American Association of Teachers of German Serving teachers of German since 1926 |
Article first published: 16 FEB 2015
Volume 88, Issue 1, pages 82–103, Winter 2015
Edited By: Robert E. Norton
Online ISSN: 1756-1183
Philomela’s
Legacy:
Rape,
the Second World War,
This article addresses the ethical quandaries of the wartime rape of German women by Russian soldiers during the last months of the war. In particular, I discuss the multiple challenges involved in reading such rapes: the danger of identifying the victimization of these women with the victimization of the German nation; the danger of trivializing or downplaying the suffering of the rape victim; the challenge of writing about rape without recycling Nazi narratives. Rape is, as Sabine Sielke maintains, “a dense transfer point for relations of power.” My readings show that, when wartime rape is made to serve an ideological agenda, as it inevitably is, the experience of the victim, her trauma and pain, threaten to disappear amidst the noise of justifications, metaphors, and political deployments. Drawing on the mythical model of Philomela, I argue that there is a legacy of violence in both silence and in writing, but there is also an ethics of reading that allows one to pay tribute to the victims’ suffering even as one negotiates and recontextualizes their stories.
And that deep torture may be call'd a hell,
When more is felt than one hath power to tell.
—Shakespeare, “The Rape of Lucrece”
During the last two decades, the German book market has been flooded with publications that highlight the victimization of Germans in the wake of the Second World War. Bill Niven claims that the interest in German suffering “has taken on an obsessive dimension” (8), while Anne Fuchs points out that these works are often presented as a “triumphant recovery of unofficial private memories of the Nazi period” (7). Such increased attention, however, does not imply that these works have lost their controversial character. In particular, stories about the rape of German women by Russian soldiers remain ethical minefields. Told from the perspective of the perpetrator, these stories turn coercion into consent. Told from the perspective of the victim, they are likely to recycle Nazi narratives, according to which the Russians are beasts; the Poles, murderers; and the German soldiers, saviors.
In the following, I will discuss representations of the mass rape of German women during the end of the Second World War when the Russian army advanced West. So far, scholars have focused mostly on filmic representations, in particular on Helke Sander's controversial Befreierund Befreite,1 or honed in on a narrow corpus of texts, such as Eine Frau in Berlin. In contrast, I perform a detailed analysis of literary texts and memoirs that have received little or no critical attention. Moreover, unlike previous analyses, I juxtapose texts by Russian and German authors because I believe that a bi-national perspective is best suited to illuminate the ethical complexity and uneven nature of these texts.
As I will show, stories of wartime rape do not fit the categories that define classic narratives of war, and there is no established discourse that does justice to these stories (see Rogoff 265, Dahlke 212). They defy established power structures, they challenge traditional concepts of victimization and agency and of silence and discourse, they are uneven and contradictory, and they are insolubly tied up with the body. Rape is, as Sabine Sielke maintains, “a dense transfer point for relations of power” (2). When wartime rape is made to serve an ideological agenda, as it often is, the experience of the victim, her trauma and pain, threaten to disappear amidst the noise of justifications, metaphors, and political deployments.
My reading of literary texts and memoirs of rape victims suggests that there is a dilemma inherent to this form of victimization.2 Typically, rape, a crime that is strongly associated with shame, is referred to and evoked in quasi-formulaic language, but not narrated extensively. Consequently, narratives of rape are often suspended halfway between silence and discourse. Although many rape victims consider public acknowledgment of the trauma of rape to be therapeutic, they often do not perceive elaborate narrations of rape as conducive to their healing process. But this partial silence, intended to avoid a reinscription of the original trauma, also contributes to a corresponding silence in public discourse.
In order to elucidate the narrative and ethical complexity of rape narratives, I introduce in the first section of the article the historical context and theoretical framework of my analysis. In the second section, I discuss the fiction of “consensual” rape in Deutschland Tagebuch 1945–46 by the Red Army soldier, Wladimir Gelfand, and contrast Gelfand's account with representations of rape in Alexander Solzhenitsyn's Prussian Nights (1974) and in Lev Kopelev's memoir, To Be Preserved Forever (1976). In the third section, I focus on memoirs of German rape victims, in particular on Gabi Köpp's Warum war ich bloß ein Mädchen. There, I show that, in these accounts of rape survivors, the trauma and shame of rape obstruct the effort of narration, in such a way that the experience of rape is often elided. I conclude by analyzing the political deployment of rape in Ingo Münch's historical study, Frau komm! Die Massenvergewaltigungen deutscher Frauen und Mädchen 1944–45, and the tendency to downplay the suffering of rape victims in works by two female historians. In all these accounts, rape is silenced, denied, or drowned out either because of the shame associated with the experience or because of the political agendas of the authors. Thus, rape becomes invisible even in texts that explicitly address the topic of wartime rape.
It is an established fact that Russian soldiers raped several hundred thousand German women. Some estimate that as many as two million women were victimized (Jacobs 10, Naimark 133, Sander 5), many of whom were raped multiple times by several soldiers. There was no target demographic. Although children were often, though not always, spared, young girls were not. Nor were old women, pregnant women, nuns, or Holocaust survivors. Frequently, women who refused were beaten brutally or killed while husbands or parents who tried to protect them might be shot. Rapes were committed in private bedrooms, in ditches by the side of the road, and in full view of family members or even entire communities. Many women did not survive the ordeal. Some succumbed to injuries incurred during the rape; some were killed after the rape; many committed suicide. Some women entered an exclusive relationship with an officer who offered protection in exchange for sexual services. Others tried to hide, pretended to be sick, or cross-dressed to disguise their gender. Some women betrayed others to save themselves. As a consequence of the rapes, many women were pregnant with the child of a Russian soldier, and many more contracted venereal diseases. In theory, rape was punishable by death. In actuality, most rapists acted with impunity.
In their edited collection, Rape and Representation, Lynn Higgins and Brenda Silver claim that, in narrative, “rape exists as an absence or gap that is both product and source of textual anxiety” (3). This is certainly true, but in the German context these absences are of a peculiar nature. First, given the staggering scale of the rape crimes, the number of narratives is few, indeed. Second, when rape features in victims’ narratives, it tends to be referred to rather than described, evoked rather than presented. Thus, we are not dealing with an absence, but rather with a partial absence. Third, rape is subject to a taboo, but a taboo that is, as Laurel Cohen-Pfister has shown, “repeatedly broken and then reinstituted” (318). Consider a story recounted by Kuwert and Eichhorn (9). Here, a rape victim from the Second World War wins an essay prize for a narrative about her traumatic experience. When she is handed the prize, however, she is instructed never to mention “that” (9) again. Clearly, a simple dichotomy of silence versus narration does not adequately describe discourses on rape.3
In the German discourse, the taboo and shame associated with all forms of rape is exacerbated by the politically charged nature of these rapes, since the victims in question were citizens of Nazi Germany. Until recently, many writers on the left adhered to a moral imperative, according to which the knowledge of German crimes against Russians mandated silence about Russian crimes against Germans. It was assumed that any acknowledgment of crimes committed against members of the perpetrator nation ran the risk of relativizing German war crimes and the Holocaust and “indicated tacit approval of the anti-Bolshevik program of the Nazis” (Naimark 3). Even feminists adhered to the party line. In her landmark study of rape, Against our Will, Susan Brownmiller proclaims “that a noticeable difference in attitude and behavior toward women existed on the part of the armies of liberation as opposed to the armies of conquest and subjugation in World War II” (64). Here, the victimization of German women is minimized in favor of a narrative of liberation. Such silencing was taken to extremes in the GDR, where any memory of the rape was banished, lest it tarnish the reputation of the Soviet “brothers” (Eichhorn and Kuwert 30, Poutrus 121).
Conversely, on the right end of the political spectrum, the suffering of Germans takes center stage while German crimes recede into the background. Here, the rapes are reinterpreted to signify the violation and rape of the entire German nation. Thus, the question is: how “to address German suffering in light of the suffering caused by Germans or whether German victimhood can even be addressed without simultaneously calling into remembrance the millions harmed or killed by Germans” (Cohen-Pfister 321).
It is hardly accidental that the classic victim of rape, Philomela, is violated in two distinct ways: first she is raped, then her tongue is cut out. Philomela, however, does not remain silent but weaves a tapestry that illustrates her experience. The story of Philomela teaches us an important lesson. It shows that the discourse of rape is not simply one of silence, but a complicated transaction where an irresistible desire to express oneself exists alongside different forms of silence, repression, and redeployment. Because rape hinges on the question of consent and thus on “the primacy of psychological states” (Ferguson 99), it is a crime that does not exist without narrative. Consequently, in analyzing the representation of rape, we must attend not only to “the rhetoric of rape” (Sielke 1), to the various silences that undergird these narratives, and to the white noise that hides the silence, but also to the many discourses in which rape is detached from individual suffering and made to perform the work of ideology.4 Even amidst a proliferation of texts about rape, the voice of the victim— what Cathy Caruth calls the “voice that cries out from the wound” inflicted on body and mind (3)—may still be missing. Moreover, we must attend to our own discomfort with these stories, to our unease about how these stories defy conventional moral categories, and to the fact that we as readers enjoy the luxury of detachment because, unlike the memoirist, we are not trapped in a body that bears the trauma of this history. As Tanner reminds us, the “reader's freedom parallels the autonomy of the violator […] Insofar as the reader's imagination manipulates the victim's body as a purely textual entity, the reality of pain and the vulnerability of that body may be obscured by the participation of a reading subject who perpetuates the dynamics of violation” (Tanner 10). If we as readers fail to do justice to the dual challenge of these texts, that is, if we fail to acknowledge either the suffering of the victims or the political complexities and moral quandaries inherent in these stories—we are likely to reactivate the trauma of rape or to replicate the silence that obstructs the representation of rape in the first place.
While there are only a few stories that focus on German victims of wartime rape, there are even fewer accounts of rape told from the perspective of Red Army soldiers. In spite of the relative absence of first-hand documents, historians have sought to understand the motivations that underlay the orgies of destruction and rape the soldiers performed on the way to Berlin. Many point to the role of alcohol in unleashing violence and also to the fact that the soldiers had been brutalized through the constant exposure to violence and death during four years of war.5 Others make mention of the shtrafniki, members of punishment units, some of whom had been in prison for political reasons, others for violent crimes. Then there was the impact of German wealth on Soviet soldiers. Three quarters of the Red Army came from villages, and many had never seen an electric light or been on a train before the war (Merridale 14, 21). To these soldiers, German wealth (or what was left of it) was exotic and came to symbolize the German claim to national superiority even without overt reminders of Nazi racial ideology. Most importantly, perhaps, all these impulses that fostered violence were stoked by relentless propaganda. According to Catherine Merridale, “there is no doubt that the men's activities were encouraged, if not orchestrated, by Moscow” (312). As the Russians closed in on Germany, many soldiers were exhausted and wished to go home. In response, the political officers intensified their propaganda efforts. Ilya Ehrenburg's saying, “If you have not killed at least one Germana day, you have wasted that day” (Naimark 72), is perhaps the most prominent, but by no means the only example of a propaganda of hate. Exhortations to rouse the Fascist beast from its lair were accompanied by pictures of the horror of Majdanek, the first concentration camp discovered by the Red Army, and sweetened by the prospect of plunder. Finally, Red Army soldiers were acutely aware of their inferior status in the Nazi racial hierarchy. The slogan, “Break with force the racial arrogance of Germanic women! Take them as legitimate spoils of war” (Nawratil 228), attributed to Ilya Ehrenburg, expresses this sense of racial inferiority poignantly. Taken together, these motivations amounted to a volatile mix that led to the rape of hundreds of thousands of women.
