A front emlékezete. A Vörös Hadsereg kötelékében tömegesen és fiatalkorúakon elkövetett nemi erőszak kérdése a Dél-Vértesben (előtanulmány)

Основная цель моего исследования состоит в том, чтобы разработать социально-антропологический подход, связанный с изучением практик Красной Армии в сельской местности Венгрии. Это предварительный этап для проведения более широких полевых исследований, посвящённых массовым и несовершеннолетним жертвам сексуального насилия, а также российскому дискурсу на эту тему. Среди ключевых задач стоит применение различных методологических подходов к обработке собранных материалов. Меня интересует: кем были солдаты Красной Армии как личности? Какова была их история прибытия в Венгрию? Какие государственные идеологии они несли? Какие глубокие мотивации ими двигали? Какой опыт они приобрели за годы войны? Эти и подобные вопросы служат отправной точкой для выбора конкретных концепций и подходов.

После введения я представлю типы источников и ресурсов, а затем обозначу актуальность темы. Далее будут изложены методологические подходы. Фактический материал я сгруппирую по трём основным темам: роль государственной идеологии, личная мотивация участников и терминологические вопросы, необходимые для интерпретации собранных данных. В заключении будет предложен предварительный синтез результатов, полученных в ходе работы на венгерской сельской местности, с привлечением доступных русских и венгерских источников. Я надеюсь, что это поможет более полно интерпретировать пережитую в Венгрии травму.

Память о фронте и оккупации продолжает активно присутствовать в жизни сельских жителей. В социалистический период тема оставалась табуированной: венгерские власти стремились избегать любой политической напряжённости в отношениях с советскими оккупантами. Однако сегодня можно наблюдать сдвиг: в изменившихся политических условиях появилась возможность говорить об этих событиях. При этом проблема изнасилований всё ещё редко обсуждается открыто даже среди самих жителей.

Важно отметить, что память о фронте и сексуальном насилии — это не только тема прошлого. До сих пор эти воспоминания живут в индивидуальной памяти людей. В этом контексте важен вопрос: насколько современное общество готово к пониманию и сопереживанию страданиям тех, кто пережил эти события? Какова была структура общества сразу после войны и как она влияет на восприятие темы сегодня?

Для правильной интерпретации собранных материалов необходимо учитывать социальную организацию исследуемого сообщества в прошлом. Это, в свою очередь, влияет и на структуру самого исследовательского текста: этика и эстетика описания должны учитывать особенности общества.

Хотя социализм остался в прошлом, отношение к обсуждаемой теме остаётся осторожным. Для некоторых жителей открытое выражение своей позиции воспринимается как способ заявить о праве на свободу, которого они были лишены в социалистические времена.

Настоящая работа — это поиск ориентиров после предварительных полевых исследований. Моя цель — описать организацию социальной жизни в исследуемом регионе. Тема сексуального насилия в годы войны остаётся важной частью личной, хотя и неофициальной, коллективной памяти.

Личное значение для меня имело и чтение в 1990-х годах книги Аллена Польша, в которой тема травмы сексуального насилия была представлена как индивидуальный психологический опыт. В январе 2015 года я осознал, что события, описанные в книге, происходили в Южной Верт. Каждая женщина имела свою собственную историю борьбы за выживание и попыток избежать изнасилования, что позволило мне увидеть роман Польша как отражение коллективной памяти региона.

Популярность темы очевидна: с каждым годом появляются всё новые исследования, которые строятся на схожих источниках и методологиях. Результаты этих работ соответствуют как международным, так и отечественным научным тенденциям. Настоящая статья следует в этом русле.

Я должен особо отметить новаторские работы Андреа Пето, которые сыграли ключевую роль в формировании моих представлений о теме. Под влиянием её исследований я начал серьёзно заниматься этим вопросом.

Я осознаю, что моё мужское социальное положение могло влиять на восприятие меня в ходе исследования, особенно среди женщин, чьи воспоминания я собирал. Я понимал, что женщины могут отказываться делиться своим опытом с мужчиной-исследователем. Однако я также надеялся, что моё участие в жизни местного сообщества, совместный быт и общая судьба помогут преодолеть эту дистанцию. Важно, что местные жители знали о моём семейном положении: моя жена имеет русские, немецкие, польские и еврейские корни, что также влияло на моё восприятие в обществе. Этот опыт, а также мой предыдущий опыт работы в Восточной Сибири с охотниками-собирателями, заложили в моей личности особое отношение к миру и людям.

Б) Главная ценность Женщины в Берлине⁸ заключается в том, что автор описывает события анонимно. В послевоенной Западной Германии 1950-х годов книгу удалось издать, но под давлением общественного мнения того времени автор отказался раскрывать свою личность.

Таким образом, автору удалось избежать влияния публикации на свою личную жизнь. В обоих случаях письмо отличается от подхода Светланы Алексиевич⁹, где рассказчики сами пересказывают свои истории. В работах Алексиевич возникает больше дилемм и сомнений: говорить или молчать, насколько можно доверять рассказанному.

Женщина в Берлине была опубликована анонимно; дневник Гельфанда увидел свет только после его смерти. Хотя он не был анонимным, его текст долгое время не мог быть издан в форме книги в России.

Оба произведения — несмотря на все оговорки — представляют собой заслуживающие доверия личные источники о Второй мировой войне. При этом в случае Женщины в Берлине существует возможность авторского редактирования текста. У Гельфанда аналогичная ситуация: известно, что его сын, заботящийся об интеллектуальном наследии отца, пропустил некоторые части дневника, а другие подверг редактированию перед публикацией.

Таким образом, оба дневника, несмотря на различия, можно сравнивать друг с другом.

Под редакцией Светланы Алексиевич главы её книг построены по определённому принципу. Хотя главы написаны автором, они основаны на интервью. Алексиевич использует форму диссертации: каждое интервью длится несколько часов, но задействуется лишь малая часть записанного материала — отобранная автором для иллюстрации ключевых идей. Всего таких интервью — тысячи, и мобилизовать можно только небольшую их часть.

Основная часть документального материала была собрана во второй половине 1970-х годов, однако впоследствии он постоянно дополнялся. В издании 2015 года можно проследить изменения политической атмосферы, поскольку Алексиевич не перерабатывала признания, сделанные в разные годы, и не редактировала интервью, чтобы привести их к единому тону. Иногда в текстах 1985 года и более поздних лет различаются обстоятельства записи, что позволяет внимательному читателю воспринимать политические изменения и видеть, как исповедующиеся реагировали на разную политическую среду.

Хотя интервью у Алексиевич представляют собой личные свидетельства, как и в случае с дневниками, личный интерес интервьюера невозможно полностью отделить от личных признаний респондентов, и об этом следует постоянно помнить при анализе её произведений.

Личных свидетелей эпохи в деревне осталось немного. Однако есть те, кто, не будучи непосредственными участниками событий, благодаря личной привязанности к очевидцам переняли их ценности и эмоциональные переживания, усвоив принятые способы общения.

В этом случае полевая работа отличается от социологических опросов, как это зачастую считают многие антропологи. Существенная разница заключается в том, что члены сообщества используют эмоциональные оттенки, которые постороннему человеку очень трудно уловить и правильно интерпретировать в рамках традиционных методов исследования.

