Working Paper 125/2013
The Crystallization of National Identity in Times of War:
The Experience of a Soviet Jewish Soldier
E l l a J a n a t o v s k y
© European Forum at the Hebrew University, Jerusalem
All rights reserved. No part of this
publication may be reproduced, stored in a retrieval
system, or transmitted, in any form, or by any
means, electronic, mechanical, photocopying,
recording or otherwise, without the prior permission
of the European Forum at the Hebrew
University of Jerusalem and the author of this paper.
European Forum at the Hebrew
University, Jerusalem 91905, Israel
http://www.ef.huji.ac.il ef@savion.huji.ac.il
Contents
| Introduction | 3 | |
| “True Soviet Men” | 5 | |
| Jewish Identity | 8 | |
| Diaries | 13 | |
| The Diary | 15 | |
| Summary | 22 | |
| Bibliography | 24 |
Introduction1
Vladimir Natanovich Gelfand was born on March 1, 1923, in Novoarkhangelsk, a
village in the eastern part of Ukraine. Both of his parents were Jewish. His mother,
Nadezhda Vladimirovna Gorodinskya, was a veteran of the civil war and a party
member; his father, Natan Solomonovich Gelfand, was an appreciated worker, udarnik,
in the metallurgy factory of Dniprodzerzhynsk, Ukraine. Before joining the army
Gelfand had finished his education at the Workers Faculty, rabfak, of Dnipropetrovsk,
where he was active on the school newspaper, engaged in various political activities,
and joined the Komsomol. When World War II broke out, he was involved in the project
of collecting crops for the war effort, subsequently becoming the best worker in his
unit. He was nineteen years old when he joined the fighting Red Army on May 6, 1942.
Gelfand’s diary will be central to this paper. Through it I will examine the
assumption that a reemergence of Jewish identity occurred as a result of the Soviet
advance westward and the encounter of Jewish Red Army soldiers with the Holocaust.
Modern studies have addressed the subject of national identity among Soviet Jews in a
wide range of contexts, including official Soviet policy and popular culture. Similarly,
scholars have also looked at the daily lives of Soviet soldiers, their experiences and
reactions to the horrors of war. However, the correlation between national identity
formation and daily experiences is virtually absent from the historical research. Not a
single monograph has been written on the topic of the Jewishness of the Soviet Jews in
the Red Army, or dealt with its dynamics and transformation in the context of their
encounter with the Holocaust. My paper attempts to bridge the gap.
The first section will address the meaning of being Soviet, that is, the conceptions
that Soviet subjects lived by. The second section will deal with the meaning of being
Jewish, particularly the governmental policies applied to the Jewish population before
the war and the effect they had on Jewish affiliation. It is important to note that this
paper will only focus on the Ashkenazi Jewish population, which formerly was
concentrated in the Pale of Settlement. Additionally, Gelfand represents the generation of 1917,
those often referred to as “true Soviet men.” The third section will explore the
dynamics of Soviet Jewish identity in its World War II historical context.
1 I
would like to thank the European Forum at the Hebrew University and
the Mayrock Center for Russian,
Euro-Asian
and East-European Research for the generous grant which
allowed me to conduct my research. I am grateful to Dr.
Michael
Beizer for his guidance and comments. A debt of gratitude is also
owed to my supervisor Prof. Yfaat Weiss.
“True Soviet Men”
“Many people told him it was impossible, but he never forgot what
was most important—that he was a Soviet man! A real man! And you
must never forget this, never, wherever you are!” Victor Pelevin, Omon Ra
Soviet subjectivity has been the focus of many recent studies in the field of Soviet
history, which formerly devoted its efforts to the research of policymaking and
international politics. Therefore, when addressing the questions of motivation and the
reemergence of Jewish identity in times of war, a topic that belongs to the more private
sphere, interpretations must be based on these recent findings. What was the meaning
of being Soviet? Which ideologies and assumptions guided the young soldier, Gelfand,
as he advanced westward with his unit? In this section I will deal with these questions
in the context of recent Soviet subjectivity studies.
Keith Michael Baker, in an article on the presumed Foucauldian account of the
French Revolution, maintains that politicization of the subject and the moralization of
politics accompany the revolutionary dynamics and its power discourse. During the
revolutionary period, those who hold power learn to view each individual as a political
subject, every action as ideological and a realization of political will.2 In other words,
everything from established politics to the individual’s private thoughts is
contextualized in political terms. Consequently, the moralization of the subject follows
his politicization. All that is politically valid is regarded as moral; all that is not
politically expedient is considered crooked and immoral.3 In this respect, the past, i.e.,
the ancien régime, was viewed as corrupt and immoral, whereas the new one was seen
as the true regime with its true politics.4
The abovementioned revolutionary characteristics were not only evident in
governmental and political policies but also played a prominent role in the formation
of the Soviet subject. Through the assimilation of these features, the Soviet individual became
politicized, historicized, and moralized, sometimes to the extent of using the
same discourse as justification for acts declared illegal by the regime itself.
Jochen Hellbeck argues that historical consciousness was one of the main
characteristics of the Soviet subject during the 1930s. It was the perception of living in
an influential time, an epic epoch, a revolutionary period which represented a break
from the past and an advance toward a bright socialist future. 5
The will of almost every Soviet citizen to participate in constructing that future and breaking free
from the tsarist regime is evident in the testimonies from the time. To be a bystander, a mere eyewitness
to the changes taking place in society, was to abandon one’s duty and purpose as a
person.6 Instead one actively tried to write oneself into history, as is evident from the
diary of Nikolai Ustrialov, a law professor from Moscow: “It is difficult to feel like a
‘superfluous person’ these days, when, it would seem, everyone finds themselves with
so much to do. I want to be up to my neck with activity – if only not to be superfluous
in our time, at this historic hour – when the fate of our great country, our great
revolution, is being decided.”7 To Ustrialov, being superfluous meant being absent
from the building of the future. He wanted to be an agent of the historical mission, a
carrier of his time and considered it his moral duty.
When the Soviet subject looked for ways to participate in the building of the future
socialist society, he hoped to take part in a moralistic construction of society. It
interesting to note the Soviet conception of morality. All of life’s issues were subjected
to the needs of the party, and a private dialogue with one’s conscience was deplored of
the previous Christian perceptions. Party doctrines were the pillars of faith, and the
party’s collective judgments were the manifestation of justice.8 The Russian word for
conscience, sovest, nearly died out after 1917 and was replaced in common usage by
the word for awareness, soznatelnost, signifying the moral aspects of ideological
awareness.9
Bearing this in mind, one can draw conclusions as to the level of enlistment for
public causes and the relation between the private and the public spheres in the 1930s
Soviet Union. Contrary to the liberal view that the private and public spheres are
separate and usually opposed and competing, the Soviet subject aspired to make his
personal life a continuity of the public one.10 “To allow a distinction between private
life and public life,” as Nadezhda Krupskaia, Lenin’s wife, once said, “will lead sooner
or later to betrayal of Communism.”11 Hence, the lives of Soviet citizens were
politicized and the mundane was seen through the prism of social utility. “The young
person should be taught to think in terms of we,” wrote Anatoly Lunacharsky, the
commissar for education in 1918, “and all private interests should be left behind.”12 As
for the Soviet subject, he had to seek to make his inner self correspond with his outer,
collective self.13 Private lives became the battlefield of all that was political and moral.
The search for inclusion and fear of expulsion were the main concerns with regard to
Soviet wellbeing.
2 Keith Michael Baker, “A Foucauldian French Revolution?” in Foucault and the Writing of History, ed.
J. Goldstein (Cambridge: Basil Blackwell, 1994), pp. 188-191. 3 Ibid.
4 Ibid.
5 Jochen Hellbeck, Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin (Cambridge: Harvard
University Press, 2006), pp. 55-67.
6 Ibid.
7 Ibid., pp. 64-65.
8 Orlando Figes, The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia (New York: Picador, 2007), pp. 97-99.
9 Ibid.
10 Hellbeck, pp. 86-87.
11 Figes, “Introduction.”
12 Ibid., p. 80.
13 Jochen Hellbeck, “Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stephan Podlubnyi, 1931-1939,” in Stalinism: New Directions, ed. S. Fitzpatrick (London: Routledge, 2000), p. 95.
Jewish Identity
Before their rise to power, Lenin and Stalin referred to the Jews merely as a religious
sect, lacking territory but maintaining its own jargon, Yiddish. Nevertheless, the
affirmative national policy of the 1920s established a positive attitude toward nations
including ex-territorial ones, such as the Jewish nation. Furthermore, when the
Bolsheviks rose to power, they discovered strong national sentiments among the former
Russian Empire nationalities. The Jews were no different: the Zionist movement was
dominant in the Jewish street, to the extent that it received up to 4-4.5 times more votes
than the Bund Party, which joined the Mensheviks for the elections in the constituent
assembly, planned for the end of 1917.14 A mere egalitarian approach to the “Jewish
problem” was obviously not sufficient for the Jewish street.
