Владимир Гельфанд. Дневник, письма 1946 - 1983		  
 




 
 

 
11.01.1948
       Зал горсовета. На обсуждении повести Б. Полевого «Повесть о настоящем человеке». Началось с опозданием.
       Вова меня познакомил с привлекательными девушками. Одна из них говорит, что знает меня по 67 школе. Она вспоминает, что я был «маленький черненький маменькин мальчик». Каким-то образом, но ненадолго попал к ним в группу, но вскоре ушел в параллельную. Личность моя пригляделась и запомнилась. Я был уже тогда не похож на других и выделялся. Сейчас она не называет свою фамилию. Учится на третьем курсе и, кажется, рада, что я отстал. Отмечает в моей внешности и обличье решительные перемены: я возмужал, стал большим и солидным.
       Странное дело: как много людей меня помнят и узнают, но у меня коротка память и, может быть поэтому, так замкнут и ограничен круг моих знакомств.
       С докладом уже второй товарищ, оказывается режиссер русской драмы Шейко. Он говорит плавно, увлекательно и сам по себе не плох. После диспута должен состояться концерт. Детишки уже здесь и сидят как большие, слушают. Их много, но они не шумят.
 
18.01.1948
       Днепропетровск
       ул. Жуковского 41/14
       Гельфанд С. Л.
       (передать лично Володе)
 
       Тбилиси
       п/о 9 до востребования
       Течеташвили В. И.
 
       Уважаемый Володя!
       Я решилась побеспокоить Вас своим письмом. Беспокойство о Симе заставило меня преодолеть это смущение. Очень беспокоюсь за его здоровье и благополучие, зная его неспокойный характер и неосторожность.
       Давно не получаю от него писем, что очень волнует меня, так как насчёт писем он был всегда аккуратен, это заставило меня призадуматься над тем, что причина его молчания серьёзна. Если Вы не можете сообщить мне подробно, пожалуйста, напишите хотя бы здоров ли он и стоит ли его молчание моего волнения. Очень прошу Вас, Володя, не откажите моей просьбе, черкните мне пару строк, так как я очень волнуюсь.
       Быть может ему нужна моя помощь или участие, или мало ли что может быть. Во всяком случае, если даже не принимать во внимание долг супруги, я для него всегда лучший друг и если будет нужно, я в самый кратчайший срок, какой только существует, буду рядом с ним.
       Если Вы проницательный человек, то я думаю Вы познакомившись со мной, поняли, что я не принадлежу к типу тех женщин, которые преследуют только свои интересы. Я живу для Сёмы и для Белочки, если я им не нужна, то Боже упаси, чтобы я их чем-либо побеспокоила, но пока я жена Сёмы и мать Белочки, я обязана свою жизнь посвящать им.
       С глубоким уважением к Вам. Валентина.
       Тбилиси.
 
26.01.1948
       Только что слушал Воронько. Он сам читал свою поэму с большим пафосом, с душой. Форма мне понравилась. Как горячо, как образно он изъясняет свою мысль! Тема старая: война, мир и строительство. В нем (Воронько) что-то от Багрицкого, что-то от Бажана. Я думал, что это стихи большого прославленного мастера и критически настроился слушать. Ан оказалось, что это тот самый, недавно вышедший в литературу молодой писатель, о котором столько писалось и рассказывалось в печати и по радио, как о даровитом и перспективном. Он сильнее Тычины, хотя Тычине перевалило за несколько десятков.
       Удивительное дело! Как в нашей литературе с одинаковым успехом уживаются и большие и многообещающие авторы и, наряду с ними и даже впереди их, знаменитые бездарности, лишенные свежей мысли и живого сердца!…
 
       Зачеты позади. Кое-как сплавил. Знания скудные, стыдно и больно. Решил частично восполнить утерянное в каникулы. Читаю «критическое» Белинского. Английский и латынь решил подучить основательно и уже начал работать над словарем.
       Сегодня прочел статьи Белинского «Антиох Дмитриевич Кантемир» и «Воспоминания Фаддея Булгарина». На очереди Мопассан, два журнала «Вiтчизна» из областной библиотеки и прочая литературщина.
       А дома одни неприятности. Мама (второй месяц на исходе) до сих пор еще в клинике. Папа слег, еще когда я сдавал зачеты. Он нервный и еще более несчастный, чем мама. У него и ишиас, и склероз и самое страшное – скупость. Он ворчлив и придирчив. Нервы мои не выдерживают. Как не достает мне спокойной, располагающей к труду обстановки.
       Дважды хожу в столовую: за завтраком и за обедом. На это уходит два часа минимум. Остальное забирают очереди и хождения в мамино и папино учреждения.
 
29.01.1948
       Каникулы провожу в очередях. Не занимаюсь, как запланировал, и даже мало читаю.
       В читальне встретил наших девочек. Сначала Симу Генолину – она обрадовалась, особенно когда я сказал ей, что не интересуюсь больше Любой Эйдельзон. Потом пришла Валя Шкель. Они обе большие хохотуньи. Трудно было читать и разговаривать, так что я мало тогда успел.
       –       А что, если бы я тебе сказала, что ты мне нравишься? – неожиданно проговорила Сима.
       Вмешалась Валя и внятно произнесла: «Люблю тебя». Между девушками началась шуточная перепалка, а я ответил, что мой выбор очень далеко впереди, что я рассчитываю на пять лет. Но, так как не хочу никого огорчать, то заверяю девочек, что выбора еще не сделал.
       Единственно чего не хватает для полной комплектности – третьей девушки. И тогда со мной повторится та самая история, что в древности с Парисом: я окажусь перед серьезнейшей альтернативой выбора из трех.
       Не успел дописать, как на пороге появилась Мая Герингман. Мы много и здорово смеялись. Еще раньше к нам подошла Лия Правдолюбова – самая молоденькая, самая чистая и непорочная из всех наших девушек. Эта неподкупная наивность, нетронутая девственность и невычурная симпатия. Она не красавица, но вся красота ее натуры заключается именно в ее непорочности, в ее нетронутой зрелости я бы сказал, сравнивая ее с румяным, чуточку не доспевшим, но от этого еще более желанным, яблоком. Какая-то отеческая нежность зародилась у меня в душе по отношению к ней, какая-то покровительственная струнка зашевелилась во мне.
 
30.01.1948
       На просмотре «Женитьба Фигаро». Артисты играют скверно. Паясничают, кривляются и много жестикулируют. Главные роли в руках известных, но бездарных артистов.
       «Фигаро» - очень похож на Родименко. Та же слащавая улыбка, мимика и все лицо. У него очень торопливы движения, он весь гнется и ломается, он много прыгает и усиленно размахивает руками. У него странные угольные глаза с диким, устрашающим выражением.
       Хрукалова интересна. Я не могу согласиться с Галочкой Казус, что она непривлекательна. Правда, говорят, что она искусно гримируется. Играет она плохо – много высокомерия и достоинства. Она в летах. Говорят, в строгости держит мужа, так, что ему нельзя позавидовать.
       Отталкивающее впечатление производит граф. Второстепенные роли исполняются куда лучше. Хор и публика – уроды – море антипатии.
       Здесь все знают Вову Яновича. Он настоящий театрал, но его мало ценят как человека. Плохое мнение о нем составилось у Галки, когда я его с ней познакомил. Она спросила: «Что это за девушка?» Я не нашел ответа.
       Вова познакомил меня со многими деятелями искусства из начинающих и уже известных, но я тут же позабыл их имена. Вот память!
 