In the memoirs of Russian veterans from the Second World War, as well as in NKVD reports of the time, rape simply does not exist (Naimark 85). When Russian veterans do speak about wartime rape, they frequently insist that the women had participated willingly. In ways both subtle and crass, a narrative of violence and coercion is replaced by one of consensual intercourse.6 This discursive shift is evident in interviews with Red Army veterans conducted by the German filmmaker Helke Sander. There were no rapes, one veteran suggests. Rather, the women followed their own needs: “Sie haben das aus eigenem Bedürfnis gemacht” (119). Similarly, Ingeborg Jacobs reports that the Red Army veterans she talked to invariably claimed that German women had not resisted for a long time and that some had even lifted their skirts (8). Statements such as these accord with Merridale's finding that misogyny was rampant in the Red Army,7 though it should be pointed out that the Red Army was certainly not the only army afflicted with misogyny (nor were Red Army soldiers the only soldiers guilty of rape).8 In The Fall of Berlin, Beevor cites a British journalist who reports that the Russians “often raped old women of sixty, seventy or even eighty—much to these grandmothers’ surprise, if not downright delight” (Beevor 31). Bourke reports that American servicemen liked to boast that “German soldiers fought for six years, the German women for only five minutes” (373). The same attitude prevailed among parts of the German population, as evidenced by an issue of the German journal Der Stern from 1948 entitled, “Hat die deutsche Frau versagt?” The assumption that underlies this question suggests not only that German women were eager participants in the crimes committed against them, but that the rape constituted a moral failure, a betrayal of their husbands and fathers.
The pattern that transforms coercion into consent also characterizes Wladimir Gelfand's Deutschland Tagebuch 1945–46, which was published in Germany and Sweden, but not in Russia. In light of the general dearth of accounts of rape told from the perspective of Russians soldiers, Gelfand's memoir is a highly unusual document, even more so since Gelfand, a native Ukrainian, was of Jewish descent. Gelfand had planned to write a novel based on his notes, but died before he could execute his plan. In its present form, Deutschland Tagebuch, a collection of letters and diary entries, is based on Gelfand's extensive literary estate and edited by Elke Scherstjanoi. The book offers vivid descriptions of everyday life on the front and in occupied Berlin. Gelfand discusses battles and party and world politics, but he also dwells on trips to the movies, his amorous designs, personal gripes, and encounters with German civilians.
For the most part, Gelfand's notes, in which sexual violence is largely absent, suggest that we are dealing with a ladies’ man, not a rapist. Gelfand portrays himself as a man who does not so much pursue women, as he is pursued by them.9 And yet, though cruel violence is absent in his account, coercion is not. Gelfand's amorous gestures are interlaced with intimations of various forms of strong-arming, bullying, and compulsion. Convinced that German women “Zärtlichkeiten nicht ab[lehnen], wie sie ja allgemein nichts ablehnen” (111), Gelfand sees himself as a sheep among wolves, a gentleman who helps damsels in distress. He is the type of soldier who is approached with offers of an exclusive relationship in exchange for protection. But, as such offers suggest, under the dire circumstances of the immediate postwar period, consent is a troubled concept. Gelfand is fully aware that both protection and food can be traded for sex and uses his buying power quite consciously. In the following episode, for example, Gelfand proclaims with utter confidence that the proffered victuals should buy him the right to all kinds of intimacy:
Schließlich habe ich auf dem Altar für vertrauensvolle und wohlwollende Beziehungen Lebensmittel, Süssigkeiten und Butter, Wurst und teure deutsche Zigaretten niedergelegt. Bereits die Hälfte wäre genug, um mit Fug und Recht mit der Tochter vor den Augen der Mutter alles Erdenkliche anzustellen […] Lebensmittel sind heute wertvoller als das Leben. (157)
Where starvation is a real and immediate threat, the line between prostitution and rape is thin, indeed.
While this episode blurs the boundary between prostitution and consensual intercourse, the memoir also contains several explicit references to rape. Curiously, though, what starts out as an account of rape invariably turns into a narrative of consensual sex. In particular, Gelfand relates a bizarre incident during which he and his men take several members of a German women's battalion prisoner. Since there never was a German women's battalion (61), Gelfand is either confusing female army auxiliaries with women soldiers, or he is simply making this up. Gelfand explains that these captured female soldiers are divided into three groups: native Russians (presumably forced labor), who are shot as traitors; married women; and girls. The last group is then “verteilt”:
Aus der dritten Gruppe wurde die “Beute” über die Häuser und Betten verteilt, und dort wurden einige Tage lang mit ihnen Experimente angestellt, die auf Papier nicht wiederzugeben sind. Die Deutschen hatten Angst; den jüngeren widersetzten sie sich nicht, und sie flehten diese an, daß sie mit ihnen schlafen sollten, um bloß den Schändungen durch die älteren Soldaten zu entgehen. Zu dieser glücklichen Altersgruppe gehörte auch Andropow. Er wählte sich die Allerjüngste und nahm sie mit, um mit ihr zu schlafen. Doch als er sie bedrängte, sein grundlegendes Anliegen zu befriedigen, schüttelte sie den Kopf und flüsterte verschämt: {Das ist nix gut}, ich bin doch Jungfrau […]. Sie weigerte sich noch eine ganze Zeit, bis er die Pistole zog. Da wurde sie still und zog zitternd ihre Gamaschenhose herunter […]. Da gab er mit einem Nicken zur Pistole den Rat: nur {gut machen} […]. So arbeiteten sie einmütig und kamen ans Ziel. Er spürte, daß etwas zerriß, das Mädchen schrie auf und stöhnte […]. Sie konnte sich aber bald zu einem Lächeln zwingen. Er gab ihr Zivilkleidung, ein Kleid zum Anziehen, und sie ging nach draußen zu ihren Leidensgenossinnen, fröhlich und unschuldig. (62)
This account is quite remarkable. What starts out as a clear reference to rape turns into a tryst of young lovers, topped off by the claim that the rape victim left the scene of the crime “fröhlich und unschuldig.” At several points, the narrator alternates between an open acknowledgment of violence and coercion, even of atrocity, and an emphasis on the willing cooperation of the victims. Although Gelfand is aware that the women seek young lovers in order to avoid older men, he still refers to the young men as a “glückliche Altersgruppe.” Similarly, although Gelfand knows that the young woman who is raped by Andropow resists until threatened at gunpoint, he describes the two lovers as acting in unison toward a common goal. Even as he describes the crime of rape, Gelfand erases it.
There is a casualness and irony to Gelfand's accounts of rape that is deeply troubling. And yet, his diary entries are also uniquely qualified to illustrate the ethical complexities of sexual encounters between Russian soldiers and German women. Note, for example, the following episode in which Gelfand invites a German woman to his room. The woman follows him willingly at first, or so he claims, but has second thoughts and wants to leave. Again, an encounter that appears consensual in the beginning becomes coercive as Gelfand refuses to let her go: “sie wollte nach Hause und versuchte mich zu überreden, sie gehenzulassen. Das konnte ich selbstverständlich nicht tun, denn was wäre ich dann für ein Mann” (186). Finally, the situation reaches an absurd climax when the German woman, munching on food Gelfand has provided her, starts to share her opinions on Jews: “Sie sprach mit Abscheu von den Juden, erklärte mir die Rassentheorie. Faselte von weißem, rotem und blauem Blut” (187). Gelfand, who had not only survived the battle of Stalingrad but lost almost all relatives on his father's side in the Holocaust, is angered and determined to set her right about the “Obskurantismus stümperhafter faschistischer Theoretiker” (187). When his efforts fail, he decides to resume the political lesson after “dem, was meiner Vorstellung nach unbedingt passieren musste” (187). Here, sexual violence, fascist ideology, and anger at the arrogance of the “Herrenrasse” (18) are intertwined in a most problematic way. Gelfand astutely withholds narrative closure. We do not know whether that which “unbedingt passieren musste” did, in fact, happen, though we may assume that he did not succeed in convincing his fascist guest/victim of the error of her racist ways. What we do know, however, is that any simple binary of victim and perpetrator fails to capture all facets of Gelfand's ill-fated seduction/rape.
Although Gelfand repeatedly calls for revenge, he does not portray rape as a form of just retribution. The revenge Gelfand has in mind relates to death in battle, pillage, and plunder. In contrast, in Prussian Nights, composed in the Gulag in the 1950s but not published until 1974, Alexander Solzhenitsyn both summons and critiques the assumption that the rape of German women is an adequate response to German crimes in Russia. In Prussian Nights, he introduces a narrative voice in the plural, the collective “we” of the advancing Red Army. In the eyes of this “we,” Germany is a feminine fiend, a “foul witch” (3), whose excessive riches make the invasion of Russia even more incomprehensible. The “we” of Solzhenitsyn's epic poem contrasts with an “I,” who, at least initially, refuses to participate in the orgy of destruction, but who is also unwilling to stop it. The “I” expresses both empathy for the Russian soldiers who burn and kill mercilessly (“we have ourselves to save” [7]) and shock at the crimes they commit. This shock, however, never translates into a willingness to put a halt to the violence: “I'll be off / Like Pilate when he washed his hands […] Between us many a cross there stands/Of whitened Russian bones” (19).
The unwillingness to intervene on behalf of the German enemy is particularly pronounced when the “I” is confronted with the victims of rape:
The mother's wounded, still alive.
The little daughter's on the mattress,
Dead. How many have been on it?
A platoon, a company perhaps?
A girl's been turned into a woman,
A woman turned into a corpse.
It's all come down to simple phrases:
Do not forget! Do not forgive!
Blood for blood! A tooth for a tooth!
The mother begs, “Töte mich, Soldat!”
Her eyes are hazy and bloodshot.
The dark's upon her. She can't see.
Am I one of theirs? Or whose? … (37–39)
Here, the sight of rape prompts the “I” to question his loyalties. The line, “Am I one of theirs? Or whose?” refers literally to the blindness of the mother, who does not know whether she is dealing with a Russian or German soldier. But it also signals an uncertainty about the moral obligations demanded of the “I” in light of the crimes he witnesses. Still, although the “I” experiences a conflict, he remains passive when he is again confronted with rape, in this case the rape of a Polish woman
“I'm not German! I'm not German!