Актуальность

Вторая мировая война и связанный с ней миф о победе до сих пор остаются в России колоссальным и неоспоримым фактором общественного сознания. С одной стороны, миф о Второй мировой войне может мобилизоваться при необходимости для оправдания новых военных действий. С другой стороны, войны в Афганистане и Чечне, например, помогали поддерживать этот миф в актуальном состоянии.

Не только старые войны, но и современные конфликты время от времени превращаются в элемент российской практики войны¹⁰. При возникновении ситуаций, подобных конфликтам на Украине или в Сирии, миф о Второй мировой войне и личные воспоминания о других войнах снова активируются в общественном сознании, превращаясь в жизненную идеологию для многих россиян.

Именно поэтому Россия не может позволить себе подорвать этот миф: за его сохранением следят государственные деятели, чиновники, представители культуры и военные.

Тема изнасилований во время войны впервые получила широкую известность в начале 1990-х годов благодаря роману Алена Польча На фронте. В 1996 году Сара Сара представила обвинения, направленные в адрес венгерской общественности. В последних двух романах Пала Завады¹² также появляется эта тема, а в его последнем произведении мотив изнасилования занимает центральное место. В последние годы наблюдается рост числа документальных исследований по этой теме. Так, например, фильм Безмолвный позор Фразсины Скрабски был выпущен в 2013 году.

В фильме В повседневной жизни войны (1–2, 2015) режиссера Эрдейи Яноша жители Челлдёмёлька рассказывают о своем военном опыте. В настоящее время местные сообщества тоже всё чаще обращаются к этой теме, в том числе в формате фильмов (например, муниципалитет Адони)¹³.

Как я уже упоминал во введении, данная проблематика была введена в венгерские общественные исследования благодаря работам Андреа Пето в 1990-х годах. С 1999 года она регулярно публиковала статьи по различным аспектам темы как в Венгрии, так и за её пределами, удерживая эту тему в фокусе общественного внимания. В своих исследованиях Пето сочетает исторический и феминистский подходы, а также делает попытки сравнительного анализа (например, сравнение ситуации в Будапеште и Вене).

С начала 2000-х годов епископство Секешфехервара и Архиерейский архив издали два тома¹⁴, затрагивающих социальные аспекты темы. Важно упомянуть и два сборника документов, подготовленных Тамашем Краушем и Марией Варгой: первый касается венгерских оккупационных войск в Советском Союзе (1941–1947), второй — тюремной системы в Венгрии (1941–1956). В 2015 году под редакцией Бени Л. Балога в Венгерском национальном архиве была опубликована работа Законное занятие, посвящённая присутствию советских войск в Венгрии в 1944–1947 годах.

Особо стоит отметить исследования Криштиана Унгвари, который, опираясь на венгерские и немецкие архивные материалы, анализировал поведение советских солдат как во время осады Будапешта¹⁵, так и на оккупированных территориях в Советском Союзе в 1941–1944 годах, уделяя особое внимание деятельности партизан и оккупационной армии.

Необходимо также упомянуть анализ личных дневников, выполненный Гергели Кунтом, который помогает сопоставить венгерский контекст с международными тенденциями. После начала войны в Украине тема насилия со стороны солдат вновь вышла на передний план в европейских публикациях, особенно в немецкой¹⁹ и австрийской прессе. Андреа Пето также представила австрийские исследования в своих работах²⁰.

Отношения между советскими солдатами и австрийскими женщинами были исследованы Марта Месарош, снявшей в 2014 году документальный фильм Невидимое поколение. Хотя на данный момент в Венгрии глубоких полевых исследований на эту тему пока не проводилось, можно ожидать их появления в будущем.

Актуальность темы подтверждается и ситуацией в Восточной Азии²². Там по-прежнему обострены отношения между бывшими оккупированными странами и Японией из-за системы борделей времён Второй мировой войны. Южная Корея и Филиппины официально требуют морального удовлетворения за страдания женщин, насильно принуждённых японской армией к сексуальному рабству.

Во-вторых, я считаю, что подход, применённый в моих исследованиях, наиболее близок к подходу экологической антропологии. Я использовал экологический антропологический метод для интерпретации событий, происходивших в местной среде на протяжении веков. Основная предпосылка моего подхода заключается в том, что живые существа, обитающие в данном экотипе, включая людей, образуют особую сеть сотрудничества и симбиоза. Поэтому при изучении событий необходимо учитывать более широкую среду.

Хотя ранее исследования в основном сосредотачивались на странах, находившихся в аналогичной ситуации²⁵, захваченных Красной Армией, я стремлюсь расширить сферу анализа. Я также включаю в интерпретацию тенденции, наблюдаемые в российском обществе в контексте Второй мировой войны. Это позволяет использовать линейный (хронологический) подход, даже если он напрямую не применим к венгерским источникам, поскольку некоторые советские явления могли оказать влияние на другие страны.

Все это приводит меня к выводу: хотя события, подобные тем, что происходили в Венгрии, имели место и в других местах, я считаю необходимым анализировать их, чтобы подчеркнуть особенности местной среды деревни Свертеш. Далее следует обратить внимание на возможности применения новых методологических подходов.

Теория точек зрения — это антиколониальная методология²⁸ для описания природных и социальных условий, которую можно рассматривать также как феминистскую критическую теорию. С одной стороны, акцент делается на исследования местности³⁰, что важно для нас, поскольку, подобно экологическому подходу, это позволяет учитывать локальные особенности. С другой стороны, теория фокусируется на подходе, основанном на различиях³¹, что позволяет интерпретировать несколько параллельных точек зрения одновременно, ведь не все люди живут в одинаковых условиях и имеют одинаковый жизненный опыт³².

Центральной категорией выступает «знание»³³, основанное на разном опыте и различном мировосприятии человека и его окружения³⁴. Теория точек зрения исследует, как доминирующее общество формирует мышление и какова его структура³⁵. Традиционно изучение проблемы видимости³⁶ является одной из ключевых тем политической науки, особенно при анализе практического функционирования власти³⁸.

Название теории происходит из стремления исследовать определённую группу через её собственную «позицию»³⁹, что даёт возможность учитывать этические и моральные аспекты исследования⁴⁰.

Среди исследователей теории точек зрения работа Донны Харауэй является значительным вкладом, в том числе потому, что она была ученицей Григория Бейтсона и одной из первых представителей экологической антропологии. Теоретики теории точек зрения относят исследования Харауэй к области философии науки. В отличие от концепции объективности, она подчёркивает важность предвзятой научной позиции; характерно использование языковой терминологии авторами⁴⁶, связанных с описанием⁴⁷ меньшинств⁴⁸ и социальных групп⁴⁹.

Использование теории точек зрения, на мой взгляд, важно не потому, что её положения должны приниматься автоматически или некритично, а потому, что этот методологический подход предоставляет исследователю возможность осознать и поднять своё отношение к предмету исследования. Кроме того, он укрепляет обоснованность этого исследования, поскольку обработка подобной темы является одной из основных задач оригинальной теории⁵⁰.