Thus, the Bolsheviks realized that they would need to include the Jewish nation in
their affirmative policy, that is, the indigenization (Korenizatsiia) of the various
nations.15 The Act of Indigenization was promulgated after the Twelfth Congress of the
Communist Party, held on April 17-25, 1923. Its goal was the fulfillment of nationalism
within the Soviet, socialist boundaries. In other words, Jewish nationalism, as all other
nationalisms, was to be nationalist in form and socialist in content.16 The approved act
was similar to the Bundist political call for cultural autonomy.17
Consequently, three institutions came into being – governmental, party, and public,
which were responsible for the nationalist autonomy of the Jewish people in the early
Communist period. The Commissariat for Jewish National Affairs (Evkom), the Jewish
section of the Communist Party (Evsektsiya), and various Jewish public organizations
were all established to promote Communism and fight various socialist and Zionist
parties.18 This section will focus on the influence of the Evsektsiya on the Jewish public;
it was the most dominant institution of the three and the center of all legal Jewish activity
within the Soviet Union.19 Moreover, the Evsektsiya, as opposed to the Evkom,
was known for zealous persecution of the Zionist movement. 20
The Evsektsiya was composed of various members of Jewish socialist parties,
especially Bund members. Despite their initial rejection of the Bund as a reactionary
and bourgeois element, Lenin and Stalin now turned to its members for help. The Bund
members were acquainted with the Jewish street, unlike prominent Jewish Bolsheviks
such as Leon Trotsky, Grigory Zinoviev, and Lev Kamenev who considered themselves
Soviet and supported full assimilation into Russian society as a means of obtaining
equal rights. That being the case, the members of the Evsektsiya were Jewish
Bolsheviks, and their task was to mediate between the Communist Party and the Jewish
public as well as to create a Jewish proletarian culture.21
Thus, throughout its years of activity the Evsektsiya persecuted the Zionist
movement and the Jewish religion. Zionist activists were oppressed and the movement
was dismantled by governmental decree; the cheders (Jewish religious schools) were
closed and the synagogues turned into clubs and warehouses. Massive propaganda
efforts were directed against the religious holidays and the Shabbat.22 Hebrew, which
was naturally associated with the Zionist movement and the Torah, was outlawed, and
Yiddish was made the official language of the Jewish nation. Indeed, a network of
Yiddish schools was established in 1918 and replaced Jewish individual educational
institutions. 23 New proletarian Yiddish literature emerged, and it replaced Hebrew
texts, be they new Zionist literature or the Torah. Many Yiddish newspapers and
journals were published and circulated in the Jewish street. The first publications were
mainly political in the strict sense of the word: translations of the socialist canon.
However, with time an independent and creative Yiddish literature arose, along with an
increase in Yiddish translations of Russian classics.24 The recently established Yiddish
theater moved from Petrograd to Moscow and quickly gained popularity, to the point
that it was allowed to perform abroad. From 1925 the theater was recognized by the
state as the official Jewish theater: the GOSET.25 Likewise, the Jewish public
encountered new Jewish proletarian culture in movies, music, and paintings fostered by
the same class rationale. 26 In the 1920s, notes Arkadi Zeltser, there was a less sharp
dichotomy between nationalism and universality, and the subject had diverse options
for the realization of his national feelings.27
The 1930s saw the rise of Russian nationalism. The affirmative policy of the 1920s
– aiming on the one hand to nurture national sentiments within the various national
groups in the Soviet Union, and on the other to discourage chauvinist Russian
nationalism – was abandoned. Soviet national policy consolidated: along with the
rebirth of Russian patriotism, small national units were canceled and ex-territorial
nations including the Jews, Germans, Poles, and Koreans were treated with ongoing
suspicion. 28 The national category was included in passports. Hence, by the end of the
decade the Soviet national category had biological and territorial attributes.29
It is a matter of dispute to what extent the expression of nationality was limited, but there is
no doubt that Russian nationality had awakened and had taken the form of all the others.
The change in policy affected Jewish cultural life. The Evsektsiya closed down as
part of a larger act of shutting down all national divisions in the Communist Party; its
leaders were killed during the Stalinist purges at the end of the decade.30 In 1932 the
teaching of Jewish history in Yiddish schools was banned and the schoolbooks became
very similar to the Russian ones. It was forbidden to teach any Jewish material be it in
its Communist content. 31 The summer of 1938 saw the end of the Jewish school system.32
Most of the Jewish journalism was eliminated by 1939.33 The Jewish theater
just barely continued its activity until 1949, the exception that proved the rule.
What became, then, of Jewish affiliation and identity? Some claim that Communist
persecution of everything traditionally Jewish along with emancipation and new social
opportunities caused quick acculturation to Russian society and alienation from Jewish
affiliation. There is no doubt that during the 1930s Jews, especially those who lived in
cities, became a core element of Soviet society. They occupied major positions in
science, medicine, law, literature, and bureaucracy. Gradually it became more and more
difficult to maintain traditional aspects of Jewish ethnicity. 34 The prominent historian
Benjamin Pinkus characterizes the 1920s as a period of acculturation to Russian society,
and the 1930s as a period of assimilation where the Jewish public grew attached to
Russian culture and language and detached from all that was Jewish. Thus, he
concludes, the Evsektsiya’s efforts to create a new Jewish proletarian identity mostly
failed.35
Others disagree on the extent of assimilation to Soviet society. Anna Shternshis
argues that the new national policy of the Communists in fact succeeded to create a new
cultural identity based on class divisions. The children of 1917 were proud of their
Jewishness; to them it meant Yiddish language, theater, newspapers, and schooling.
Although they did not observe the religious tradition, they respected it.36 Arkady Zeltser
similarly maintains that the shtetl adopted an ambiguous stance: at home the population
preserved its Jewish life and tradition, while on the outside it upheld the Soviet norms.
Nevertheless, Zeltser notes that the younger generation migrated to cities; the
ambiguous stance characterized Jews who had received a religious education before the
revolution.37
In any case, there is no doubt that the meaning of being Jewish changed radically in
the 1920s and changed once more during the 1930s. The children of 1917 and onward
were for the most part Sovietized and cared little for their Jewish identity.
מ"ו 15 ,(1986 יהודה סלוצקי, "יהדות רוסיה בשנת המהפכה 1917,“ העבר, חוב' 1968 ,
15, עמ' 14 .32-55
.155 'עמ 16 Terry Martin, “An Affirmative Action Empire,” in A State of Nations: Empire and Nation-making in
the Age of Lenin and Stalin, ed. Ronald Grigor Suny and Terry Martin (New York: Cornell University
Press, 2001), pp. 74-75.
17 .151-154 'עמ ,פינקוס
18 .161-175 ,שם
163 ,שם 20 J.B. Schechtman, “The U.S.S.R, Zionism, and Israel”, in The Jews in Soviet Russia, ed. by L. Kochan
(Oxford paperbacks, 1978) pp. 99-124.
21 David Shneer, Yiddish and the Creation of Soviet Jewish Culture (Cambridge: Cambridge University
מרדכי אלטשולר, היבסקציה בברית המועצות (1918-1930): בין לאומיות לקומוניזם, (תל אביב: המכון ליהדות זמננו, Press, 2004), pp. 11, 23-26.
22 .327-328 'עמ ,(1980 א"תשמ
23 For more on the Jewish educational systems during the 1920s and 1930s, see: Аркадий Зельцер,
Евреи северо-восточной Белоруссии между мировыми войнами, 1917-1941 / Диссертация на
степень доктора философии Иерусалим: Еврейский университет, 2003.
24 .233-234 '
25 עמ ,פינקוס
מיכאל בייזר, יהודי לנינגרד 1917-1939, תורגם על ידי ברוניה בן יעקב (ירושלים: מרכז זלמן שזר לתולדות ישראל, תשס"ה 27 Зельцер, p. 410.
28 פינקוס, עמ' 26 .233-234 ירושלים, תשנ"ו (1996), עמ' 13-62.
.126-127 'עמ ,(2005
29 Yuri Slezkin, “The Soviet Union as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic
Particularism,” Slavic Review 53:2 (1994): 444.
30 .166 'עמ ,פינקוס
31 .327-328 'עמ ,אלטשולר
32 Зельцер, p. 391.
33 .225 'עמ ,פינקוס 34 .123-145 'עמ ,בייזר 35 .247-248 'עמ ,פינקוס 36 Anna Shternshis, Soviet and Kosher: Jewish Popular Culture in the Soviet Union, 1923-1939
(Bloomington: Indiana University Press, 2006), pp. 43, 182-185.
37 Arkadi Zeltser, “The Belorussian Shtetl in the 1920s and 1930s,” in Revolution, Repression, and
Revival: The Soviet Jewish Experience, ed. Z. Gitelman and Y. Ro’i (Maryland: Rowman & Littelfield,
2007), pp. 91-111.
Diaries
Before turning to the discussion of Vladimir Gelfand’s diary, we must consider the
question of the authenticity of this particular historical source. To what extent can the
historian trust diaries that were written under a totalitarian regime when a personal
account could easily turn self-incriminating? Can they be valued as a legitimate
historical source? What is the reliability of our particular historical source?