No! I'm—Polish! I'm a Pole! …”
Grabbing what comes handy, those
Like-minded lads get in and start—
“And, oh, what heart
Could well oppose?” … (51)
Although this rape victim is not a member of the perpetrator nation, the “I” remains impassive. In contrast, the next scene that includes a threat of rape features the racial arrogance attributed to German women. The narrator describes a proud German woman, the fiancée of a member of the SS and the very image of the blond Aryan, who “looked a little askance at the Untermenschen” (81):
… And then we see
One, blond and magnificent,
Stride erect and quite unshyly
Along the path beside the highway,
Keeping her proud heart unbent […]
Sergeant Baturin, flower of crime,
Ex-convict who had served his time
In labor camp on the Amur
Strode unspeaking up to her. (77–85)
The blond German escapes the threat of rape, only to be shot when the Russian soldiers discover a letter from her SS-fiancé. Again, the “I” is conflicted about his complicity in a crime that he could have prevented with a mere wave of the hand. What stops him is the memory of how one of the soldiers who shoots the German girl “found the graves of his family,” who had been murdered by German soldiers (87). The “I” is resigned to inaction because he knows that “history, like trauma, is never simply one's own, that history is precisely the way we are implicated in each other's trauma” (Caruth 24). Confronted with crimes on both sides, the “I” wonders: “Who knows who's guilty? Who can tell?” (87).10
While Solzhenitsyn depicts a narrating “I” who is paralyzed by the moral complexities of war, Lev Kopelev, in his memoir, To Be Preserved Forever (1976), describes not only his attempts to prevent rape, but also the consequences that result from it. Because he intervenes on behalf of Germans, Kopelev is charged with “anti-Soviet agitation and propaganda” (9), as well as “bourgeois humanism” and “pity for the enemy” (10). His loyalty to the party is questioned, and he is sentenced to spend ten years of his life in Stalin's labor camps.
Although rape plays a prominent role in the memoir, Kopelev never describes the act of rape, but tends to represent it through metonymy, by portraying the weapons used and the wounds that result from it. Upon entering the city of Neidenburg, for example, the author comes across a victim of rape: “On a side street, by a garden fence, lay a dead old woman. Her dress was ripped; a telephone receiver reposed between her scrawny thighs. They had apparently tried to ram it into her vagina” (39). Later, Kopelev again conveys the trauma of rape through references to the victim's wounds and the guilty expression of the perpetrator: “The palms of her hands were scratched and bloody. Belyaev bustled about, avoiding looking at me” (49). Shortly thereafter, he describes a girl with “blond pigtails, a tear-stained face and blood on her stockings” (54). The focus on the visible signs of rape turns our gaze away from the perpetrator and his motivations, and toward the suffering of the victim. Kopelev does not engage in a discussion of the possible justifications of such crimes. Rather, he insists that undiscriminating violence comes back to haunt the perpetrators: “Senseless destruction does more damage to us than to them” (38).
Unlike Gelfand's diary, where consent and coercion are confused, and unlike Solzhenitsyn's poem, which highlights a moral dilemma, To Be Preserved Forever displays a moral clarity that made Kopelev an outsider in his own nation. To be sure, there is a certain unfairness in the attempt to compare these three texts. Due to his early death, Gelfand never had the opportunity to transform his text into a work of art or to revise it in light of postwar discourses. Deutschland Tagebuch is a compilation of letters and notes, not a carefully crafted poem or memoir. And yet, such a comparison is not only necessary in light of the absence of literary texts on the subject of wartime rape, but also highly instructive. In addition to illustrating the impossibility of consent in the struggle for survival in the postwar period, Gelfand directly juxtaposes rape and racism. While Gelfand does not reflect on this juxtaposition, Solzhenitsyn not only develops its ethical complexity, but also points to a danger: as long as the conflicted narrator seeks to do justice to both sides, the suffering of the victims and the motivations of the rapists, he remains condemned to inaction. In his memoir, finally, Kopelev refuses to engage in a discussion of the motivations that lead to rape and thus allows for a moral clarity that facilitates his admirable intervention on behalf of the victims. The question then is: how to read a similar absence of references to the rationale of the perpetrators and to German racism and atrocities in the memoirs of German rape victims?
While Gelfand runs the risk of erasing rape in his diary by substituting consent for coercion, the memoirs of German rape victims often feature rape as a narrative lacuna.11 Like their mythical ancestor Philomela, rape victims are silenced by their experience, but this silence takes many different forms. We know that, in some cases, it was all-encompassing. In his memoir, Das Häuten der Zwiebel, Günter Grass reports, “mehrmals erlittene Gewalt hatte die Mutter verstummen lassen” (271). Interestingly, Grass replicates his mother's silence by referring to non-specific “Gewalt,” rather than calling rape by its name. In many other cases, though, rape victims wish to talk about their traumatic experience, but shy away from describing the act of rape: “Ich habe immer wieder ‘darüber’ gesprochen, allerdings nie über den Akt an sich, das war unaussprechlich” (Jacobs 47). Most memoirs of wartime rape victims do not contain elaborate descriptions of the violence inflicted on their bodies. They tend to offer little context and to avoid metaphors. Instead of detailed accounts, readers find generic references such as “es geschah, was geschehen musste” (Böddeker 140). The anonymous author of the memoir, Eine Frau in Berlin, offers a number of details regarding the rape, but she also deploys a whole arsenal of periphrastic formulations, including: “es mehrfach aushalten müssen” (69), “dran glauben müssen” (134), “es abbekommen” or “abkriegen,” and “es hat sie erwischt” (140–49). At times, she uses hyphens or ellipses for the act of rape (57, 62, 178; see Bletzer 701 and Prager 72–73). Similarly, Gabi Köpp, the author of the memoir, Warum war ich bloß ein Mädchen, employs the phrase, “Wieder gibt es … kein Erbarmen” (93).
Indirect expressions also characterize the description of rape in interviews. For example, the women who spoke with Helke Sander employed terms such as “geopfert,” “überfallen” (88), “herausgeholt” (92), or “sich einlassen müssen” (94). The women who were interviewed by Jacobs often referred to the rape as being fetched (“geholt”) or taken (“genommen”) by Russians (22). It is likely that the reluctance to verbalize the bodily experience of rape is rooted in the shame and trauma associated with this particular form of violence. The fact that these women want to talk about rape, but address it primarily through circumlocution, suggests that they do not perceive full verbalization as helpful to their healing process. In addition to these personal considerations, the political implications of wartime rape also reduced the desire of rape victims to narrate their experience. For example, Köpp's hope that her memoir would be published in “einer Zeit, in der den zivilen Opfern des Kriegsendes nicht mehr das Unrecht angetan wird, sie zu Tätern zu stempeln” (12), implies that the author is acutely aware of the controversial nature of German discourse of victimhood.
In her memoir, Warum war ich bloß ein Mädchen? Das Trauma einer Flucht 1945, published sixty-five years after the war in 2010, Köpp relates her experiences on the trek West from Schneidemühl, West Prussia. Köpp fled together with her sister, but without her mother, who sent the girls ahead because she believed that an early escape was safer. Unfortunately, this was not case, and Köpp was raped multiple times. When the young Köpp tried to talk to her mother about her experiences, the latter refused to listen, but encouraged her to write about it. Köpp initially followed her mother's advice, but stopped writing when the process of remembering brought on recurring nightmares. Overwhelmed, Köpp locked her notes away in a safe and did not touch them for several decades.
Interestingly, the event that prompted her to open the safe and resume writing was the sixtieth anniversary of the liberation of Auschwitz, 27 January 2005. Thus, in Köpp's memoir, the Holocaust is not only a frame of reference, but a point of origin. Köpp looks at her notes because she wants to know what she had reported in her diary on the date of the anniversary. As it turns out, 27 January 1945 is the darkest day of Köpp's life, the day when she was raped multiple times. Clearly, even though Köpp's personal story stands in stark contrast to the history of Europe's persecuted Jews, Köpp constructs it in parallel to their suffering. When Köpp boards a westbound train on 26 January 1945, she notices showerheads and a sign reading: “Entlausungswagen.” Köpp relates that she was unaware of the Holocaust at the time and did not link this experience to the mass murder of Jews until years later. Still, her description of her journey on the train cannot but evoke Holocaust imagery: officials bolt the doors, and the passengers are trapped when the train is bombed. Because Köpp does not develop these parallels, it is unclear whether she intends to compare her trauma to that of Jewish victims or whether the juxtaposition is circumstantial. What is clear, however, is that, in their conception and composition, narratives of the wartime rape of German women are inextricably linked to the German crimes that preceded them and that this link is often presented as a form of shared suffering rather than as a chain of cause and effect.
In Köpp's story, the rape is present as an omission. There are, however, descriptions of the selection process. In particular, Köpp cites the imperative, “Frau, komm,” with which Russian soldiers designated their specific victims. She also describes various attempts to hide from the Russians, to duck behind others, to crouch under tables, or to pretend to have a contagious illness. And, of course, Köpp details threats and acts of violence against German rape victims. The rape itself, however, is unmentionable to the point that, several times in Köpp's memoir, the reader does not know whether she was raped or whether she resisted successfully. Instead of a description of the rape, Köpp offers confirmation of the crime through references to tattered clothes and through italicized citations from the original diary that speak to her desolate emotional condition: “Mir ist schon bald alles egal. Wenn doch irgendwie Schluss wäre” (70).
In Köpp's memoir, rape and the threats of violence associated with it are by far the most traumatizing experiences. In spite of its overwhelming impact on victims, however, rape is not an isolated trauma, but occurs in a general atmosphere of loss, betrayal, and deprivation. Several times, Köpp teams up with a companion who is killed shortly thereafter. Köpp also relates how she is repeatedly victimized by other women. From the start, her relation to her mother is deeply troubled. Köpp not only feels rebuffed by a mother who does not want to hear about the violence inflicted on her daughter. She also feels abandoned because her mother left her two daughters to fend for themselves: “In gewisser Weise liess sie mich ins offene Messer laufen” (18). We know from similar accounts that Köpp's accusations are well-founded. The fact that she lacked the protection of a parent made Köpp an easy victim, not because her parents could have stopped the Russians, but because her isolation made her a convenient scapegoat when other mothers sought to protect themselves and their own daughters. Thus, when Russian soldiers threatened to shoot everybody if no girls would come forward, one of the women in the shelter promptly dragged the young Köpp out from underneath the table where she was hiding: “Aus eiskaltem Egoismus lieferten sie durch ihren Verrat ein fünfzehnjähriges Mädchen ans Messer. Im vollen Wissen, was sie mir antaten” (79). The ethical and emotional challenges of the time are brought home when we learn later that the woman who betrayed Köpp becomes her closest friend in the group.
Throughout, Köpp interweaves citations from her original diary entries into her narrative. These citations are visually marked through italicization and form part of a dialogue between Köpp, the fifteen-year old diarist, and Köpp, the eighty-year old professor of physics. Since the italicization marks these citations as foreign bodies in the text, readers expect an interplay of immediate experience and retrospective insights. And yet, much that is reported is left uncommented. For example, Köpp relates that the Russians justify their actions with references to German atrocities in their homeland. She continues by stating that she did not believe them because she thought of her father, whom she deemed incapable of such atrocities. No comment from the older Köpp follows to contextualize or relativize this account. Similarly, although Köpp avoids generalizations about Russian soldiers (see Beck-Heppner 141), her descriptions of the Russian rapists, whom she calls “Unmensch[en]” (53) and “Bestien” (74), cannot but echo Nazi jargon, such as the phrase, “bestialische Untermenschen” (Grossman, “Eine Frage” 19).12 To ask for political correctness from someone so brutally victimized is a tall order. And yet, it is references such as these that have contributed to a silence about the suffering of German rape victims. Because the Nazis had painted the Russians as subhuman beasts, any experiences of German women that appear to confirm these racist stereotypes cannot be integrated into leftist discourses. Here, the call to take full responsibility for the crimes committed by Germans translates into a moral imperative to remain silent about the suffering inflicted on German women.