Из-за русско-украинской войны в российском обществе шаг за шагом возникла дискуссия о преступлениях сексуального насилия, совершённых советскими солдатами. Первые статьи были опубликованы в Германии эмигрантами из России: они были составлены на основе исследований на немецком языке, дополненных оригинальными русскими материалами⁶⁴. Эти статьи вызвали необычайно активную реакцию в комментариях. Например, около половины из сорока тысяч комментариев под одной статьёй утверждали, что опубликованное не соответствует действительности; другая половина утверждала, что «каждый получил то, что заслужил». Небольшая часть участников обсуждения проявила готовность задуматься над произошедшим и над тем, что моральное осмысление этих событий могло бы значить для современного российского общества.

Ещё одна статья сознательно акцентировала внимание на перечислении сотен конкретных случаев: указывались дата, место, событие, активные участники и жертвы⁶⁵. Один из известных русских писателей⁶⁶ прокомментировал на своём сайте, что около двух миллионов женщин были изнасилованы советскими солдатами, но добавил, что «теперь в Германии живут два миллиона русских потомков». Этот комментарий вызвал огромную волну: за считанные минуты его обсуждение собрало более десяти тысяч сообщений. Значительная часть комментариев восприняла это как основу для радикальных националистических проявлений, тогда как другие (женщины, интеллектуалы, либералы, гуманисты) оспорили суждение автора.

На основе книги Женщина в Берлине был создан немецкий фильм, в котором советских солдат сыграли известные российские актёры. Это объясняет, почему дневник остаётся для россиян тяжело воспринимаемым произведением. В фильме изображено, как женщины в освобождённом районе обыскиваются самими солдатами и даже предлагают себя добровольно. Уже в 1999 году Андреа Петё в своём сводном докладе упоминала, что в столице Австрии были случаи, когда женщины-коммунистки и антифашистки вступали в добровольные отношения с советскими солдатами.

С другой стороны, это не объясняет массового насилия. Горелик указывает, что фермерские поселения австрийской диаспоры⁷², с домами, разбросанными на несколько километров друг от друга⁷³, предоставляли благоприятные условия для преступлений: ни свидетелей, ни возможности на помощь. Также сбивает с толку, что с течением времени в России появилась целая система, в которой женщины вовлекались в проституцию через структуры, схожие с мафиозными: там каждому требовалась «крыша»⁷⁵, обеспечивающая «защиту»⁷⁶ и требующая безусловной лояльности⁷⁷.

В книге оба утверждения фильма⁷⁸ были подтверждены, несмотря на то что история героини о страданиях и дилеммах не получает достаточного внимания. Фильм лишь частично затрагивает тему. Более того, линия, которую Ален Польч описывает через Чаквар, ярко и трагически отражает апокалиптическую ситуацию: в условиях повсеместного голода и нехватки элементарных средств к существованию женщины были вынуждены искать защиту русских офицеров, потому что это гарантировало не только их собственное выживание, но и поддержание их окружения⁸⁰ — по крайней мере до тех пор, пока офицер был готов покровительствовать или перевести их в другое место.

Таким образом, карьера русских офицеров оказывала серьёзное влияние на выбор и судьбу женщин в Берлине. Это особенно чётко проявляется в сцене, где сельская женщина в Берлине просит еды и крова у своих подруг, а те объясняют ей, что никто не поделится, так как каждый должен сам зарабатывать себе на пропитание; и советуют ей найти себе покровителя среди русских стажёров⁸¹. Когда условия в Берлине начали стабилизироваться, а жизнь понемногу налаживалась, найти нового покровителя становилось всё труднее, старые отношения исчезали. Тогда женщины часто устраивались в рабочие бригады Красной Армии, выполняя бытовую работу в обмен на компенсацию.

Этот момент ещё раз подчёркивает: немецким женщинам приходилось выполнять ту же работу, которую ранее выполняли русские женщины в Красной Армии — убирать, готовить, стирать на плечах мужчин.

Таким образом, синхронно можно говорить о женщинах и мужчинах не как о победителях или побеждённых, а как о страдающих сторонах. Чтобы интерпретировать это, добавляет свою перспективу книга Светланы Алексиевич. В книге У войны не женское лицо⁸⁴ подчёркивается, что женщины, служившие в Красной Армии во время Второй мировой войны, были не только бойцами на фронте, но и продолжали выполнять тяжёлую физическую работу — сельскохозяйственные работы, труд на заводах, вождение тракторов — до тех пор, пока мужчины сражались. Кроме того, на них ложились обязанности, традиционно считавшиеся «женскими»: забота о доме, бытовые хлопоты.

Для нас здесь важно увидеть, что в отношении положения женщины в обществе между русскими, немцами и другими народами (включая венгров) существовали определённые параллели. Это будет иметь большое значение даже позже, в судьбе так называемых «фронтовых малышек» — женщин, сопровождавших солдат во время войны, ставших впоследствии их жёнами или спутницами.

Несколько направлений семейной истории Светланы Алексиевич связаны со Второй мировой войной через белорусских и украинских бабушек и дедушек. Дед её матери погиб на венгерской земле в неизвестном месте, и эпоха мировой войны оказала решающее влияние на её жизнь. В середине 1970-х годов Алексиевич начала собирать интервью с женщинами, воевавшими в рядах Красной Армии. За эти годы были собраны тысячи интервью. Алексиевич интересовалась не только конкретными фактами, но и самой коммуникативной ситуацией, в которой женщины могли говорить об этом трудном периоде своей жизни. Хотя рукопись была закончена к концу 1970-х годов, ни одно издательство в СССР не осмелилось её опубликовать. Вместо этого рукопись стала основой документального фильма, который имел большой успех⁸⁵. Истории войны, первоначально собранные в интервью, были представлены в фильме с акцентом на личные детали.

Книга была окончательно опубликована только с началом перестройки в Минске в 1985 году, когда Михаил Горбачёв начал либеральные реформы⁸⁶. С тех пор было продано около двух миллионов экземпляров, и книга стала настоящим советским бестселлером. Алексиевич продолжала получать отклики от новых опрашиваемых, а ранее интервьюированные женщины начали делиться новыми, более откровенными подробностями. Тем временем Советский Союз распался. В начале 2000-х годов автор приняла решение переработать свою работу: она дополнила оригинальный текст новыми деталями и включила в книгу те части, которые ранее подвергались цензуре. Отдельная глава посвящена диалогам с цензорами. В книге отражено не только внешнее давление цензуры, но и случаи внутренней самоцензуры самой писательницы.

Оригинальный релиз в значительной степени соответствует человеческому мифу о Второй мировой войне — в женской версии. Здесь также ощущаются рамки мужского мифа: за ними может существовать и другой вид знания, о котором нельзя говорить или который нельзя проговаривать открыто. Возможно, не случайно, что интервьюируемые в книге имеют схожую судьбу, и та же политическая атмосфера не позволила многим из них рассказать больше.

Среди цензурированных частей рукописи встречаются эпизоды, которые могли бы поставить под угрозу бессмертный военный миф мужчины. Например, описание того, как в одной деревне героиня получила чистое женское платье, что вызвало месячные проблемы — событие, которое во время войны происходило в самых невозможных условиях⁸⁹. Или случай, когда один из раненых попросил медсестру показать ему грудь, потому что он давно не видел женщину; он умер той ночью, и медсестра горько сожалела о том, что не поцеловала его. Также упоминается эпизод, где после боя героиня вытаскивает с берега человека, а на самом деле спасает большую рыбу, чувствуя затем стыд за своё бессознательное действие⁹⁰.