The 1990s marked the beginning of an influx of published private diaries and
memoirs in the former Soviet Union. Personal accounts from various age groups –
grandfathers, fathers, and sons, the living and the dead, ordinary people and public
figures, devoted Stalinists and opponents – overflowed the market. Grassroots or
“people’s” archives have opened for those who want to submit their personal texts and
have no access to publications. 38 Irina Paperno warns young historians to take account
of the fact that this material was subjected to editing and commentaries by
contemporaries. It is still the case, she notes, that the intelligentsia speaks for ordinary
people, and thus it is problematic to differentiate between the two voices and the two
spheres of time: past and present. She points out, however, that “there is also an effort
to allow ‘the people’ to speak, a sense of a mission, a paradoxical desire to create access
to the voices of the people on behalf of whom the intellectuals always spoke.”39
A recent debate has focused on the methodological question of how to read and
interpret these materials. One of the main protagonists is Jochen Hellbeck, who argues
that ideology had a strong and irrevocable hold on the Soviet subject. The subject’s
conceptualization of private and public spheres differs from the liberal one, in which
these two notions are separate and even alternative to one another. The Soviets, he
claims, made a distinction between inner self and outer self.40 One of the main
consequences of politicized lives, of a historical conception of reality and the
moralization of politics, as discussed above, was the merging of the private and public
spheres, and the absorption of the former into the latter.41 Given the lack of other public
discourses, the subject had no other option but to strive for a complete identification with
society.42 Thus, Hellbeck concludes, we should take the content of the diary as it
is. Alexander Etkind, however, denies the positive implications of this Soviet
subjectivity and argues that the Soviet institutions powerfully affected their subjects.
The influence of the Gulag system, personnel departments, and psychiatric hospitals
was just as far-reaching as that of Soviet political discourse.43 In other words, Soviet
citizens did not simply embrace this discourse but lived in constant fear.
In one fashion or another, whether a willful act or a mere means of survival, Soviet
subjects did assimilate into Communist society. Doubts and criticism would have made
their lives unbearable, and a plain belief in the Soviet regime was the way to escape
desperation and loneliness. As one “kulak” child who was exiled for long years recalled,
“Believing in the justice of Stalin made it easier for us to accept out punishments, and
it took away our fear.”44 Hence, Soviet sources can be read as evidence of this kind of
subjectivity, and in this regard are just as credible as other sources for historical
research.
38 Irina Paperno, “Personal Accounts of the Soviet Experience,” Kritika: Explorations in Russian and
Eurasian History 3:4 (2002): 578-579.
39 Ibid., p. 581.
40 Hellbeck, “Fashioning the Stalinist Soul,” pp. 95-98.
41 Hellbeck, Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin, pp. 85-98.
42 Ibid.
43 Aleksandr Etkind, “Soviet Subjectivity: Torture for the Sake of Salvation?” Kritika: Explorations in
Russian and Eurasian History 6:1 (2005): 171-186.
44 Figes, “Introduction.”
The Diary
Vladimir Gelfand’s diary was found after his death in 1983. The copy I have was given
to me by Gelfand’s son along with scans of his handwriting. The Russian version of the
text is a raw material; it has not yet been edited or commented on. For various reasons,
the diary has not yet been published in Russian. However, it has been translated and
printed in German and Swedish, and received reviews from researchers all over the
world.
The year I will be examining in this paper is 1943. This particular year was full of
events for the young soldier Vladimir Gelfand. It began in the hospital back at the rear,
continued in his reuniting with his former military unit and taking an officers’ course,
and ended with him returning to his unit as a young officer. Of equal importance was
his joining the party on November 26. This order of events allows me to examine his
behavior in rapidly changing circumstances; the front and the rear, as a simple soldier
and an officer, thus contributing to the understanding of his character.
Having been injured in his left hand on December 28, 1942, in the battle of
Stalingrad, Vladimir Gelfand was sent to the hospital. Since the hospital was
overcrowded and his injury was relatively minor, he was taken to the home of a peasant
woman along with four other soldiers. On February 2 he wrote:
…After finishing Huckleberry Finn two days ago, I devoted my time today to
reading the history of the party and the sessions of the Supreme Soviet of the USSR
A great deal of the material was already known to me, some was new. I intend to
expand my political horizons.
The choice to read about the history of the party and sessions of the Supreme Soviet
reflects Gelfand’s willpower and determination to become part of society. After
describing, in the same entry, conditions of near starvation which included “800 grams
of bread twice a day and half a bowl of liquid called soup” along with severe pain due
to his injury and insufficient treatment – “my wound won’t heal; on the contrary it hurts
even more. My bandage hasn’t been replaced since January 28. There is no treatment.
My wart and frozen fingers hurt terribly” – he nonetheless chose to read this material,
instead of seeking food and medical assistance or writing letters to his relatives. Gelfand
preferred his political and ideological development over physical necessities, thus
15demonstrating his devotion to the political struggle and his willpower to fully become
a member of Soviet society. It was much more important for him to invest in his
political education than to attend to his immediate needs. Hence, exemplifying
Gelfand’s historical perspective, the future became his point of reference; he saw the
hardships of today as the achievements of tomorrow.
The short autobiography Gelfand wrote on November 5 reflects his need to be useful
in the building of a bright Communist future, and his great devotion to the public cause.
He chose to summarize his life from a political perspective, emphasizing his active role
in every organization he had been part of since he graduated from school: the Workers’
University (Rabfak), the Young Communist League (Komsomol), the auxiliary forces
he had joined before enlisting, and different army units. Furthermore, he mentions his
parents’ political achievements, his mother’s participation in the civil war and the party,
and his father’s status in the factory. This kind of political reading of one’s life was a
main characteristic of the Soviet subject. All daily life and life’s political aspects were
highly appreciated as proof of one’s social utility. Moreover, his family’s Communist
heritage along with his acceptance into the party gave him a legitimate and prestigious
role in Soviet society.
The need to be part of society is also evident in this entry from April 1:
…you won’t hear the residents of Zenograd referring to the fighting soldiers as the
“Russians,” as you would hear in other cities such as Kotel’nik and Mechetk;
rather, they were called “our soldiers” against the Germans. To them there was no
difference between Russians and the rest of the people, the public and the army.
It is also apparent in the children’s story Gelfand wrote in his diary after being accepted
into the party on November 27. The tale is about a battle between two symbolic animals:
the elephant representing Stalin and the wolf representing Hitler. After finding a
magical book written in an unfamiliar language, the protagonist of the tale turns to his
comrades for help with translation:
…you could find in our unit many different nationalities: Russians, Ukrainians,
Georgians, Armenians, Azerbaijanis, Jews, Kazakhs, Turkmen, Greeks, and even
one Turk. Yes indeed! Don’t make fun of it – imagine representatives from all the
Soviet Union’s nationalities fighting together till death on the fronts of the great
war against fascism.
16Both passage deal with the concept of “the friendship of the people.” This ethic was
propagated in the first years of the war as a means to unite various Soviet nationalities
in their fight against the German invader. Traditional Soviet slogans revolving around
socialism and the personality cult were deemphasized and replaced with a repertoire
that underlined pride, revenge, and the desire to protect family, friends, and the
motherland.45 Patriotism did not undermine the Soviet subject’s goal of becoming a full
member of society; on the contrary, it gave him another way of expressing the same
desire. Gelfand’s passages reflect his desire to be part of the full-scale war effort and to
fight the war along with other equal members of Soviet society.
The sense of unity and belonging is often apparent among soldiers and veterans. In
one of his interviews, New York Times reporter Hedrick Smith asked a prominent
scientist and a veteran, Ben Levich, what was the best period in Russian history. To his
surprise, Levich replied that it was unquestionably the war period. “Because at that time
we all felt closer to our government than at any other time in our lives. It was not their
country then, but our country. It was not they who wanted this or that to be done, but
we who wanted to do it. It was not their war, but our war. It was our country we were
defending, our war effort.” Furthermore, Levich noted that the war was the only time
when he was not afraid of the authorities. The thought of a chekist knocking on his door
in the middle of the night did not frighten him; Levich knew that the government and
he were united in the war against Germany.46
This sense of belonging and solidarity, whether real or imagined, gave Gelfand an
opportunity to fulfill his need and become useful, and by no means superfluous, to the
future of Soviet society. Soviet patriotism depended to a great extent on concepts
propagated a decade earlier by the state. “The war had meant death and destruction but
it had also demonstrated indestructible unity and invincible power,” said Levich during
his interview; 47 it was, then, a dream come true for the Soviet subject. Likewise, Yosif Kvasha from
Medzhibozh, Ukraine, testified that the war years were the purest of his
life, signifying the moralization of Soviet society and its idea of unity. 48
One should read Gelfand’s accounts of his national affiliation in light of his Soviet
conscience. As I will demonstrate, this Soviet logic guided him and very much
influenced the way he understood the Holocaust. On March 13, Gelfand arrived at the
Dvoinoi railway station near Rostov-on-Don and witnessed the effects of Nazi
occupation. He devoted a long passage in his diary to his personal observations,
mentioning not only the murder of the Jews but also the extent of local collaboration:
The local population sympathized with the Germans. And when the latter occupied
their territory, they started to hand in Jews, communists and one another to the
enemy…
Passing by on the train he took from Dvoinio, he witnessed the ruins of his country:
I was terribly saddened at the sight of the ruins and filled with fury at Hitler’s
disgusting beasts. They are the ones who are responsible for the troubles and
suffering of our people.