The absence of retrospective contextualizations and explanations leaves readers in an uncomfortable position. In light of what Köpp experienced, it is hardly surprising that she wonders, “Sind das denn noch Menschen?” (64). No reader of Köpp's memoir will fail to be moved by the enormous suffering and the brutality inflicted on the fifteen-year old girl. At the same time, readers are likely to be troubled not only by the absence of acknowledgments of German culpability but also by a discomfort with their own discomfort. After all, the reader's concern with a politically balanced account is afforded by what Tanner calls “the gap between intellectual relativity and physical absoluteness” (xi). Readers can afford to be detached because, unlike the memoirist, they have not experienced the trauma of wartime rape. (To this day, Köpp is plagued by PTSD.) If readers are reluctant to engage in a political critique, it is because their “freedom parallels the autonomy of the violator” (Tanner 10). But before we as readers succumb to silence, we might do well to remember Philomela's story in its entirety. In this myth, the mute victim overcomes the silence imposed on her by weaving a tapestry that depicts her rape. And, as we know, the Latin verb for “weave” is textere. However, it is often forgotten that Philomela's creation serves to incite further violence. Philomela gives her tapestry to her sister Procne, who is married to the rapist, Tereus. Responding to this message, Procne kills their son, Itys. Importantly, the second victim here is not the perpetrator, but an innocent child. The perpetuation of violence in Philomela's story suggests that we should take great care when reading stories of rape. We should not hesitate to critique the ideological blind spots that inform the accounts of victims even if, in formulating such a critique, we are liable to reinhabit the position of the violator.
Rape is not only a crime, but also a powerful trope that lends itself to political appropriation. Indeed, in cases of wartime rape, the translation of sexual into national politics is seamless. In countless myths and stories, the rape of a woman stands metonymically for the conquest of a nation, so that woman's supposed vulnerability is made to signify a weakness in the body politic. Where women are raped, the husbands and fathers who failed to protect them are stripped of their authority and power. As the author of Eine Frau in Berlin explains: “Am Ende dieses Krieges steht neben vielen anderen Niederlagen auch die Niederlage der Männer als Geschlecht” (51).
The Nazis were acutely aware of this link and skillfully used it to further their political agenda. Hitler himself repeatedly invoked the specter of rape to encourage fierce resistance: “Ihr Soldaten aus dem Osten wisst zu einem hohen Teil heute bereits selbst, welches Schicksal vor allem den deutschen Frauen, Mädchen und Kindern droht. Während die alten Männer und Kinder ermordet werden, werden Frauen und Mädchen zu Kasernenhuren erniedrigt” (Mühlhauser 366). Such rhetoric reached its climax when the Nazis elevated the atrocities of Nemmersdorf, the first ethnically German village taken by Russian soldiers, into a massacre of mythic proportions. In Günter Grass's Im Krebsgang, Nemmersdorf is a code word that evokes the National Socialist instrumentalization of German suffering for the purpose of propaganda.
The politicization of rape narratives did not end with the Nazis, but extends into the present. Ingo Münch's book about the mass rapes is a case in point. Münch, a politician and professor emeritus of constitutional and international law, uses the plight of German women to highlight the immensity of German suffering. Because other national narratives fail in the context of the German crimes and defeat, Münch refers to the rapes to illustrate German victimization. In Münch's “pseudoscience of comparative victimology” (Naimark 7), the suffering of German women is called “beispiellos”: “nie zuvor sind in einem einzigen Land und innerhalb eines so kurzen Zeitraums so viele Frauen und Mädchen von fremden Soldaten missbraucht worden wie 1944/45 nach dem Einmarsch der Roten Armee in Deutschland” (Münch 15). Münch's desire to claim first rank in a competition of victims is highly problematic for a number of reasons. First, Münch's assertion that the German rapes are unique is based on his problematic reliance on statistics that remain “colored, to the last, by Goebbels's pen” (Merridale 318). After all, as the author of Eine Frau in Berlin reminds us, who was keeping count? Second, wartime rape occurred in numerous cultures throughout history. During the last two decades, the rape of Muslim women in Bosnia-Herzegovina was widely discussed in Western media, but this too is not an isolated atrocity. Rather, rape and warfare frequently go hand in hand. There were mass rapes in Pakistan, Guatemala, Nanking, Bosnia, Rwanda, Indonesia, Congo, Peru, Liberia, Haiti, Sudan, Myanmar, El Salvador, East Timor, Kuwait, Cambodia, Vietnam, Bangladesh, Afghanistan, Algeria, Somalia, and Sierra Leone (Frederick 2–3). Rapes were part of almost every major military conflict, including the Thirty-Years’ War, the First and Second World Wars,13 the Vietnam War, and the Persian Gulf War (Morris 656), though they varied in scope and nature. Wartime rape may be chaotic or systematic, even strategic (Barstow 2). Some armies institute rape camps and impregnation policies. Sometimes, the victims are forcibly abducted and kept in sexual slavery, as were the comfort women of the Japanese army during the Second World War. Other theaters of war involved rape-and-kill practices and forced incest. Of course, the number of victims is crucially important, but so is the suffering of every individual woman. Finally, it should not surprise us that Münch does not dwell on the fact that German women were not the only victims. And yet, we know that forced laborers from Ukraine and Poland, as well as Jewish survivors, were victimized along with German women.
In addition to his specious assertion of German women's exceptional suffering, Münch relies on a problematic dichotomy of victim and perpetrator. In Münch's version of events, victim and perpetrator are mutually exclusive and highly gendered categories. By definition, women and girls are innocent victims who did not participate in Nazi crimes (26). Münch denies women political agency, and in so doing, he establishes the victimization of Germans:14 “das Volk der Täter […] Wer diese unzählig oft gebrauchte Formel—inzwischen schon ein Stereotyp—für angemessen und richtig hält, kann sich nicht mit dem Gedanken anfreunden, dass es neben den Tätern eben auch Opfer gab” (26). As Heinemann has shown, this is a discursive maneuver that emerged in the immediate postwar period: “First were memories of female victimhood during the latter part of the war which were generalized into stories of German victimhood” (“The Hour” 355). Because “women's narratives emphasize their sufferings and losses and downplay their contributions to and rewards from the Nazi regime” (“The Hour” 359), they are easily appropriated in the formation of a national identity.15 As Heinemann points out, such appropriations have traditionally not served women well: “as rape became a powerful metaphor for German victimization, the government declined to recognize real rape by the enemy or occupier as a form of wartime injury deserving compensation” (“The Hour” 372).
Furthermore, Münch maintains that the rape of German women cannot be interpreted as retaliation for the rape of Russian women, since German soldiers did not rape. He argues that German soldiers felt no desire for revenge—after all, their homeland had not been attacked—and thus behaved in a more civilized manner. Finally, Münch, drawing on the trope of the romance of conquest, asserts that German soldiers did not need to rape, because Russian women were drawn to them: “Allerdings waren nicht alle sexuellen Beziehungen zugleich sexuelle Gewalttaten” (29). As recent research has shown, Münch's assertion that German soldiers did not rape is simply wrong. Mühlhäuser offers detailed evidence that “sexuelle Gewaltverbrechen keine Ausnahme waren: Deutsche Truppenangehörige zwangen Frauen (und Männer), sich zu entkleiden, unterwarfen sie sexueller Folter und verübten Vergewaltigung, als Einzeltäter oder in der Gruppe” (Eroberungen 367). She also reminds us that, wherever starvation is a clear and present threat, consensual sex and prostitution are all but indistinguishable.
Whereas Münch claims that German women, whom he lumps together with children, are collectively innocent, many Russian soldiers were convinced of the opposite. Naimark reminds us that Soviet newspapers portrayed German women as eager Nazis (108). The often-quoted Russian slogan, “Break the racial arrogance of Germanic women with force,” implies the culpability of German women and their support for Nazi ideology, which Münch denies. Moreover, Münch's focus on retaliatory rape obscures the fact that the revenge that Russian soldiers sought was not necessarily revenge for rape, but for other, non-sexual crimes. After all, 27 million citizens of the Soviet Union lost their lives in this war, two thirds of whom were civilians. As the historian Atina Grossman points out, the image that Russian soldiers evoked in their quest for revenge is not that of a German raping a Russian woman, but that of a German soldier dashing a baby's head against a wall (“Eine Frage” 20, see also Anonyma 146).
While Münch's revisionist account hypertrophizes rape and denies women agency, Grossman has presented important work that highlights the racism and culpability of German women. Grossman rightly points out that the figure of the Russian rapist reinforced German women's “preexisting convictions of cultural superiority” (Jews 52), but she tends to downplay the suffering of the victims. Although she grants that, in some cases, rape may have been experienced as the worst of many horrible deprivations (Jews 52), she also assumes that, because rape had become routine, its sting was not felt as acutely. According to Grossman, women commented on the rapes with “unsentimental directness.” She attributes this “sangfroid” to a “self-preserving sexual cynicism” that originated in “the modernist Sachlichkeit of Weimar culture and […] the loosened mores of the Nazis’ war” (Jews 54).
To be sure, Grossman's point that German racism did not end with the war is well taken. In fact, such racism is plainly visible in the government directives that promoted abortion if a woman was raped by a Russian, but forbade it if the rapist was American (Schmidt-Harzbach 61). Moreover, she correctly points out that rape victims are not immune to such racism. As Mardorossian has shown, “there is no guarantee that being raped makes an individual more sensitive to the workings of the discursive context through which experience is given meaning. Victims are as likely to reproduce rape ‘myths’ as other members of society” (769). Second, Grossman does well to remind us that rape was one of many traumatizing experiences, but it does not follow that multiple sufferings reduce the weight of each individual trauma. In fact, a recent study by Eichhorn and Kuwert suggests that the trauma of rape was felt more acutely than other forms of brutalization and loss. According to Eichhorn and Kuwert, 74% of the female interviewees who had experienced multiple forms of traumatization during the war list rape as the most traumatic experience (72). More importantly, though, in quantitatively comparing the trauma of rape, one runs the risk of missing the most crucial point: rape accounts do not present a uniform picture, but are riddled with unevenness and inconsistencies. Grossman insightfully claims that Eine Frau in Berlin contains passages that are marked by unsentimental directness, but she fails to mention that, alongside these matter-of-fact passages, its author also reports pervasive depression (90), vomiting after the rape (74), feeling disgusted with her own skin (70), and being dead to all feelings (76). Similarly, texts by Margret Boveri and Ruth Andreas-Friedrich contain matter-of-fact references to rape, but they also report numerous suicides (Andreas-Friedrich 23; Boveri 109, 181) and the intense suffering of rape victims (Andreas-Friedrich 176; Boveri 84, 89, 172, 179).