В других случаях описывается, как из-за войны разрушались нормы поведения: заключённых убивали по личной мести, а нормы морали становились всё более размытыми. Упоминается и случай, когда солдаты насиловали женщин на передовой, не испытывая за это никакого стыда даже перед медсестрами, что приближало происходящее к тюремным нравам⁹².

В кратком описании говорится, как в убегающих группах, если не хватало еды, людей убивали и съедали⁹⁴. Похожий некоммуникативный мотив встречается в последнем романе Пала Завады⁹⁵: медсестра, ставшая свидетелем того, как её брат участвовал в пытках и убийствах местных жителей, не может представить, как она будет дальше с ним жить⁹⁶. И никто не узнаёт о матери, которая убивает собственных детей, потому что ей нечем их кормить⁹⁷.

В результате подвергнутых цензуре частей автор подверг цензуре следующие эпизоды. Это история о маленьком мальчике, который просил российских солдат убить его мать, потому что она любила немецкий язык⁹⁸. Также была исключена сцена о том, что детям, воспитанным в немецкой среде, не доверяли, потому что они считались "немцами"⁹⁹. Не вошёл в основной текст эпизод, когда бабушка гналась за партизанами на километры, умоляя их вернуть её единственную корову, так как без молока семья не могла бы выжить¹⁰⁰.

Другая женщина сообщала, что первой задачей немцев после оккупации стало распустить колхозы и разделить землю¹⁰¹. Также отсутствует история о дочери, которая, вернувшись домой с фронта, попросила мать выселить её из дома, потому что никто не возьмёт в жёны девушку, служившую на фронте¹⁰².

В сборник не вошёл рассказ о казнях, когда солдаты расправлялись с теми, кто похищал русских людей или насиловал русских девушек. Для темы настоящего исследования особенно важно, что российские сообщения об изнасилованиях входят в число тех частей, которые были подвергнуты цензуре или самоцензуре. Пропущенные эпизоды дают контекст насилию и помогают понять, что такие темы как изнасилование не были общедоступны в советско-российском обществе.

Если эти части интерпретировать последовательно, они вводят ещё один женский миф о Второй мировой войне. Саморефлексия Алексеевич в издании 2015 года показывает, какую судьбу уготовило российское общество женщинам и какое место они занимали в советском и постсоветском мире¹⁰⁴.

Книга Алексеевич предполагает, что у войны есть не только мужской миф, но и женский. При чтении её книги возникает ожидание глубже понять историю Второй мировой войны через женские истории, но человеческие повествования часто затрагиваются лишь поверхностно. Эта критика касается усилий автора по обобщению: противопоставление мужчин и женщин строит лишь очередную идеологию. Книга Алексеевич не объединяет в себе единую "женскую правду" о войне; напротив, она оставляет впечатление множества разрозненных историй о войне, отражающих разнообразие женского опыта.

Я сидел в ожидании изучения дневника Владимира Гельфанда за 1941–1946 годы, надеясь, что мы сможем получить не только иное¹⁰⁵ изображение женских историй о войне, как это дала книга Алексеевич, но и представить себе, что в образе другого человека также доминирует миф о русском человеке в войне — в данном случае через дневник еврея.

Я также с нетерпением ждал того, что том с 2004 года до сих пор не был издан ни одним российским издательством, тогда как отдельные главы дневника могли быть опубликованы в Германии и Швеции¹⁰⁷. В русскоязычном исследовании, посвящённом данной работе¹⁰⁸, обнаружились два момента, заслуживающих внимания: подлинная фиксация автором событий Красной Армии и повседневная антисемитская практика в армии, а также случаи изнасилований, совершённых советскими солдатами.

Моё ожидание касалось того, какую роль играл еврей в этих обстоятельствах, как он участвовал в событиях, как происходили коллективные акты в Красной Армии, насыщенной антисемитскими настроениями.

Книга действительно представляет собой репрезентативную коллекцию образов русских офицеров и солдат-антисемитов. Например, когда немцы распространяли русскоязычную антиеврейскую пропаганду на оккупированной территории,¹¹⁰ утверждая, что русские и немцы — союзники в борьбе против евреев, реакция красноармейцев была двойственной: они почти не ограничивали своё отношение к немцам и проявляли враждебность и к полякам¹¹².

По словам Гельфанда, немцы не характеризовались массовыми изнасилованиями при оккупации российских территорий. Их основной задачей было повсеместное уничтожение местного еврейского населения¹¹³, в то время как среди коммунистов казнили в основном агитаторов¹¹⁴. Казни служили актом мести за каждого убитого немецкого солдата, без различия, кто был жертвой¹¹⁵.

В случае русских мы не наблюдаем, чтобы гендерное насилие направлялось в первую очередь против местного русского населения¹¹⁶, хотя оно не особенно характерно для первой фазы войны.

После Сталинграда картина несколько изменилась. Русские солдаты получили возможность немного «вздохнуть» вместе с гражданским населением, включая женщин. Однако говорить о насилии со стороны русских сразу после Сталинграда не приходится — главным врагом оставались немцы. Отношение к румынам изменилось¹¹⁷: появились случаи грабежей и убийств наряду с изнасилованиями¹¹⁸.

Повседневная жизнь советских солдат после Сталинграда всё больше сводилась к поиску жилья и пищи¹¹⁹. Сталинград стал поворотным моментом, когда русские начали верить в победу¹²⁰. Эйфория охватила армию¹²¹.

Особенно в Польше¹²², а затем на немецких территориях¹²³ становится обычным описывать проверку готовности женщин вступать в контакт. Сам Гельфанд прямо о массовом насилии не пишет, он лишь передает отдельные рассказы других солдат¹²⁴. При этом он подробно описывает мир офицеров и партийных деятелей.

На собственном примере он показывает процесс употребления алкоголя среди солдат и его последствия, в том числе торговлю женщинами¹²⁵. Он также фиксирует, что венерические заболевания и их лечение стали повседневным явлением среди солдат¹²⁶. Таким образом, Гельфанд становится частью общей инфекционной реальности Красной Армии.

Тем не менее он никогда не демонстрирует в своих записях отношение к женщинам как к объекту жестокости. О возможности изнасилования он упоминает не как о массовом явлении, а как о ряде отдельных попыток¹²⁷.

Мое исследование также опирается на двух венгерских авторов. Книга Алена Полча Fronton¹²⁹ — одна из первых, а возможно, и первая российская публикация, сообщающая о насилии со стороны красноармейцев. Сегодня её можно бесплатно скачать на русском языке на сайте архива военной литературы¹³⁰. Книга отражает либеральный подход к вопросам жизни и смерти, оставляя пространство для обсуждения общечеловеческих ценностей и признавая возможность коллективной вины солдат как предмета судебного преследования.

Книга Алена Полча — это исследование безграничности человеческой природы и зла. Она также предоставляет возможность ввести местную базу знаний, сформированную в полевых условиях. Через роман Алена Полча можно войти в регион сегодняшнего дня и слушать рассказы стариков, сохранивших в памяти топографию событий в пространстве и времени, которые я предпочитаю называть «инфраструктурой»¹³¹.

