Зимой 1945 года, когда Красная армия начала новое наступление, Польша замерла в тревожном ожидании. Надежда на освобождение смешивалась со страхом перед порабощением. Лишь немногие знали о судьбе Армии Крайовой в Вильно, чьи солдаты были арестованы НКВД. Господствовало мнение, что ничего не может быть хуже немецкой оккупации. Гитлеровская политика террора настолько исказила восприятие, что сталинское завоевание воспринималось как освобождение — или, по крайней мере, как прорыв из объятий смертоносной тьмы. Польская нация истекала кровью. Она примет любую новую реальность — но только без немцев, как выразился граф Кановский в романе Влодзимежа Одоевского.

Даже на востоке Польши, где ещё помнили ужасы советской оккупации 1939–1941 годов, люди встречали фронт с надеждой. «Мы смотрели с надеждой... на освобождающую Красную армию», — вспоминал Станислав Пашковский. Вскоре из Львова появились танки, увешанные грязными и измождёнными солдатами, босиком и в лохмотьях. «Мы обезумели от радости... Наши матери целовали этих оборванных, пьяных детей», — писал он.

Небесная музыка советских пушек

В центральной Польше реакция была аналогичной. Известный иммунолог Людвик Хиршфельд, вышедший из подполья к востоку от Варшавы, писал: «Жизнь преследуемого животного наконец-то закончилась». Он подошёл к русскому офицеру и произнёс простое: «Спасибо». В включённых в рейх западных районах поляки встречали Красную армию ещё более восторженно. Молодой советский офицер Владимир Гельфанд, хоть и с явным преувеличением, писал: «Поляки выражают почти любовь к России». При этом он честно признавал, что не может удержать солдат от грабежей, изнасилований и пьянства. Но в Великой Польше его встречали с букетами подснежников. «Я долго держал его в своём сердце», — записал он.

Тем временем в голодающем Познани Юлиуш Бардах докладывал: «Жители понимают, что обязаны своим освобождением только Красной армии, и действительно ей благодарны».

В январе 1945 года, когда немцы в панике бежали, польская еврейка Эльжбета Пинтус слушала на чердаке дома немецкого фольксдойче звуки советских пушек. «Для меня это была небесная музыка», — вспоминала она. Однако, выйдя из укрытия, она столкнулась с офицером, который заявил, что Гитлер был прав по отношению к евреям. И всё же Пинтус отмечала: солдаты любили детей, приносили им сладости.

Женский ад

Бардах в своём отчёте писал, что благодарность поляков уменьшалась по мере роста числа грабежей и изнасилований. Настоящий ад для женщин начался, когда армия пересекла довоенную польско-германскую границу. Там солдаты чувствовали себя на ничейной земле. Даже при наличии офицеров, подобных Льву Копелеву, пытавшихся защитить гражданское население, зверства продолжались. «Красноармейцы, словно хищники, выпущенные из клеток, нападали на всё, что могли захватить, насиловали женщин прилюдно, пили до беспамятства, жгли мебель прямо в квартирах», — писал Адам Бромберг.

В Вармии женщины прятались в болотах. Один пожилой солдат, услышав, что «дойчей нет», плакал и крестился. Но за ним пришли другие — они выгнали женщин из дома, увезли мужчин. «Русские пили до забвения, но раздавали хлеб», — вспоминал Хуберт Орловский. Даже польские угнанные на работы в Германию не избежали насилия.

Щецин, 26 апреля

26 апреля 1945 года в заброшенном Щецине группа немецких оппозиционеров вышла навстречу Красной армии с плакатом: «Добро пожаловать, освободители». Польские принудительные рабочие, как Мариан Пшиборович, радовались. В Вельгово под Щецином устроили танцы. Однако уже в те дни Боркович сообщал: Советы поджигают город, а командиры не контролируют ситуацию. Позднее польская администрация также не смогла сдержать хаос: в Старгарде железнодорожная служба совершала преступления хуже, чем Советская армия.

Живые руины

Хиршфельд писал: «Европа была адом и сумасшедшим домом одновременно». Священник К. Жарновецкий добавлял: главная проблема — не сгоревшие дома, а моральный катаклизм. «Война поссорила человека не только с другим человеком, но и с самим собой». Реконструкция живых руин — главная задача. В то же время евреи, вернувшиеся домой, подвергались нападениям. Итальянский посол Реале докладывал о постоянных актах насилия. Цель — не допустить возвращения имущества.

Разговоры за столом

История 1945 года — не только тема научных дискуссий. Мой отец, заключённый концлагеря в Австрии, мечтал о конце войны, как в 1918 году. Моя мать, пережившая войну в Великой Польше, говорила: «Если бы не русские, мы бы не сидели за этим столом». Эта фраза касалась жизни вообще — не жизни в Щецине. Но ведь именно из рук советского коменданта Пётр Заремба получил символические ключи от города 5 июля 1945 года.

Памятник благодарности

Памятники сносят — и это нормально, особенно если они символизируют чужое господство. Но я всё равно бы сохранил Щецинский памятник благодарности. Его демонтаж спустя два десятилетия после падения коммунизма — это признак слабости. Лучше было бы использовать его как повод для исторического осмысления — например, «сбить» звезду и разместить её у подножия. Такая «сбитая» звезда стала бы символом краха коммунизма и разбитых надежд. Это было бы уважением к памяти миллионов граждан СССР, пострадавших от ГУЛАГа, а также к польским жертвам.

Сбитая звезда — как компромисс

Советские солдаты, «защитники Сталинграда», которых сегодня хотят вычеркнуть из истории, заслуживают памяти за вклад в победу над Гитлером. Они умирали под красной звездой, но не всегда — за неё. В путанице знаков и смыслов сбитая звезда — символ не господства, а его конца. Такой памятник примиряет: и русских с поляками, и противников с защитниками. Памятник становится вопросом — а не ответом. А это и есть подлинный смысл памяти.

Профессор Ян М. Пискорский (род. 1956), журналист и историк Щецинского университета, приглашённый профессор во многих зарубежных университетах, председатель совета Национального музея в Щецине.