29.02.1948
        Тот миг был мил, пускай он мал,
       К чему теперь куражиться?
       Тебя во сне я обнимал
       И ты меня, мне кажется…
       Тобою я дышал во сне,
       Но блеск твоих ресниц,
       Горя и тая в темноте,
       Бесшумно падал ниц
       Я обнимал твое плечо,
       Губами губ овал
       Так много лет, так долго я
       Тебя во снах искал.
       Ах, если б ныне, как тогда
       Рассвет багров и ал,
       Не знала ты во сне стыда
       И я стыда не знал.
       Потом свела в объятьях век
       Зрачков колючий шелк
       Ошибся я: в себе ль, в тебе -
       Ответить сон не мог
       Но я не дам тебе забыть
       Как обнимал в тот раз
       … хотя любви не может быть
       В зрачках закрытых глаз…
       И как не жаль мне, но я рву
       Вчерашней страсти нить.
       К чему она, коль наяву
       Нельзя тебя любить?
       Мне снилась ты, с тобой я спал.
       Не смей теперь куражиться!
       Тебя во сне я целовал
       И ты меня, мне кажется…
 
13.03.1948
       Когда мне исполнилось 25 лет – папа лежал в клинике, а мама только-только вышла оттуда. Так что не отмечали.
       Оля и Саня подарили бутылочку духов и пасту для бритья. Тетя Аня – кусок мыла. Мама - одеколон, а папа в клинике поделился со мной шоколадом. Сима расщедрился на книгу. Вообще я не заметил этого большого дня в моей жизни. Последние годы мои именины проходили совсем неприметно, но этот, не в пример даже другим, оказался самым бесцветным.
       Накануне 25-летия я близко узнал одну из моих сокурсниц Лиду Брандт. Когда еще в первом семестре она остановила мое внимание на светлых своих, выразительных глазах, с умной остротой в глубине – я не забыл это. Миловидная девушка, тонкая, чувствительная и вечно тоскующая. Главная причина опустошенности, которая охватила с некоторых пор всю ее – неудачная любовь.  Но есть и еще причины. Эта впечатлительная девушка первой заметила во мне еще и другое содержание, чем большинство остальных людей, подарила меня мне своим участием.
       У нас много общего, но еще больше различного. Она тонко пытается разрешить противоречия между нами и, сама того не замечая, углубляет их; мне больно сознавать, но я чувствую охлаждение (не любовное – она мне только нравится, но не больше) к ней и какую-то подозрительность к ее намерениям. И, кажется, напрасно. Ведь она так искренна, так чистосердечна со мной – поведала мне самые сокровенные тайны своего сердца.
       В день рождения она подарила мне «Кобзарь» Шевченка и сделала на нем надпись, которая еще больше укрепила во мне веру в ее исключительность. Но мне почему-то кажется, что дружбы у нас не будет. Во мне нет той гибкости, которая легко обманывает, если не приманивает к себе и которая свойственна часто молодцам поверхностным, но живым.
  
28.03.1948
       Сегодня 80 лет со дня рождения Горького. Целый день передают отрывки из его произведений. Впервые в жизни мне повезло услышать его голос (в записи на пленке, правда) - речь на съезде писателей в 34 году.
       С утра одолеваю «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина – очень трудная книга, особенно в моих условиях – шум, разговоры и полнейшее непонимание моих нужд. Теперь вечером страдаю над латынью.
       Вчера был вечер, посвященный (на улице снег и ветер) …весне. Первокурсников было мало. Вечер 2 и 1 курсов. Лиля Сухинина опоздала. Пришла с молодым человеком, потанцевала, поулыбалась, как может только она улыбаться, и, не раздеваясь, как и была – ушла в буфет. Меня она видела, но не замечала. Обидно и непонятно почему Лиля стала ко мне так холодна. Даже не по-товарищески, не говоря о большем. А ведь мы были вместе, я был всегда участлив к ней и бережен, как с ребенком.
       На вечере я выступал с «Весной». По дороге в университет я изменил некоторые места стихотворения, так что вышел с тетрадью и немного сбивался. Меня попросили первым. Было шумно и, когда я начал, шум усилился. Вынужден был прервать чтение и уйти «со сцены». Тогда меня стали просить аплодисментами, но я, подогреваемый девушками моего курса, наотрез отказался. Лиля Сухинина сидела в другом конце аудитории ко мне напротив и … улыбалась.
       С шуточными куплетами и имитациями выступили Волозов и Веселый – наши поэты «на злобу». Потом опять принялись меня упрашивать, и Сухинина больше всех аплодировала. Не знаю, прав ли я, если расценил ее горение как насмешку. Я вышел опять и при гробовой тишине слушателей прочел «Весну». Мне аплодировали крепко, но, кажется, из приличия.
       После концерта начались танцы. Все оживились, и я тоже. К черту неудачи и обиды! С публикой надо проще, а я чрезмерно чувствительный…
       Лида Брандт меня все экзаменует. Позавчера на лекции дала мне почитать Надсона и обманула, что Лермонтова. Я согласился: Лермонтов хороший поэт и прибавил, что он мне весь нравится. Хотя про себя знал, что Лермонтов-то поэт другого стиля. Она упрекнула меня в незнании простых истин и горько покачала головой. Я решил быть скрытным. Женские хитрости – скверная штука и, если женщина проверяет, - надо быть осторожным. Мне эта игра не нравится, но буду исполнять до конца роль наивненького и пустого малого – посмотрим, что из этого получится.
       С Сухининой в эти дни объяснюсь или, если мне не удастся, порву окончательно, да так, чтобы она это хорошо почувствовала. Мне нужно больше воли иметь. А я иногда малодушничаю, оборачиваюсь к ней лицом и гляжу – не выдерживаю аскетического отречения от житейских соблазнов. Отныне мой завет не видеть и не замечать Сухининой, и только если будет возможность и (что лучше) надобность говорить с ней – пойти в лобовую, прямо с хода организовать крупный, решительный и исчерпывающий разговор. Мне кажется, что если бы она относилась ко мне как к другим, я бы скорей мог остыть и выкинуть ее из головы. Но теперь, особенно после Цыпленко, стихов, выступления на собрании, случая с машиной в селе, с фотокарточкой после возвращения, с украинским в читалке и проч. – теперь почти невозможно решиться на отчаянный шаг.
 
31.03.1948
       Мне стоит больших усилий с ней не разговаривать, не замечать ее и быть не с ней. Но я начинаю последовательно реализовывать свой план, и уже вошел в роль. Самым решительным толчком был разговор с ней в читалке, когда она на мой вопрос: «Что задано по украинскому?» ответила грубо – «В тетради написано!». Парень, который сидел с ней за одним столом (студент пятого курса), обратил внимание на ее тон и потом сказал мне об этом. Я решил не показывать обиды и смолчал. Но в душе затаил: «я тебе покажу!»
       С того самого дня я стал уходить от нее подальше, перестал на нее смотреть и здороваться.  Но так долго продолжаться не может. Так или иначе, развязка должна наступить. Сегодня, например, я изломал всю свою волю на лекциях, чтобы подделаться под безразличного человека, но вышло очень подчеркнуто. Когда я пришел в аудиторию, я сразу направился в одну из сторон комнаты к свободным местам, но, увидев там Сухинину – повернулся и ушел в прямо противоположную сторону, где и пробыл две объединенных курсовых ленты.
       Лиля, безусловно, не может не заметить моего отношения и это с одной стороны хорошо, но с другой по-детски непоследовательно и, если она обладает чувством юмора – посмеется надо мной от души. Впрочем, она, наверняка, и так смеется. Но я должен действовать смело. Нечего терпеть. Напишу ей.
       Лилечка! Нет, я произнесу это имя проще – Лиля!
       Мне крайне необходимо с тобой поговорить, и хочешь ты этого или не хочешь, ты должна уделить мне время для разговора. Я не мало размышлял [...]                                
 
02.04.1948
       Все разрешилось просто и неожиданно. Будучи в ударе, я написал Сухининой записку, в которой допустил ряд обвинений в плохом отношении ко мне и потребовал аудиенции.
       Она дочитывала записку, когда уже был звонок. Встала злая и грубая: «Иди сюда!»
       Я подошел, и она выругала меня.
       –       Какое ты имеешь право требовать, чтобы я осталась с тобой разговаривать?
       Я увидел, что все напрасно и немного пожалел о своей затее. А потом – нет, перестал жалеть, потому что когда-либо развязка должна была, если не наступить, то хотя бы наметиться в перспективе.
       –       Это апрельская шутка – попытался я оправдаться, но сделал нехорошо.
       Надо было занять твердую позицию, особенно после того, как она почти торжествующе, но деланно заключила: «Хорошо, если шутка».
       С Лидой Брандт я вчера говорил долго и обстоятельно. Мне кажется, что мы никогда еще так задушевно не беседовали. Лида тонкая, чрезвычайно глубокая по содержанию девушка.
       Вечером разговаривал с Инной. Инна была благодарна мне за то, что в одной из записок Лиде я удачно сформулировал ее мысли.
 
