 |
 |
||
Dossier : Movere Littérature, corporéité et mouvementMovere.
La polysémie de ce verbe latin révèle une
typologie de mouvements par lesquels corps et monde entrent en
relation. L’aspect double de sa transitivité (qui met en
mouvement ou qui est en mouvement) place l’accent sur le
procès plus que sur le résultat,
c’est-à-dire l’échange. Au cours du XXe
siècle, l’expérience de ce rapport devient une
expérience d’accélération,
corrélée à une logique de croissance ininterrompue
pour l’affectation des corps et l’extraction des ressources
au nom du progrès. L’augmentation de la vitesse des
transmutations mutuelles entre les corps et un monde exponentiellement
connecté apparaît comme le véritable moteur de la
modernité. Les auteur·es puisent dans la
littérature pour réfléchir aux mouvements entre le
corps humain et l’environnement (naturel, matériel, social
et transcendantal), pris dans ce flux
d’accélération continu. Ils concourent à
montrer en quoi la littérature est idéalement
placée pour observer et expérimenter la convergence du
corps et du monde selon des modalités et des effets qui lui sont
propres, à la fois témoin et actrice du Tout-Monde
– pour reprendre la formule glissantienne.
|
||
| |
||
| RÉSUMÉ Alexis PERI, Les journaux intimes soviétiques à l’époque de la Grande Guerre patriotique Soucieux de mieux comprendre les ravages inouïs causés par la Seconde Guerre mondiale, les historiens de l’Union soviétique ont manifesté un intérêt croissant pour les journaux intimes, afin de saisir la manière dont ce conflit avait été vécu et perçu par les citoyens. Dans cet essai, j’explore les récentes approches historiographiques des journaux de guerre soviétiques, en examinant les méthodes révolutionnaires et néanmoins différentes d’Oleg Budnitskii, Jochen Hellbeck et Jeffrey K. Hass, avant de développer ma propre recherche. Budnitskii s’est appuyé sur des journaux personnels de soldats pour mettre en lumière certains aspects méconnus, voire tabous, du service au front, compliquant de la sorte à la fois l’illustre mythe de la Grande Guerre patriotique et l’idée selon laquelle, en écrivant, les diaristes de l’URSS restaient prisonniers du cadre de l’idéologie soviétique. Analysant la pratique du journal intime à l’époque stalinienne, Hellbeck y a vu un outil d’autoperfectionnement, utilisé par le diariste pour purger en soi l’individualisme bourgeois et aligner sa conscience sur le collectif; il en a déduit l’existence d’un concept de soi (ou d’une subjectivité) soviétique unique, distinct de la subjectivité libérale occidentale. Privilégiant une approche historico-sociologique, Hass s’est penché sur les journaux personnels du siège de Leningrad afin de déterminer dans quelle mesure une situation de famine avait pesé sur certaines normes et logiques comportementales au sein de la communauté assiégée. Inspirée de l’ensemble de ces chercheurs, ma propre recherche – également centrée sur la ville de Leningrad en temps de guerre – porte sur les stratégies cognitives et narratives déployées par les Léningradois pour appréhender l’état de siège. Ce faisant, je traite le journal comme un texte producteur de sens plutôt que comme un laboratoire du soi. |
Soviet Diaries of the Great Patriotic War |
||
| Alexis PERI Boston University |
||
| The Second World War was waged on a massive scale, inflicting unprecedented death and devastation. Nowhere was this truer than in the Soviet Union, which mobilized the largest army, some 34.5 million people, and which, in absolute terms, suffered the highest death toll. Scholars estimate that between twenty and twenty-six million Soviet soldiers and civilians perished. (1) Given the enormous scale of the conflict, which in the Soviet Union and the Russian Federation today has been dubbed the Great Patriotic War (Velikaia otechestvennaia voina), there has been a persistent hunger for a more personal and granular view of how individuals experienced and processed this traumatic ordeal. (2) There have been concerted efforts, both state- and privately-driven, to uncover and collect individual accounts, especially memoirs, oral histories, and diaries, which might shed light on the private, intimate, and everyday aspects of life in total war. This effort actually began just a few months after the Soviet Union was invaded in 1941. Recognizing the war’s monumental importance, local Communist Party authorities in major centers like Leningrad and Moscow started campaigns that encouraged citizens to keep diaries of the experience. They later arranged interviews and collected reminiscences when the war ended. The thinking was that such sources would provide crucial data for future scholars writing the history of this conflict. However, just as these initiatives gathered steam in the late 1940s, they were abruptly halted, their collections were shelved, and their organizers were fired and sometimes arrested. (3) The political danger of preserving alternative interpretations of the war’s meaning, which might conflict with the official Soviet war myth, ultimately outweighed any historiographical considerations. (4) | ||
| Since the Soviet collapse, there have been considerable efforts to bring these and other personal accounts of World War II to light. Thousands of war diaries and memoirs have been published, oral histories conducted, and newly-opened archives mined in what has been called “the source revolution” of the 1990s and early 2000s. In this hunt for individual stories, some scholars have placed a premium on diaries, assuming they are free from some of the methodological limitations posed by memoirs and oral histories. Of course, reminiscences and retrospective interviews are subject to the frailty of human memory and the influence of public commemoration and collective reinterpretation. But can diaries, especially those written under conditions of total war and Stalinism, be considered more accurate, immediate, authentic, and private than other genres? What scholarly advantages and drawbacks do they offer? How was diary-writing viewed, culturally and ideologically, in the Soviet Union? To what degree did the war alter existing practices of diary writing in the USSR? | ||
| To address these questions, this essay surveys some of the chief historiographical approaches to Soviet diaries of the Great Patriotic War, which have emerged in the past two decades. It highlights the specific contextual considerations, stumbling blocks, and interpretive opportunities that such sources raise. In particular, I highlight the work of Oleg Budnitskii, Jochen Hellbeck, and Jeffrey K. Hass as well as my own research, which stands on the shoulders of these scholars. By no means is this discussion exhaustive. Indeed, a sizable number of researchers in other disciplines, especially literary scholars, have analyzed Soviet wartime diaries – particularly those kept by professional writers – and have contributed immeasurably to the genre’s theorization. (5) Given the limits of my own expertise as a historian and the limited space for this discussion, I have confined my remarks to historical and historical-sociological approaches with the hope of illustrating their diversity and range rather than aiming to be comprehensive. | ||
| Diaries of Frontline Intimacy | ||
| Oleg Budnitskii was one of the first historians of the Great Patriotic War to make extensive use of Soviet soldiers’ diaries, analyzing them in conjunction and comparison with other kinds of sources. Budnitskii has argued that, compared to soldiers’ letters and memoirs or to internal surveillance reports (svodki), diaries best capture combatants’ perspectives on frontline life, particularly those aspects of it that were taboo. Because the post was highly regulated, Red Army men and women wrote their letters “with an eye to the military censor.” (6) Soldiers’ memoirs too “were meticulously unified and levelled after 1945.” (7) Meanwhile, svodki may have been fabricated or embellished by Soviet officials trying to overfulfill their quotas, Budnitskii has cautioned. (8) Comparing svodki and diaries, Budnitskii argued: “in the former case, we generally find monolithic official language, while in the latter, the peculiarities and ‘irregularities’ of individual voices are preserved.” (9) Based on such comparisons, Budnitskii has regularly cast diaries as more “reliable”, “spontaneous”, and “authentic” than other genres. (10) He has privileged the humble accounts of the rank-and-file and cited their literary simplicity as evidence of accuracy or neutrality. “These texts are lapidary, devoid of any stylistic extravagances and they accurately reflect the atmosphere [...] of battle”, he has argued. (11) | ||
| Since the late 2000s, Budnitskii has published several articles that shed light on particularly verboten or countervailing themes of frontline experience. These include Soviet defeatism during the first months of the war, sexual relations – both consensual and coerced – between men and women in the Red Army, the prevalence of antisemitism in the Soviet military, and the massive sexual assaults perpetrated by Soviet troops when they invaded Hungary, Austria and Germany at the end of World War II. Uncovering a wealth of both published and unpublished diaries, Budnitskii has made landmark interventions into the prevailing view of the Great Patriotic War. | ||