While Grossman's research is largely based on written accounts, the German historian Regina Mühlhäuser draws on interviews with rape survivors. Based on the interviews she conducted between 1995 and 1999, Mühlhäuser concludes that the laconic acceptance of rape that Grossman perceives was not evident in any of these interviews (“Vergewaltigungen” 390). Interestingly, though, she then suggests that the original experience of rape did not necessarily induce feelings of shame.16 According to Mühlhäuser, the feelings of desperation and shame expressed in the interviews are a later ingredient, added because of the discursive exigencies of the postwar period (“Vergewaltigungen” 390). Again, it is undoubtedly true that memories of rape, like all memories, are shaped by dominant discourses and that such discourses may exacerbate or ameliorate the primary trauma. But to conclude from this premise that there was no desperation and shame involved in the experience of rape is questionable. The fact that the effects of trauma change over time and may even intensify with age does not imply that the initial trauma did not cause suffering (Kuwert and Eichhorn, 36).
It should be clear by now that the stories of rape victims are ethically challenging. On the one hand, there is a danger in privileging decontextualized private accounts of rape victims. If we listen to these accounts exclusively, we may indeed “exchange history for emotion” (Cohen-Pfister 327). On the other hand, there is also a price to be paid if we exclude these stories from the canon. The literature of war abounds with descriptions of the trauma of the front, of the physical and psychological wounds of war. As Ann Cahill points out, “as a society, we laud war heroes, listen intently to their suffering (and the sufferings they imposed on others). We do not wish to hear the sufferings of rape victims” (120). And yet, if we are to understand the repercussions of war, then it is vital that every form of wartime victimization enter the official record and form part of our concepts and imaginations of war. Thus, we should read Philomela's story even if we reject her legacy that entails the perpetuation of violence in the second generation, not least because such stories teach us to question pat dichotomies of victims and perpetrators and of silence and discourse. And as we recognize the dangerous legacy of Philomela's story, we may also remember another rape victim in classic mythology who did not write her story: the beautiful maiden Medusa, who was raped by Poseidon in Athena's temple and then turned into a monster by the goddess, who was enraged over the defilation of her sacred space. Clearly, there is a legacy of violence in both silence and in writing, but there is also an ethics of reading that allows one to pay tribute to the victims’ suffering even as one negotiates and recontextualizes their stories.
© 2015, American Association of Teachers of German
DOI: 10.1111 / gequ.10227
© 2015 Американская ассоциация преподавателей немецкого языка
В данной статье рассматриваются этические затруднительные положения о военных изнасилованиях немецких женщин русскими солдатами в течение последних месяцев войны. В частности, я расскажу о нескольких задачах, связанных с чтением поиска изнасилования: Опасность Выявление виктимизации женщин с тезисом виктимизации германской нации; опасность банальность или преуменьшая страдания жертвы изнасилования; Задача написания об изнасиловании без переработки нацистской повествование. Изнасилование, а Сабина Sielke поддерживает, "плотный точку передачи для отношений власти." Мои показания показывают, что когда во время войны изнасилование происходило, чтобы служить на идеологической повестки дня, как это неизбежно, опыт жертвы, ее травмы и боль , угрожают исчезнуть среди шума обоснований, метафор и политических развертывания. Опираясь на мифического модели соловей, я считаю, это thatthere наследие насилия в тишине и в письменной форме Оба, но есть так по этике чтения так позволяет воздать должное страдания жертв, даже в качестве одного переговоры и recontextualizes их рассказы.
И, что глубоко пытка может быть call'd яркий,
При более ощущается, чем один имеет власть, чтобы сказать.
-Shakespeare, "Похищение Лукреции"
В течение последних двух десятилетий, немецкий книжный рынок был наводнен публикациями сделал выделить виктимизации немцев в результате Второй мировой войны. Билл Нивен претензий сделал интерес к немецким страданиям "приняла на обсессивно измерение" (8), в то время как Энн Фукс отмечает, что тезис работы часто представлены как «триумфального восстановления неофициальных частных воспоминаний нацистского периода" (7). Поиск Повышенное внимание, однако, не означает, что тезис работы лишились своих противоречивый характер. В частности, в рассказах об изнасиловании немецких женщин русскими солдатами остаются этические минные поля. Об этом сообщил с точки зрения преступника, тезис рассказы превратить принуждение в согласия. Об этом сообщил с точки зрения жертвы, они, скорее всего, чтобы переработать нацистской повествование, согласно которому русские звери; поляки, убийцы; и немецкие солдаты, Спасители.
В дальнейшем, я буду обсуждать представления массового изнасилования немецких женщин во время окончания Второй мировой войны, когда русская армия продвинулась на запад. Пока ученые сосредоточены в основном на пленочных представлений, в частности, на Helke Сандера спорной Befreierund освобожденных, 1 или отточенные на узком корпусе текстов, цвета: такие, как женщина в Берлине. В отличие от этого, я выполняю подробный анализ литературных текстов и мемуары thathave получали никакой критического внимания. Более того, в отличие от предыдущих анализов, я сопоставлю тексты русских и немецких авторов Потому что я считаю, что би-национальной перспективе лучше всего подходит для освещения этическую сложность и неравномерность в диссертации текста.
Как я покажу, рассказы военного изнасилования не подходят категории было определить классический рассказ о войне, и Там нет установленной дискурс Что делает справедливость тезиса историй (см Рогофф 265, 212 Далке). Они бросают вызов устанавливается силовых структур, они бросают вызов традиционным понятиям виктимизации и агентства и тишины и дискурса, они неравномерно и противоречиво, и они связали с неразрешимо тела. Изнасилование, а Сабина Sielke поддерживает, "плотный точку передачи для отношений власти" (2). Когда военное изнасилование происходило, чтобы служить на идеологической повестки дня, как это часто, опыт жертвы, ее травмы и боли, угрожают исчезнуть среди шума обоснований, метафор и политических развертываний.
Мое чтение литературных текстов и воспоминаний жертв изнасилования Предлагает thatthere является дилемма присуща этой форме виктимизации. 2 Как правило, изнасилование, преступление, которое прочно ассоциируется со стыдом, называется и вызвал в квази-шаблонным языком, но не Передал широко. Следовательно, рассказы изнасилования приостановлено на полпути между Зачастую тишине и речи. Хотя многие жертвы изнасилований учитывать общественное признание травмы изнасилования быть терапевтическим, они часто не воспринимают сложные рассказы изнасилования в благоприятной для их процесса заживления. Но это частичное тишина, Предназначен, чтобы избежать reinscription оригинального травмы, т.е. Способствует соответствующего молчания в общественном дискурсе.
Для того, чтобы выяснить повествование и этическую сложность насилия повествования, я представляю в первой части статьи исторический контекст и теоретические основы моего анализа. Во втором разделе я расскажу фикцию "по согласию" изнасилование в Германии Дневник 1945-46 по красноармейцу, Владимир Гельфанд и контрастности внимание Гельфанда с представлениями изнасилования в прусских ночи Александра Солженицына (1974) и в мемуарах Льва Копелева , должны быть сохранены навсегда (1976 г.). В третьем разделе, я остановлюсь на воспоминаниях жертв изнасилования немецких, в частности, на Габи Кепп Почему я была просто девушка. Там, я показываю, что, в теории счетов жертв изнасилования, травмы и позор изнасилования препятствовать усилия повествования, в поисках никак опыт изнасилования прощающий опущены. В заключение я хотел анализа политической развертывание изнасилования в историческом исследовании Инго Мюнх, женщины приходят! Массовые изнасилования немецких женщин и девочек в 1944-45 годах, и тенденция преуменьшать страдания жертв изнасилования в работах историков двух женщин. Во всех этих счетов, изнасилование замолчать, отказано, или заглушены либо из-за стыда, связанного с опытом или из-за политических повесток дня авторов. Таким образом, изнасилование становится невидимым даже в тексты было Явно обращаться тему военного насилия.
Это установленный факт, что русские солдаты изнасиловали несколько сотен тысяч немецких женщин. По некоторым оценкам, как многие, как сделал два миллиона женщин стали жертвами (Jacobs 10, 133, Наймарк Sander 5), многие из которых были изнасилованы несколько раз несколькими солдатами. Там не было целевой аудитории. Хотя дети часто, хотя и не всегда, жалел, молодые девушки не было. Не были старые женщины, беременные женщины, монахини, или пережившие Холокост. Часто женщины, которые отказались были жестоко избиты или убиты, а мужья или родители, которые пытались защитить их, возможно, будут расстреляны. Изнасилования совершались в частных спальнях, в канавах на стороне дороги, и на глазах у членов семьи или даже целых сообществ. Многие женщины не выдержали испытание. Некоторые поддался травм, понесенных в ходе изнасилования; somewere убиты после изнасилования; Многие покончили жизнь самоубийством. Некоторые женщины Вступили в эксклюзивные отношения с офицером, который обеспечивал защиту в обмен на сексуальные услуги. Другие пытались спрятаться, притвориться больными, или кросс-одеты, чтобы скрыть свой пол. Некоторые женщины, преданные другим, чтобы спасти себя. Как следствие изнасилования, многие женщины были беременны ребенком от русского солдата, и многое другое контракт венерические заболевания. В теории, то, что изнасилование карается смертью. В действительности, большинство насильников действовали безнаказанно.
В отредактированных сбора, изнасилование и представительства, Линн Хиггинс и Бренда Silver утверждают, что, в повествовании, "изнасилование существует также отсутствие или разрыв, который является одновременно продуктом и источником беспокойства текстовой" (3). Это, конечно, верно, но в немецком контексте тезис отсутствия имеют своеобразный характер. Во-первых, Учитывая ошеломляющий масштаб изнасилования преступлений, количество нарративов мало, на самом деле. Во-вторых, когда особенности изнасилование в повествовании жертв, она стремится быть отнесены к, а не описано, вызывал, а не представлены. Таким образом, мы имеем дело не с заочным, а с частичным отсутствием. В-третьих, изнасилование является предметом табу, но табу То есть, как Лорел Коэн-Пфистер показал, "неоднократно нарушалось, а затем возобновлена" (318). Рассмотрим историю рассказанную в Куверт и Eichhorn (9). Здесь жертва изнасилования со Второй мировой войны приз выигрывает эссе для повествования о ее травматическом опыте. Когда она передала приз, однако, она не поручила не упоминать ", что" снова (9). Очевидно, просто дихотомия молчания против повествования не выполняет должным образом описать дискурсы об изнасиловании. 3
В немецком дискурсе, табу и позор, связанные со всеми формами изнасилования усугубляется политически заряженной природе диссертация изнасилований, так как жертвы в вопросе граждане нацистской Германии. До недавнего времени многие писатели слева не придерживался морального императива, согласно которому знание немецкого преступления против россиян мандат молчание о преступлениях против российских немцев. Предполагаемое любое признание преступлений, совершенных в отношении членов насильника нации рискует релятивизации немецкие военные преступления и Холокост и "указано молчаливое одобрение программы антибольшевистского нацистов" (Наймарк 3). Даже феминистки присоединились к партийной линии. В своем эпохальном исследования изнасилования, против нашей воли, Сьюзан Браун Миллер провозглашает ", что заметной разницы в отношении и поведении по отношению к женщинам Существовавшие на части армий освобождения, в отличие от армий завоевания и порабощения в годы Второй мировой войны" (64 ). Здесь преследование немецких женщин к минимуму в пользу повествования освобождения. Поиск молчание, которое принято в крайности в ГДР, где любая память об изнасиловании, изгонялась, чтобы она не запятнала репутацию советских "братьев" (Eichhorn и Куверт 30 Poutrus 121).