       Сейчас кружок научно-исследовательский.  На повестке «Драматургия Симонова», доклад студентки 2 курса Белацейко. Она крепко эрудированная. У нее меткий взгляд, задумчивый и бездонный. Язык чистый и красивый, трепещущий чувством. Она говорила около часа, теперь начались прения.
       Выступает студентка 5 курса, у которой реферат на эту тему. Она берется со знанием дела и получается интересно.
       Сегодня, кстати сказать, по радио передали постановление о присуждении сталинских премий в области литературы. На практических занятиях по русскому языку преподаватель Лифшиц не утерпела, чтобы не похвалить несколько раз: «Эренбург получил сто тысяч», «А вот у Эренбурга все-таки первая премия», «А Гончар – наш студент – тоже пятьдесят тысяч получил. Он рад, что вырвался отсюда, но он так любит университет, так рад, когда слагает о нем. Я как-то встретилась с ним, и он не хотел со мной расставаться, ему хотелось еще и еще со мной разговаривать. Он очень любезный человек».
       Лифшиц усиленно старается примазаться к чужой славе. Это ясно.
       Левин злоупотребляет своими функциями. Перед кружком он попросил меня объявить нашим студентам о нем. Я объявил. Но теперь, когда кружок начался, он, подозвав меня опять: «Товарищ Гельфанд! Уберите, пожалуйста, стулья!»
       Выступает Чимирисов. Его метод: сначала лесть до ушей, затем щербатая критика. Какой-то дробящийся голос и весь он совсем дробящийся.
       Адамский. Говорит авторитетно и тоном, не допускающим возражения, но плоско, как на бумаге.
       Давиденко – умная девушка, но у нее лицо в конвульсиях. Она сделала резонное замечание по поводу доклада Адамского.
       Гай. Если не показать, как оно сделано, то не будет понятно, что сделано. Она правильно осветила вопросы литературного мастерства.
       Товарищ Левин поступил как та унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла.
       Нужно заслушать еще один-два доклада на отдельную тематику, специально, для углубления материала.
 
03.04.1948
       После чаевой имитации. Сегодня, буквально на другой день смотрел «Русский вопрос» на экране. Все действительно подтвердилось. Героиня отталкивающа, есть много других и сценических и чисто технических недостатков. Но картина хорошая. На эту тему первая по яркости и драматичности сюжета и исполнения.
       Сейчас сижу на просмотре постановки «За каморкой» Тихонова в исполнении наших студентов. Аська Зильберштейн замечательна. На сцене она, чертовка, перестает быть той отвратительно заносчивой тырсовой куклой, какой кажется мне в быту.
       Сухинина смотрит на меня и делает вид, что не замечает. С ней все теперь кончено. Но больно.
 
       Забавная история получилась в связи с нашим «культпоходом» сегодня в кино. Много девушек пожелало пойти на «Русский вопрос».
       –       Ты пойди за билетами – попросил я Инну, - а я пока займусь эренбургской «Бурей».
       Я дал ей деньги и попросил взять пять билетов. Она запротестовала: зачем мне брать на Гагарину еще… Я не возражал. Но через минуту после ее ухода явилась Гагарина Вера и обиделась, когда узнала, что на нее билет не берут, отказалась идти в кино.
       Я углубился в «Бурю» и, как бы мимо воли, сказал Вере:
       –       Ты бегом за билетами.
       Она еще пуще надулась. А ей на помощь пришла Лида, набросилась, обвиняя меня в бестактности. Я оторвался от чтения и понял, что действительно поступил нехорошо. И Инна тоже. Взял у Гагариной деньги и бегом в клуб МГБ за билетами. Инна, к счастью, еще не рассчиталась с кассиром, и мы приобрели пять билетов. Теперь предстояло выкручиваться. Я решил превратить все в шутку, чтобы уберечь от неприятностей Инну, и, с другой стороны, оправдать чем-либо свой ляпсус.
       Первоначально и Лида, и Вера приняли за чистую монету мой рассказ о том, что билета на Веру мы не взяли. Теперь я решил заставить их поверить в другое, именно – в то, что я пошутил: билеты Инна взяла, а «Вера, беги за билетами» - я придумал в пылу апрельских настроений.
       Начал с того, что опять предложил Вере идти за билетами. Долго уговаривал поспешить, так как уже поздно, а мне билетов не продадут, так как я когда-то поругался с администраторами клуба.
       Вера была одна. Я разговаривал с ней после того, как вернулась Инна, и она легко мне поверила. Следовало ограничиться этим. Но я решил, для еще большего эффекта, шантажировать тем же и Лиду. Она свободно поддалась провокации и даже бегала в клуб искать Инну. Потом, когда собрались все вместе и узнали, что билеты есть, начались возмущения, обиды и упреки. Лида меня назвала дураком. Тогда я не удержался и объявил ей, что какой я не дурак а она умница, - дважды была мною одурачена.
       Потребовались объяснения. Но я медлил. Нужно было договориться с Инной, в какой форме передать Лиде существо происшедшего. Лида ставила условием своего пребывания в кино необходимость узнать от меня всю истину. Я написал записку. Тайно передал ее Инне. Потом на ходу объяснился с Лидой, в трамвае. Она была довольна и пристыжена, выслушав мой рассказ.
       На остановке, когда я садился в трамвай, увидел Тамару. Не знаю, заметила ли она меня. На обратном пути мы опять встретились и на сей раз Тамара поспешила в вагон, где я находился. Я мигом соскочил, помог ей сесть и пошел прочь.
       –       Ты разве не едешь?
       –       Нет – ответил я, - мне в университет.
       Хотя до университета оставалось еще две остановки. Я думаю, она поняла.
 
04.04.1948
       Сима от нас ушел два дня тому назад. Все время молчал и ночью, часиков в 11 стал укладывать вещи, за полчаса приготовился и ушел. Мама оправдывалась: тесно. А я молчал. К чему лицемерить – он надоел до предела.
       На другой день пришел, когда нас не было, долго рылся в квартире, перебил посуду, намусорил и был таков. Ключ от замка у него и сейчас.   
 
       Сейчас буду смотреть «Сенатора» - кинофильм. Рядом со мной Марочка – чудесная девочка, красавица, умница, но от рождения хромая. Она мне так нравится, что не могу передать.
 