| For instance, based on diary evidence, Budnitskii has demonstrated that the war caused a veritable “sexual revolution” in the norms and behaviors of the frontline generation. (12) Such changes were to be expected during a time when there was a severe shortage of men in the rear and of women at the front, but this phenomenon was taboo in postwar memoirs and interviews. Female fidelity in particular has been a constant trope of the Great Patriotic War myth. (13) Using diaries, however, Budnitskii not only recuperated stories of sex at the front, he brought complexity and nuance to prevailing views that women at the front were either victims of rape or sexually promiscuous. Budnitskii certainly has acknowledged that both of these phenomena occurred, especially the sexual exploitation of women. Indeed, he uses diary evidence to show how “access to a female body became a currency during the war.” (14) However, drawing on journals like that of army translator Irina Dunaevskaia, Budnitskii gives insight into the mix of emotions and motives that colored many consensual frontline romances, broadening our scholarly purview beyond victims and villains. Dunaevskaia was indeed harassed by fellow soldiers for sex, but she also experienced subtler pressure for intercourse from close male friends and confidants about whom she generally cared. For three years she refused their advances; as a widow, she was afraid of loving and then mourning another husband. But her fear of grief was matched by equally strong feelings of loneliness and disconnection. In her diary entry for 20 May, 1944, Dunesvskaia wrote of her struggle between dueling emotional impulses: | ||
| I am neither morally nor physically able to bear loneliness anymore – after all, I am only human and a woman! Everything is so short-lived in the war that there can be no talk of any justified, serious, deep intimacy, since tomorrow there may not be a person who is anyway dear today. I already experienced it. […] But even so, it is unbearable. Surely I can’t stand it! Surely I will not live to see my dream and, unable to stand it, I will give myself in exchange for half-thoughts, half-feelings, half-passion. (15) | ||
| Within several months of this entry, Dunaevskaia indeed took a chance on love again, legally marrying a fellow soldier and beginning a frontline romance with him. However, it seems that her fears about “giving herself” without being fully passionate came true, and within two years, the couple separated. | ||
| Just as Budnitskii shed light on the emotional complexities of the “sexual revolution” at the front, he also analyzed how Jewish soldiers negotiated aspects of their Jewish and Soviet identities. Using their journals, he reconstructed “the everyday life of a ‘Private Abram,’” “his frame of mind”, and “his feelings.” (16) Here again, the diaries document emotional conflict and ambivalence. Budnitskii found that many Jewish soldiers expressed an aversion to killing in their diaries even as they felt morally justified in taking the lives of Hitler’s troops. They also endured anti-Semitic remarks from the same Red-Army commanders who resoundingly condemned the Nazis’ annihilation of Jews. (17) Budnitskii’s article creates a composite picture of “Private Abram” without leveling or homogenizing the individual voices of the diarists. It eschews stereotypes and pat social types, just as his piece on frontline sexual relations did. Still, Budnitskii has aimed to illuminate soldiers’ experiences that were shared, not just personal and taboo. Thus, one of his main reservations about diaries has been the difficulty of generalizing from a small number of accounts to collective experience. He himself has questioned whether the diaries he has uncovered are “sociologically representative” enough to make claims about troops’ experiences. Although he has carefully considered aspects of ethnicity, gender, class, and education to qualify any claims he has made about soldiers’ journals, Budnitskii has identified the small size of his data set as a persistent and unavoidable shortcoming of his research. (18) | ||
| Budnitskii’s scholarship has corrected the longstanding misconception that Red Army soldiers were prohibited from keeping diaries at the front, an assumption that prevented some scholars from searching for such accounts. Although troops occasionally referred to a ban on diary writing, citing the security risk if they fell into enemy hands, Budnitskii discovered there was “no special order to that effect, and the treatment of those caught keeping a record of the war was usually determined on an individual basis.” (19) In fact, some soldiers learned how to keep diaries from political officers, and they read their journals aloud to comrades and commanders. One such diarist, a Sergeant Vladimir Gel’fand, recorded his political officer-turned-writing coach’s advice in his journal: | ||
| He says the diary should be only about what work the company does, about how the battles go, about our skillful commanders, and the political instructors’ talks with the soldiers, about the Red Army men’s reaction to these talks, etc. This is the way I will write from now on. (20) | ||
| This notion that a frontline diary should record military engagements, political lessons, and collective experiences rather than personal reflections or mundane details – which the political officer called “silly things” – stemmed from a widespread Soviet anxiety that diary writing might foster unhealthy self-absorption, egoism, or bourgeois individualism. Yet, these “silly” details, Budnitskii observed, were often the most interesting parts of the diary. (21) Gel’fand’s journal underscores how Soviet diaries were seldom considered private but rather accounts that should serve a societal good and tell a collective story. I discuss these points in greater detail below. | ||
| Beyond illuminating personal and prohibited aspects of soldiers’ experiences, Budnitskii has used troops’ diaries, and the range of views recorded in them, to demonstrate that the Soviet rank-and-file were capable “of independent thought, of reflection, and of a critical perspective of the reality that surrounded them.” Even under conditions of martial discipline, “Soviet people clearly were intellectually much freer, observant, and daring in their conclusions than is generally believed. At least some of them were.” (22) In this way, Budnitskii has pushed back against western, Cold War-era assumptions that Soviet people were either brainwashed automatons blindly obeying the regime or else they were secret dissidents, outwardly conforming but privately rejecting Soviet ideology and patriotism. Diaries help expose the folly in both of these overly simplistic views of Soviet individuals. The thoughts they recorded were discerning and varied. “Soviet society was still not homogenous”, Budnitskii reiterated, even when the Nazi invasion led to an upsurge of Soviet patriotism. Just as thousands rushed to enlist, “a significant part of it (society) would have been happy to witness the disappearance of the Bolsheviks.” (23) And the diaries of those who were opposed to or ambivalent about Soviet power further complicate the triumphant myth of the Great Patriotic War, which casts World War II as a time of complete unity, solidarity, patriotism, and willing sacrifice among Soviet citizens, especially Red Army soldiers. (24) Indeed, one of Budnitskii’s major contributions has been to spotlight diversity and discord between the classes, ethnicities, and sexes that comprised the Soviet military. And he has relied on diaries to do so. | ||
| In sum, when researching the frontline experience, Budnitskii has favored diaries as a preferable alternative to other genres of everyday life because journals shed light on aspects of the Great Patriotic War that are less well known or recognized. In this way, he has found diaries to be more authentic and accurate than retrospective accounts, which adhere more closely to the officially sanctioned and celebrated myth of the war – its Soviet and postSoviet iterations. | ||
| Diaries as Laboratories of the Self | ||
| Budnitskii’s interest in opposing and sometimes oppositional narratives of war distinguishes his work from another major scholarly approach, whereby researchers use diaries to study how individuals integrated themselves into Soviet society and inscribed their stories into that of the Revolution. (25) From this perspective, the diary was a tool of self-transformation through which Soviet citizens could demonstrate that they had acquired proletarian consciousness, internalized socialist values, and fashioned themselves into ideal New Soviet People (novye sovetskie liudi). Thus, unlike Budnitskii’s Gel’fand, who tried to focus his account on military encounters and collective experiences, these Soviet diarists turned to their journals to work on themselves and to purge themselves of bourgeois, egoistic tendencies, expunging them onto the page. Coal miner Vladimir Molodtsov, for instance, rebuked himself in his diary when his thoughts – even unconscious ones – drifted away from the task of building socialism through Stalin’s Five Year Plan and toward personal, psychological reflections | ||