On the home front and on the battlefield, I will fight for my homeland, for my
government, who granted me equal rights as a Jew. I will never act like those
Ukrainians who betrayed their homeland and are now on the side of our enemies,
cleaning their boots, kissing their asses, while they [the Germans] treat them like
dogs.
Regardless of the fact that Gelfand knew the Germans were murdering Jews in larger
numbers than the rest of the population, he chose to demonstrate his loyalty to his
country and government, which gave him equal rights as a Jew. Hence, his Jewish
affiliation was very much dependent on his Soviet identity; he swears to fight for the
protection of his country and government, and never to betray them like those
Ukrainians. Gelfand is fervently loyal to the system. In another case, while conversing
with a hostess of the apartment he was staying at, he confessed that he would rather die
than betray his country and government, his people.49 Gelfand sees himself first and
foremost as a Soviet protecting the Soviet people and his homeland.
By the same token, when Gelfand crossed the countryside on September 7 to get to
the front, he witnessed the ruins of the Russian and Ukrainian villages and the clutter
the German army had left. In the village of Chutka he found Nazi anti-Semitic
propaganda. He chose to keep the leaflets so as to use them in the future against the
Nazis, and reflected on the nature of collaborators:
Those who believe the enemy are the nonbelievers and the traitors. I am going to
prove to the Nazi scums who the Soviet Jews are, how they love their homeland,
how they hate the fascists and are prepared to sacrifice anything for the sake of
victory. I will keep these leaflets for the sake of attaching them to my future
prisoner’s Nazi forehead.
Gelfand’s passage is remarkable because it demonstrates the degree to which the Soviet
subject had absorbed Soviet principles. Carrying Nazi propaganda was considered a
sign of treason, since it could, in the event of captivity, implicate the soldier as a
collaborator. Notwithstanding the prohibition, Gelfand showed no hesitation in taking
the leaflets; on the contrary, he was sure of his actions. This situation raises a question:
what notion allowed Gelfand, a passionate believer in the Soviet system, to act as he
did? The answer lies in the question itself. Soviet subjects were required to believe in
the system; as noted earlier, without demonstrating belief one could not be accepted
into Soviet society. Hence, Gelfand’s action can be seen as a simple demonstration of
this principle. It seems that he regarded himself as a true Soviet man, and a full member
of society, and could not imagine the possibility of being regarded as a traitor. This
naiveté, or what Orlando Figs calls “revolutionary conservatism,”50 provides an
explanation for Gelfand’s behavior. The same could explain the similar behavior of
writing a diary in wartime. Keeping diaries on the front was forbidden by the
authorities, since it was outside the framework of official censorship. 51
Yet, as we have seen, not only did Gelfand keep a detailed diary, but even wrote in
front of his comrades.
The only time Gelfand attended to his Jewish affiliation was when he felt he was
being discriminated against by his own people for being a Jew. Before his promotion
to an officer rank, he describes numerous anti-Semitic incidents both with the peasants
and in his own unit. In fact, it was only at these moments that he tried to get closer to
his fellow Jewish soldiers. Specifically at these times, Gelfand’s Jewishness took the
form of a defensive nationalism, a temporary reaction to anti-Semitism. After realizing
his commander was an anti-Semite, Gelfand sought a partner in misfortune:
There’s one Jewish soldier here. Even though there are some things I don’t really
like about him, like the way he moves his hands excessively when he talks or
touches the buttons on people’s clothes when he speaks to them, I’m close to him
and we’re buddies because he’s an outcast like me. Both of us aren’t liked around
here. And although I have the manners of a cultured person, my face looks more
Georgian or Armenian than Jewish. My surname gives away my origin.53
When he finally received his rank, Gelfand almost ceased to mention the attacks against
him and his satisfaction with his unit grew.
That change is noteworthy because one would expect the opposite. The process of
reconquering the western territories was also the process of revealing the scale of
atrocities committed against the Jews. One would expect Gelfand to take note of this,
since the annihilation of Jews was a particular crime which accounted for over ten
percent of the estimated twenty-six million Soviet civilian victims of the war (though
the Jews were only 2.5 percent of the total population at the beginning of the war).54
Nevertheless, Gelfand did not become more Jewish after his encounter with the
Holocaust but rather seemed to notice his Jewish affiliation less. Experience of battle
and the front could only sporadically help obscure national differences, and Gelfand
was assaulted from time to time for being a Jew. Gelfand’s general lack of interest in
his Jewish nationality and the Holocaust could be explained by the strong hold exerted
on the individual by Soviet concepts like internationalism, mass enlistment for socialist
causes, and the private sphere as an extension of the public sphere. It was when he was
accepted into the party and became an officer that he felt like he truly belonged in Soviet
society
45 David Brandenberger, “It Is Imperative to Advance Russian Nationalism as the First Priority: Debates
within the Stalinist Ideological Establishment, 1941-1945,” in A State of Nations: Empire and Nationmaking
in the Age of Lenin and Stalin, ed. Ronald Grigor Suny and Terry Martin (New York: Cornell
University Press, 2001), p. 277.
46 Hedrick Smith, The Russians (New York: Ballantine Books, 1976), pp. 302-303.
47 Ibid.
48 Zvi Y. Gitelman, “Internationalism, Patriotism, and Disillusion: Soviet Jewish Veterans Remember
World War II and the Holocaust,” Holocaust in the Soviet Union, occasional paper, U.S. Holocaust
Memorial Museum, Washington, DC, November 2005, p. 111.
49 March 23, 1943.
50 Figes, The Whisperers, p. 27.
51 Arkadi Zeltser, “How Were Jewish Letters Written by Jews during the War?,” unpublished paper
presented at the “International Workshop: The Holocaust and the War in the USSR as Reflected in
Wartime Letters and Diaries,” Yad Vashem Holocaust Museum, Jerusalem, November 20, 2012, p. 1.
52 Evidence for this is found in the entry from May 20.
53 The entry from April 13.
54 Gitelman, p. 99.
Summary
This project examined the presumption of the reemergence of Jewish identity as a result
of the Soviet advance westward in World War II and the encounter of Jews with the
Holocaust. “It is no wonder that a Communist of 1933 should have come out of the
camps more Communistic than he went in, a Jew more Jewish,” wrote Hannah Arendt
in Partisan Review.55
The question posed by this paper, therefore, was a paraphrase of
Arendt’s statement. What effect did the annihilation of Jews in the territories of the
Soviet Union have on Jewish soldiers in the Red Army? Did the Jewish soldier become
more Jewish as he advanced westward and discovered the scale of the killing?
The first chapter dealt with the meaning of being Soviet. Soviet society underwent
processes of historicization, politicization, and moralization. The individual came to
understand time in deterministic terms; he wanted to participate in the construction of
the future socialist society. All that was private became political, and what used to be
“I” became “We.” The desire for inclusion in this revolutionary society and the fear of
expulsion appear to have been fundamental to the Soviet subject.
The second chapter addressed the topic of national identity among Soviet Jews
before the war. Notwithstanding Communist ideology that regarded nationalism as a
reactionary and capitalist factor, pragmatic considerations of gaining the support of
national minorities brought the regime to adopt a policy of indigenization
(korenizaziya) that was national in form and Communist in content. Coincident with
the persecution of Zionism and Judaism, the traditional forms of Jewish identity, the
1920s government promoted Jewish Yiddish proletarian culture by means of various
institutions. The 1930s saw the rise of Russian nationalism and the re-Russification of
Soviet society. Consequently, on the eve of World War II, a large segment of the Jewish
population was acculturated into Russian society, thus experiencing alienation from its
Jewishness. Soviet Jews knew that they were Jewish, but it simply did not matter much
to them.
Gelfand’s diary reveals the impact that two decades of Sovietization had on the
individual. As mentioned, he thought of himself in Soviet concepts, and portrayed his
life in terms of social utility and socialist advancement. Moreover, Gelfand failed to
take account of the pragmatism of the Soviet leadership and seemed to embrace Soviet
concepts fervidly without realizing the consequences of breaking the law. As for his
Jewish identity, it did not matter very much to him as he felt himself a full member of
society. Furthermore, as Gelfand advanced westward with his unit and discovered the
scale of Jewish tragedy, he almost stopped mentioning his Jewish identity for the sake
of accomplishing more in Soviet society: joining the party and receiving an officer rank.
It was only when he felt discriminated against by those he considered to be his own
people that he turned to his Jewish affiliation. Gelfand believed in the Soviet system
and fought for his homeland, like every other soldier.
In a wider perspective, the case of Gelfand may indicate that the crystallization of
national identity of minorities in wartime is very much contingent on the treatment they
receive within the society they live in, rather than on external influences. In other words,
internal treatment – the degree of inclusion in society and equality of opportunity – has
greater effect on the individual than external circumstances of injustice.
55 Hannah Arendt, “The Concentration Camps,” Partisan Review 15 (1948): 743-776.
Bibliography
Владимир Гельфанд, дневник 1943.
Arendt, Hannah. “The Concentration Camps.” Partisan Review 15 (1948): 743-776.
Baker, Keith Michael. “A Foucauldian French Revolution?” In Foucault and the
Writing of History, ed. J. Goldstein (Cambridge: Basil Blackwell, 1994), pp. 188-191.