       Плачут кошки, как пеленатые младенцы плачут, отчаянно воют пьяницы, терзая приглушенными голосами гуляющих студентов и студенток, разрывая их смех дикими и хлесткими выкриками. Ночь ветреная, но спокойная. Звезды уже не мигают. Они притаились на небесном полотне и смотрят, слушают все, что происходит на земле. Они понимающе замерли в ожидании. И я тороплюсь, пока не рассеялись мысли.
       Мама спит, сердится и стонет. Она просит тушить свет, хотя еще только 10 часов и выходной день. Я ушел в кухню. Здесь сажа, здесь душно. Я потный и усталый. Но не могу молчать, – пусть мне скрипит перо.
       А «Сенатор»-то каков! Ай, молодец! Один среди всех Голливудов он осмелился выступить перед народом и так громко, так сильно, что голос его был подхвачен и услышан советским экраном и пользуется теперь всеобщим признанием в народе.
       Когда-то я читал о нем рецензию в «Правде» и в других газетах, но вовремя мне его посмотреть не удалось. Я забыл те рецензии, и фильм был для меня совершенно нов. Мы даже спорили с Марой Волынец перед началом сеанса наш это фильм или заграничный и, хотя я утверждал, что заграничный, твердо уверен в этом не был.
       Когда все закончилось, я услышал на выходе голоса знакомых девушек-истфаковок. Они горячо толковали картину. И одна из них, между прочим, сказала: «Оказывается и в Америке есть хорошие фильмы». Пусть это звучало наивно, но вполне резонно. Мы знали о существовании двух Америк (еще задолго, как об этом громко заявил Симонов). Но мы так много видели заграничных бальных, приторных как губная помада фильмов, что перестали верить в возможности другого – серьезного, свежего, умного.
       Вчера я смотрел «Русский вопрос». И та и сегодняшняя картины сходны почти, с одинаковым сюжетом, но я, вовсе не из низкопоклонничества, не из слепого стремления хвалить чужое, должен отдать предпочтение «Сенатору». Мáрины плечи это хорошо почувствовали. Она сидела рядом со мной, и я изливал весьма ощутимо свои переживания. Она, Мара, вероятно, их правильно оценила, так как не обиделась, не возразила на мои комментарии.
       Второй карандаш ломается. Кошки недаром плакали. Видно, не суждено мне высказаться, пока не остыл буйный огонь восприятий.
       Представь себе деревенского парня, которого вводят в большой, шумный, потрясающий свет. Я помню себя при переезде из Днепродзержинска в Днепропетровск. Я был поменьше «Сенатора», и разница между городами была куда меньшая, чем та, которая там. Но я чувствовал себя заблудившимся мышонком в сетях огромного непостижимого лабиринта.
       Судьба лишает слова. В ручке выдохлись чернила. Бесконечно ломается карандаш. А мне ведь хочется и необходимо говорить.
       Съемка фильма стоила больших денег. В ней участвовали тысячи и тысячи американцев. Как в стране с такими порядками мог сниматься такой фильм? Ведь это не то, что написать книгу, которую до публикации никто и автора не видит.
       Насчет прессы здорово! Какую ложь, гадость паскудную выпускают американские газетчики! И ведь это не выдумка – это истина истин. Это факт!
       Конечно, монополия – право капитала. Удивляться тут нечему. И у нас разве нет монополии на печать? Даже куда жестче и откровеннее выраженной? Попробуй выступить хоть один журналист не с тем, что нужно и его не то, что раздавят – ему не дадут произнести ни слова, пусть даже он приложит все усилия, влияния и связи свои. Такой незыблемый закон любой диктатуры, будь она долларовой или пролетарской. Но у нас пишут хотя и по указке, но правду. Пишут о народе, о хлебе, об улучшении жизни трудящихся, разоблачают подлецов и бюрократов, дают в печати только хорошее, возвышенное и благородное. А у них? Фальшивое лицемерие и злоба.
       Слишком надуман, резок и неожидан переход взрослого ребенка к сложной политической игре. Но, как говорится, цель оправдывает средства. И мне кажется, что только так и должен был представить режиссер и сценарист, только так показать своего героя.
       Ханжество хозяев Белого дома, которые невидимо, но энергично действуют за его дверьми; клевета и подкуп, окружавшие сенат и паучья сила доллара, породили в скромном деревенском парне сильного и безбоязненного борца за Правду и Честь.
       Любовь (а он, несомненно, полюбил свою секретаршу) вселила в него силы и веру в торжество справедливости. Преданность народу – независимость и суровость обличителя. И он говорит, говорит, говорит… Круглые сутки не прекращает он своей страстной и дерзкой речи. Сенаторы начинают понимать, что перед ними не дурак, не ребенок, которого они могут использовать в своих интересах, а сильный духом оратор, из народа черпающий дар речи, остроту реплик, мудрость и убедительность. Сенаторы покидают заседание. С помощью своей секретарши, олицетворяющей собой народ, он находит мудрое решение, выход из затруднительного положения, цитируя известные положения американской конституции. Не знакомый с законами американской демократии он заставляет сенаторов вернуться в зал заседаний и выслушать его (оставшись один в сенате он принял на себя подавляющее количество голосов – его голос и следовательно мог проводить любые решения. Кстати, вопрос почему не решил он сам своего вопроса – ведь это так просто было сделать – я знаю, что так было бы не интересно. Автор хотел показать его борьбу, и для этого ему понадобилось продолжение.
       Сначала он смалодушничал. Потом, когда девушка-секретарь раскрыла его сознание – он уже не сдавался, пока не лишился чувств. Сама она мужественная и честная – сама не выдержала и крикнула «довольно!», а он выстоял и победил.
       Интересен эпизод с интервью. Оригинально получилось, когда он свистнул и все сенаторы посмотрели на него как на сумасшедшего мальчика-голубятника, а он им бросил как молнию: Я хочу видеть ваши лица.
       Но самая толковая – секретарша. И в русском вопросе и здесь – они носители передовых и умных начал.
       Когда я сумею быть человеком (с разных больших букв) я обязательно заведу себе секретаршу и буду ее любить и уважать и делиться с ней и диктовать ей свои книги. Может быть, это будет моя жена.
       А вот поэт прескверный получился в «Сенаторе». Я никогда себе не мыслил возможности существования таких поэтов на свете. Серость, толстота и скудоумие, отсутствие идей, убеждений и самостоятельности. Он не помог ни идее, ни демократии и только осквернил собой прекрасное имя поэта.
 
       Сегодня нас послали вскапывать грядки на бульваре проспекта Карла Маркса. Анчишкин ходил и посмеивался. Сима Гешелина к чему-то сказала, что она кого ни будь хочет растерзать. Он принял на свой счет и оскалил зубы.
       –       Ты можешь меня терзать, с пяток начиная.
       –       Нет, с головы - ответила Сима.
       –       Лучше с пяток, а то пока ты доберешься до того самого скрытного места… С пяток ближе.
       Сима стояла и молчала. За нее ответила Дрейгипиль:
       –       Пошляк!
       Наступило осторожное молчание. Анчишкин ушел, точно побитый.
       Он написал неплохой рассказ. Удивляюсь, как это у него получилось.
       Рудов на лекциях ослил в стиле «анчишкин». И так это приторно получалось у него. Как дело доходило до девушек, он начинал сладенько забываться их фамилиями и терпением. Николаенко сказал ему: «Если бы я был с вами наедине, я бы ответил».
       Сухинина стала меняться. Часто бросает скользкие взгляды на меня из-под опущенной челки. Она тонкая личность понимает, что сделала нехорошо и старается загладить происшедшее, связанное с моей запиской, после которого я перестал (внешне, тысячу раз деланно) ее замечать.
       Сегодня вечером после работы она подошла и села за мой      столик в читалке. Дважды назвала меня «Вовочкой» и первая заговорила. Я отнесся равнодушно, хотя душевно встрепенулся, и «Буря» с этой минуты не доходила до глубины сознания. Она просила передать книги Мире.
 
07.04.1948
       Никуда от тебя не уеду
       Не покину твоих берегов
       И полей, где работали деды
       И отцы, не жалея трудов
       Не расстанусь с твоей красотою
       С синим небом и рощей густой
       Со станком, где, не зная простоя
       Возрождает тебя люд простой
       Я к тебе пробирался с боями
       В Сталинграде, в Варшаве, и там
       Где вчера защищались упрямо
       Те, что были подобны скотам
       Я прошел по холмам, по долинам
       Через лес, через балки я полз…
       Разве путь мой не страшен, не длинен?
       Разве мне и тебе, Украина,
       Испугаться подобных угроз?
       Никуда от тебя не уеду
       Не покину твоих городов
       Где я рос, где ковал я победу
       И где я умирать был готов
       Не расстанусь с тобой ни за что я
       По понятной причине простой:
       Нет земли вот с такой красотою
       Полногрудой, большой красотой!
       Если долг или служба заманит
       В незнакомые сердцу края
       Горсть земли за собою в кармане
       Пронесу, как любовь свою я
       И нигде я тебя не покину
       Потому что тобою вскормлен
       И с младенческих лет, Украина
       Светлым чувством любви наделен.
 
10.04.1948
       Боже мой! Сухинина смотрит на меня! Как поступить? Она стоит через три стола отсюда. А здесь я, Ваня, Валя Шкень и еще одна девушка с нашего курса.
       Сухинина смотрит! Значит я ей не безразличен! И все же я не буду поворачиваться в ее сторону. Посмотрим, что из этого выйдет.
 
       С Лидой Бр. сегодня ходил вторично смотреть «Сказание о земле Сибирской». Сеанс прошел в равнодушной обстановке. Не было ни огня, ни слов зажигающих, хоть я и предпринимал попытки сойтись с ней чувствами. Много впечатлений осталось у меня от сегодняшнего разговора с ней.
       Сухинина подошла к библиотекарю как раз в тот момент, когда я сдавал книги. Что-то в ней зашевелилось.
      Весь вечер читал Эренбурга вперемешку с думами о Лиле, о одинокой гармошке и портретной любви, о цитатных [...]. Потом пришла Мара Волынец и со мной не поздоровалась сразу, только потом, как бы невзначай. Пошутили, я ей указал на ее бестактность, и она покраснела, извинилась.
       Сейчас смотрел «Конек-горбунок» с Сисой Глиелиной в клубе МВД. Хотел раскусить ее через флирт, но ничего не получилось: я не действовал слишком решительно, а она и вовсе пассивничала. Шел ее провожать – скучал, рассказывал и глупо-глупо кончили нашу беседу. Не каждому дано приносить удовольствие собеседнику.
       Внутренне Сима мне не понравилась – содержание. А душа у нее – кто знает какая.
 