| It is interesting how there is a lack of accordance between psychology and ideology. Ideologically, I myself mobilized myself [sic] to catch up with the [Five Year] plan, and although I am working actively, my psychology still draws me back home, to my hearth. This is evidenced by the increasing numbers of dreams over the past two days, in which I saw my mother. But ideology will raise psychology, this has to occur. (26) | ||
| In this journey of self-transformation, diarists like Molodtsov often reread their previous entries to track their progress in the reorientation of their thoughts and identities toward the Soviet collective. Playwright Aleksandr Afinogenov, for instance, resolved to flip back through the pages of his journal often, “always LOOKING BACK and EXAMINING MYSELF, NOT ALLOWING MYSELF TO BECOME MY FORMER SELF, if even only a tiny bit.” (27) What Gel’fand, Molodstov, and Afinogenov have in common is the notion that the diary was not a place for “silly”, self-absorbed musings but rather a practice that should contribute to the betterment of society by replacing individualistic tendencies with a communalist ones. | ||
| Scholars who approach Soviet diaries as tools of self-transformation have traced the phenomenon to the 1920s and 1930s, a time when individual citizens were called to monitor and narrate their personal and political growth in autobiographical narratives ranging from memoirs and Communist Party applications to confessions and court testimonies. (28) This longstanding practice became ubiquitous in the Stalin era. The diaries of Molodstov and Afinogenov are just two of hundreds of diaries analyzed by the historian Jochen Hellbeck. Hellbeck has centered his research more on diaries of the 1930s than on those of World War II, but his methodological approach has been so influential, it has shaped how scholars analyze diaries from the Stalin era more generally. In the late 1920s, Hellbeck demonstrated, party representatives asked workers building the Moscow Metro as well as exemplary laborers (udarniki) from a variety of worksites to keep diaries in order to showcase how they had honed their proletarian consciousness through discipline and toil. Moreover, they were asked to read excerpts from their journals at union meetings or publish them in wall and brigade newspapers, where they could serve as models for fellow workers still developing themselves. Here again, diaries were not considered “purely private”. (29) They served a societal function, and they always had a potential reader – be it a political officer, a fellow worker, an official reviewing party applications, or a secret police agent. During the Great Purges of the 1930s, party and police officials seized diaries and mined them for evidence of counter-revolutionary thoughts or deeds. These agents also treated diaries as windows onto the interior self, whereby they could access and assess the writer’s subjectivity (or inner sense of self). | ||
| Most scholars agree that the practice of diary writing was critical to the Soviet regime’s project to mold and perfect its citizens. However, many disagree over whether the journals capture genuine efforts at self-transformation or if they should be treated as politically expedient performances of Sovietization. Historians Igal Halfin, Jochen Hellbeck, and Oleg Kharkhordin have argued the former position. Diaries, they suggest, demonstrate that Soviet citizens had a distinct self-concept predicated on the fusion of their individual selves with the collective; to keep a diary was to write oneself “into the social and political order.” In this respect, they argue, Soviet subjectivity differed from liberal, western subjectivity, which centered on the pursuit of individual privacy and autonomy. (30) By contrast, other historians like Shelia Fitzpatrick and Golfo Alexopoulos have argued that Soviet diaries should be read as displays of a “useable self” crafted for the purpose of social or political advancement. (31) Undoubtedly, citizens had to learn to “speak Bolshevik” in order to thrive in Stalinist society. The debate has been over whether these speech acts indicated actual belief. (32) For Jochen Hellbeck, such utterances were constitutive of thought and of the self. Diary writing facilitated the internalization of Soviet ideology and models of subjectivity. In this way, like Budnitskii, Hellbeck has used diaries to combat the application of liberal assumptions to Soviet people by arguing that they conceived of themselves in unique terms that were distinct from western culture. | ||
| One area where Budnitskii’s and Hellbeck’s approaches diverge is on the question of authenticity. While Budnitskii has argued that frontline diaries were more spontaneously and sincerely written than other types of personal accounts, Hellbeck has argued against classifying journals as private, accurate, or authentic. These concepts themselves are all historically specific and evolving – even for the diarists themselves. The diary form, Hellbeck wrote, has “bedeviled literary and historical scholars alike” for its “‘uncertain’ nature between literary and historical writing, between fictional and documentary, spontaneous and reflected narrative, has frustrated many a literary specialist in search for canonical clarity.” (33) Even if diarists intend to pour their souls onto the page with the utmost sincerity, this does not mean their narratives do not contain stylized, fictionalized, and constructed elements. As such, Hellbeck argues, these texts need to be deconstructed rather than taken on face value. And although he has amassed and examined hundreds of diaries, Hellbeck’s publications tend to examine a small number of journals in-depth, each one a unique “laboratory of the self.” (34) He has been less concerned about numerical generalizability than Budnitskii. | ||
| While Hellbeck himself has not declared Soviet diaries to be authentic windows onto the soul, he has argued that this is how they were perceived in the 1930s and 1940s. And not only diaries penned by Soviet citizens. Hellbeck has demonstrated how the Soviet wartime press made a concerted effort to publish excerpts of German soldiers’ diaries and letters, which were found in the rubble of smoking battlefields like Stalingrad. A leading voice in this campaign was the celebrated Soviet writer and war correspondent Il’ia Ehrenburg. Whether in military newspapers like Red Star (Krasnaia zvezda) or all-union ones like Pravda and News (Izvestiia), Ehrenburg published excerpts from enemy diaries in order to portray Germans as barbaric savages and thus to fuel Soviet hatred and bloodthirst. Soviet readers, Hellbeck argued, assumed that diaries were spaces for candidly reckoning with one’s failings as part of the ongoing “quest for moral self-improvement.” So, when they read excerpts of German soldiers’ journals, which described committing atrocities “without any moral scrutiny”, Soviet readers took this as evidence that they were inhuman monsters unworthy of mercy. (35) The diary, they believed, was the key to unlocking German souls as well as Soviet ones. In this way, Hellbeck has theorized the Soviet diary and its meaning based on the perspectives of both writers and readers. Both assumed “that a diary or letter disclosed the moral character of its writer and that the purpose of writing was to further moral improvement.” (36) | ||
| _________________________________________________________
|
||
| (1) Recent figures in: SCHECHTER (Brandon): 2019, The Stuff of Soldiers: A History
of the Red Army in World War II through Objects (Ithaca, NY: Cornell University Press),
pp. 21-22.
(2) Due in part to low literacy rates, there have been far fewer studies of diary writing during the Russian empire’s participation in World War I or during Russia’s civil war of 1918-1922. Studies of these conflicts tend to examine oral testimonies, songs, memoirs, and letters as well as some diaries. They include: STEINBERG (Mark D.): 2003, Voices of Revolution, 1917 (New Haven: Yale University Press); ROSENBERG (William G.): 2014, “Reading Soldiers’ Moods: Russian Military Censorship and the Configuration of Feeling in World War I”, American Historical Review, 119, 3, pp. 714-740; NOVIKOVA (Liudmila): 2018, An Anti-Bolshevik Alternative: The White Movement and the Civil War in the Russian North. Trans. BERNSTEIN (Seth). (Madison, WI: University of Wisconsin Press). (3) Leningrad’s wartime diary-writing initiative is described in: PERI (Alexis): 2017, The War Within: Diaries from the Siege of Leningrad (Cambridge: Harvard University Press), pp. 13-14, 245-251; Leningrad’s postwar oral history project is analyzed in: ZEMSKOV-ZÜGE (Andrea): 2010, “Remembering the War in Soviet and Post-Soviet Russia: Official and Unofficial Practices of Remembering”, in JOBS (Sebastian) and LÜDTKE (Alf), eds. Unsettling History: Archiving and Narrating in Historiography (Frankfurt am Main: Campus), pp. 199-217. The Moscow-based Commission of the USSR Academy of Sciences on the History of the Great Patriotic War, which recorded some 4,000 interviews, is discussed in: BUDNITSKII (Oleg): 2018, “A Harvard Project in Reverse: Materials of the Commission of the USSR Academy of Sciences on the History of the Great Patriotic War. Publications and Interpretations”, Kritika, 19, 1, pp. 175-202. (4) BUDNITSKII, “A Harvard