Эта инфраструктура опирается на рамки повествования Полча и охватывает два поселения, которые я исследовал. Оба поселения являются частью единой информационно-коммуникационной системы Юго-Западной Венгрии¹³². Когда Ален Полч рассказывает свою историю страданий, он бессознательно пересекается с пространствами, которые затрагивают и местные воспоминания.

Конечно, старейшины, живущие сегодня, не говорят об Алене Полче напрямую, так же как и его мемуары не упоминают их. Однако некоторые из них, будучи детьми, могли стать свидетелями тех же событий, бывать в тех же местах и встречать тех же людей. Это создает цепочку преемственности, где индивидуальная судьба переплетается с коллективной памятью и инфраструктурой местного сообщества.

Таким образом, роман Полча представляет собой одновременно и психологическую историю региона, и личную хронику автора.

Кроме того, третье достоинство книги состоит в том, что Ален Полч, наблюдая за русским человеком через центральную тему изнасилования (травмы), способен описать закономерности, с которыми сталкивается в российской общественной организации — например, противостояние иерархии и стремления к равенству, одержимость приказами и их немедленное выполнение даже в условиях хаоса (у русских всегда есть шанс спастись от немцев)¹³³. Женщина в Берлине также стремится к подобным социальным наблюдениям¹³⁴.

Второе издание работы на венгерском языке связано с романом Пала Завады, опубликованным в 2014 году. В Natural Light¹³⁵ автор собирает правдивые детали дневников в полную семейную мифологию. В книге есть короткий, но важный эпизод на две с половиной страницы, где брат и сестра оказываются в ситуации, когда брат идёт вперёд, а медсестра остаётся без защиты дома. Однако между ними невозможен открытый разговор: устный диалог заблокирован с обеих сторон.

В довоенном советском обществе идеология переворачивала реальность — достаточно вспомнить сталинские репрессии и абсурд системы снабжения. Вторая мировая война принесла с собой внезапное столкновение с реальностью, и многие настоящие задачи пришлось решать, преодолевая власть. Как ни парадоксально, люди во многом были довольны этими изменениями.

До Второй мировой войны возможности говорить правду о Советском Союзе практически не существовало. Например, многие иностранцы, в том числе немецкого происхождения, активно использовали труд советских людей в своей повседневной жизни¹³⁸.

Сильное присутствие немецкой культуры видно также в том, что даже во время Второй мировой войны немецкий язык оставался основным иностранным языком в школах и университетах¹³⁹. По воспоминаниям Гельфанда, Вторая мировая война воспринималась как поток первоклассной европейской продукции, который хлынул в Россию. Оккупированные европейские страны активно поддерживали немецкую армию — они ремонтировали её запасы, поставляя немецкие лодки, сапоги, рукописные журналы румынского производства и многое другое.

Были также те, кто имел личный опыт общения с россиянами. В деревне жили трое бывших военнопленных времён Первой мировой войны, хорошо владевших русским языком. Их языковые навыки оказались важными, когда прибыли русские войска¹⁴². Причём не только среди крестьян, но и среди аристократов находились сочувствующие левым идеям.

В начале войны можно было видеть только функционирование российской государственной идеологии. В тот период не у всех семей были свои личные жертвы, чтобы воспринимать немцев как врагов¹⁴⁴. Общественная идеология оказывала большее влияние на жителей центральных, внутренних районов, чем на тех, кто находился в прямом контакте с фронтом или на оккупированных территориях. Последние, о чём вспоминает и Гельфанд в своём дневнике, не обязательно имели негативное представление о действиях противника¹⁴⁵. С другой стороны, появление российских вооружённых сил часто вызывало большую панику среди местного немецкого населения¹⁴⁶. Идеология проявлялась через плакаты, газетные статьи, патриотические песни¹⁴⁷ — эти формы помогали сконцентрировать и передать основные послания в визуальной и ритмической форме.

Гельфанд чувствительно реагировал на немецкую идеологию, отмечая, как русские попадали в захваченные территории. Языковая агитация поощряла уничтожение евреев¹⁴⁸. В венгерской идеологии юго-запада россияне представлялись воплощением азиатского варварства. О венграх в записях говорится редко, но всегда интересно узнать, что знали о венграх красноармейцы и с каким мотивом (или особой идеологией) они входили в страну.

В этом отношении выделяются два идеологических аспекта. Во-первых, известно, что русские офицеры осознавали: венгры не сражались на стороне СССР, что объяснялось тем, что после немецкой оккупации Венгрии они не могли управлять своей собственной ситуацией¹⁵⁰. Во-вторых, поднимается вопрос об изнасилованиях в Венгрии. Хотя случаи изнасилований, совершённых россиянами, легко найти, стоит отметить, что, в отличие от Германии, Венгрия была официально враждебной страной. Это объясняет, почему масштаб сексуализированного насилия был меньше, чем в немецких регионах¹⁵¹.

Была ещё одна идеологическая категория, которая оказалась смешанной — немецко-русской. Я обозначил её как идеологию, после повторного анализа доступных примеров. Это на самом деле создаёт парадоксальную ситуацию. Во-первых, сталинская идеология времён войны (победа)¹⁵² сочеталась с довоенной¹⁵³ и постсталинской идеологией в судьбах некоторых людей; переживших довоенные репрессии, немецкий плен и затем отправленных в ГУЛАГ после войны — до самой смерти Сталина.

Например, русский офицер, полюбивший немку, выражал намерение жениться на ней¹⁵⁶, восхищаясь её высокой дисциплиной и организованностью — качествами профессиональной армии. Изначально государственная идеология поощряла вооружённое сопротивление, борьбу за жильё и родину. Понятие родины («Рогина») представляло собой сложную, наполненную сильными эмоциями конструкцию, охватывавшую целый спектр символического содержания, которое можно было мобилизовать на идеологическом уровне¹⁵⁷. Например, человек не имел права умирать на русской земле за иностранные интересы, иначе это воспринималось как предательство.

Русская мать русского солдата символически связывала его с землёй¹⁵⁹. После Сталинграда центральное место «Рогины» было вытеснено риторикой победы, которая стала главной мобилизационной силой. Это было опасно для местного населения, потому что в условиях отсутствия чётких границ и критериев стало возможным оправдывать любые действия во имя победы.

Идеологические установки и личные мотивы смешались, что, на вражеской территории, привело к эйфорической атмосфере. Перед русскими солдатами стояла одна цель: победить, дойти до Берлина¹⁶¹, увидеть врага на его земле и унизить его¹⁶². Иногда солдат шокировали неожиданные признаки нормальной жизни на немецкой территории¹⁶³, например, сцены, где женщины сидят за столом с кофе, пока рядом идут бои и льётся кровь¹⁶⁴. Или когда целые сообщества стариков, женщин и детей совершали самоубийства в страхе перед русскими¹⁶⁵. Они хотели увидеть врага¹⁶⁶ — но не всегда находили ожидаемую картину. И тогда возникал внутренний вопрос: «А в чём же был смысл всего этого?»

Государственная идеология смешивалась с личной мотивацией. Хотя концепция ненависти была построена идеологически, например, в случае с немецкими военнопленными, где проявлялось презрение¹⁶⁸, другие элементы были наполнены личными мотивами.