Brandenberger, David. “It Is Imperative to Advance Russian Nationalism as the
First Priority: Debates within the Stalinist Ideological Establishment, 1941-1945.”
In A State of Nations: Empire and Nation-making in the Age of Lenin and Stalin,
ed. Ronald Grigor Suny and Terry Martin (New York: Cornell University Press,
2001), pp. 275-299.
Etkind, Aleksandr. “Soviet Subjectivity: Torture for the Sake of Salvation?”
Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 6:1 (2005): 171-186.
Figes, Orlando. The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia (New York:
Picador, 2007).
Gitelman, Zvi. “Internationalism, Patriotism, and Disillusion: Soviet Jewish
Veterans Remember World War II and the Holocaust.” Holocaust in the Soviet
Union, occasional paper, U.S. Holocaust Memorial Museum, Washington, DC,
November 2005.
Hellbeck, Jochen. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin
(Cambridge: Harvard University Press, 2006).
Hellbeck, Jochen. “Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stephan Podlubnyi,
1931-1939.” In Stalinism: New Directions, ed. S. Fitzpatrick (London: Routledge,
2000), pp. 77-117.
Martin, Terry. “An Affirmative Action Empire.” In A State of Nations: Empire and
Nation-making in the Age of Lenin and Stalin, ed. Ronald Grigor Suny and Terry
Martin (New York: Cornell University Press, 2001), pp. 67-90.
24Paperno, Irina. “Personal Accounts of the Soviet Experience.” Kritika: Explorations
in Russian and Eurasian History 3:4 (2002): 577-610.
Schechtman, J. B. “The U.S.S.R., Zionism, and Israel.” In The Jews in Soviet
Russia, ed. L. Kochan (Oxford Paperbacks, 1978), pp. 99-124.
Shneer, David. Yiddish and the Creation of Soviet Jewish Culture (New York:
Cambridge University Press, 2004).
Smith, Hedrick. The Russians (New York: Ballantine Books, 1976), pp. 302-
303.Shternshis, Anna. Soviet and Kosher: Jewish Popular Culture in the Soviet
Union, 1923-1939 (Bloomington: Indiana University Press, 2006).
Slezkin, Yuri. “The Soviet Union as a Communal Apartment, or How a Socialist
State Promoted Ethnic Particularism.” Slavic Review 53:2 (1994): 414-452.
Suny, Ronald Grigor and Terry Martin, eds. A State of Nations: Empire and Nationmaking
in the Age of Lenin and Stalin (New York: Cornell University Press, 2001).
Zeltser, Arkadi. “How Were Jewish Letters Written by Jews during the War?”
Unpublished paper presented at the “International Workshop: The Holocaust and
the War in the USSR as Reflected in Wartime Letters and Diaries,” Yad Vashem
Holocaust Museum, Jerusalem, November 20, 2012.
Zeltser, Arkadi. “The Belorussian Shtetl in the 1920s and 1930s.” In Revolution,
Repression, and Revival: The Soviet Jewish Experience, ed. Z. Gitelman and Y. Ro’i
(Maryland: Rowman & Littelfield, 2007), pp. 91-111.
Аркадий Зельцер, Евреи северо-восточной Белоруссии между мировыми
войнами, 1917-1941 / Диссертация на степень доктора философии Иерусалим:
Еврейский университет, 2003.
25אלטשולר, מרדכי, "תיאטרון יידיש והציבור היהודי בברית המועצות," התיאטרון היהודי בברית
המועצות, עורך מ' אלטשולר, ירושלים, תשנ"ו (1996), עמ' 13-62.
אלטשולר, מרדכי, היבסקציה בברית המועצות (1918-1930): בין לאומיות לקומוניזם, (תל אביב:
המכון ליהדות זמננו, תשמ"א 1980).
בייזר, מיכאל, יהודי לנינגרד 1917-1939, תורגם על ידי ברוניה בן יעקב (ירושלים: מרכז זלמן שזר
לתולדות ישראל, תשס"ה 2005).
סלוצקי, יהודה, "יהדות רוסיה בשנת המהפכה 1917," העבר, חוב' 1968 ,15, עמ' 32-55.
פינקוס, בנימין, יהודי רוסיה וברית המועצות: תולדות מיעוט לאומי, (באר שבע: אוניברסיטת בן גוריון
ב
© Published
by the European Forum at the
Hebrew University
Jerusalem 91905, Israel
f@savion.huji.ac.il
www.ef.huji.ac.il
Working Paper 125/2013
Кристаллизация национальной идентичности
E l l a J a n a t o v s k y
Contents
| Введение | 3 | |
| "Правда советских людей" | 5 | |
| Еврейская идентичность | 8 | |
| Дневники | 13 | |
| Дневник | 15 | |
| Резюме | 22 | |
| Библиография | 24 |
Введение1
Владимир Натанович Гельфанд родился 1 марта 1923 года в Новоархангельске, в деревне, расположенной в восточной части Украины. Оба его родителя были евреями. Его мать, Надежда Владимировна Горди́нская, была ветераном гражданской войны и членом партии. Его отец, Натан Соломонович Гельфанд, был ценным работником и ударником труда на металлургическом заводе в Днепродзержинске, Украина.
До вступления в армию Гельфанд завершил свое образование на рабфаке в Днепропетровске, где активно участвовал в школьной газете, политических мероприятиях и вступил в комсомол. Когда началась Вторая мировая война, он был вовлечен в проект по сбору сельскохозяйственных культур для нужд войны, став лучшим работником в своем блоке. В возрасте девятнадцати лет, 6 мая 1942 года, он вступил в Красную Армию.
Дневник Гельфанда является центральным источником в этом исследовании. Через его записи я буду рассматривать предположение, что возрождение еврейской идентичности произошло в результате продвижения советской армии на запад и встречи еврейских солдат Красной Армии с Холокостом. Современные исследования касаются вопросов национальной идентичности среди советских евреев в различных контекстах, включая официальную советскую политику и поп-культуру. Также ученые исследуют повседневную жизнь советских солдат, их опыт и реакции на ужасы войны.
Тем не менее, связь между формированием национальной идентичности и повседневным опытом солдат практически не охватывается в исторических исследованиях. На данный момент не было написано ни одной монографии, которая бы касалась еврейства советских евреев в Красной Армии и его динамики и трансформации в контексте их встречи с Холокостом. Моя статья пытается преодолеть этот пробел.
Первый раздел будет посвящен тому, что значит быть советским гражданином, и представлениям о том, как жили советские подданные. Во втором разделе будет рассматриваться смысл еврейской идентичности, в частности, государственная политика по отношению к еврейскому населению до войны и ее влияние на чувство принадлежности к еврейскому народу. Важно отметить, что в статье рассматривается только еврейское население Ашкенази, которое раньше было сосредоточено в черте оседлости. Кроме того, Гельфанд представляет поколение 1917 года, которое часто называют "истинными советскими людьми". Третий раздел исследует динамику советской еврейской идентичности в историческом контексте Второй мировой войны.
1 Я хотела бы поблагодарить Европейский форум в Еврейском университете и Mayrock Центр Русский, Евро-Азиатский и Восточно-европейских исследований для щедрому гранту, что позволило мне провести свое исследование. Я благодарна доктору Майклу Бейзера за его указания и замечания. Долгом благодарности также обязана своему руководителю проф Yfaat Вайс.
"Правда советских людей"
Советская субъективность была в центре внимания многих недавних исследований в области советской истории, которые ранее сосредотачивались на политике и международных вопросах. При решении вопросов мотивации и возрождения еврейской идентичности в период войны, тема, относящаяся к более частным сферам, должна быть интерпретирована на основе этих новых исследований. В чем заключался смысл быть советским? Какие идеологии и предположения руководили молодым солдатом, Гельфандом, когда он выдвигался на запад со своим подразделением? В этом разделе я буду рассматривать эти вопросы в контексте новейших исследований советской субъективности.
Кит Майкл Бейкер, в статье о предполагаемом Фуко счете Французской революции, утверждает, что политизация этого вопроса и морализаторство в политике сопровождают революционную динамику и власть дискурса. Во время революционного периода те, кто имеет власть, учатся видеть каждого человека как политический объект, каждое действие как идеологическое и реализацию политической воли. Другими словами, все, что установлено политикой, частные мысли человека — всё это рассматривается в политическом контексте. Следовательно, морализация субъекта следует за его политизацией. Всё, что политически полноценное, считается моральным; всё, что не является политически целесообразным, считается неправильным и аморальным. В этом отношении прошлое, то есть старый режим, рассматривалось как коррумпированное и аморальное, в то время как новый режим воспринимался как истинный и политический.
Эти революционные характеристики были очевидны не только в общественных и политических практиках, но и сыграли заметную роль в формировании советской субъективности. Через ассимиляцию этих особенностей советский человек стал политизированным, историзированным и морализированным, иногда до такой степени, что использовал данный дискурс как оправдание действий, признанных незаконными самим режимом.