Наоборот, на правом конце политического спектра, страдания немцев занимает центральное место в то время как немецкие преступления отступают на второй план. Здесь изнасилования толкование для обозначения нарушения и изнасилование всей немецкой нации. Таким образом, вопрос: как "обратиться немецкий страдания в свете страданий, причиненный немцам или жертвы Немецкий ли даже могут быть решены без называть Одновременно в памяти миллионов вред или убиты немцами" (Коэн-Пфистер 321).
Это не случайно сделал классический жертвой изнасилования, соловей, нарушается двумя различными способами: во-первых, она изнасилована, а затем ее язык вырезан. Соловей, однако, не молчать, но ткет гобелен, который иллюстрирует ее опыт. История соловей учит нас важным уроком. Это действительно показывает дискурс изнасилования не просто один из тишины, но сложная сделка, при которой непреодолимого желания выразить себя, существует наряду различных форм молчания, репрессий и перераспределения. Потому что изнасилование петли на вопрос о согласии и, таким образом на "примате психологических состояний" (Ferguson 99), это преступление действительно не существует без повествования. Следовательно, при анализе представление об изнасиловании, мы должны присутствовать не только "риторики изнасилования" (Sielke 1), с различными паузами сделал положены в диссертации повествование, и белого шума сделал скрывает молчание, но так много Беседы в котором изнасилование отдельно от индивидуального страдания и сделал, чтобы выполнить работу идеологии. 4 Даже посреди распространением текстов об изнасиловании, голос victim-, что Кэти Карут называет "голос, который кричит из раны", нанесенного на Тело и разум (3)? может спокойно отсутствовать. Более того, мы должны присутствовать на нашей дискомфорта с этих историй, к нашему беспокойства о том, как тезис рассказы Defy обычных моральных категорий, и в factthat мы, как читатели насладиться роскошью отряда Потому что, в отличие от мемуариста, мы не попали в Это орган несет травму этой истории. Как Таннер напоминает нам, свобода "читателя параллельно автономию нарушителя [...] Поскольку воображение читателя манипулируется тело жертвы как чисто текстовой лица, реальность боли и уязвимость этого органа может быть скрыта участием чтение субъект, который увековечивает динамику нарушения "(Таннер 10). Если мы, как читатели не в состоянии сделать правосудие к двойной вызов тезис текста, то есть, если мы не в состоянии признать страдания жертв Либо или политических сложностей и моральные проблемы, присущие диссертация историй-мы, вероятно, реактивировать травму изнасиловать или повторить молчание сделал препятствует представление об изнасиловании в первую очередь.
В то время как есть только несколько историй было сосредоточиться на немецких жертвах военного изнасилования, есть даже меньше счета изнасилования сказал с точки зрения солдата Красной Армии. Несмотря на относительную отсутствие первых рук документов, историки стремились понять мотивы легли в основу так оргии разрушения и насилия солдат, выполняемых на пути к Берлину. Многие указывают на роль алкоголя в развязывании насилия, и поэтому в factthat солдаты были жестоко через постоянным воздействием насилия и смерти в течение четырех лет войны. 5 Другие делают упоминания о штрафники, члены наказания единиц, некоторые из них сидели в тюрьме по политическим причинам, другие за насильственные преступления. Затем Там было воздействие немецкого богатства на советских солдат. Три четверти Красной Армии пришли из деревень, и многие никогда не видели ни электрического света или не были на поезде до войны (Merridale 14, 21). Для тезис солдат, немецкий богатства (или то, что то, что от него осталось), что экзотические и стали символизировать немецкий претензий в отношении национального превосходства, даже без явных напоминаний нацистской расовой идеологии. Самое главное, пожалуй, и все эти импульса же способствовало насилие топили в неустанной пропаганды. По Екатерине Merridale, "Там нет сомнений, что мужские деятельность Воодушевленный, если не организованы, Москва" (312). Как россияне закрыта в Германии, многие солдаты были исчерпаны, и хотел пойти домой. В ответ на это политработники активизировали свои пропагандистские усилия. Говорится у Ильи Эренбурга, "Если вы не погубили по меньшей мере один день Германа, вы потратили тот день" (Наймарк 72), является наиболее известным Возможно, но далеко не единственный пример пропаганды ненависти. Увещевания разбудить зверя из берлоги фашистской сопровождались фотографиями ужасов Майданека, первый концентрационный лагерь открытый Красной Армией, и подслащенные перспективой грабежа. Наконец, красноармейцы были остро осознает их низкого статуса в расовой иерархии нацистов. Лозунг, "Разрыв с силой расовой высокомерие германских женщин! Возьмите их в качестве законных военных трофеев "(Nawratil 228), приписываемых Илье Эренбургу, экспресс это чувство расовой неполноценности остро. Взятые вместе, мотивационный тезис составил гремучую смесь, что привело к изнасилование собаки Сотни тысяч женщин.
В воспоминаниях русских ветеранов из Второй мировой войны, а также в докладах НКВД того времени, изнасилования просто не существует (Наймарк 85). Когда российские ветераны говорят о военных изнасилованиях, они часто утверждают, что женщины принимали участие добровольно. В отношениях тонких и грубый И, повествование насилия и принуждения заменен одним из консенсусной полового акта. 6 Эта дискурсивная сдвиг проявляется в интервью с ветеранами Красной Армии, проводимых немецким режиссером Helke Sander. Там не было изнасилования, один ветеран предлагает. Скорее всего, женщины Круги собственных нужд: "Вы сделали это на своих собственных потребностей" (119). Аналогично, отчеты Ингеборг Jacobs сделала ветеранов Красной Армии она разговаривала с неизменно Заявленное же немецкие женщины не сопротивлялись в течение длительного времени, и сделал некоторые были даже подняли юбки (8). Заявления: например, тезис соответствии с нахождения Merridale в так женоненавистничество, что процветает в Красной Армии, 7 , хотя это должно быть указано, сделал Красной Армии, что, конечно, не только армия страдает женоненавистничество (ни были солдаты Красной Армии только солдаты, виновные в изнасиловании) . 8 осенью Берлине, Бивор цитирует британский журналист, сообщает сделали русские "часто насиловали старушек шестидесяти, семидесяти или даже восьмидесяти лет, к удивлению тезис бабушек, если не сказать к удовольствию" (Бивор 31). Отчеты Bourke сделал американские военнослужащие любил хвастаться, что "немецкие солдаты сражались в течение шести лет, немецкие женщины лишь в течение пяти минут" (373). Такое же отношение преобладало среди части населения Германии, о чем свидетельствует, имеющих право на выпуске немецкого журнала Der Stern от 1948 "ли удается немецкий жена?" Предположение сделал в чтения этот вопрос предполагает не только сделал немецкие женщины стремятся участники в преступлений, совершенных против них, но не сделал изнасилование представляет собой моральное поражение, предательство своих мужей и отцов.
Шаблон сделал преобразований принуждение в согласие так характеризует Германия Дневник Владимира Гельфанда 1945-46, который был опубликован в Германии и Швеции, но не в России. В свете общей нехваткой счета изнасилования сказал с точки зрения россиян солдат, мемуары Гельфанда является весьма необычным документом, тем более, что Гельфанд, родной украинский, еврей по происхождению. Гельфанд планировал написать роман, основанный на своих заметках, но умер, не успев выполнить свой план. В своем нынешнем виде, Германия ежедневник, набор букв и дневниковых записей, на основе обширного литературного наследства Гельфанда и отредактированных Эльке Scherstjanoi. Книга предлагает яркие описания повседневной жизни на фронте и в оккупированном Берлине. Гельфанд обсуждает сражения и партийные, и в мировой политике, но так он пребывает в поездках в кино, его любовных конструкций, личных нареканий, и сталкивается с немецкими гражданскими лицами.
По большей части, заметки Гельфанда, в которых сексуальное насилие в значительной степени отсутствует, так предложить, мы имеем дело с бабником, не насильником. Гельфанд изображает себя как человек, который не так много женщин преследовать, как он Преследуемый ими. 9 И все же, хотя жестоко насилие отсутствует на своем счету, не принуждение. Любовные жесты Гельфанда переплетаются с намеками различных форм принуждали, запугивание, и принуждения. Убежден, что немецкие женщины "ласки от не [отвергнут], как, впрочем, как правило, не отказываются ничего" (111), Гельфанд видит себя как овца среди волков, джентльмен, который помогает девицам в беде. Он тип солдата, который Подошел с предложениями эксклюзивного отношения в обмен на защиту. Но, как поисковые предложения предложить, под страшными обстоятельствами послевоенного периода, согласие проблемных понятие. Гельфанд в полной мере осознает, что оба защиты и продовольственной могут быть проданы для секса и использует его покупательную способность вполне сознательно. В следующем эпизоде, например, Гельфанд провозглашает с полной уверенностью ничего предложенную снедь Если купить ему право на все виды близости:
Наконец, я положил на алтарь для надежного и доброжелательные отношения продукты, сладости и масла, колбасы и дорогие немецкие сигареты. Уже половины этого будет достаточно, чтобы обеспечить все права на дочь против матери глаз все возможные [...] продукты в настоящее время более ценны, чем жизнь. (157)
Где голодание реальная и непосредственная угроза, линия между проституцией и изнасилования тонкая, действительно.
В то время как этот эпизод размывает границу между проституцией и согласию акта, мемуары, следовательно, содержит несколько явных ссылок на изнасилование. Любопытно, однако, то, что начинается как счет изнасилования неизменно превращается в повествование секса по принуждению. В частности, странно инцидент во время Гельфанда Относится в котором он и его люди захватили несколько членов немецкой женской батальона. Так никогда не было батальон немецких женщин (61), Гельфанд либо заблуждение женщины армии вспомогательные с женщин-солдат, или он просто выдумываю Гельфанд объясняет, что тезис захваченные женщины-военнослужащие поделили на три группы :. коренных россиян (предположительно принудительного лаборатории ), которых убили как предателей; замужние женщины; и девочки. Последняя группа затем "распространяется":
Для третьей группы, "добычей" на домах и кровати были распределены, и были сделаны с ними эксперименты в течение нескольких дней, которые не воспроизводятся на бумаге. Немцы боялись; младший они не против, и она умоляла их, что они должны спать с ними, просто чтобы избежать осквернения старшими солдатами. К этой счастливой возрастной группе также принадлежал Андропов. Он выбрал молодую и взял ее, чтобы спать с ней. Но когда он нажал, чтобы удовлетворить свою основную озабоченность, она покачала головой и прошептала застенчиво: {} Это не хорошо, я Девочка [...]. Она отказывалась некоторое время, пока он не выхватил пистолет. Как замолчал и вытащил ее леггинсы вниз дрожали [...]. И он кивнул на пистолет Совет: только {} сделать хорошо [...]. Так они работали единодушно и пришли к месту назначения. Он чувствовал, что что-то сломалось, девушка кричала и стонала [...]. Но вскоре заставила себя улыбнуться. Он дал ей гражданскую одежду, платье носить, и она пошла к ее коллегам по несчастью, веселая и невинная. (62)
Эта учетная запись является весьма примечательной. То, что начинается как прямой ссылкой на изнасилование превращается в свидание молодых любовников, превысила покинуть претензии сделал жертвой изнасилования покинул место преступления "веселая и невинная." В нескольких точках, рассказчик переключается между открытой подтверждения Насилие и принуждение, даже жестокости, и акцент на добровольное сотрудничество жертв. Хотя Гельфанд известно, что женщины ищут молодых любовников для того, чтобы избежать пожилых мужчин, он спокойно Относится к молодым людям, как к "счастливый возрастной группе." Точно так же, хотя Гельфанд знает, что молодая женщина, которая изнасилована Андроповым сопротивлялась, пока ей не угрожали оружием, он описывает двух влюбленных, как действуют в унисон для достижения общей цели. Даже когда он описывает преступление изнасилования, Гельфанд стирает его.