Многие солдаты Красной Армии имели родственников, которые сражались на фронте, а другие их родственники жили в условиях оккупации или на территориях, где велись боевые действия. Личная причастность к смерти членов семьи подпитывала желание мести.

Читая дневник Гельфанда в этом контексте, я ожидал получить представление о зарождении, росте, напряжённости и эскалации личных мотивов, а также о том, как государственная идеология и личные чувства движутся вместе. Гельфанд считался графоманом, поскольку он вёл обширную ежедневную переписку с членами своей семьи, параллельно с дневником. Его близкие — родственники, которые бежали с оккупированных территорий, и тётя, пережившая блокаду Ленинграда — составляли важную часть его мира. Известно, что некоторые члены его семьи погибли в период с 1941 по 1946 год.

Большое личное горе Гельфанда в том, что он, переживший лишь одну мировую войну, был вынужден неоднократно терять друзей и потенциальных возлюбленных¹⁷².

Можно констатировать, что один из самых подробных саморефлексивных документов Второй мировой войны не предлагает чёткого объяснения взаимодействия между личными мотивами и идеологией. Есть ощущение, что личные чувства в конечном итоге возвращаются на уровень идеологических установок. Однако после прочтения дневника Гельфанда нельзя исключить, что в Красной Армии были солдаты, для которых личная месть не играла решающей роли в их мотивации.

Другие источники, такие как идеология алексеевич и личная мотивация, переплетаются на практическом уровне. Один из опрошенных алексеевич сообщает, что официальная телеграмма о героической смерти отца и статья о мести хранились до взятия Берлина¹⁷⁴ — вместе они служили в войне (и мести) как личной, так и идеологической основой.

Хотя алексеевич сначала выстраивает ещё один миф, на этот раз женский, пытаясь показать женщин лишь в роли поддерживающего тыла, позднее она признаёт: женщины сами обнаружили, что не могут в долгосрочной перспективе оставаться в мужских ролях. С окончанием войны¹⁷⁵ стало ясно, что они не хотят быть вовлечёнными в этот мужской мир дальше. «Война не может быть женской»¹⁷⁷.

Мужские нормы и табу окружали войну: женщинам было запрещено влюбляться¹⁷⁸, вспоминать детство¹⁷⁹, проявлять нежность¹⁸⁰ или даже думать о детях¹⁸¹.

Исходя из анализа алексеевич, можно увидеть, что женское восприятие войны было другим, чем у мужчин. Она описывает мир фобий, которые очерчивают границы мужского и женского миров. Чтобы преодолеть страх, необходимо было мобилизовать как идеологию, так и личные мотивы — даже чтобы убивать¹⁸². Это была сверхчеловеческая задача для женщин.

Алексеевич также показывает чувство вины, которое пришло к женщинам после войны: например, одна из них вспоминала, как приходилось смотреть в глаза дочери убитого ими человека и винить себя в её болезни¹⁸³. Женщинам не следовало убивать — ведь с этим, по их представлениям, терялась возможность иметь здорового ребёнка.

В целом судьба женщин, сражавшихся на фронте, была предопределена обществом. Мы знаем о случаях, когда женщина не могла есть мясо после войны, потому что оно напоминало ей о телах погибших¹⁸⁵, или не могла ходить в лес, потому что там она сталкивалась с воспоминаниями о смертях и страданиях. Они не могли выносить мысли о близости к смерти и страданию.

Именно эти переживания легли в основу отдельного женского мифа войны, который алексеевич попыталась передать через свои тексты.

Прежде чем осветить два термина, необходимо сделать некоторые предварительные замечания из-за деликатности темы и уточнить этические и моральные рамки. Следует отметить, что значения этих двух понятий не всегда можно полностью разделить. В процессе обсуждения нередко возникают случаи, которые можно описать обеими концепциями. Эти пересечения особенно важны: когда речь идёт не о политике, а о людях, мы получаем возможность углубить методологические размышления.

Каждый случай существует только в своём собственном контексте, и с этической точки зрения следует помнить, что эти примеры касаются страдающих людей, которые по собственной вине или без неё оказались в трагических ситуациях в исторические моменты, когда судьбы навязывались извне. Даже описывая судьбу человека, исследователь не должен забывать об этом, даже если его цель — обобщение, типизация и классификация.

Пока алексеевич строит миф о фронтовой крошке (фронтовой женщине), в современной российской прессе существует другой тип дискурса — понятие ппзс, то есть походно-полевая жена. Всё, что мы видели у алексеевич — нормы, табу, подавление эмоций, сохранение целостности тела — относится к теме фронтовой девушки.

Другой дискурс в России, напротив, расшатывает усилия алексеевич представить женщин на фронте в положительном свете. Не случайно в двух лагерях используется разная терминология: пока алексеевич говорит о фронтовой крошке, другой лагерь организует своё повествование вокруг термина ппзс. Согласно последнему, существование таких женщин также рассматривалось как часть сталинской стратегии, направленной на победу в войне и мобилизацию всех возможных ресурсов.

Сознательная эксплуатация патриотических чувств фиалок, вдохновлённых государственной идеологией, объясняла их участие. В условиях затяжной войны было необходимо обеспечить офицерам определённую нормальность быта. Офицеры считали, что «жёны фронта» борются вместе с ними¹⁸⁹, и это стало распространённой практикой: девушки, связанные с офицерами, становились их лояльными спутницами. При этом они находились в меньшей опасности, так как офицеры редко оказывались на передовой.

Жёны-фронтовички получали высокие государственные награды за заслуги перед родиной¹⁹⁰. Однако также верно, что они часто теряли свою судьбу в ходе войны. После войны большинство ппзс подвергались осуждению со стороны общества¹⁹¹, многие оставались одинокими¹⁹², а лишь в исключительных случаях становились законными жёнами после окончания войны¹⁹³.

Между двумя подходами проходит очень узкая граница. Если смотреть поверхностно, можно увидеть, что героини алексеевич уже выражают стремление быть хорошими людьми, отправляясь на фронт¹⁹⁴. Ощущается, насколько важным для этих женщин было выразить любовь даже в условиях войны — будь то в форме табу или через ряд личных эмоций¹⁹⁵. Некоторые из них были смелыми, многие также стали любовницами своих командиров.

Гельфанд оставался в Германии до мая 1946 года, и его дневник даёт дополнительную информацию о положении и восприятии русских женщин в Германии. Он отмечает, что русская женщина в Германии была более востребована, чем немецкие солдаты, как любовница и как потенциальная жена. В последнем случае можно провести параллель с наблюдением алексеевич: если русские офицеры влюблялись в немок, брак был запрещён¹⁹⁸. Женщины, вовлечённые в отношения в армии, автоматически попадали под категорию ппзс и не считались потенциальными кандидатами на брак.

