проносятся картины движения ночью. Острая боль в
ногах, резь в глазах воспаленных от ветра, бурные выделения из носа и жар
болезненный возле ноздрей, холод в оперированном в госпитале […] пальце правой
руки.
Движемся, движемся без привала, изнывая от голода и усталости, бессонницы и
от желания пить.
Ночь темная. Ветер холодный, но холода не чувствуешь - один палец мерзнет в
ходьбе. Мимо нас, то обгоняя колонну, то навстречу ей, то и дело шныряют машины,
создавая невероятную пыль. Пыль эта лезет в глаза, накапливаясь там и разрезая
зрачки, лезет в ноздри, и становится тяжело дышать, лезет в легкие, оседая там
тяжело.
Движемся, движемся. Ног не чувствую - одно шевеление колонны и ощущение,
что ноги мои производят движение сами, а я вроде и не властен над ними. Движемся.
Шевелятся колеса повозок, люди движутся, те, что вблизи меня, а чуть подальше,
кажется, что стоят без движения – темно. Привал? На минутку мелькает радостная
мысль, но нет. Расстояние не уменьшается между передними и нами. Значит, идут
впереди.
Движемся, движемся. Чувствую только тяжесть в ногах и голове. Чувствую одну
боль в теле и мысли бегут и бегут, не успевая ухватиться одна за другую. Лягу –
мелькает в голове, но тот час же отбрасываю эту мысль – ведь я командир взвода. От
бойцов требую, чтоб не отставали, а сам отстану. И кто ж тогда будет взводом
руководить? Иду, иду, еле шевеля ногами, проклиная все на свете, весь проникаясь
жалостью к себе и бойцам-страдальцам. Начинают болеть лопатки в ногах (ляжки, как
их называют здесь).
Ветер теребит плащ-палатку, оставшуюся у меня после Матросова. Пыль заедает
глаза и, кажется, нет пощады ко мне со стороны судьбы. Хочется чего-нибудь
хорошего, облегчающего боль мою, и я начинаю думать, что все-таки я дойду, боль
пройдет после отдыха, и я снова буду бодр и весел. Но эта мысль долго не держится в
голове и на ее место приходит старая: о привале, отдыхе, привале как можно быстрее,