Йохен Хеллбек утверждает, что историческое сознание было одной из основных характеристик советской субъективности в 1930-х годах. Это было восприятие жизни как эпической эпохи, революционного периода, который представлял собой перерыв с прошлым и открывал путь к светлому социалистическому будущему. Почти каждый советский гражданин стремился принять участие в строительстве этого будущего и вырваться из царского режима, что отразилось в свидетельствах того времени. Чтобы быть просто наблюдателем, человеком, который видит происходящие изменения в обществе, нужно было отказаться от своего долга и личных целей. Вместо этого можно было активно стремиться написать свою историю, как это видно из дневника Николая Устрялова, профессора права из Москвы: "Трудно чувствовать себя 'лишним человеком' в эти дни, когда, казалось бы, каждый находит себя так много предстоит сделать. Я хочу быть до своей шеи с деятельностью — если только это не будет лишним в наше время, на этом историческом часе, когда судьба нашей великой страны, нашей великой революции решается." Для Устрялова быть лишним означало быть исключённым из построения будущего. Он хотел быть агентом исторической миссии, носителем своего времени, и считал это своим моральным долгом.
Когда советский гражданин искал способы участия в строительстве социалистического общества, он надеялся принять участие в моралистическом строительстве этого общества. Это интересно отметить, так как советская концепция морали была связана с нуждами партии, и частные диалоги с совестью были заменены предыдущими христианскими представлениями. Доктрины партии стали столпами веры, а коллективные суждения партии считались проявлением справедливости. Русское слово "совесть" утратило свой смысл после 1917 года и было заменено словом "сознание", что отражало нравственные аспекты идеологической осведомленности.
С учётом этого можно сделать выводы о взаимодействии общественных и частных сфер в советском Союзе 1930-х годов. В отличие от либеральной точки зрения, согласно которой частные и государственные сферы отделены и часто противостоят друг другу, советский гражданин стремился сделать свою личную жизнь неотъемлемой частью общественной. "Чтобы разрешить различие между частной и общественной жизнью", как однажды сказала Надежда Крупская: "Приведет это рано или поздно к предательству коммунизма". Таким образом, жизнь советских граждан была политизирована, и их мир воспринимался через призму социальной полезности. "Молодой человек должен быть научен думать в терминах "мы", — писал Анатолий Луначарский, комиссар просвещения в 1918 году, — и все частные интересы должны быть оставлены позади." Для советского субъекта было важно сделать так, чтобы его внутренний мир соответствовал его внешнему коллективному "я". Частная жизнь стала полем битвы, где всё, что было политическим и моральным, подвергалось коллективной оценке.
Таким образом, поиск включения и опасение исключения стали важнейшими вопросами в контексте советского благополучия.
2 Кит Майкл Бейкер, "Фуко французская революция?" Фуко и написание истории, изд.
Еврейское самосознание
Перед тем как они пришли к власти, Ленин и Сталин рассматривали евреев только как религиозную секту, лишенную территориальной идентичности, но сохраняя свою собственную терминологию, включая идиш. Однако позитивная национальная политика 1920-х годов создала более положительное отношение к народам, включая еврейский народ. Когда большевики пришли к власти, они обнаружили сильные национальные чувства среди других народов Российской империи, и евреи не были исключением: сионистское движение доминировало на еврейской улице, получив до 4-4,5 раз больше голосов, чем партия Бунд, поддерживающая меньшевиков, на выборах в Учредительное собрание, которое планировалось на конец 1917 года. Эгалитарный подход к "еврейскому вопросу" был явно недостаточным для еврейской улицы.
Таким образом, большевики поняли, что им нужно включить еврейскую нацию в свою политику позитивного национализма, то есть коренизации (коренизации) различных народов. Закон о коренизации был опубликован после двенадцатого съезда Коммунистической партии в апреле 17-25, 1923 года. Его цель заключалась в реализации социалистического национализма в советские годы. Иными словами, еврейский национализм, как и все другие национализмы, должен был быть националистом по форме и социалистом по содержанию. Этот акт был своего рода политическим вызовом культурной автономии Бунда.
Таким образом, были созданы три учреждения — государственное, партийное и общественное, которые отвечали за национальную автономию еврейского народа в начале коммунистического периода. Это Комиссариат по еврейским делам национальностей (Evkom), еврейский отдел Коммунистической партии (Evsektsiya) и различные еврейские общественные организации. Все они были созданы для продвижения коммунизма и борьбы с различными социалистическими и сионистскими партиями. В этом разделе основное внимание будет уделено влиянию Evsektsiya на еврейские общественные дела; это было самым доминирующим институтом из трех и центром всей еврейской правовой деятельности в Советском Союзе. Более того, Evsektsiya, в отличие от Evkom, была известна своей ревностной борьбой против сионистского движения.
Evsektsiya состояла из различных членов еврейских социалистических партий, в первую очередь членов Бунда. Несмотря на первоначальное неприятие Бунда как реакционного буржуазного элемента, Ленин и Сталин теперь обратились к его членам за помощью. Участники Бунда были знакомы с еврейской улицей, в отличие от известных еврейских большевиков, таких как Лев Троцкий, Григорий Зиновьев и Лев Каменев, которые считали себя советскими и поддерживали полную ассимиляцию в российском обществе как средство получения равных прав. В этом контексте члены Evsektsiya, будучи евреями-большевиками, были посредниками между Коммунистической партией и еврейским населением, стремясь создать еврейскую пролетарскую культуру.
Таким образом, в процессе своей деятельности Evsektsiya активно преследовала сионистское движение и еврейскую религию. Сионистские активисты подвергались преследованиям, а движение было ликвидировано правительственным декретом; хедеры (еврейские религиозные школы) были закрыты, а синагоги превращены в клубы и склады. Массовая пропаганда была направлена против религиозных праздников и шаббата. Иврит, который естественно ассоциировался с сионистским движением и Торой, был объявлен вне закона, а идиш стал официальным языком еврейского народа. На самом деле, сеть школ на идише была создана в 1918 году и заменила индивидуальные еврейские образовательные учреждения. Новая пролетарская литература на идише возникла, и она заменяла ивритские тексты, будь то новые сионистские произведения или Тора. Многие газеты и журналы на идише были опубликованы и распространены на еврейской улице. Первые публикации были в основном политическими и представляли собой переводы социалистического канона.
Тем не менее, со временем появилась независимая и творческая литература на идише, наряду с увеличением числа переводов классиков России на идиш. Недавно созданный театр на идише переехал из Петрограда в Москву и быстро завоевал популярность, до того, как его разрешили ставить за рубежом. С 1925 года театр был признан государством как официальный еврейский театр: GOSET. Кроме того, еврейская общественность столкнулась с новой еврейской пролетарской культурой в кино, музыке и живописи, поддерживаемой тем же классом.
В 1920 году Аркадий Зельцер отмечает, что между национализмом и универсальностью субъекта возникла менее резкая дихотомия, и для реализации своих национальных чувств существовали различные варианты.
В 1930-е годы рос русский национализм. Утвердительная политика 1920-х годов — с одной стороны, направленная на развитие национальных чувств в различных группах в Советском Союзе, и с другой стороны, на препятствование шовинистическому русскому национализму — была заброшена. Советская национальная политика консолидировалась: наряду с возрождением российского патриотизма были отменены малые национальные подразделения, и экс-территориальные нации, включая евреев, немцев, поляков и корейцев, начали подвергать сомнению.
Национальные категории были включены в паспорта. Таким образом, к концу десяти лет советской национальной политики национальные категории стали биологическими и территориальными признаками. Вопрос о степени ограничения выражения национальности продолжает оставаться спорным, но, безусловно, русская национальность вышла на первый план.
Изменение политики также повлияло на еврейскую культурную жизнь. Evsektsiya была закрыта как часть более широкого акта по закрытию всех национальных подразделений в Коммунистической партии. Ее лидеры были убиты во время сталинских чисток в конце десятилетия. В 1932 году преподавание еврейской истории в школах на идише было запрещено, и учебники стали очень похожими на российские. Было запрещено преподавание любого еврейского материала, кроме материалов, соответствующих коммунистическому содержанию. Летом 1938 года система еврейских школ была ликвидирована.
К 1939 году большая часть еврейской журналистики была уничтожена, а еврейский театр едва продолжал свою деятельность до 1949 года, за исключением немногих случаев. Таким образом, что стало с еврейской принадлежностью и идентичностью? Некоторые утверждают, что коммунистическое преследование всех традиционно еврейских элементов, вместе с эмансипацией и новыми социальными возможностями, привело к быстрой интеграции в российское общество и отчуждению от еврейской принадлежности. Без сомнения, в 1930-е годы евреи, особенно те, кто жил в городах, стали важным элементом советского общества. Они занимали важные позиции в науке, медицине, праве, литературе и бюрократии.
Постепенно становилось всё труднее поддерживать традиционные аспекты еврейской национальности. Бенджамин Пинкус, известный историк, характеризует 1920-е годы как период интеграции в российское общество, а 1930-е как период ассимиляции, в ходе которого еврейские общины в значительной степени отказались от своего еврейства, предпочитая русский язык и культуру. Таким образом, усилия Evsektsiya по созданию новой еврейской пролетарской личности в основном не увенчались успехом.