Project in Reverse”, op. cit.; BOLDOVSKII (Kirill): 2018, Padenie ‘blokadnykh sekretarei:’ Partapparat Leningrada do i posle ‘Leningradskogo dela’ (St. Petersburg: Nestor-Istoriia); PERI (Alexis), The War Within, op. cit., pp. 249-252. (5) Literary scholarship on Soviet wartime diaries includes: paperno (Irina): 2009, Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams (Ithaca: Cornell University Press); BarSkoVa (Polina): 2010, “The Spectacle of the Besieged City: Repurposing Cultural Memory in Leningrad, 1941-1944”, Slavic Review, 69, 2, pp. 327-355; BarSkoVa (Polina) and niCColoSi (Riccardo), eds.: 2017, Blokadnye Narrativy: Sbornik statei, (Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie); SimmonS (Cynthia) and perlina (Nina): 2002, Writing the Siege of Leningrad: Women’s Diaries, Memoirs, and Documentary Prose (Pittsburgh: University of Pittsburgh). Other literary studies of the diary, which have fundamentally impacted how historians approach the genre include: paperno (Irina): 2004, “What Can be Done with Diaries?”, Russian Review, 63, 4, pp. 561-573; aronSon (Alex), 1991: Studies in Twentieth-Century Diaries: The Concealed Self (Lewinston: The Edwin Mellen Press); nuSSBaum (Felicity A.): 1988, “Toward Conceptualizing a Diary”, in olney (James), ed. Studies in Autobiography (New York: Oxford University Press), pp. 128-140; lejeune (Philippe): 1982, “The Autobiographical Contract”, in todoroV (Tzvetan), ed. French Literary Theory Today: A Reader (Cambridge: Cambridge University Press), pp. 192-222; lejeune (Philippe): 2009, On Diary. Eds. popkin (Jeremy D.) and rak (Julie). (Honolulu: University of Hawai‘i); lejeune (Philippe): 1999, “The Practice of the Private Journal: Chronicle of an Investigation (1986-1998)”, in lanGford (Rachel) and weSt (Russell), eds. Marginal Voices, Marginal Forms: Diaries in European Literature and History (Atlanta: Rodopi); kuhn-oSiuS (K. Eckhard): 1981, “Making Loose Ends Meet: Private Journals in the Public Realm”, German Quarterly, 54, pp. 166-176. (6) BUDNITSKII (Oleg): 2009, “The Intelligentsia meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945”. Trans. rupp (Susan), Kritika, 10, 3, p. 631. (7) BUDNITSKII (Oleg): 2014, “Jews at War: Diaries from the Front”, in MURAV (Harriet) and ESTRAIKH (Gennady), eds. Soviet Jews in World War II: Fighting, Witnessing, Remembering (Boston: Academic Studies Press), p. 58. (8) BUDNITSKII (Oleg), “The Intelligentsia meets the Enemy”, op. cit., p. 631. (9) BUDNITSKII (Oleg): 2014, “The Great Patriotic War and Soviet Society: Defeatism, 1941-42”. Trans. MORTON (Jason), Kritika, 15, 4, p. 777. (10) BUDNITSKII (Oleg), “The Great Patriotic War and Soviet Society”, op. cit., pp. 776- 777; BUDNITSKII (Oleg): 2011, “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941-1945)”, Les Cahiers du Monde Russe, 52, 2-3, p. 406. (11) BUDNITSKII (Oleg), “Jews at War: Diaries from the Front”, op. cit., p. 67. (12) “сексуальная революция.”, BUDNITSKII (Oleg), “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941-1945)”, op. cit., p. 406. (13) BUDNITSKII (Oleg), “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941-1945)”, op. cit., pp. 406, 408, 410. (14) “Доступ к женскому телу стал ‘валютой’ времен войны.”, BUDNITSKII (Oleg), “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941-1945)”, op. cit., p. 413. (15) “Я ни морально, ни физически не в силах больше переносить одиночество. Я ведь человек и женщина! На войне же все так краткосрочно, что ни о какой обоснованной, серьёзной, глубокой близости не может быть и речи, так как уже завтра может не стать человека, который так или иначе дорог сегодня. Это я уже испытала. […] Но и так тоже невыносимо. Неужто я выдержу! Неужто я не доживу до своей мечты и, не выдержав, разменяю себя на полумысли, получувства, полустрасти.», BUDNITSKII (Oleg), “Muzhchiny i zhenshchiny v Krasnoi Armii (1941-1945)”, op. cit., p. 419 (16) BUDNITSKII (Oleg), “Jews at War: Diaries from the Front”, op. cit., p. 58. (17) BUDNITSKII (Oleg), “Jews at War: Diaries from the Front”, op. cit., pp. 72-76. (18) BUDNITSKII (Oleg), “Jews at War: Diaries from the Front”, op. cit., p. 64; BUDNITSKII (Oleg), “The Great Patriotic War and Soviet Society”, op. cit., p. 778. (19) BUDNITSKII (Oleg), “The Great Patriotic War and Soviet Society”, op. cit., pp. 777- 778. In his earlier work, Budnitskii upheld the notion that there was a ban against soldiers keeping diaries but he later revised this position. (20) BUDNITSKII (Oleg), “Jews at War: Diaries from the Front”, op. cit., p. 61. (21) BUDNITSKII (Oleg), “Jews at War: Diaries from the Front”, op. cit., p. 61. (22) BUDNITSKII (Oleg), “The Intelligentsia meets the Enemy”, op. cit., p. 681. (23) BUDNITSKII (Oleg), “The Great Patriotic War and Soviet Society”, op. cit., p. 768. A different, but related critique of the tendency to import liberal assumptions when studying Soviet citizens in: KRYLOVA (Anna): 2000, “The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies”, Kritika, 1, 1, pp. 119-146. (24) Studies of the mythos of the Great Patriotic War and memory include: TUMARKIN (Nina): 2003, “The Great Patriotic War as Myth and Memory”, European Review, 11, 4, pp. 595-611; WEINER (Amir): 1996, “The Making of a Dominant Myth: The Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet Polity”, Russian Review, 55, 4, pp. 638-660; KIRSCHENBAUM (Lisa A.): 2006, The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941-1995: Myths, Memories, and Monuments (Cambridge: Cambridge University Press); LOSKUTOVOI (M.V.), ed.: 2006, Pamiat’ o blokade: svidetel’stva ochevidtsev i istoricheskoe soznanie obshchestva (Moscow: Novoe). (25) BUDNITSKII (Oleg), “The Great Patriotic War and Soviet Society”, op. cit., pp. 775-776. (26) HELLBECK (Jochen): 2001, “Working, Struggling, Becoming: Stalin-Era Autobiographical Texts”, Russian Review, 60, 3, p. 352. (27) HELLBECK (Jochen): “Working, Struggling, Becoming: Stalin-Era Autobiographical Texts”, op. cit., p. 354. (28) HALFIN (Igal): 2003, Terror in My Soul: Communist Autobiographies on Trial (Cambridge: Harvard University Press). (29) HELLBECK (Jochen): 2006, Revolution on My Mind: Writing a Diary Under Stalin (Cambridge: Harvard University Press), pp. 43-44, 48. (30) HELLBECK (Jochen), Revolution on My Mind, op. cit., p. 3-4; halfin (Igal), Terror in My Soul, op. cit.; Kharkhordin (Oleg): 1999, The Collective and the Individual in Russia: A Study of Practices (Berkeley: University of California). Anatoly Pinsky has investigated Soviet subjectivity in diaries the postwar, Khrushchevian era. See: pinSky (Anatoly): 2014, “The Diaristic Form and Subjectivity under Khrushchev”, Slavic Review, 73, 4, pp. 805- 827; pinSky (Anatoly), ed.: 2018, Posle Stalina: Pozdnesovetskaia sub’’ektivnost,’ 1953- 1985 (St. Petersburg: Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge). (31) fitzpatriCk (Shelia): 2005, Tear Off the Masks! Identity and Imposture in Twentieth-Century Russia (Princeton: Princeton University Press); alexopouloS (Golfo): 1998, “Portrait of a Con Artist as a Soviet Man”, Slavic Review, 57, 4, pp. 774-790. See: Chatterjee (Choi) and petrone (Karen): 2008, “Models of Selfhood and Subjectivity: The Soviet Case in Historical Perspective”, Slavic Review, 67, 4, pp. 967-986. (32) HALFIN (Igal) and HELLBECK (Jochen): 1996, “Rethinking the Stalinist Subject: Stephen Kotkin’s ‘Magnetic Mountain’ and the State of Soviet Historical Studies”, Jahrbücher für die Geschichte Osteuropas, 44, 3, pp. 456-463. (33) HELLBECK (Jochen): 2004, “The Diary between Literature and History: A Historian’s Critical Response”, Russian Review, 63, 4, p. 621. (34) This phrase is taken from HELLBECK (Jochen): 1998, “Laboratories of the Soviet Self: Diaries from the Stalin Era”, Ph.D. dissertation, Columbia University. (35) HELLBECK (Jochen): 2009, “‘The Diaries of Fritzes and the Letters of Gretchens’: Personal Writings from The German–Soviet War and Their Readers”, Kritika, 10, 3, pp. 594-595. (36) HELLBECK (Jochen), “‘The Diaries of Fritzes and the Letters of Gretchens’”, op. cit., p. 602. |
||
| _________________________________________________________
|
||
 |
© Revue Belge de Philologie et d’Histoire
Dossier : Movere Littérature, corporéité et mouvementMovere.
Полисемия этого латинского глагола раскрывает типологию движений,
посредством которых тело и мир вступают в отношения. Двойственный
аспект его переходности (который приводит в движение или который
находится в движении) делает акцент на процессе, а не на результате, то
есть на обмене. В ХХ веке опыт этих отношений приобрел характер
ускорения, соотнесенного с логикой непрерывного роста распределения тел
и добычи ресурсов во имя прогресса. Увеличение скорости взаимных
трансмутаций между телами и экспоненциально связанным миром
представляется реальной движущей силой современности. Авторы опираются
на литературу, чтобы осмыслить движения между человеческим телом и
окружающей средой (природной, материальной, социальной и
трансцендентной), подхваченные этим непрерывным потоком ускорения. Они
помогают показать, что литература идеально подходит для того, чтобы
наблюдать и переживать сближение тела и мира своими собственными
способами и со своими собственными эффектами, являясь одновременно
свидетелем и действующим лицом во Всемирье - если воспользоваться
глиссантийской фразой.