11.04.1948
       С докладом Свидлер Лева, студент 5 курса Н. Он толковый парень, говорун, как женщина, остряк и балагур. Его всегда окружают девушки, обседают со всех сторон и бесконечно беседуют с ним. У него длинный нос, вставные зубы, хитрые глаза. Типичный еврей со всеми ужимками и хохмами. Щупленький, подвижный и полон коварства. Сейчас он красный, волнуется и читает робко (все время читает) опустив глаза и голову в свои конспекты.
       Здесь Лида Брандт. Она рядом и, если бы не она, я не пришел бы сюда так рано. Кроме того, мне еще может и поэтому повезло – достал хлеб без очереди и теперь не о чем волноваться, на душе легко. Поэтому я и слушаю со вниманием, хотя за плечами так много нагрузок: рефераты, стенгазета и пр., пр.
       Рядом с Олегом Трубачевым (он сегодня дебютирует докладом) сидит Инна Курляндер важная, довольная. Надменный, но умный взгляд.
       Берлинский стал меня уважать. Он понял, что вначале ошибался, когда плохо обо мне думал. Теперь он приязненно улыбнулся, кивнул в знак приветствия головой.
       Пришла Х. и села на задах. Я не заметил ее сразу – писал, но потом, когда кинул внимание в ту сторону, где она сидела, помимо воли задержался на ней взглядом. А она как бельмо, всюду преследует, сопровождает неотступно.
       ...кончил и остался ждать. Когда только Вера Тимофеевна назвала следующего докладчика, он медленно пошел на место. Сел рядом со мной, спросил мое мнение и тогда показался мне наивным, но ненадолго. Потом не умолкая, шептался со своим однокурсником, показывал ему тетради и колдовал над отдельными страницами. Я попросил, и он с удовольствием дал мне на просмотр свои заметки. Указал ему на некоторые убийственные словесные обороты. Он согласился, но вдруг обиделся и забрал все – это его дипломная работа о Горьком. Странный, чудаковатый парень.
 
       –       Покажи мне, что ты там написал?
       –       Ничего.
       –       Нет, нет, покажи, что у тебя на первой страничке – и начала вырывать тетрадь.
       Я показал эту запись Лиде, и она от души хохотала. Вслед за ним - «Язык публицистики Тычины» - звучным спокойным голосом прочла она.
       Другая студентка с темой «Стилистические функции простых предложений в языке ранних рассказов Горького»: прекрасная дикция, выразительные глаза. Она чувствует каждое движение слушателей и особым ударением или паузой останавливает тех, кто ей мешает. Так несколько раз она с укором посмотрела в сторону президиума, где Вера Тимофеевна, заставив ее замолчать. Сама докладчица неинтересная, но когда слушаешь ее голос, проникаешься глубокой симпатией к ней. Как мало у нас таких умных и проникновенных студентов и как они здесь необходимы.
       Х. еще не ушла и мне виден кусочек ее лица с одним, буравящим меня, глазом.
       Выступает П. П. Биндус «Язык украинской народной песни Советского народа». Еврейская фамилия, русское лицо и украинская речь. Как это смешно и нелепо! Девушка выглядит шиковато. Хорошенькая, изящная – она напоминает мне и ростом, и чертами лица и даже мимикой Иру Гусеву, но свежей и приятней, может быть потому, что я ее не знаю. У нее, как и у Иры, два или три золотых зуба, а губы птичьи – маленькие и чистые-чистые – хочется поцеловать. Личико светлое, глаза с красивыми красноватыми мешками.
       В президиуме сидит, нахохлившись, профессор Чистяков, смотрит в одно место, видит что-то хорошее и добродушно улыбается. Доклад он не слышит.
       Я слушаю девушку с удовольствием, но не потому, что мне нравится ее доклад, а потому, что сама она. Представляю себе ее учительницей. В школе или в институте. Наша англичанка также молода и симпатична, но еще много ломкого и нетвердого в ее характере.
       Доклада я тоже не слышу. Слушаю и не воспринимаю. Бывает такое. Один образ, одна ее фигура...
       На конференции не досидел. Когда выходил – меня спросила одна преподавательница английского с западного отделения:
       –       Вы ее рисовали? Покажите.
       Кажется, я так сосредоточенно наблюдал докладчицу и в то же время не прекращал записи, что все решили, что рисую.
 
       В читалке только что встретился с Симой Гешелиной и Лилей Правдолюбовой. Сима наивно «ляхала». За другим столом сидели Рита Шпитальная и Мира. Я поздоровался и подал руку Рите и... Мира правильно оценила мой поступок, улыбнулась, внимательно осмотрела меня.
       –       Чего смеешься? – поинтересовался я, но она не ответила.
       Вот кто еще ранит иногда мое сердце. Но не внешностью, а тем, что не хочет меня замечать.
       Олег Трубачев - умница. Глаза его выражают лукавство. Он хитер и скрытен. Сейчас, когда я его слушаю, мне вспоминается как он диктовал Марковой заметки в наш «Первокурсник». По буквам, медленно-медленно, тянул и цедил слова. Я смотрю на его молодое мальчишеское лицо и думаю, как может так дружно уживаться в этом малом и скрытность и глубина с ребяческой простотой и наивностью. Олег до сих пор не понятен мне, хотя относится ко мне с уважением. Одно известно: он ревнивый буквоед с академическим уклоном в сторону русской и западно-европейских грамматик, знает несколько языков. Рожица у Олега багрово-красная, глаза темно-голубые, а шевелюра белая и это создает впечатление резкой двойственности его лица. Экскурс Олегов по языкам Европы в поисках заимствования из русского интересный, но в его чтении утомительно действует на слух.
       Лившиц ведет себя возмутительно, разговаривая с сидящим рядом с ней преподавателем.
       Загребельный записывает что-то в блокнот: будет диспут.
       Х. теперь сидит впереди, недалеко, совсем рядом со мной, переглядывается с Инной Курляндер и таит улыбку.
 
14.04.1948
       Плахотихина до бесконечности и от ее доклада сильно плахотится. Начала она теми же словами, что и статью в «Зоре» об Островском. Скучно. Не слышно о чем говорит, только чавкают большие красные губы, выдавая публике звуки.
 
18.04.1948
       Воскресенье. Последние дни перегружены всякого рода занятиями и учебой.
       Позавчера в университете был смотр самодеятельности (олимпиада) всех факультетов. Я не хотел идти, но меня уговорили.
       Первыми демонстрировали свои успехи математики и физики. Запомнился хор, от которого четко выделялись удачно (своеобразно) переплетаясь между собой, дополняя друг друга, мужские и женские голоса.
       Мара Волынец стояла в первом ряду и, мне кажется, смотрела на меня, а я ей от души и горячо аплодировал.
       До начала концерта я ее встретил в зале, разговорился. Мимо (даже не мимо, а навстречу) шла Тамара. Первая со мной поздоровалась. Я удивился каким образом она попала на смотр, ведь вход по пропускам, а Тамара не общественница. Я не пытался с ней разговаривать – в последние дни мы только здоровались и не больше. А когда на сцене потушили свет и подняли занавес, я вовсе забыл о Тамаре.
       Мара Волынец стояла в первом ряду и улыбалась, кажется, мне. Ее хорошенькое личико блистало женственностью. Я видел только ее маленький открытый ротик, в котором сходились все звуки хора.
       У математиков есть немолодой брюхатенький доцент с хитрецой. Он прочел юмористический рассказ о цифрах: двойке и ее муже – три – ответственном работнике министерства; о кратном молодом четыре, который полюбился двойке во время отъезда ее мужа в срочную научную экспедицию и о том, что из этого получилось впоследствии.
       Отдельные певцы и певицы блистали в тот вечер. Танцы, музыка, пение, трио, дуэты, хоры – сменялись до бесконечности. Вдруг на сцене хор биологического факультета и третья справа-налево – Тамара! Так вот разгадка: она в хоре. И я вспомнил как она пела на пляже, на вечерах, дорогой во время прогулок... Занавес опустился. Когда аплодисменты смолкли, ведущий программы объявил:
       –       А сейчас студентка 3 курса биологического факультета Лаврентьева (сердце замерло) исполнит русскую народную песню.
       В зале наступила тишина, потом затрепетало что-то легкое, вкусное, как пряник, воздушное, как ароматное дыхание весны. Я был взволнован. Никогда еще Тамара так хорошо не пела. И, если накануне, я смог равнодушно о ней думать, то теперь старое чувство с прежней силой и действенностью зашевелилось в душе. Когда она кончила, – мне хотелось публично ее поздравить, сделать что-то сильное, новое для нее. Но я сдержался и только громко аплодировал, так, что обратил на себя всеобщее внимание. Она выступала еще и еще. Сначала с отрывком из «Теркина» Твардовского, затем с детской имитацией (правда не совсем у нее удачной). Все восторгались ее универсальной талантливостью.
       Я сидел почти до конца вечера, слушал, но потом уже не со вниманием. В ушах еще долго-долго шевелились звуки, тревожно колыхались в пространстве и куда-то в небытие звали меня.
       Поздно вечером, возвращаясь домой под руку с Лидой П., набрел на Тамару. Она шла в окружении студентов и, видимо, не торопилась.
 