Существует небрежность и ирония на счета Гельфанда изнасилования, глубоко тревожным. И все же, его дневниковые записи, следовательно, однозначно квалифицированы, чтобы проиллюстрировать этические сложности сексуальных контактов между российскими и немецкими солдатами женщин. Обратите внимание, например, такой эпизод, в котором Гельфанд приглашает немку в свою комнату. Женщина следует за ним охотно сначала, таким образом он или претензии, но имеет вторые мысли и хочет уйти. Опять же, чтобы столкнуться, который появляется по обоюдному согласию в начале становится принуждения, как Гельфанд отказывается отпустить ее, "она хотела пойти домой и пытался убедить меня пойти пусть в. Я мог бы, конечно, не сделать, потому что то, что я бы человек "(186). Наконец, ситуация на абсурд достигает кульминации, когда немка, жуя на продукты питания Гельфанд предоставил ей, начинает делиться своими мнениями на евреев: "Она говорила с отвращением про евреев, объяснила о расовой теории. Гуля белого, красного и синего крови "(187). Гельфанд, который не только выжил, Сталинградская битва, но потерял почти все родственники по отцовской линии в Холокосте, возмущен и решил изложены прямоугольный в "мракобесие неуклюжий фашистской теоретик" (187). Когда его усилия терпят неудачу, он постановляет возобновить политический урок после ", что должно было случиться обязательно мое воображение" (187). Вот, сексуальное насилие, фашистская идеология, и гнев на высокомерие "расы господ" (18) переплетаются в самых проблематичных образом. Гельфанд проницательно удерживает повествование закрытия. "Абсолютно было случиться:" Мы не знаем, что ли какой сделал, по сути, произойдет, если мы можем предположить, что он так и не удалось убедить его фашистскую гостевой / жертвой ошибки способами ее расистских. То, что мы знаем, однако, что любой простой двоичный жертвы и преступника не удается захватить все аспекты Гельфанда злополучной обольщения / изнасилования.
Хотя Гельфанд Неоднократно взывает к отмщению, он не изображает изнасилование как форму мести просто. Месть Гельфанд имеет в виду Относится к смерти в бою, грабежу и грабить. В отличие от этого, в прусских ночи, состоит в ГУЛАГе в 1950-х, но не опубликованные до 1974 года, Александр Солженицын Оба повестку и критикует предположение, что изнасилование немецких женщин является адекватным ответом на немецкие преступления в России. В прусских ночи, он представляет повествовательный голос во множественном числе, коллективное "мы" наступающей Красной Армии. В глазах этого "мы", Германия женский демон, "фол ведьма" (3) Чьи чрезмерное богатство сделать вторжение в Россию еще более непонятным. «Мы» Солженицына эпическая поэма контрастирует с в "Я", который, по крайней мере, первоначально, отказывается участвовать в оргии разрушения, но который так желает, чтобы остановить его. "Я" И выражает сочувствие для российских солдат, которые сжигают и убивают беспощадно ("мы сами, чтобы сохранить" [7]) и шок на совершенные ими преступления. Это шок, однако, никогда не переводится в готовность положить конец насилию: "Я буду с / Как Пилата Когда он мыл руки [...] Между нами много кросс Там Стенды / Из выбеленными костями русских" (19 ).
Нежелание вмешиваться от имени немецкого противника, особенно выраженным, когда "я" сталкивается с жертвами изнасилования:
Мать ранен, еще живы.
Маленькая дочь находится на матрасе,
Мертвое. Сколько бы на это?
Взвод, компания может быть?
Девушка превратилась в женщину,
Женщина превратилась в труп.
Это все сводится к простой фразы:
Не забудьте! Не простите!
Кровь за кровь! Зуб за зуб!
Мать умоляет, "Убей меня, солдат!"
Ее глаза являются туманными и кровью.
Дарка на нее. Она не может видеть.
Разве я один из их? Или кого? ... (37-39)
Здесь вид изнасилования подсказывает "Я" на вопрос его лояльность. Линия, "Я один из их? Или кого? "Относится буквально до слепоты матери, который не знает, что она имеет дело с российской или немецкого солдата. Но это так сигнализировать неопределенности о моральных обязательств потребовал от "я" в свете преступлений он свидетелей. Тем не менее, хотя "я" испытывает конфликт, он остается пассивным Когда он снова Столкнувшись с изнасилованием, в данном случае изнасилование польке
"Я не немец! Я не немец!
Нет! Я Поляк! Я поляк! ... "
Схватив, что попадется под руку, те,
Единомышленники ребята получить и начало
"И, ах, какой сердца
Вполне может противостоять? "... (51)
Хотя это жертва изнасилования не член насильника нации, "я" остается бесстрастным. В отличие от этого, nextScene Это включает в себя угрозу изнасилования имеет расовую высокомерие отнести к немецким женщинам. Рассказчик гордое немку, невесту члена СС и самого образа блондинка арийской, который "выглядел немного косо на недочеловеков" (81):
... А потом мы видим,
Один из них, блондинка и великолепная,
Stride возводить и довольно unshyly
По пути рядом с шоссе,
Держа гордую сердце разгибается [...]
Сержант Батурин, цветок преступления,
Экс-заключенный, который отбывал
В лагере на Амуре
Строде unspeaking к ней. (77-85)
Блондин немецкие побеги угроза изнасилования, только быть снятым Когда русские солдаты обнаруживают письмо от своего жениха СС. Опять же, "Я" в противоречии о его соучастии в преступлении, которого он сделал могли бы предотвратить с простым взмахом руки. Что мешает ему это память о том, как один из солдат, который снимает немецкую девочку "нашли могилы своей семьи", который был убит немецкий солдат (87). "Я" смирился с бездействием потому что он знает, что «история, как травмы, никогда не просто свое собственное, действительно, история именно так, как мы вовлечены в Афоризм в травматологии" (Карут 24). Столкнувшись с преступлениями по обе стороны, "я" чудес: "Кто знает, кто виноват? Кто может сказать? "(87). 10
В то время как Солженицын изображает повествующая "Я", который парализовал моральными сложностями войны, Лев Копелев, в своих мемуарах, должны быть сохранены навсегда (1976), не только его Описывает попытки предотвратить изнасилования, но так ничего и последствия привести из него , Потому что Он вмешивается от имени немцев, Копелев взимается с "антисоветской агитации и пропаганде» (9), а также "буржуазного гуманизма» и «жалости к врагу» (10). Его лояльность к партии На вопрос, и он был приговорен к потратить десять лет своей жизни в лагерях лаборатории Сталина.
Хотя изнасилование играет важную роль в мемуарах, Копелев никогда не описывает акт изнасилования, но, как правило, представляют его через метонимии, изображая оружие используется и раны сделал результат от него. При входе в город Нидзица, например, автор приходит через жертвой изнасилования: "На переулке, в саду забором лежала мертвая старуха. Ее платье, которое разорвал; Телефонная трубка преставился между ее тощими бедрами. Они, по-видимому пытался протаранить его во влагалище "(39). Позже, Копелев снова передает травму изнасилования через ссылки на раны жертвы и виноватым выражением лица, совершившего преступление: "Ладони ее рук были поцарапаны и окровавлены. Беляев суетились, избегая смотреть на меня "(49). Вскоре после этого, он описывает девочку с косичками блондинка ", заплаканное лицо и кровь на чулках» (54). Акцент на видимых признаков изнасилования оказывается наш взор от преступника и его мотивации, и к страданиям жертвы. Копелев не участвовал в обсуждении возможных обоснований веб преступлений. Скорее всего, он настаивает на том, что недискриминационный насилие возвращается, чтобы преследовать виновных: "Бессмысленная гибель приносит больше вреда, чем нам с ними" (38).
В отличие от дневника Гельфанда, где согласие и принуждение путаются, и в отличие от стихотворения Солженицына, в котором подчеркивается моральной дилеммой, должны быть сохранены навсегда отображает моральной ясностью, что сделал Копелев, чтобы посторонний в своей собственной нации. Чтобы быть уверенным, есть определенная несправедливость в попытке сравнить эти три текста. Из-за его ранней смерти, Гельфанд никогда не имел возможность трансформировать его текст в произведение искусства или пересматривать его в свете послевоенных бесед. Германия. Дневник является составление писем и записок, не Тщательно созданный стихотворение или мемуары. И все же, сравнение поиск является не только необходимым в свете отсутствия литературных текстов на тему военного изнасилования, но так высоко поучительно. В дополнение к Иллюстрируя невозможность согласия в борьбе за выживание в послевоенный период, Гельфанд Непосредственно сочетает изнасилование и расизма. В то время как Гельфанд не отражает на этом противопоставлении, Солженицын развивает не только этические сложности, так, но указывает на опасность: пока противоречие рассказчик стремится сделать правосудие bothsides, страдания жертв и мотивы насильников, Он остается обречены на бездействие. В своих мемуарах, наконец, Копелев отказывается участвовать в обсуждение мотивации сделал ведущий к изнасилованию и таким образом позволяет для моральной ясности, что облегчает его замечательную вмешательства от имени жертв. Тот вопрос: как читать подобную отсутствие ссылок на рациональное преступников и немецкой расизма и злодеяний в мемуарах немецких жертв изнасилования?
В то время как Гельфанд рискует стирать изнасилование в своем дневнике, заменив согласие на принуждение, мемуары немецких жертв изнасилования часто имеют изнасилование повествовательной лакуны. 11 Как мифического предка соловей, жертвами изнасилований замолчать их опыт, но это молчание берет Много различных форм.Мы знаем, что в некоторых случаях, это было всеохватывающим. В своих мемуарах, пилинг лук , сообщает Трава ", неоднократно подвергались насилию, мать замолчать" (271). Интересно, что трава размножается молчание матери, ссылаясь на неспецифической "насилия", вместо вызова изнасилование своим именем. Во многих других случаях, однако, жертвы изнасилования хотят поговорить о своем травматическом опыте, но уклоняются от Описывния акта изнасилования: "Я неоднократно говорил« о », но не более, чем сам акт, который был невыразимо" ( Jacobs 47). Большинство жертв изнасилования сделать военное Мемуары не содержат сложные описания о насилии в отношении их органов. Они, как правило, предлагают немного контекста и избежать метафоры. Вместо подробных счетов, читателям найти общие ссылки: например, "это произошло, что случилось" (Böddeker 140). Анонимный автор мемуаров, женщины в Берлине , предлагает целый ряд деталей, касающихся изнасилования, а потому она развертывает целый арсенал перифрастических композиций, в том числе: "придется терпеть его несколько раз" (69) "раздавил слишком должен" ( 134), "получил его" "abkriegen," или и "там она поймала" (140-49). Порой она использует дефисы или эллипсы заменяющие акт изнасилования (57, 62, 178; см Bletzer 701 и Прагу 72-73). Точно так же, Габи Кепп, автор мемуаров, почему я просто девушка , работает фраза "Опять же, нет пощады ..." (93).