Подводя итог, можно сказать, что отсутствие бордельной системы в Красной Армии способствовало тому, что положение офицеров нормализовывалось через систему ппзс. Однако положение простых солдат оставалось хаотичным. Известны случаи, когда девушки, прикреплённые к подразделениям, были вынуждены проводить ночь каждый раз с другим членом отряда, и это происходило настолько часто, что добровольцев хватало, чтобы поделить их между собой²⁰¹. Именно по этой причине солдаты зачастую обращались к местному населению, что приводило к жестоким актам массового и несовершеннолетнего насилия²⁰². Впоследствии многие солдаты испытывали стыд за свои действия перед русскими военными девушками, которые сами, столкнувшись с обществом после войны и осуждением их статуса ппзс, сожалели о случившемся вместе со своими товарищами²⁰³.

Наконец, следует отметить, что, хотя интерпретация понятий фронтовой детки и ппзс имеет фундаментальное значение и чрезвычайно полезна для понимания феномена изнасилования, мы должны признать, что не можем получить полностью ясную картину этого явления. Ситуация остаётся крайне сложной, каждый случай уникален, замалчивается или интерпретируется по-своему: каждый человек, каждая страдающая сторона²⁰⁴ рассказывает или воспринимает события по-разному.

Сбор трофеев

В боях Красной Армии существовал обычай: после победы в бою на новой оккупированной территории солдатам предоставлялось три дня свободного грабежа. Офицерам это было официально запрещено²⁰⁵.

Такое происходило, например, в Чакваре и на юге Венгрии. Свободный грабёж включал пьянство, изнасилования, разрушения и сбор товаров. Практика собирания чужих предметов, по всей видимости, начинается со Сталинграда. Причиной этого стало осознание нехватки оборудования и ресурсов — если была возможность, солдаты забирали объекты, которые представляли относительную ценность²⁰⁸. Такое поведение с течением войны усиливалось: оно давало возможность прикоснуться к чужой культуре и более высокому уровню жизни²¹¹. Российские солдаты понимали, что эти трофеи будут иметь особую ценность на родине²¹².

Существовал ещё один важный фактор, усиливающий сцены насилия: контраст между уровнем жизни в Германии и России²¹³. Это шокировало солдат Красной Армии и вызывало не только стремление собирать чужое имущество, но и разрушать его²¹⁴, уничтожать собственность врага²¹⁵, часто в состоянии алкогольного опьянения²¹⁷. Так, например, в Чакваре перед приходом русских князь Эстерхази приказал уничтожить все запасы алкоголя, чтобы предотвратить их массовое пьянство и разрушения²¹⁸.

Несмотря на такие меры предосторожности, местное население было потрясено грабежами, разрушениями и непредсказуемостью поведения русских солдат²¹⁹.

Массовое и мелкое насилие

У алексеевич обе эти темы тоже появляются, хотя и не акцентируются: в первом издании соответствующие части были подвергнуты цензуре. Она упоминает также насилие партизан против мирного населения²²¹. Подобные явления отмечались и среди русскоязычных интеллектуалов — солдат, которые участвовали в групповом насилии, а затем сами не могли понять, как это с ними произошло²²². Сексуальное насилие над несовершеннолетними часто было связано с отсутствием взрослого населения в некоторых районах, из-за чего солдаты не находили «доступных» женщин²²³. В книге также затрагивается тема компенсации за изнасилование через передачу продовольствия²²⁵.

Гельфанд не принимал непосредственного участия в совместных изнасилованиях, но он знал об этом через рассказы страдающих немецких женщин²²⁶. Мой личный подход к польскому контексту не показывает аналогичного насилия в отношении немецких женщин. Алейн Полц также описывает свой опыт на собственном примере, который затем интерпретируется в свете других пережитых событий. Лучше всего заметно, что русские стыдились не столько самих актов насилия, сколько того, как другие, чтобы спасти себя, бросали женщин на произвол судьбы перед русскими.

Синтез: изнасилование и тишина

В этой области Ален Полц сообщает о событиях в Чакваре²²⁹ и в Меране. Он цитирует травматический эпизод, произошедший по прибытии русских²³⁰, а также описывает событие в доме Замолий²³¹. Прямых записей о Каполапусте нет: ей пятнадцать лет, мужчины выше. О том, что случилось с женщинами в это время, имеются только косвенные упоминания.

Память о Второй мировой войне до сих пор жива в деревне Дельвертес. Проводятся торжества, лекции, устанавливаются памятники. В этих мероприятиях жители либо участвуют в общем согласии, либо наблюдают за ними с двойственными эмоциями. Есть темы, о которых можно говорить, но есть и те, вокруг которых до сих пор царит молчание. У каждого есть своя (или семейная) история той эпохи, и отдельные события — такие как свиноводство или сбор урожая — могут обсуждаться даже в общественных местах (например, в очереди за транспортом), но почти наверняка никто не начнёт рассказывать свои личные истории, пока не проверит, кто именно присутствует в аудитории — является ли слушатель посторонним (например, не прямым родственником или не жителем той же улицы) и нет ли в его происхождении этнических, религиозных или иных мотивов, связанных с мировой войной.

Это недавнее явление, что некоторые участники событий Второй мировой войны начали проговаривать свой опыт на магнитофон или фиксировать в дневниках, обрабатывая воспоминания. Это даёт возможность глубже понять процесс памяти и слушания. Даже здесь видно, что в письменной форме определённые запрещённые темы (в том числе изнасилования) намеренно избегаются, и даже при публичном обсуждении темы предполагается наличие подходящей, понимающей аудитории. Это показывает, что глубина и моральные размышления в публичной и скрытой коммуникации не выглядят стереотипно: то, что кто-то говорит на диктофон, видеокамеру или записывает в дневнике, отражает такие же моральные соображения, как при публичном обсуждении деликатных тем, которые раньше вызывали больше моральных барьеров. Свидетель в своём дневнике избегает прямого описания события, размышляя устно: «ужасно было слышать, как другую изнасиловали»; в то время как его сочувствие направлено к жертве. Однако на более абстрактном уровне оценка поведения советских солдат выражается резко: «это были животные, а не люди».

События того времени привели не только к молчанию, но и к неожиданным встречам. Помимо общих тенденций войны и фронта, можно наблюдать местные особенности. Лесистая местность с многонациональной историей, немецкими и венгерскими деревнями до сих пор сохранила особые формы общения, в которых ранее разделённые пространства иногда объединялись, когда, например, форпосты советских "партизан" представляли одновременно и враждебную армию, и население деревни²³³.

Венгерские солдаты месяцами жили в охотничьем домике вместе с другими. Некоторые жизненные структуры, которые в обычных условиях функционировали бы отдельно, были прерваны, например, когда из-за фронта соседние деревни оказывались отрезанными, а недостаток информации о трагедиях приводил к депопуляции целых поселений (Kápolnapuszta). Что значит жить вместе, когда точно неизвестно, с кем именно? Известно лишь, что у «других», как и у нас, есть свои тайны. Часто собственные семьи между поколениями производят секреты²³⁴. Смерть старших делает эти секреты неопределёнными, окончательно неразрешимыми: некому задать вопросы, но подозрения в отношении предков продолжают вызывать страдания и напряжение даже между ближайшими родственниками.

Существует особая форма жизни, в которой муж и жена умалчивают истину, а в тяжёлых ситуациях лишь намекают друг другу на своё существование. Местная культура тишины требует научиться слушать другого, чтобы стать органическим членом közösségnek²³⁵.