Дневники
Прежде чем перейти к обсуждению дневника Владимира Гельфанда, мы должны рассмотреть вопрос о достоверности этого конкретного исторического источника. До какой степени может историк доверять дневникам, которые были написаны в условиях тоталитарного режима, когда личные записи могли легко стать обвинениями против их авторов? Могут ли эти записи быть признаны законными историческими источниками? Какова надежность нашего конкретного исторического источника?
1990-е годы ознаменовали начало притока опубликованных частных дневников и мемуаров бывшего Советского Союза. Личные записи людей разных возрастных групп — дедов, отцов, сыновей, живых и мертвых, обычных людей и общественных фигур, сталинистов и противников — захлестнули рынок. Архивы, которые ранее были закрыты для общественности, стали доступны тем, кто хотел поделиться своими личными текстами, но не имел доступа к публикациям. Ирина Паперно предупреждает молодых историков, что эти материалы были подвергнуты редактированию и комментариям современников. Она также отмечает, что интеллигенция всегда высказывала мнение от имени обычных людей, и поэтому очень сложно провести различие между двумя голосами и двумя временными сферами: прошлым и настоящим. Однако она также указывает на усилия "народа" заявить о своем чувстве миссии, парадоксальном желании создать доступ к голосам людей, за которых интеллигенция всегда говорила.
Недавние дебаты сосредоточены на методологических вопросах о том, как читать и интерпретировать эти материалы. Одним из главных участников этих дебатов является Йохен Хеллбек, который утверждает, что идеология играла сильную и безотзывную роль в советской системе. Он отмечает, что концептуализация публичных и частных сфер в Советском Союзе отличается от либеральной, где эти два понятия являются отдельными и даже противоположными. Советская власть, по его мнению, проводила различие между внутренним и внешним "я". Одним из основных последствий политизированной жизни, из исторической концепции реальности и морализации политики, как описано выше, было слияние частных и государственных сфер и поглощение последней первой. Учитывая отсутствие других общественных дискурсов, субъект не имел другого выбора, кроме как стремиться к полной идентификации с обществом. Таким образом, Хеллбек заключает, что мы должны воспринимать содержание дневников как данное.
Александр Эткинд, однако, отвергает положительные последствия этого советского субъективизма и утверждает, что советские учреждения оказывали сильное влияние на своих подданных. Влияние системы ГУЛАГа, кадровых служб и психиатрических больниц было столь же далеко идущим, как и советская политическая дискуссия. Другими словами, советские граждане не просто принимали этот дискурс, но жили в постоянном страхе. В том или ином виде, будь то умышленное действие или просто средство выживания, советские граждане ассимилировались в коммунистическом обществе. Сомнения и критика делали бы их жизнь невыносимой, и простая вера в советский режим была способом избежать отчаяния и одиночества. Как вспоминал один из "кулацких" детей, которых сослали на долгие годы, "вера в справедливость Сталина стала проще для нас, потому что это освободило нас от страха". Таким образом, советские источники можно читать как доказательства такого рода субъективности, и в этом отношении они могут быть столь же надежными, как и другие источники для исторического исследования.
Дневник
Дневник Владимира Гельфанда был найден после его смерти в 1983 году. Копия дневника была передана мне сыном Гельфанда, вместе с материалами, включающими сканирование его почерка. Русская версия текста является черновиком; он еще не был отредактирован или прокомментирован. По ряду причин дневники так и не были опубликованы на русском языке. Тем не менее, они были переведены и изданы в Германии и Швеции, а также получили отклики от исследователей по всему миру.
В этой статье я буду рассматривать год 1943, который стал важным и насыщенным событиями для молодого солдата Владимира Гельфанда. Этот год начался для него с госпиталя, затем продолжился его возвращением к бывшей воинской части, прохождением курса офицеров, а завершился тем, что он вернулся в свою часть уже как молодой офицер. Не менее важным событием стала его вступление в партию 26 ноября. Этот порядок событий позволяет мне рассматривать его поведение в быстро меняющихся обстоятельствах, его роль на фронте и в тылу, как простого солдата и как офицера, что, в свою очередь, способствует более полному пониманию его характера.
После ранения в левую руку 28 декабря 1942 года в битве за Сталинград, Владимир Гельфанд был отправлен в госпиталь. Так как госпитали были переполнены, а его травма была относительно легкой, он был направлен на лечение в дом крестьянской женщины, вместе с четырьмя другими солдатами. 2 февраля он написал:
После того как два дня назад я закончил читать "Приключения Гекльберри Финна", сегодня я посвятил свое время чтению истории партии и сессий Верховного Совета СССР. Значительная часть материала была мне уже знакома, но некоторые моменты оказались новыми. Я намерен расширить свои политические горизонты.
Выбор Гельфандом для чтения материалов по истории партии и сессиям Верховного Совета отражает его волю и решимость стать частью советского общества. Несмотря на тяжелые условия — голод, ограниченное количество пищи (800 грамм хлеба дважды в день и половина миски жидкого супа), сильные боли от травмы и отсутствие лечения — он предпочел потратить время на чтение политической литературы, вместо того чтобы искать еду или медицинскую помощь, а также писать письма своим родственникам. Гельфанд поставил политическое и идеологическое развитие выше своих физических потребностей, что демонстрирует его приверженность политической борьбе и стремление стать полноценным членом советского общества. Это было для него важнее, чем заботиться о непосредственных нуждах, поскольку он видел трудности сегодняшнего дня как шаги на пути к достижению целей будущего.
Краткая автобиография, написанная им 5 ноября, подчеркивает его стремление быть полезным в построении светлого коммунистического будущего и его преданность общественному делу. Он подытоживает свою жизнь с политической точки зрения, акцентируя внимание на своей активной роли в каждой организации, в которой он участвовал, начиная с Рабочего университета (рабфака), комсомола (ВЛКСМ) и до разных армейских подразделений. Также он упоминает участие своей матери в гражданской войне и партийной деятельности, а также статус отца на заводе. Этот политический подход к своей жизни был основным признаком советского субъекта. Вся его повседневная жизнь и политическая активность рассматривались как доказательство его общественной полезности. Кроме того, его семейное коммунистическое наследие и вступление в партию дали ему законное и престижное место в советском обществе.
Это проявление стремления быть частью общества можно также увидеть в его записи от 1 апреля.
Вы не услышите от жителей Зернограда, как они называют солдат "своими", как это часто бывает в других городах, таких как Котельник и Мечетка. Скорее, они называли их "нашими солдатами" в борьбе против немцев. Для них не было различия между русскими и другими людьми, как в общественной жизни, так и в армии.
Это также проявляется в детской сказке, которую Гельфанд написал в своем дневнике после того, как был принят в партию 27 ноября. Сказка рассказывает о битве между двумя символическими животными: слоном, представляющим Сталина, и волком, представляющим Гитлера. После того как герой находит магическую книгу, написанную на незнакомом языке, он обращается к своим товарищам за помощью в переводе.
Вы могли бы найти в нашем отделении разные национальности: русских, украинцев, грузин, армян, азербайджанцев, евреев, казахов, туркменов, греков и даже одного турка. Да, действительно! Не смейтесь — представьте себе представителей всех национальностей Советского Союза, сражающихся вместе до самой смерти на фронтах Великой Отечественной войны против фашизма.
Both проход дело с понятием «дружбы народов». Эта этика была пропагандируемая в первые годы войны как средство объединения различных народов СССР в их борьбе против немецких захватчиков. Традиционные советские лозунги, вращающиеся вокруг социализма и культа личности, были ослаблены и заменены новым репертуаром, который подчеркивал гордость, месть и желание защитить семью, друзей и родину. Патриотизм не подрывал цели Советского субъекта стать полноправным членом общества; напротив, он дал ему еще один способ выразить то же самое желание. Отрывки Гельфанда отражают его стремление быть частью масштабных усилий в войне и воевать вместе с другими равноправными членами советского общества.
Чувство единства и сопричастности часто проявляется среди солдат и ветеранов. В одном из его интервью, Нью-Йорк Таймс, Хедрик Смит спросил известного ученого и ветерана, Бена Левича, что было лучшим периодом в истории России. Для его удивления, Левич ответил, что это, безусловно, был военный период. "Потому что в то время все мы чувствовали себя ближе к нашему правительству, чем в любое другое время в нашей жизни. Это была не их страна тогда, а наша страна. Это было не так, кто хотел это или что делать, но мы, кто хотел это сделать. Это была не их война, а наша война. Это была наша страна, мы защищали её, мы поддерживали наши военные усилия". Кроме того, Левич отметил, что война была единственным временем, когда он не боялся власти. Мысль о чекисте, стучащемся в дверь посреди ночи, не пугала его; Левич знал, что правительство и он были объединены в войне против Германии.
Это чувство принадлежности и солидарности, будь то реальные или воображаемые, дало Гельфанду возможность не только выполнить свою потребность стать полезным, но и не быть излишним в будущем советского общества. Советский патриотизм в значительной степени зависел от понятий, распространенных государством. "Война означала смерть и разрушение, но она также продемонстрировала нерушимое единство и непобедимую власть", сказал Левич в своем интервью; таким образом, мечта советского народа сбылась. Кроме того, Иосиф Кваша из Меджибожа, Украина, заявил, что годы войны были наилучшими в его жизни, что свидетельствует о морализаторстве советского общества и его идее единства.