|
||
РЕЗЮМЕ Alexis PERI, Советские личные дневники во время Великой Отечественной войны Стремясь лучше понять невиданные разрушения, вызванные Второй мировой войной, исследователи в Советском Союзе проявили возрастающий интерес к личным дневникам, чтобы понять, как этот конфликт был пережит и воспринят гражданами. В этом эссе я исследую недавние историографические подходы к советским военным дневникам, рассматривая революционные, но разные методы Олега Будницкого, Йохена Хельбека и Джеффри К. Хасса, прежде чем развивать свои собственные исследования. Будницкий использовал личные дневники солдат для выявления некоторых малоизвестных, а иногда и табуированных аспектов службы на фронте, осложняя известный миф о Великой Отечественной войне и идею о том, что, писав, советские дневниковые авторы оставались в рамках советской идеологии. Исследуя практику ведения личного дневника в сталинскую эпоху, Хельбек увидел в нем инструмент самосовершенствования, используемый дневниковым автором для очищения от буржуазного индивидуализма и выравнивания своего сознания по коллективу; он сделал вывод о существовании уникальной советской концепции самости (или субъективности), отличной от либеральной западной субъективности. Придерживаясь историко-социологического подхода, Хасс исследовал личные дневники осажденного Ленинграда, чтобы определить, насколько ситуация голода повлияла на нормы и логику поведения в осажденном сообществе. Вдохновленные этими исследователями, мои собственные исследования – также сосредоточенные на городе Ленинград во времена войны – касаются когнитивных и повествовательных стратегий, используемых ленинградцами для восприятия осады. При этом я рассматриваю дневник как текст, создающий смысл, а не как лабораторию самопознания. |
Советские дневники Великой Отечественной войны |
||
| Alexis PERI Boston University |
||
| |
||
| Вторая мировая война была развернута на огромном масштабе, принося невиданные потери и разрушения. Нигде это не было более явным, чем в Советском Союзе, который мобилизовал самую крупную армию, около 34,5 миллиона человек, и который, в абсолютных числах, понес наивысшую смертность. Ученые оценивают, что от двадцати до двадцати шести миллионов советских солдат и гражданских лиц погибли. (1) Учитывая огромный масштаб конфликта, который в Советском Союзе и сегодня в Российской Федерации называется Великой Отечественной войной (Вторая мировая война), существует постоянный запрос на более личное и детализированное видение того, как люди переживали и перерабатывали это травматическое испытание. (2) Предпринимались целенаправленные усилия, как государственные, так и частные, чтобы обнаружить и собрать индивидуальные свидетельства, особенно мемуары, устные истории и дневники, которые могли бы пролить свет на частные, интимные и повседневные аспекты жизни в условиях полной войны. Эти усилия начались всего лишь несколько месяцев после вторжения в Советский Союз в 1941 году. Понимая монументальное значение войны, местные власти Коммунистической партии в крупных центрах, таких как Ленинград и Москва, начали кампании, поощрявшие граждан вести дневники об этом опыте. Позднее, по завершении войны, они устраивали интервью и собирали воспоминания. Идея заключалась в том, что такие источники предоставят важные данные будущим исследователям, пишущим историю этого конфликта. Однако, как только эти инициативы набрали обороты в конце 1940-х годов, их внезапно прекратили, их коллекции были убраны в ящики, и их организаторов увольняли, а иногда и арестовывали. (3) Политическая опасность сохранения альтернативных трактовок смысла войны, которые могли бы противоречить официальному советскому мифу о войне, в конечном итоге перевешивала любые историографические соображения. (4) | ||
| С момента распада Советского Союза предпринимались значительные усилия по выявлению этих и других личных свидетельств Второй мировой войны. Тысячи военных дневников и мемуаров были опубликованы, проведены устные истории, и вновь открытые архивы исследованы в том, что назвали "революцией источников" 1990-х и начала 2000-х годов. В этом поиске индивидуальных историй некоторые исследователи придали особое значение дневникам, предполагая, что они свободны от некоторых методологических ограничений, представленных мемуарами и устными историями. Конечно, воспоминания и ретроспективные интервью подвержены хрупкости человеческой памяти и воздействию общественного коммеморации и коллективной переинтерпретации. Но могут ли дневники, особенно те, которые писались в условиях полной войны и сталинизма, считаться более точными, непосредственными, подлинными и частными по сравнению с другими жанрами? Какие научные преимущества и недостатки они предлагают? Как в культурном и идеологическом плане воспринималось ведение дневников в Советском Союзе? Насколько война изменяла существующие практики ведения дневников в СССР? | ||
| Для решения этих вопросов в данном эссе рассматриваются основные историографические подходы к советским дневникам Великой Отечественной войны, которые появились в течение последних двух десятилетий. В нем выделены конкретные контекстуальные соображения, трудности и интерпретационные возможности, которые представляют такие источники. В частности, обсуждаются исследования Олега Будницкого, Йохена Хелльбека и Джеффри К. Хасса, а также собственные исследования автора, которые основаны на работах этих ученых. Этот обзор не претендует на исчерпывающий характер. Несомненно, значительное число исследователей в других областях, особенно литературоведов, анализировали советские военные дневники, в частности те, которые вели профессиональные писатели, и внесли неоценимый вклад в теоретизацию этого жанра. Учитывая ограничения собственной экспертизы в качестве историка и ограниченное пространство для обсуждения, я ограничил свои замечания историческими и историко-социологическими подходами с надеждой на иллюстрацию их разнообразия и диапазона, а не с тем, чтобы быть всеобъемлющим. | ||
| Дневники интимной жизни на передовой | ||
| Олег Будницкий - один из первых историков Великой Отечественной войны, широко использующий дневники советских солдат, анализируя их в совокупности и в сравнении с другими видами источников. Будницкий утверждает, что по сравнению с солдатскими письмами и мемуарами, а также с отчетами внутреннего наблюдения (сводками) дневники лучше всего отражают взгляды бойцов на фронтовую жизнь, особенно на те ее аспекты, которые были табуированы. Поскольку работа на посту была строго регламентирована, красноармейцы и красноармейки писали свои письма "с оглядкой на военного цензора". (6) Солдатские мемуары тоже "были тщательно унифицированы и выровнены после 1945 года". (7) Между тем, сводки могли быть сфабрикованы или приукрашены советскими чиновниками, пытавшимися перевыполнить свои квоты, предостерегает Будницкий. (8) Сравнивая сводки и дневники, Будницкий утверждет: "в первом случае мы обычно находим монолитный официальный язык, в то время как во втором сохраняются особенности и "неровности" индивидуальных голосов". (9) Основываясь на таких сравнениях, Будницкий регулярно выставлет дневники как более "надежные", "спонтанные" и "аутентичные", чем другие жанры. (10) Он отдает предпочтение скромным рассказам рядовых сотрудников и приводит их литературную простоту в качестве доказательства точности или нейтральности. "Эти тексты лапидарны, лишены стилистических изысков и точно передают атмосферу [...] битвы", - утверждает он. (11) | ||
| С конца 2000-х годов Будницкий опубликовал несколько статей, проливающих свет на особо запретные или противоположные темы фронтового опыта. Среди них - советское пораженчество в первые месяцы войны, сексуальные отношения - как по согласию, так и по принуждению - между мужчинами и женщинами в Красной армии, распространенность антисемитизма в советской армии и массовые сексуальные нападения, совершенные советскими войсками при вторжении в Венгрию, Австрию и Германию в конце Второй мировой войны. Опираясь на множество опубликованных и неопубликованных дневников, Будницкий совершил эпохальное вмешательство в сложившееся представление о Великой Отечественной войне. | ||