       Тарасенко опять с Тычиной. Она надоела и просто противно слушать. Она пытается преподнести некоторые свои предположения, но выходит у нее все надуманно и необоснованно. Любое междометие в творчестве Тычины она характеризует как нечто значимое, определяющее стиль и характер его творчества. Общепринятые выражения, битые-перебитые фразы, превозносит как шедевры. Просто нехорошо становится, когда слушаешь.
       –       Бiографiя поэта немов той колос... - Какая глубокая образность!
       Доходчивость, на основе живой речи народной: «ленинско-сталинская национальная политика», «красный боец», «красноармеец», «верховный головнокомандувач», «фриц», «радянський», «колгосп», «коллектив» - неологизмы, говорит.
       Какое достоинство! Но где же здесь поэзия, творчество, самостоятельность и исключительность? Любой школьник знает и способен применить в своей речи подобные «неологизмы».
       Мiткi i влучнi вирази: «Наша армiя задасть такого нiмцям».
       Новаторство: «Змiцнення життя нового можливо лише пiд керiвництвом партii».
       Примеры крайне неубедительны и характеризуют Тычину как раз с отрицательной стороны. Она кончила и кончились мои неприятности.
       Сейчас Давиденко – толковейшая девушка со 2 курса. У нее думающие глаза, горячий темперамент и ярко выраженная глубина мысли. Она задыхается в словах. Брови вздрагивают, лоб морщится и ей становится тяжело-тяжело. Но она встряхивает головой и как бы стряхивает нависший над ней омут жизни, продолжает. Говорит с большой искренностью и убеждением, и речь ее возносится над кафедрой. Спутники мне не нравятся, но я могу во многое уверовать из того, что рассказывает о них Давиденко, потому что в ее словах и игре лица нет фальши. Она волнуется, переживает и ее чувства легко передаются слушателям, зажигают.  В аудитории стойкая тишина. Я смотрю на Вощенко (доцента, автора украинской грамматики для средней школы), на Плахотишину, на студентов – лица серьезные, задумчивые, все напряженно следят за ходом изложения. Доклад в моем стиле. Душа, мысль, содержательность и легкость языка – вот что характерно для выступления Давиденко.
 
21.04.1948
       Кустанович только что сделали замечание (старший преподаватель Лившиц). Она попросила «Я больше не буду». Лившиц ответила, что придется вас в угол поставить, если вы еще раз нарушите тишину.
       И это комсорг! Завтра обязательно приду на комсомольское собрание и буду контратаковать. Она сегодня нагло со мной поступила: на политинформации, когда я отвернулся – «Гельфанд, если вам не нравится – уходите, не мешайте проводить информации». Я вышел. Но этого ей не спущу, тем более что не первый раз она пытается растоптать мой авторитет и всякий раз, не имея на то повода.  А сегодня она не могла объяснить, что говорил на лекции преподаватель. Грешна, грешна, но к тому же наивна и пакостна.
 
23.04.1948
       Всю ночь не спал. Реферат «Курбский и Грозный в переписке» прошел блестяще. Я говорил 2 часа. Никто не устал и не занимался посторонним. Слушали с величайшим вниманием, а потом, когда кончил, - хвалили. Несколько человек выступивших – все хвалили: все восторженно отзывались о голосе, интонации; говорили, что теперь тема им настолько ясна, что и в книгу незачем заглядывать. Особенно положительно отозвались Азимова и Брандт – самые пристрастные хулители и доброжелатели мои. Ваня Дьяченко пытался что-то критиковать, но сбился на хвалебный тон. Бровко говорил, что, если бы можно было аплодировать, он бы устроил мне самую бурную овацию.
       Шкень Валя: «Ты, когда говорил, то напоминал артиста из...»
       Но самую ценную и правильную рецензию сделала Щетинина. Она, безусловно, хвалила мое выступление и особенно отметила самостоятельность моей работы.
       В заключении все сошлись на том, что именно так доходчиво и просто нужно строить свои доклады. Но особое торжество мне принесли последующие события.
       На следующей ленте я ушел с латыни и сидел в группе «Б», где на ту же тему читала реферат Лиля Сухинина. У нее получилось сухо, она глотала слова, спешила и ее не слушали. Я просидел 50 минут и на перерыве ушел на латынь. А о моем дебюте уже толковали. Меня встречали студенты, тепло жали руку, поздравляли.
       После латыни меня остановил в коридоре Женя Муравин. Он рассказал, что реферат Сухининой долго обсуждали и мало находили в нем положительного. Кто-то задал вопрос как прошел мой реферат и Щетинина подробно рассказала о том группе «Б». Представляю себе Сухинину в это время!
 
25.04.1948
       Завтра май.
 
       Завтра май. Я выйду на дорогу.
       Песни петь я буду не один.
       Много нас и много, много-много,
       Песен не пропетых впереди
       Нужно мне и должно веселиться:
       Говорил фашист мне: я иль он,
       А теперь повсюду лица, лица
       Все мои, родные, миллион
       Как же мне не петь, хоть я и занят
       Как мне не смеяться, понимай!
       Как не принимать твое лобзанье
       Молодой, прекрасный Первомай!
 
25.04.1948
       Мира Печеная вчера была со мной откровенна.
 
