Page 65 - Дневник - 1944 год...

приготовились. Поставил часового, остальным решил дать отдохнуть до рассвета. Было
два часа ночи. Сам я долго не мог заснуть и только, когда утренняя дымка стала
постепенно рассеивать вечернюю мглу, меня разбудили первые выстрелы артиллерии
– задремал. Отдал распоряжение бойцам быть наготове. Наблюдение нельзя было
вести: землю обволок, начиная 200 метрами от меня в окружности густой
белоснежный туман.
Артподготовка была непродолжительной и с большими интервалами, потом
началась сильная ружейно-пулеметная трескотня. 20 минут и все стихло. Я начал
стрелять по немецким траншеям, догадываясь, что наши туда не дошли. Мины
ложились хорошо. Одна, правда, упала в воду. Стрелял на километровую дистанцию, а
на деле казалось, что до траншей немецких 700-800 метров.
Замкомбат Каратаев ставя ночью задачу мне, говорил, что туда всего 300-400
метров. Он-то совсем ошибся и хорошо, что я его не послушался.
Мин 20 выпустил. Оставил стрельбу, решил выяснить обстановку. Она оказалась
плачевной. Артподготовка только сорвала операцию. По своим. Пехота уже была возле
траншей. Немцы ничего не ожидали и стреляли вверх. Стоны раненных своей же
артиллерией всполошили немцев и они открыли крепкий огонь, сначала ружейно-
пулеметный, затем артиллерийский. Этот особенно силен был у нашей ОП. Все
содрогалось от грохота. Саперы по неопытности пустили дымовую завесу при
встречном ветре и он отнес запах химии в нашу сторону. Кто-то из бойцов сказал, что
газы. Я поддержал это мнение (не надеясь на сознательность на пр. [...]) для того,
чтобы на случай обвала стенок, мы могли дышать под толстым слоем земли, готовые
при разрывах снарядов и мин вот-вот обрушиться на нас. Осыпáлись стенки, валились
целые куски глины нам на спины. Мы же лежали один на одном в противогазах, в
касках, готовые принять все, что только способна была нам преподнести злополучная
судьба в этот тяжелый момент. А она играла нами, прислушивалась, как замирают
наши сердца при выстрелах, как стучат и вздрагивают при разрыве, при визге
разлетающихся осколков.

Самое тоскливое на войне, самое кошмарное в момент боя – сидеть в окопе, в
щели, наблюдать дым от рядом разрывающихся снарядов, чувствовать дрожание
земли, чувствовать запах гари, и ощущать неровное сердцебиение в своей груди. На
воле, в бою, в момент схватки с противником, забываешь и страх и опасность, и
никогда не испытываешь такого неприятного ощущения, как сидя на одном месте, в
бездействии, проникнувшись навязчивой мыслью о неудобном соседстве с кромешным
адом смертельно злых и беспощадных [...]

От роты осталось человек 30. Было 70. Два командира взводов убиты, один
ранен. Я присутствовал, когда они получали задачу. Те, что убиты – лейтенанты-
узбеки или калмыки, были бледны и на их лице я прочитал смертельную тень
мертвецов. Я испугался при взгляде на безразлично-мертвенное лицо одного и на его
ровные, нежизненные ответы, на торопливо-неровные расспросы другого и испуганное
мигание глаз и понял, что им не жить. Мне хотелось тогда закричать, пожать им руки и
успокоить перед боем их сердца, но я не посмел этого сделать, ведь не ребенок же я.
Младший лейтенант отвечал бойко, чуть испуганно, но уверенно, и в его словах
чувствовалась жизнь и способность за нее бороться. Не знаю, жив ли он, но, кажется,
здравствует.
Третьего командира взвода, младшего лейтенанта Елисеева, я не видел перед