| Например, основываясь на дневниковых свидетельствах, Будницкий показал, что война вызвала настоящую "сексуальную революцию" в нормах и поведении фронтового поколения. (12) Подобных изменений следовало ожидать во времена острой нехватки мужчин в тылу и женщин на фронте, однако в послевоенных мемуарах и интервью это явление было табуировано. Женская верность, в частности, была постоянным тропом мифа о Великой Отечественной войне. (13) Однако, используя дневники, Будницкий не только восстановил истории о сексе на фронте, он привнес сложности и нюансы в преобладающие взгляды, согласно которым женщины на фронте были либо жертвами изнасилования, либо сексуально распущенными. Будницкий, безусловно, признает, что оба эти явления имели место, особенно сексуальная эксплуатация женщин. Действительно, он использует дневниковые свидетельства, чтобы показать, как "доступ к женскому телу стал валютой во время войны" (14). Однако, опираясь на дневники армейской переводчицы Ирины Дунаевской, Будницкий дает представление о смешении эмоций и мотивов, которые окрашивали многие фронтовые романы по обоюдному согласию, расширяя нашу научную компетенцию за пределы жертв и злодеев. Дунаевская действительно подвергалась сексуальным домогательствам со стороны сослуживцев, но она также испытывала более тонкое давление со стороны близких друзей и доверенных лиц мужского пола, о которых она, как правило, заботилась. В течение трех лет она отвергала их ухаживания; будучи вдовой, она боялась полюбить, а потом оплакивать другого мужа. Но ее страх перед горем сопровождался не менее сильным чувством одиночества и разобщенности. В дневниковой записи за 20 мая 1944 года Дуневская пишет о своей борьбе между дуэльными эмоциональными импульсами: | ||
| Я ни морально, ни физически не в состоянии больше выносить одиночество - ведь я всего лишь человек и женщина! На войне все так скоротечно, что ни о какой оправданной, серьезной, глубокой близости не может быть и речи, ведь завтра может не оказаться человека, который так или иначе дорог сегодня. Я уже испытала это на себе. [...] Но даже в этом случае это невыносимо. Конечно, я не выдержу! Конечно, я не доживу до своей мечты и, не выдержав, отдам себя в обмен на полумысли, получувства, полустрасть". (15) | ||
| Через несколько месяцев после этой записи Дунаевская действительно рискнула снова полюбить, выйдя законным браком за однополчанина и начав с ним фронтовой роман. Однако, похоже, ее опасения "отдать себя" без полной страсти сбылись, и через два года пара рассталась. | ||
| Подобно тому как Будницкий проливает свет на эмоциональные сложности "сексуальной революции" на фронте, он также анализирует, как еврейские солдаты обсуждали аспекты своей еврейской и советской идентичности. Используя их дневники, он реконструировал "повседневную жизнь "рядового Абрама", "его душевный настрой" и "его чувства". (16) И в этом случае дневники документируют эмоциональный конфликт и амбивалентность. Будницкий обнаружил, что многие солдаты-евреи выражали в своих дневниках отвращение к убийствам, даже если они считали морально оправданным лишать жизни гитлеровцев. Они также терпели антисемитские высказывания от тех же командиров Красной Армии, которые решительно осуждали уничтожение евреев нацистами. (17) Статья Будницкого создает целостную картину "Рядового Абрама", не нивелируя и не гомогенизируя индивидуальные голоса дневников. Он избегает стереотипов и пафосных социальных типов, как и его статья о сексуальных отношениях на фронте. Тем не менее Будницкий стремится осветить общий, а не только личный и табуированный опыт солдат. Так, одной из его главных оговорок в отношении дневников была трудность обобщения коллективного опыта на основе небольшого числа рассказов. Он сам сомневается в том, что обнаруженные им дневники достаточно "социологически репрезентативны", чтобы делать заявления об опыте солдат. Хотя Будницкий тщательно рассматривает аспекты этнической принадлежности, пола, класса и образования, чтобы обосновать любые утверждения, которые он делает о солдатских дневниках, он назвал малый размер массива данных постоянным и неизбежным недостатком своего исследования. (18) | ||
| Исследования Будницкого позволили исправить давнее заблуждение о том, что солдатам Красной армии было запрещено вести дневники на фронте, - предположение, которое мешало некоторым ученым искать такие записи. Хотя в войсках иногда ссылались на запрет вести дневники, ссылаясь на риск безопасности, если они попадут в руки врага, Будницкий обнаружил, что "специального приказа на этот счет не было, а отношение к тем, кого заставали за ведением записей о войне, обычно определялось в индивидуальном порядке". (19) На самом деле некоторые солдаты учились вести дневники у политруков и читали свои дневники вслух товарищам и командирам. В один из таких дневников, сержант Владимир Гельфанд записал в своем дневнике совет своего политрука, ставшего ему советчиком по правильному письму: | ||
| Он говорит, что в дневнике должно быть только о том, какую работу выполняет рота, как идут бои, о наших умелых командирах, о беседах политруков с бойцами, о реакции красноармейцев на эти беседы и т. д. Так я и буду писать впредь. (20) | ||
| Это представление о том, что фронтовой дневник должен фиксировать военные действия, политические уроки и коллективный опыт, а не личные размышления или обыденные детали - которые политрук называл "глупостями", - проистекало из широко распространенного в СССР опасения, что ведение дневника может способствовать нездоровому самопоглощению, эгоизму или буржуазному индивидуализму. Однако эти "глупые" детали, по наблюдениям Будницкого, часто были самыми интересными частями дневника. (21) Дневник Гельфанда подчеркивает, что советские дневники редко считались личными, а скорее отчетами, которые должны были служить общественному благу и рассказывать коллективную историю. Более подробно эти моменты я рассматриваю ниже. | ||
| Не ограничиваясь освещением личных и запретных аспектов солдатского опыта, Будницкий использовал дневники военнослужащих и спектр зафиксированных в них взглядов, чтобы продемонстрировать, что советские рядовые были способны "к независимому мышлению, размышлению и критическому взгляду на окружающую их действительность". Даже в условиях военной дисциплины "советские люди явно были интеллектуально гораздо свободнее, наблюдательнее и смелее в своих выводах, чем принято считать. По крайней мере, некоторые из них были такими". (22) Таким образом, Будницкий дал отпор западным представлениям времен холодной войны, согласно которым советские люди были либо автоматами с промытыми мозгами, слепо подчинявшимися режиму, либо тайными диссидентами, внешне подчинявшимися, но в глубине души отвергавшими советскую идеологию и патриотизм. Дневники помогают разоблачить глупость обоих этих слишком упрощенных взглядов на советских людей. Мысли, которые они записывали, были проницательными и разнообразными. "Советское общество все еще не было однородным", - повторял Будницкий, даже когда нацистское вторжение привело к всплеску советского патриотизма. Подобно тому, как тысячи людей спешили записаться в армию, "значительная часть его (общества) была бы счастлива стать свидетелем исчезновения большевиков". (23) А дневники тех, кто был против советской власти или относился к ней неоднозначно, еще больше усложняют триумфальный миф о Великой Отечественной войне, в котором Вторая мировая война предстает как время полного единства, солидарности, патриотизма и готовности к самопожертвованию среди советских граждан, особенно солдат Красной армии. (24) Действительно, одним из главных вкладов Будницкого стало освещение разнообразия и разногласий между классами, этническими группами и полами, составлявшими советскую армию. И в этом он опирался на дневники. | ||
| В целом, исследуя фронтовой опыт, Будницкий отдает предпочтение дневникам как более предпочтительной альтернативе другим жанрам повседневности, поскольку дневники проливают свет на менее известные или признанные аспекты Великой Отечественной войны. Таким образом, дневники представляются ему более аутентичными и точными, чем ретроспективные отчеты, которые в большей степени соответствуют официально утвержденному и прославленному мифу о войне - ее советской и постсоветской разновидностям. | ||
| Дневники как лаборатории самосознания | ||
| Интерес Будницкого к противоположным, а иногда и оппозиционным нарративам войны отличает его работу от другого крупного научного подхода, в рамках которого исследователи используют дневники для изучения того, как отдельные люди интегрировались в советское общество и вписывали свои истории в историю революции. (25) С этой точки зрения дневник был инструментом самопреобразования, с помощью которого советские граждане могли продемонстрировать, что они приобрели пролетарское сознание, усвоили социалистические ценности и превратились в идеальных новых советских людей (новых советских людей). Таким образом, в отличие от "Гельфанда" Будницкого, который пытался сосредоточить свой рассказ на военных встречах и коллективном опыте, эти советские дневники обращались к работе над собой, очищаясь от буржуазных, эгоистических наклонностей и изгоняя их со страниц. Угольщик Владимир Молодцов, например, упрекал себя в дневнике, когда его мысли - даже неосознанные - отклонялись от задачи построения социализма по сталинскому пятилетнему плану и переходили к личным, психологическим размышлениям | ||