Счета Гельфанда его национальной принадлежности следует читать в свете его совести. Как я покажу, эта советская логика вела его и сильно повлияла на то, как он понял Холокост. 13 марта Гельфанд прибыл на двойную железнодорожную станцию близ Ростова-на-Дону и стал свидетелем последствий нацистской оккупации. Он посвятил длинный отрывок в своем дневнике его личным наблюдениям, отметив не только убийства евреев, но и степень местного сотрудничества:
"Местное население с пониманием относится к немцам. И когда последние занимали их территорию, они начали сдавать немцам евреев, коммунистов и друг друга как врагов..."
Проезжая мимо на поезде, он заметил разрушения своей страны.
Я был ужасно огорчен, увидев руины, и был полон ярости от того, что сделал Гитлер — эти отвратительные твари. Это они ответственны за беды и страдания нашего народа.
Несмотря на то, что Гельфанд знал, что немцы убивали евреев в гораздо больших количествах, чем остальную часть населения, он решил продемонстрировать свою лояльность к своей стране и правительству, которое дало ему равные права как еврею. Таким образом, его еврейская принадлежность была тесно связана с его советской идентичностью; он клянется бороться за защиту своей страны и правительства и никогда не предать их, как те украинцы. Гельфанд был глубоко предан этой системе. В другом случае, во время разговора с хозяйкой квартиры, он признался, что предпочел бы умереть, чем предать свою страну и правительство, своих людей. Гельфанд видит себя в первую очередь как советского защитника советских людей и своей родины.
Кроме того, когда Гельфанд пересек деревню 7 сентября, направляясь на фронт, он стал свидетелем руин российских и украинских деревень, разрушенных немецкой армией. В селе Чутка он обнаружил нацистскую антисемитскую пропаганду. Он решил сохранить листовки, чтобы в будущем использовать их против нацистов, размышляя о характере их агентов.
Те, кто верят в врага, являются неверующими и предателями. Я собираюсь доказать нацистам, что советские евреи любят свою родину, что они ненавидят фашистов и готовы пожертвовать всем ради победы. Я буду держать эти листовки, чтобы в будущем использовать их в борьбе с нацистским режимом.
Переход Гельфанда примечателен тем, что демонстрирует степень, в которой советская система впитала советские принципы. Проведение нацистской пропаганды считалось изменой, так как в случае плена это могло привести к обвинению в сотрудничестве с врагом. Несмотря на этот запрет, Гельфанд не колебался в принятии листовок; наоборот, он был уверен в правильности своих действий. Эта ситуация ставит вопрос: что позволило Гельфанду, страстному верующему в советскую систему, действовать так, как он поступил? Ответ лежит в самом вопросе. Советские граждане были обязаны верить в систему; как отмечалось ранее, без этой веры никто не мог быть принят в советском обществе. Таким образом, действия Гельфанда можно рассматривать как простое подтверждение этого принципа. Похоже, он считал себя истинным советским человеком, полноценным членом общества, и не мог представить, что его могли бы рассматривать как предателя. Это наивность или, как это называет Орландо, "революционный консерватизм", объясняет поведение Гельфанда. То же самое можно сказать о его решении вести дневник во время войны. Ведение дневников на фронте было запрещено властями, так как это выходило за рамки официальной цензуры. Но, как мы видели, Гельфанд не только вел подробный дневник, но и читал его перед товарищами.
Единственный раз, когда Гельфанд столкнулся с дискриминацией из-за своей еврейской принадлежности, был, когда он почувствовал, что его народ отвергает его за то, что он еврей. Перед тем как получить офицерское звание, он описывает многочисленные антисемитские инциденты, которые происходили как с крестьянами, так и в его собственном подразделении. На самом деле, только в такие моменты он пытался сблизиться с другими еврейскими солдатами. В частности, в эти моменты еврейская принадлежность Гельфанда приняла форму оборонительного национализма, временной реакции на антисемитизм. Осознав, что его командир был антисемитом, Гельфанд искал партнера по несчастью.
Там был один солдат-еврей. Хотя есть некоторые вещи, которые мне действительно не нравятся в нем, например, как он слишком сильно жестикулирует, когда говорит, или как он трогает пуговицы во время разговора на одежде людей, я нахожусь рядом с ним, и мы дружим, потому что он изгои, как и я. Оба мы не нравились окружающим. И хотя у меня манеры культурного человека, мое лицо больше напоминает грузина или армянина, чем еврея, моя фамилия выдает мое происхождение.
Когда он, наконец, получил свое звание, Гельфанд почти перестал упоминать нападения, и его удовлетворенность своим положением значительно возросла.
Это изменение примечательно, потому что можно было бы ожидать обратного. Процесс освобождения западных территорий был также процессом выявления масштабов зверств, совершенных против евреев. Можно было бы ожидать, что Гельфанд обратит внимание на это, учитывая уничтожение евреев, преступление, которое составило более десяти процентов от предполагаемых двадцати шести миллионов советских гражданских жертв войны (хотя евреи составляли только 2,5 процента от общей численности населения в начале войны).
Тем не менее, Гельфанд не стал более еврейским после своей встречи с Холокостом и, похоже, стал уделять меньше внимания своей еврейской принадлежности. Опыт битвы и пребывания на переднем крае мог лишь изредка помочь ему преодолеть национальные различия, и Гельфанд подвергался нападкам, время от времени, за то, что был евреем. Общий недостаток интереса Гельфанда к его еврейской национальности и Холокосту может быть объяснен сильной фиксацией на советских идеях интернационализма, массового призыва на социалистическую борьбу и восприятии частной жизни как продолжения общественной жизни. Это было, когда он был принят в партию и стал офицером, что он почувствовал, что действительно принадлежит советскому обществу.
Резюме
Этот проект рассматривает предположение о возрождении еврейского самосознания в результате советского продвижения на запад в Великой Отечественной войне и встречи евреев с Холокостом. "Не удивительно, что коммунист 1933 года должен был выйти из лагеря более коммунистом, чем он вошел в дом, еврей — более еврейским", — написала Ханна Арендт в Partisan Review. На вопрос, поставленный в настоящем документе, следовательно, можно ответить пересказом заявления Арендт: какой эффект оказало уничтожение евреев на территории Советского Союза на еврейских солдат в Красной Армии? И стал ли еврейский солдат более еврейским, когда он выдвигался на запад и открывал масштабы убийства?
Первая глава рассматривает смысл существования в Советском Союзе. Советское общество переживало процессы историзации, политизации и морализации. Индивид стал частью времени, детерминированного условиями понимания; он хотел участвовать в строительстве будущего социалистического общества. Все, что было частным, стало политическим, а то, что раньше было "я", стало "мы". Стремление к включению в это революционное общество и страх изгнания, похоже, были основополагающими для советского субъекта.
Вторая глава обращается к теме национальной идентичности среди советских евреев до войны. Несмотря на коммунистическую идеологию, которая считала национализм реакционным и капиталистическим фактором, прагматические соображения получения поддержки от национальных меньшинств побудили режим проводить политику коренизации (korenizaziya), которая была национальной по форме и коммунистической по содержанию. Одновременно с преследованием сионизма и иудаизма, традиционные формы еврейской идентичности в 1920-е годы правительство способствовало развитию еврейской идишской пролетарской культуры через различные учреждения. В 1930-е годы рост русского национализма и повторная русификация советского общества привели к тому, что накануне Второй мировой войны значительная часть еврейского населения уже аккультурировалась в российском обществе, испытывая отчуждение от своего еврейства. Советские евреи знали, что они были евреями, но это не имело большого значения для них.
Дневник Гельфанда показывает влияние того, что два десятилетия советизации оказали на его индивидуальность. Как уже упоминалось, он воспринимал себя через призму советского гражданина и рассматривал свою жизнь с точки зрения общественной полезности и социалистического развития. Кроме того, Гельфанд не учитывал прагматизм советского руководства и, казалось, принимал советскую идеологию горячо, не понимая последствий нарушения закона. Что касается его еврейской идентичности, то она не имела для него особого значения, так как он чувствовал себя полноценным членом общества. Более того, когда Гельфанд двигался на запад со своим подразделением и сталкивался с масштабами еврейской трагедии, он почти перестал упоминать свою еврейскую идентичность ради выполнения более важных задач в советском обществе, таких как вступление в партию и получение офицерского звания.
Это было только тогда, когда он почувствовал дискриминацию со стороны тех, кого он считал своими людьми, что он обратился к своей еврейской принадлежности. Гельфанд верил в советскую систему и боролся за свою родину, как и любой другой солдат.
В более широкой перспективе случай Гельфанда может означать, что кристаллизация национальной идентичности меньшинств во времена войны во многом зависит от того, как с ними обращаются в обществе, а не от внешних воздействий. Другими словами, внутренняя интеграция — степень включения в общество и равенства возможностей — оказывает больший эффект на человека, чем внешние обстоятельства несправедливости.
55 Ханна Арендт, "концентрационные лагеря", Partisan Review 15 (1948): 743-776.
Bibliography
© Published
by the European Forum at the
Hebrew University
Jerusalem 91905, Israel
f@savion.huji.ac.il
www.ef.huji.ac.il
английский