27.04.1948
       Берточка! Родная моя!
       «Буду писать, как будто между нами ничего не случилось».
       Я очень рад (и не рад), что ты оказалась настолько находчивой, что теперь мне самому необходимо оправдываться. Ещё в самом начале письма хочу бросить тебе основательнейший, справедливейший упрёк: когда ты не получала от меня эти письма, не получал их от тебя, смело скажу, более продолжительное время, [и я].
       А теперь я неоднократно справлялся о твоём здоровье, о жизни твоей и учёбе. Спроси Иврина, с которым ты меня (на беду!) свела, который от тебя получает письма регулярно. Он, когда я спрашивал, подробно рассказывал о том, что ты пишешь. Так, например, я знал ещё в марте месяце, что ты собираешься приехать в Днепропетровск. Стоило ли после этого расспрашивать тебя о том, что мне было известно, заниматься фальшивой игрой, когда для меня оставался неясным другой вопрос – почему ты не отвечаешь на моё письмо.
       «Ну что ж, не буду в претензии на тебя за это».
       Ты, однако, не менее меня невнимательна. Ещё 1 марта мне исполнилось 25 лет, но ты об этом забыла. Выходит, что слова «Истинный друг должен помнить эту дату» в равной степени относятся и к тебе.
       А теперь с упрёками кончено. Так нелегко обмениваться с тобой сомнительными любезностями в то время, как сердце требует других ласковых…
       Ты видишь, я начинаю цитировать твои слова и невольно становлюсь в позу Ивана Грозного (см. его переписку с князем Андреем Курбским), который сам был «в словесной премудрости ритор и смышлением бытроумен». Конечно, не во всём я прав и Грозному было куда легче защищаться, чем мне. Он мог и нападать и выдвигать обвинения. Но у нас с тобой, мне кажется, совершенно равные и «за» и «против», так что остаётся только пожелать на будущее, чтобы у нас не было перерывов в переписке и чтобы взаимоотношения были ровные, без упрёков и подозрений.
       Поздравляю тебя с днём рождения. Хотя и поздно, но поздравляю. Как же ты отметила свой день рождения? Какие подарки получила. Весела ли, счастлива ли была?
       Я очень рад и взволнован сообщением, что ты приедешь. Не забудь выслать телеграмму. Выйду встречать. С цветами, с песнями и зацелую. Это будет не просто интересная, а необходимая встреча. А пока, чтобы она не оказалась для нас неожиданностью и не застала нас с тобой врасплох, давай подготовим её частой и возможно более дружеской перепиской.
       Горжусь тобой и радуюсь твоим успехам. В частности, выступление на научной конференции. Это действительно счастье, выступать перед такой большой аудиторией студентов и так блестяще. А у нас научные конференции собирают едва ли 50-100 человек. Люди не интересуются наукой, почти все у нас инертные, дальше своего носа ничего не хотят видеть (я говорю о филологах). О других факультетах судить не берусь, хоть и там не лучше. И эти (от 50 до 100 человек) составляют костяк, на котором сохраняется жизнь, и в кипении, которого она проявляется у нас и за пределами нашего ВУЗа.
       У меня сейчас тоже страдная пора. На днях я сделал доклад о русской литературе 16 века. Готовлю 2 реферата, написал большую статью, в которой сделал подробный критический разбор стенной печати 3 курса нашего факультета, вызвавшую много шума и споров. Партийное бюро университета поручило мне проверку стенной печати Исторического факультета. Я выступил на общеуниверситетском совещании по вопросу печати, приводил такие примеры, что все животы рвали от хохота.
       Безграмотные (лексически) у нас газеты! Вслед за тем, к уполномоченному от партийного бюро по вопросам печати, поступили заявления от редакторов факультетских газет Геофака и Физмата, в которых они просили, чтобы я просмотрел их газеты и сделал свои замечания.
       Сегодня выпускаю факультетскую газету (я член редколлегии), завтра – курсовую. 3 стихотворения подготовил к 1 мая: в университетскую, факультетскую и курсовую газеты. Член бюро литературного кружка. Принимаю участие в работе научного кружка. Круглые дни занят и занят. Но меня увлекает эта работа. Без неё я себе не мыслю ни жизни, ни учёбы.
       Накануне праздников много суеты и тревоги. Позавчера до 12 отсидел на партийном собрании. Вчера – профсоюзное. Сегодня, завтра и послезавтра – факультетские и общеуниверситетские вечера. Кроме того, в моём ведении (по партийной линии) избирательный участок, где теперь нужно вести агитацию о займе.
       До сессии остался 1 месяц. Хочу сдавать психологию досрочно. У нас ещё русский и украинский литературные языки (грамматика во всех её тонкостях и деталях), латынь, введение в языковедение. Самые неприятные из наук.
       Люблю литературу, но она у нас пока что только «древнерусская» (в первом полугодии – фольклор). Всеобщая литература, история народов СССР и др. не вынесены на экзамены в этом году.
       Но я растянул своё письмо до невероятных размеров. И всё это за счёт содержания. Чувствую, но уже поздно.
       Будь здорова. Крепко тебя целую, сердечно и нежно обнимаю.
       Владимир.
 
28.04.1948
       Сегодня читал свой реферат. Волновался и нервничал, потому кричал. Поняла одна Маша Азимова. За это ей я глубоко благодарен. Она пророчит мне славу великую, говорит: «Ты будешь критиком».
       Я прислушивался к мнению студентов, когда дочитал, смотрел как они реагируют на отдельные мои слова и замечания во время читки. Все были равнодушны и безучастны кроме Маши и Иры Суфик. Я читал целый час и за это время не заметил ни у кого, кроме названных мной, ни восторга (я так этого хотел), ни одобрения (я на него надеялся), ни сочувствия (и на него я уповал не однажды).
       Ваня Дьяченко что-то записывал и жмурил нос. Остальные были невыразительны, как стены. Я ждал, что положение их изменится хоть раз, увы, мой взгляд отскакивал, как от ледышек, не находя удобного места, чтоб зацепиться.
 
       На днях, накануне зачета по психологии, ко мне занесло Тамару.
 
       Брандт свинья. Она не дорожит доверием. Когда ей рассказали о намечавшемся визите к Лившиц, она стала негодовать, кричать и гримасничать. Не знаю, но мне почудилось, что все это деланно: и благородство и возмущение.
       –       Ну как, я правильно поступила? – не без тщеславия обратилась она потом ко мне.
       А меня между тем жгло какое-то неприятное чувство. Досада и отвращение к ней и ее выходкам. Так еще никогда не бывало. Здесь я впервые во всей неприглядности увидел ее лицо, и эта деланная принципиальность меня больше удивила, чем испугала.
 
       Кто-то украл Булаховского. Книга лежала на стуле во время диктанта и какая-то мерзость присвоила. Концов нет. Там ведь моя фамилия и мне не возвратили.
 
       Уолес выступил со страстной и умной речью в конгрессе, где обсуждался законопроект Мундта. Его слова насыщены глубиной и прелестью. Так обличать, как он, еще никто в Америке не решался, даже председатель компартии. Я с удовольствием и восторгом выслушал в передаче последних известий по радио из Москвы эту горячую, пламенную, вдохновенную речь, в стиле лучших ораторов. Интересно как на нее будут реагировать в Америке и как обернется дело с законопроектом?
 
20.05.1948
       Почему ты так стесняешься?
 
       Почему ты так стесняешься?                                             
       Дай тебя поцеловать!                                                          
       Рассержусь, тогда покаешься,                                       
       Будешь долго-долго звать,                                           
       Ведь тебе самой так хочется                            
       Чтоб тебя я целовал,                                 
       У тебя слюною мочится                                  
       Сладковатых губ овал                                      
       Но вздохнула, прилукавилась
       Взор потупив до земли:
       Если я тебе понравилась
       Так целуй же, не проси.
       Но судьба мне фарс пророчила
       На потеху ей и вам
       Я отделался пощечиной
       По щекам и по губам
       И с тех пор люблю пощечины
       Но, увы, кто не поймет
       Вместо них мне приурочены
       Поцелуев яд и мед!
 
12.07.1948
       Павлоградский р-н, Зайцевского с/с
       Колхоз «13 рiчча РСЧА»
       Правление колхоза
       для Гельфанда В.
 
       Дорогой Вовочка!
       Получили твоих два письма, в них ты сообщаешь, что доволен и рад, что поехал. Мы очень рады за тебя.
       Сыночек дорогой! Ты пишешь, что нажимаешь на поправку до 70 кгр. Я не против, чтобы ты набрался сил. Это очень хорошо. Поэтому постарайся кушать яички хоть пару в день – это даст кровь, а толстеть не нужно, ибо тебе не красиво – это старит. Кушай много фруктов и, если есть там, сахар или конфеты, купи и кушай.
       Свинья эта девчонка, что не зашла. Папа достал немного конфет и мы бы тебе послали.
       Ты ничего не пишешь как ты там без туфель, без пиджака. Когда было холодно, наверно мёрз как цуцик. А я переживала. А почему ты не взял одеяло и подушечку?
       У нас всё по-старому. Мы здоровы, работаем. Пиши о себе сынок.
       Будь здоров, целую тебя крепко, твоя мама. Все родные передают тебе сердечный привет.
 
       Здравствуй дорогой сыночек!
       Мама тебе почти обо всём написала, я тебе могу только добавить, что на днях получилось письмо от Бебы Койфман. Напиши, прислать тебе его или нет.
       Постарайся Вовочка, если ты не можешь совершенно избавиться от физического труда, так хотя бы на время твоего пребывания в селе, от умственного напряжения, то есть не переутомляться хотя бы […] чтениями и большой писанины. Я заранее знаю, что найдёшь в моём письме необразные выражения, но, надеюсь, простишь.
       Как там дожди? И как ты с ними борешься? Обувь твоя как на эту погоду реагирует? Что там достаёшь покушать, чтоб было и по вкусу и питательно? Обо всём напиши.
       Целую крепко. Твой папа.
       Собрался отнести письмо на почту, как получил третье твоё письмо. Карандашом плохо написано, но разобрал. Спасибо, сыночек, за частые письма.
      