| Интересно, что между психологией и идеологией нет соответствия. Идеологически я сам мобилизовал себя [sic], чтобы успеть выполнить [пятилетний] план, и хотя я активно работаю, моя психология все равно тянет меня домой, к очагу. Об этом свидетельствуют участившиеся за последние два дня сны, в которых я видел свою мать. Но идеология поднимет психологию, и это не должно происходить. (26) | ||
| В этом путешествии самопреобразования такие дневники, как Молодцов, часто перечитывали свои предыдущие записи, чтобы отследить прогресс в переориентации своих мыслей и идентичности на советский коллектив. Драматург Александр Афиногенов, например, решил часто перелистывать страницы своего дневника, "постоянно оглядываясь назад и исследуя себя, не позволяя себе стать прежним, хотя бы на йоту". (27) Гельфанда, Молодстова и Афиногенова объединяет то, что дневник - это не место для "глупых", самозабвенных размышлений, а скорее практика, которая должна способствовать улучшению общества, заменяя индивидуалистические тенденции на общинные. | ||
| Ученые, рассматривающие советские дневники как инструменты самопреобразования, относят это явление к 1920-1930-м годам - времени, когда отдельные граждане были призваны отслеживать и описывать свой личностный и политический рост в автобиографических повествованиях, начиная от мемуаров и заявлений в Коммунистическую партию и заканчивая исповедями и судебными показаниями. (28) Эта давняя практика стала повсеместной в сталинскую эпоху. Дневники Молодстова и Афиногенова - лишь два из сотен дневников, проанализированных историком Йохеном Хелльбеком. Хелльбек сосредоточил свои исследования скорее на дневниках 1930-х годов, чем на дневниках Второй мировой войны, но его методологический подход оказался настолько влиятельным, что повлиял на то, как ученые анализируют дневники сталинской эпохи в целом. В конце 1920-х гг, Как показал Уэльбек, представители партии попросили рабочих, строящих московское метро, а также образцовых рабочих (урядников) с разных рабочих мест вести дневники, чтобы показать, как они оттачивали свое пролетарское сознание дисциплиной и трудом. Более того, им предлагалось зачитывать выдержки из своих дневников на профсоюзных собраниях или публиковать их в стенных и бригадных газетах, где они могли бы служить примером для товарищей по работе, которые еще только развиваются. И в этом случае дневники не считались "сугубо личными". (29) Они выполняли общественную функцию, и у них всегда был потенциальный читатель - будь то политический деятель, товарищ по работе, чиновник, рассматривающий партийные заявления, или агент тайной полиции. Во время Великих чисток 1930-х годов партийные и полицейские чиновники изымали дневники и искали в них свидетельства контрреволюционных мыслей и поступков. Эти агенты также рассматривали дневники как окна во внутреннее "я", через которые они могли получить доступ и оценить субъективность (или внутреннее самоощущение) писателя. | ||
| Большинство исследователей согласны с тем, что практика ведения дневников была критически важна для проекта советского режима по формированию и совершенствованию своих граждан. Однако многие расходятся во мнении, отражают ли дневники подлинные усилия по самопреобразованию или же их следует рассматривать как политически целесообразные представления о советизации. Историки Игал Халфин, Йохен Хелльбек и Олег Хархордин отстаивают первую позицию. По их мнению, дневники демонстрируют, что советские граждане имели четкую самоконцепцию, основанную на слиянии их индивидуального "я" с коллективным; вести дневник означало вписать себя "в социальный и политический порядок". В этом отношении, утверждают они, советская субъективность отличалась от либеральной, западной субъективности, которая была сосредоточена на стремлении к частной жизни и автономии. (30) Другие историки, такие как Шелия Фицпатрик и Гольфо Алексопулос, напротив, утверждают, что советские дневники следует читать как демонстрацию "полезного Я", созданного с целью социального или политического продвижения. (31) Несомненно, граждане должны были научиться "говорить по-большевистски", чтобы процветать в сталинском обществе. Споры ведутся о том, свидетельствуют ли эти речевые акты о действительной вере. (32) По мнению Йохена Хелльбека, такие высказывания конституировали мысль и самость. Дневниковые записи способствовали усвоению советской идеологии и моделей субъективности. Таким образом, как и Будницкий, Хелльбек использовал дневники для борьбы с применением либеральных предположений к советским людям, утверждая, что они воспринимали себя в уникальных терминах, отличных от западной культуры. | ||
| Одна из областей, где подходы Будницкого и Уэльбека расходятся, - это вопрос аутентичности. Если Будницкий утверждает, что фронтовые дневники были написаны более спонтанно и искренне, чем другие типы личных записей, то Уэльбек выступает против классификации дневников как частных, точных или аутентичных. Все эти понятия исторически конкретны и эволюционируют - даже для самих дневников. Форма дневника, пишет Уэльбек, "не давала покоя ни литературоведам, ни историкам", поскольку ее "неопределенная" природа между литературным и историческим письмом, между вымышленным и документальным, спонтанным и отраженным повествованием разочаровала многих специалистов по литературе в поисках канонической ясности". (33) Даже если дневники намерены излить свою душу на страницу с предельной искренностью, это не означает, что их повествования не содержат стилизованных, беллетризованных и сконструированных элементов. Поэтому, утверждает Уэльбек, эти тексты необходимо деконструировать, а не принимать за чистую монету. И хотя он собрал и изучил сотни дневников, в своих публикациях Уэльбек, как правило, подробно рассматривает небольшое количество дневников, каждый из которых представляет собой уникальную "лабораторию самости". (34) Он меньше, чем Будницкий, заботился о численном обобщении. | ||
| Сам Уэльбек не считает советские дневники подлинными окнами в душу, но утверждает, что именно так они воспринимались в 1930-1940-е годы. И не только дневники, написанные советскими гражданами. Уэльбек показал, как советская пресса военного времени старалась публиковать отрывки из дневников и писем немецких солдат, которые находили в завалах дымящихся полей сражений, таких как Сталинград. Ведущую роль в этой кампании сыграл знаменитый советский писатель и военный корреспондент Илья Эренбург. Как в военных газетах, таких как "Красная звезда", так и во всесоюзных, таких как "Правда" и "Известия", Эренбург публиковал отрывки из вражеских дневников, чтобы представить немцев варварскими дикарями и тем самым разжечь советскую ненависть и жажду крови. Советские читатели, по мнению Хелльбека, полагали, что дневники - это место для откровенного признания своих недостатков в рамках постоянного "стремления к моральному самосовершенствованию". Поэтому, читая выдержки из дневников немецких солдат, в которых они описывали совершение зверств "без всякой моральной проверки", советские читатели воспринимали это как доказательство того, что они были бесчеловечными монстрами, недостойными милосердия. (35) Дневник, по их мнению, был ключом к разгадке как немецких, так и советских душ. Таким образом, Уэльбек теоретизировал советский дневник и его значение, основываясь на взглядах как писателей, так и читателей. И те, и другие предполагали, "что дневник или письмо раскрывают моральный облик его автора и что цель письма - дальнейшее моральное совершенствование". (36) | ||
| _________________________________________________________
|
||
| (1) Последние цифры приведены в:
SCHECHTER (Brandon): 2019, The Stuff of Soldiers: A History of the Red
Army in World War II through Objects (Ithaca, NY: Cornell University