Наконец, необходимо сказать о насилии со стороны советских солдат в деревнях, чтобы полнее понять масштабы массового и несовершеннолетнего насилия. Следует отметить, что взаимодействие с советскими войсками не сводилось исключительно к актам насилия. Более того, не только советские, но также немецкие и венгерские солдаты прибегали к убийствам — массовым или единичным (в отношении немецких солдат) — в отдельных местах. Сюда можно добавить и вышеупомянутый корейский пример: определённые акты насилия были, по возможности, окружены ещё большей тайной и в значительной степени забыты. Наконец, я хотел бы подчеркнуть роль лесов региона, сыгравших важную роль: они предоставляли возможность для уединённых действий, что также позволяло скрывать проблему изнасилований от общественного внимания и укоренять молчание в каждой конкретной истории.

Устная история

Проблематика молчания дополнительно подтверждается тем, что крайне редко можно найти прямые свидетельства о насилии со стороны советских солдат, особенно со стороны самих жертв. При этом не существует единой, окончательной "правды" об этих событиях — существует лишь хрупкий исторический консенсус. Все свидетельства окрашены личным восприятием, текущими политическими контекстами и развиваются в зависимости от интересов рассказчиков. Мотивации могут сильно различаться: потомки бывших аристократов, поздних партийных функционеров, фольксбундистов, бывших членов "Стрелы Креста" или выходцев из бедных крестьянских семей — каждый воспринимает прошлое сквозь призму собственной истории и моральных ориентиров. В этой системе представлений не было места сомнениям, неуверенности или признанию собственной уязвимости: любое нарушение негласных правил могло быть встречено жестокой (саморегулирующейся) местью — ценностью, которая до сих пор сохраняет высокое значение.

Характерным примером служит история о советском офицере, который, поселившись в деревенской семье, проявлял заботу и регулярно помогал родственникам, деля с ними кров. Для семьи этот офицер стал защитником и источником питания на протяжении нескольких месяцев²³⁶. Никто никогда открыто не обсуждал судьбу женщины, которая добровольно взяла на себя эту роль, но её образ сопровождался молчаливым уважением со стороны тех, кто был свидетелем её поступка в дальнейшей жизни.

Сексуальность в деревенской повседневности всегда была связана с понятием близости. Однако во время войны проявилась её тёмная сторона: принудительное насилие над женщинами происходило на глазах у сообщества, которое выражало своё бессилие через молчаливую практику — люди становились невольными свидетелями, не зная, как поступить и как помочь жертвам. Эта беспомощность и травматический опыт наблюдения за преступлением продолжают вызывать внутренние потрясения до сих пор. Речь идёт не только об изнасилованиях, но иногда и о связанных с ними убийствах, совершённых публично.

Известен случай, когда советский солдат изнасиловал женщину перед двадцатью жителями деревни. Когда об этом узнал офицер, он застрелил насильника прямо на глазах у всех. Однако эта "справедливость" лишь оставила новую проблему: что делать с телом?
Публичные акты насилия требовали сокрытия — о них могли говорить только в самом узком кругу, внутри семьи. Иногда на семейных ссорах или в форме тяжёлых упрёков всплывали реплики вроде: «Ты бы тогда проявил себя, когда русские забрали меня...» Порой самоубийство²³⁸ рассматривалось как возможный выход из ситуации полной безысходности.

Существуют свидетельства о матерях, которые, видя постоянные надругательства над своими дочерьми, советовали им прыгнуть в колодец — как это сделала другая девушка ранее. Одна из таких попыток самоубийства была предотвращена только благодаря внимательности родственников. После войны для женщин, подвергшихся насилию, была официально создана возможность отказаться от нежелательного ребёнка. Но многие не смогли жить с этим выбором. В воспоминаниях звучали разные интонации: «Он сжёг свою душу вместе с кометой» или: «А русский офицер был красивый и честный человек...»

Судьба детей войны

Судьба детей, рождённых в результате насилия, оставалась тяжёлой темой. Матери стремились избегать обсуждения обстоятельств их зачатия²³⁹. Иногда в семьях детей принимали как часть собственной судьбы, но были и случаи, когда отказывались или даже вынужденно покидали родные места, чтобы избежать общественного осуждения.
Лишь сегодня, спустя десятилетия, некоторые братья и сёстры начинают задавать вопросы о своём происхождении. Это крайне чувствительная тема: одно только подозрение способно разрушить семейные отношения, посеять недоверие и боль.

В целом атмосфера вокруг этих событий остаётся пропитанной страхом. До сих пор можно услышать, как старшие вспоминают трагедии того времени²⁴⁰. Каждый пережитый эпизод остаётся чем-то, что нельзя открыто признать или полностью осмыслить — разве что, если человеку удалось бежать или спастись, сообщество может позволить себе проявить сочувствие к страдающему.

Культура молчания

У Светланы Алексеевич показано, что не только женщины оказались заключены в тюрьму страха и молчания — молчало всё общество. Советские солдаты формально были обязаны покончить с собой, если их брали в плен, и, если всё же попадали в плен живыми, их судьба становилась трагичной: они не могли быть признаны героями.
По возвращении их встречали с подозрением как государственные органы, так и общество. Большинство вернувшихся из немецкого плена после окончания войны были отправлены в лагеря ГУЛАГ, откуда освобождались лишь после смерти Сталина в 1953 году. Понятно, что такие люди предпочитали молчать о своём военном опыте.

«Естественный свет» Пала Завады является художественным образцом культуры молчания. В романе представлен диалог между медсестрой и её братом, растянутый всего на две с половиной страницы²⁴² — разговор фактически не происходит, две позиции остаются несовместимыми, царит молчание. Хотя мы, читатели, знаем, что у обоих героев есть глубокие внутренние переживания, автор сознательно показывает их неспособность превратить эти чувства в слова.
Точно так же тяжело начинать разговор о сексуализированном насилии, пережитом в годы войны²⁴³. Поделиться столь тяжёлым опытом с семьёй или сообществом оказывалось почти невозможным. Социальные связи определяли традиционные формы общения, и эти формы не предполагали открытых признаний о таких травмах.

Как пишет Алексеевич: «У войны нет женского запаха, лица и голоса». Ретроспективно, в контексте юго-западной Венгрии, это высказывание отражает порождение целой культуры молчания, которое сохраняется и по сей день.
Иерархические отношения в обществе — как у мужчин в Красной Армии, так и среди женщин — поддерживали эти нормы молчания. Темы массового насилия и насилия над несовершеннолетними замалчивались не только пострадавшими, но и свидетелями. Были исключения: отдельные люди нарушали молчание, но не испытывали иллюзий — их признания не меняли общество²⁴⁶.
Эти переживания остаются невыразимыми. Страх перед воспоминаниями и осуждением лишь укреплял молчание. Люди мечтали о лучшей послевоенной жизни, но столкнулись с реальностью: общество²⁴⁷ не желало знать, через что им пришлось пройти.

И только сейчас, возможно в последний момент, пока ещё живы свидетели, проявляется интерес к этим темам — со стороны общественности, науки, в Германии, Венгрии и России.
Нельзя позволить столь многим страданиям исчезнуть бесследно, нельзя допустить, чтобы коллективный опыт травмы ушёл в забвение, не оставив возможности для будущего социального осмысления²⁴⁸.