27.08.1948
Автобиография
 
       Я, ГЕЛЬФАНД Владимир Натанович, родился 1 марта 1923 года в семье рабочего-стекольщика.
       Отец мой до революции работал стекольщиком, мать учительствовала. В годы Отечественной войны отец был призван в Советскую Армию, но вскоре по состоянию здоровья направлен на трудовой фронт, после чего в г. Шахты на угольные рудники, где работал вахтером. Сейчас он инвалид Отечественной войны, работает комендантом профтехшколы. Мать секретарь отдела организации труда днепропетровского завода им. Ленина. Их адрес: ул. Жуковского № 41, кв. 12 г. Днепропетровск.
       За границей, а именно: в Нью-Йорке, находится тетя по материнской линии. Эмигрировала из России в 1914 году. Приезжала в СССР в качестве интуриста в 1932 году. Мать имеет с ней переписку.
       Я холост. Братьев и сестер не имею. Самостоятельно работать начал с 1941 года, когда развернулась война. Сначала два месяца в совхозе, куда комсомольской организацией был направлен на уборку урожая, а затем шесть месяцев в эвакуации в
г. Ессентуках в качестве линейного рабочего.
       Образование у меня среднее. В настоящее время учусь на 2-м курсе филологического факультета Днепропетровского Госуниверситета.
       В кандидаты партии вступил в 1942 году. 1-го ноября 1943 года Политотделом 248 Стрелковой дивизии 3-й Гвардейской армии принят в члены ВКП(б) п/б.
       В ремонтно-восстановительной колонне связи, затем в армии на протяжении всех лет службы, был редактором стенной газеты. Кроме того, был ротным агитатором в 52 УРе, комсоргом, агитатором, замполитом минометной роты, зам. комроты по политчасти, членом комсомольского бюро батальона в 50 гвардейском Стрелковом полку 15 гвардейской Стрелковой Харьковской дивизии. Агитатор в госпитале, в запасном полку, на курсах мл. лейтенантов 28 армии, в 248 с.д., в 301 с.д., в 21 ОТБ. Приказом начальника курсов мл. лейтенантов за общественно-политическую работу мне вынесена благодарность. В 248 дивизии корреспондент дивизионной газеты, парторг роты, член бюро и 1-й зам. парторга батальона. В 301 с.д. по поручению политотдела вел Журнал боевых действий дивизии. Партвзысканиям не подвергался.
       В Советскую Армию вступил добровольно /несмотря на имевшуюся у меня бронь/, в г. Ессентуках в 1942 году. Был направлен в г. Майкоп, где формировался 52 Укрепрайон. Там был определен бойцом минометной роты 427 ОАПБ. IV-1942 г. был вместе с частью направлен в г. Новороссийск, затем на Харьковский фронт. В укреп. районе мне было присвоено звание сержант и я был назначен командиром минометного расчета. В конце лета 1942 г. с I/VIII  по 13/XII-42 г. в 50 гвардейском с.п. на Сталинградском фронте. Командир минометного расчета, замполит, зам. комроты по политчасти. Звание – гвардии сержант. В декабре 1942 года с легким пулевым ранением в руку был направлен в госпиталь № 4519, где находился до 28 февраля 1943 г., откуда по излечении был откомандирован в 197 запасной с.п. 30/IV-43 г. был послан на курсы мл. лейтенантов. 28/VIII-43 г. окончил курсы мл. лейтенантов и, согласно приказа по 28 Армии за № 0781 от 26 августа 1943, получил воинское звание мл. лейтенант. 28/VIII – армейский резерв в с. Крюково, 7/IX – 248 Одесская стрелковая дивизия, 899 с.п. 3 минометная рота – командир минометного взвода. 27 января 1944 года приказом по 3-й Гвардейской Армии за № 064 мне было присвоено звание лейтенант. В конце 1944 года направлен в 301 Сталинскую ордена Суворова 2-й степени Стрелковую дивизию на 1-й Белорусский фронт. После окончания войны в Берлине – начальник библиотеки полка, пом. начальника оперативного отдела двизии по обобщению опыта боев.
       По уплотнению кадров выбываю в 27 ОПРОС. Оттуда получаю направление в 21 ОТБ 2-й Танковой Армии на должность ст. инструктора политотдела, но ввиду отсутствия у меня специального политического образования не был утвержден в этой должности и назначен на должность помощника начальника Транспортного отдела. В октябре 1946 года демобилизовался.
       За границей с 1944 года по октябрь 1946 г. Сначала в Польше, затем в Германии воевал в составе 301 Стрелковой дивизии. После окончания войны находился в Берлине и его окрестностях вплоть до 1946 года, когда был демобилизован.
       Имею 10 благодарностей Верховного Главнокомандующего вооруженными силами товарища СТАЛИНА: за освобождение г. Никополя, Николаева /8 и 10 апреля 1944 г./ и Одессы; за прорыв немецкой обороны на реке Висла /16 января/; за освобождение Варшавы, овладение г. Гнезин /29 января 1945 г./, вторжение в Германию /29 января 45 г./, овладение городами Сохачев, Скерневиц, Лович /18 января 45 г./, прорыв обороны немцев в Берлине /23 апреля 45 г./, за овладение Берлином /2 мая 1945 г./.
       Имею следующие награды: Орден Красной Звезды №1714630 на основании приказа № 73-П по 301 с.д. от 17 июля 1945 г. Медали: «За победу над Германией», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина».
 
       Студент 2-го курса ДГУ
       Лейтенант запаса      /Гельфанд В. Н./
       27/VIII-1948
 
25.10.1948
       Юбиляру.
 
       Время идет, я уже коммунист,
       Но я твой ровесник по праву:
       Вместе сражались мы, вместе клялись
       Свою отстоять державу
       Ты по годам своим старше меня
       Я твой питомец, брат младший
       Ты не слезал с боевого коня
       Разве могло быть иначе?
       Я – пехотинец, я – рядовой
       Из твоего легиона
       В нашем отряде служил Кошевой
       Доблестный сын Краснодона
       В нашем отряде и нашем строю
       Зоя росла, мужая,
       Саша Матросов погиб в бою
       Славу твою умножая
       Ты героичен в труде, на фронтах
       С самой своей колыбели
       Ты молодой, но делами в Летах
       Ты седоват на деле
       Незачем прошлых считать врагов
       Им не воскреснуть, битым,
       Но зреет злостью с других берегов
       новый, опасный Гитлер
       Бряцает бомбой и брызжет слюной
       планы военные строит
       Мало теперь нам отваги одной
       Нужно еще и другое
       Труд, воплощенный на поле в хлеба
       В сталь и прокат на заводе
       Ныне борьба – другая борьба
       И годы – другие тоже
       Правда, и мы уже стали не те
       Что до советской власти
       Есть у нас, где развернуться мечте
       О настоящем счастье
       Счастье, которого им не отнять
       Жаждущим крови гадам
       Есть у нас лозунг «Насмерть стоять!»
       Созданный Сталинградом
       Смотрит с надеждой простой человек
       На коммунизма Отчизну
       Ленинский век и Сталинский век –
       Век торжества коммунизма!

ХХ.12.1948
       Почему ты не переиначишься?
 
       Я не льстец и не склонен к гиперболам:
       Ты не лучше других, но милей
       И, возможно, мне больно так не было б
       Если б знал я тебя мало дней
       А теперь я страдаю и мучаюсь
       Столько лет привыкал я любить
       И не смог объясниться при случае
       И вовек не смогу, может быть…
       Ты лукавишь, ты мыслями прячешься   
       В молчаливые дебри души
       Почему ты не переиначишься
       Мне спросить у тебя разреши?
    
   
   
   
    
 
 
12.07.1948   РСЧА (укр.) Робітничо-Селянська Червона Армія
 
1946 1947 1948 1949 1950 1951 1952 1953 1954 1955 1956 1957 1958 1959 1960 1961 1962 1963 1964 1965 1966 1967 1968 1969 1970 1971 1972 1973 1974 1975 1976 1977 1978 1979 1980 1981 1982 1983