Press), с. 21-22. (2) В частности из-за низкого уровня грамотности исследований по ведению дневников в период участия Российской империи в Первой мировой войне или в гражданской войне в России в 1918-1922 годах было значительно меньше. Исследования этих конфликтов, как правило, рассматривают устные свидетельства, песни, мемуары и письма, а также некоторые дневники. Среди них: STEINBERG (Mark D.): 2003, Voices of Revolution, 1917 (New Haven: Yale University Press); ROSENBERG (William G.): 2014, “Reading Soldiers’ Moods: Russian Military Censorship and the Configuration of Feeling in World War I”, American Historical Review, 119, 3, с. 714-740; NOVIKOVA (Liudmila): 2018, An Anti-Bolshevik Alternative: The White Movement and the Civil War in the Russian North. Перевод BERNSTEIN (Seth). (Madison, WI: University of Wisconsin Press). (3) Инициатива ведения дневников во время блокады Ленинграда описана в: PERI (Alexis): 2017, The War Within: Diaries from the Siege of Leningrad (Cambridge: Harvard University Press), с. 13-14, 245-251; Послевоенный проект по сбору устных историй Ленинграда анализируется в: ZEMSKOV-ZÜGE (Andrea): 2010, “Remembering the War in Soviet and Post-Soviet Russia: Official and Unofficial Practices of Remembering”, в JOBS (Sebastian) и LÜDTKE (Alf), ред. Unsettling History: Archiving and Narrating in Historiography (Frankfurt am Main: Campus), с. 199-217. Обсуждается Московская комиссия Академии наук СССР по истории Великой Отечественной войны, записавшая около 4 000 интервью, в: BUDNITSKII (Oleg): 2018, “A Harvard Project in Reverse: Materials of the Commission of the USSR Academy of Sciences on the History of the Great Patriotic War. Publications and Interpretations”, Kritika, 19, 1, с. 175-202. (4) BUDNITSKII, “A Harvard Project in Reverse”, op. cit.; BOLDOVSKII (Кирилл): 2018, Padenie ‘blokadnykh sekretarei:’ Partapparat Leningrada do i posle ‘Leningradskogo dela’ (St. Petersburg: Nestor-Istoriia); PERI (Alexis), The War Within, op. cit., с. 249-252. (5) Литературные исследования, посвященные советским дневникам военного времени, включают: paperno (Irina): 2009, Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams (Ithaca: Cornell University Press); BarSkoVa (Polina): 2010, "Зрелище осажденного города: Repurposing Cultural Memory in Leningrad, 1941-1944", Slavic Review, 69, 2, pp. 327-355; BarSkoVa (Polina) and niCColoSi (Riccardo), eds: 2017, Blokadnye Narrativy: Sbornik statei, (Moscow: Novoe Literaturnoe Obozrenie); SimmonS (Cynthia) and perlina (Nina): 2002, Writing the Siege of Leningrad: Женские дневники, мемуары и документальная проза (Питтсбург: Питтсбургский университет). Среди других литературоведческих исследований дневника, оказавших фундаментальное влияние на отношение историков к этому жанру, можно назвать: paperno (Irina): 2004, "Что можно сделать с дневниками?", Russian Review, 63, 4, pp. 561-573; aronSon (Alex), 1991: Studies in Twentieth-Century Diaries: The Concealed Self (Lewinston: The Edwin Mellen Press); nuSSBaum (Felicity A.): 1988, "Toward Conceptualizing a Diary", in olney (James), ed. Studies in Autobiography (New York: Oxford University Press), pp. 128-140; lejeune (Philippe): 1982, "Автобиографический контракт", в todoroV (Tzvetan), ed. French Literary Theory Today: A Reader (Cambridge: Cambridge University Press), pp. 192-222; lejeune (Philippe): 2009, О дневнике. Под ред. Попкина (Джереми Д.) и Рака (Джули). (Гонолулу: University of Hawai'i); Lejeune (Philippe): 1999, "Практика частного журнала: Хроника расследования (1986-1998)", в lanGford (Rachel) and weSt (Russell), eds. Marginal Voices, Marginal Forms: Diaries in European Literature and History (Atlanta: Rodopi); kuhn-oSiuS (K. Eckhard): 1981, "Making Loose Ends Meet: Private Journals in the Public Realm", German Quarterly, 54, pp. 166-176. (6) БУДНИЦКИЙ (Олег): 2009, "Интеллигенция встречает врага: образованные советские офицеры в побежденной Германии, 1945". Перевод Рупп (Сьюзан), Критика, 10, 3, с. 631. (7) БУДНИЦКИЙ (Олег): 2014, "Евреи на войне: дневники с фронта", в MURAV (Harriet) и ESTRAIKH (Gennady), eds. Советские евреи во Второй мировой войне: Fighting, Witnessing, Remembering (Boston: Academic Studies Press), p. 58. (8) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Интеллигенция встречает врага", op. cit., p. 631. (9) БУДНИЦКИЙ (Олег): 2014, "Великая Отечественная война и советское общество: Поражение, 1941-42". Trans. MORTON (Jason), Kritika, 15, 4, p. 777. (10) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Великая Отечественная война и советское общество", см. выше, с. 776-777; БУДНИЦКИЙ (Олег): 2011 г., "Мужчины и женщины в Красной Армии (1941-1945)", Les Cahiers du Monde Russe, том 52, № 2-3, с. 406. (11) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Евреи на войне: Дневники с фронта", см. выше, с. 67. (12) "сексуальная революция.", БУДНИЦКИЙ (Олег), "Мужчины и женщины в Красной Армии (1941-1945)", см. выше, с. 406. (13) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Мужчины и женщины в Красной Армии (1941-1945)", см. выше, с. 406, 408, 410. (14) "Доступ к женским телам стал 'валютой' войны.", БУДНИЦКИЙ (Олег), "Мужчины и женщины в Красной Армии (1941-1945)", см. выше, с. 413. (15) "Я не морально и не физически способен больше терпеть одиночество. Я и мужчина, и женщина! В войне все так краткосрочно, что разумная, серьезная, глубокая близость исключена, потому что завтра может и не быть человека, который сегодня как-то дорог. Я уже пережил это. [...] Но я тоже не могу это вынести. Я не могу! Не сбудется ли мечта моя, и, не выдержав, я обменяю себя на половину мыслей, половину чувств, половину страстей.", БУДНИЦКИЙ (Олег), "Мужчины и женщины в Красной Армии (1941-1945)", см. выше, с. 419. (16) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Евреи на войне: Дневники с фронта", см. выше, с. 58. (17) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Евреи на войне: дневники с фронта", указ. соч. С. 72-76. (18) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Евреи на войне: дневники с фронта", указ. соч. С. 64; БУДНИЦКИЙ (Олег), "Великая Отечественная война и советское общество", указ. соч. С. 778. (19) Будницкий (Олег), "Великая Отечественная война и советское общество", указ. соч. С. 777- 778. В своей ранней работе Будницкий отстаивал мнение о существовании запрета на ведение солдатами дневников, но впоследствии пересмотрел эту позицию. (20) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Евреи на войне: дневники с фронта", указ. соч. С. 61. (21) Будницкий (Олег), "Евреи на войне: дневники с фронта", op. cit., p. 61. (22) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Интеллигенция встречает врага", указ. соч. С. 681. (23) Будницкий (Олег), "Великая Отечественная война и советское общество", указ. соч. С. 768. Иная, но смежная критика тенденции импортировать либеральные допущения при изучении советских граждан в: KRYLOVA (Anna): 2000, "The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies", Kritika, 1, 1, pp. 119-146. (24) Исследования мифоса Великой Отечественной войны и памяти включают: Тумаркин (Нина): 2003, "Великая Отечественная война как миф и память", European Review, 11, 4, pp. 595-611; WEINER (Amir): 1996, "The Making of a Dominant Myth: The Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet Polity", Russian Review, 55, 4, pp. 638-660; KIRSCHENBAUM (Lisa A.): 2006, Наследие блокады Ленинграда, 1941-1995: Myths, Memories, and Monuments (Cambridge: Cambridge University Press); LOSKUTOVOI (M.V.), ed.: 2006, Pamiat' o blokade: svidetel'stva ochevidtsev i istoricheskoe soznanie obshchestva (Moscow: Novoe). (25) БУДНИЦКИЙ (Олег), "Великая Отечественная война и советское общество", op. cit., pp. 775-776. (26) HELLBECK (Jochen): 2001, "Работа, борьба, становление: Автобиографические тексты сталинской эпохи", Russian Review, 60, 3, p. 352. (27) HELLBECK (Jochen): "Working, Struggling, Becoming: Автобиографические тексты сталинской эпохи", op. cit., p. 354. (28) ХАЛФИН (Игал): 2003, Terror in My Soul: Communist Autobiographies on Trial (Cambridge: Harvard University Press). (29) HELLBECK (Jochen): 2006, Revolution on My Mind: Writing a Diary Under Stalin (Cambridge: Harvard University Press), pp. 43-44, 48. (30) ХЕЛЛБЕК (Йохен), "Революция в моих мыслях", см. выше, с. 3-4; Халфин (Игаль), "Террор в моей душе", см. выше; Хархордин (Олег): 1999 г., "Коллектив и индивид в России: исследование практик" (Беркли: Университет Калифорнии). Анатолий Пинский исследовал советскую субъективность в дневниках послевоенной, хрущевской эры. См.: Пинский (Анатолий): 2014 г., "Дневническая форма и субъективность в условиях Хрущева", Slavic Review, том 73, № 4, с. 805-827; Пинский (Анатолий), ред.: 2018 г., "После Сталина: Позднесоветская субъективность, 1953-1985" (Санкт-Петербург: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге). (31) ФИЦПАТРИК (Шейла): 2005 г., "Сорвите маски! Идентичность и обман в России XX века" (Принстон: Принстонский университетский пресс); Алексопулос (Гольфо): 1998 г., "Портрет афериста как советского человека", Slavic Review, том 57, № 4, с. 774-790. См.: Чаттерджи (Чой) и Петроне (Карен): 2008 г., "Модели Я-сознания и субъективности: Советский случай в исторической перспективе", Slavic Review, том 67, № 4, с. 967-986. (32) ХАЛФИН (Игаль) и ХЕЛЛБЕК (Йохен): 1996 г., "Переосмысление сталинского субъекта: 'Магнитная гора' Стефана Коткина и состояние исследования советской истории", Jahrbücher für die Geschichte Osteuropas, том 44, № 3, с. 456-463. (33) ХЕЛЛБЕК (Йохен): 2004 г., "Дневник между литературой и историей: Критический ответ историка", Russian Review, том 63, № 4, с. 621. (34) Эта фраза взята из работы ХЕЛЛБЕК (Йохен): 1998 г., "Лаборатории советского Я: Дневники из эпохи Сталина", диссертация на соискание степени доктора философии, Колумбийский университет. (35) ХЕЛЛБЕК (Йохен): 2009 г., "'Дневники Фрицев и письма Гретхен': Личные записи из немецко-советской войны и их читатели", Kritika, том 10, № 3, с. 594-595. (36) ХЕЛЛБЕК (Йохен), "'Дневники Фрицев и письма Гретхен'", см. выше, с. 602. |
||
| _________________________________________________________
|
французский / английский