Косвенные выражения поэтому характеризуют описание изнасилования в интервью. "Жертва", например, женщины, которые говорили с Helke Sander использует термины: например, "вторглись" (88), "вывезены" (92), или "должен вмешиваться" (94). Женщины, которые были опрошенные Jacobs часто называют изнасилование как быть извлечена ("найденной") или принимать ("принято") россияне (22). Это, скорее всего, действительно нежелание многословным телесного опыта в изнасиловании коренится в стыд и травмы, связанной с этой конкретной формы насилия. В factthat тезис женщины хотят поговорить об изнасиловании, но решать его в первую очередь через волокиты, Предлагает thatthey не воспринимают полный вербализации, как полезную для их процесса заживления. В дополнение к личной соображения диссертации, политические последствия военного изнасилования поэтому уменьшается желание жертв изнасилования, чтобы рассказать своим опытом. Например, Надежда Koepp, что ее мемуары не будут опубликованы в "то время, когда гражданские жертвы конце войны уже не обидел, они штамп виновных" (12) следует, действительно, автор остро осознает спорным Природа немецком дискурсе, жертвенности.
В своих мемуарах, почему я была просто девочка? Травма полета 1945 , опубликована шестьдесят пять лет после войны в 2010 году Копп относится своим опытом на походе к западу от Пила, Западной Пруссии. Копп бежали вместе со своей сестрой, но без ее матери, которая послала девушек вперед, потому что она Считается, чтобы избежать, что Раннее безопаснее. К сожалению, этот случай не то, что, и то, что Копп изнасиловали несколько раз. Когда молодая Копп пыталась поговорить с матерью о своем опыте, последняя отказалась слушать, но Воодушевленные назад, чтобы написать об этом. Копп первоначально следуют совету своей матери, но перестала писать Когда процесс запоминания Привлечены на повторяющиеся кошмары. Потрясенная, Копп заперла это отмечает далеко в сейф и не прикасайтесь к ним в течение нескольких десятилетий.
На протяжении всего Копп вплетает цитаты из ее первоначальных дневниковых записей в ее рассказе. Эти цитаты визуально отмечается через italicization и составляют часть диалога между Kopp, пятнадцатилетней мемуарист, и Kopp, восемьдесят-летнего профессора физики. Так italicization отмечает тезис цитаты как инородных тел в тексте, читатели ожидают Interplay непосредственного опыта и ретроспективных идеи. И все же, многое осталось без комментариев этом сообщает. Для примера, Копп Относится ли россияне оправдывают свои действия со ссылками на немецкие зверства на родине. Она продолжает, заявляя, что она не верит им: потому что она думала о своем отце, которого она считается неспособным ищет зверства. Нет комментариев от старшего Koepp не следует контекстуализировать или релятивизировать этот счет. Точно так же, хотя Koepp Избегает обобщения о русских солдатах (см Beck-Хеппнер 141), ее описание российских насильников, которых она называет "чудовищем [S]" (53) и "зверьми" (74), не может не повторить нацистской жаргон, :., например, фразу, "звериный недочеловеков" (Гроссман, "Один вопрос", 19) 12 , чтобы попросить политкорректности от кого-то так жестоко жертвой является трудной задачей. И все же, это рассматривается как ссылки тезис thathave Внесенный в тишине о страданиях жертв изнасилования немецких. Потому что нацисты нарисовали русских как нечеловеческих животных, любой опыт немецких женщин был похоже, подтверждают тезис расистские стереотипы не могут быть интегрированы в левых дискурсов. Здесь вызов на себя полную ответственность за преступления, совершенные немцами транс покойным в нравственный императив молчать о страданиях немецких женщин.
Отсутствие ретроспективных contextualizations и пояснения оставляет читателей на неудобном положении. В свете того, что Копп испытала, это не удивительно, что она удивляется, " Это потому, что больше людей? "(64). Ни один читатель мемуаров Kopp никогда не сможет быть перемещены огромные страдания и жестокость, нанесенного пятнадцатилетней девочке. В Sametime, читатели, вероятно, будут обеспокоены не только из-за отсутствия подтверждений виновности немецкой, но это, дискомфорт со своей собственной дискомфорта. Ведь забота читателя с политической сбалансированного счета получают тем, что Таннер называет "разрыв между умственным и физическим относительности абсолютности" (XI). Читатели могут позволить себе быть отделены Потому что, в отличие от мемуариста, theyhave не испытали травму военного насилия. (И по сей день, страдает от посттравматического стрессового расстройства Копп) Если читатели не хотят участвовать в политической критике, это: потому что их "свобода параллельно автономию нарушителя" (Таннер 10). Но прежде, чем мы, как читатели поддаваемся, чтобы заставить замолчать, мы могли бы сделать так, чтобы помнить историю соловей в полном объеме. В этом мифе, немой жертвой более приходит молчание, наложенный на нее путем переплетения гобелена, который изображает ее изнасилование. И, как мы знаем, латинского глагола для "плести" является textere . Создание однако, это часто забываемый факт соловей предлагается для подстрекательства к насилию Далее. Соловей дает ей гобелен сестре Procne, которая женилась на насильнике, Tereus. Отвечая на это сообщение, Procne убивает своего сына, ITYS. Важно отметить, что вторая жертва здесь не преступник, но невинного ребенка. Увековечение насилия в истории соловей предполагает, что мы должны взять Greatcare При чтении истории изнасилования. Мы не должны стесняться критиковать идеологические слепые пятна ничего сообщить счетов жертв, даже если в разработке поиск Критика, мы несем ответственность, чтобы чистой привычке положение нарушителя.
Политизация насилия повествования не конец с нацистами, но распространяется в настоящее время. Книга Инго Мюнх говорит о массовых изнасилованиях в пример. Мюнх, политик и почетный профессор конституционного и международного права, использует тяжелое немецких женщин, чтобы выделить необъятное немецкого страдания. Потому что другие национальные нарративы неудачу в контексте немецких преступлений и поражения, Мюнх Относится к изнасилований, чтобы проиллюстрировать немецкую виктимизации. В Мунка "лженаукой сравнительной виктимологии" (Наймарк 7), страдания немецких женщин называет "беспрецедентным": "Никогда раньше так много женщин и девочек не подверглись насилию со стороны иностранных солдат в одной стране и в течение такого короткого периода в 1944 / 45 после вторжения Красной Армии в Германию "(Мюнх 15). Желание Мунка претендовать на первое место в конкурсе жертв весьма проблематично по ряду причин. Во-первых, утверждение Мунка сделали немецкие изнасилования являются уникальными на основе его проблемной зависимости от статистики, которые остаются "цвета, чтобы, наконец, ручкой Геббельса" (Merridale 318). Ведь, как автор Женщина в Берлине напоминает нам, кто держал счет? Во-вторых, во время войны изнасилование произошло в многочисленных культур на протяжении истории. В течение последних двух десятилетий, Изнасилование женщин-мусульманок в Боснии и Герцеговине, что широко обсуждается в западных СМИ, но это тоже не изолированное злодеяние. Скорее всего, изнасилование и войны часто идут рука об руку. Были массовые изнасилования в Пакистане, Гватемале, Нанкине, Боснии, Руанде, Индонезии, Конго, Перу, Либерии, Гаити, Судане, Мьянме, Сальвадор, Восточном Тиморе, Кувейте, Камбодже, Вьетнаме, Бангладеш, Афганистане, Алжире, Сомали, и Сьерра-Леоне (Фредерик 2-3). Изнасилования были частью почти каждого крупного военного конфликта, в том числе Тридцатилетней войны лет ', первый и второй мировой войн, 13 Вьетнамской войны, и войны в Персидском заливе (Morris 656), хотя они разнообразны по своим масштабам и характеру. Военное насилие может быть хаотичным или систематическим, даже стратегическим (Барстоу 2). Некоторые армии институт насилия лагеря и политика пропитка. Иногда жертв принудительно похитили и держали в сексуальном рабстве, как были женщины для утех японской армии во время Второй мировой войны. Другие театры военных участвуют практики насилия и поражение и вынуждены инцест. Конечно, число жертв крайне важно, но так страдание каждого отдельной женщины. Наконец, это не должно нас удивлять сделал Мюнх не останавливаться на factthat немецких женщин были не единственными жертвами. И все же, мы знаем, что подневольные работники из Украины и Польши, а также еврейские жертвы, были жертвами Alongwith немецких женщин.
В дополнение к его утверждению благовидным исключительных страданий немецких женщин, Мюнх опирается на проблемной дихотомии жертвы и преступника. В версии Мунка событий, жертва и преступник являются взаимоисключающими и высоко гендерных категорий. По определению, женщины и девочки невинные жертвы, которые не участвовали в нацистских преступлениях (26). Мюнх отказывает женщинам политическую агентство, и делает в это, он устанавливает виктимизации немцев: 14 "людей, совершивших преступление [...] Кто держит эти бесчисленные часто используется формула-теперь-стереотип необходимости и правильно, не может использовать мысли подружиться, что было рядом с виновных всего жертв "(26). Как Heinemann показал, что это дискурсивная маневр, который возник в первые послевоенные годы: "Во-первых, были воспоминания о женской жертвенности во второй половине войны, которые были обобщенные в истории немецкого жертвы" ("Час" 355). Потому что "женские рассказы подчеркивают свои страдания и потери, и преуменьшают их вклад в и награды от нацистского режима" ("Час" 359) Они легко присвоил в формировании национальной идентичности. 15 В Heinemann отмечает, поиск по ассигнованиям есть традиционно не подается женщин также "как изнасилование Стал мощная метафора для немецкой виктимизации, правительство отказалось признать реальную изнасилование вражеской оккупанта или в виде военного травматизма достойного вознаграждения» ("Час" 372).
Более того, утверждает, что Мюнх изнасилование немецких женщин не может быть истолковано как в отместку за изнасилование русских женщин, так как немецкие солдаты не делали изнасилований. Он утверждает, что немецкие солдаты не чувствовал никакого желания мести после всего, не было родину напали и, таким образом, себя в более цивилизованной форме. Наконец, Мюнх, опираясь на тропу романтика завоевания, утверждает, что немецкие солдаты не должны изнасилования, потому что русские женщины были составлены им: "Тем не менее, не все сексуальные отношения, в то же время сексуального насилия" (29). Как недавнее исследование показало, утверждение Мунка сделал немецкие солдаты не насилуют просто неправильно. Mühlhäuser предлагает подробные доказательства, что "сексуальные преступления насилия не были исключением: немецкие военнослужащие вынуждены женщин (и мужчин) раздеваться, они покорили сексуальной пытки и изнасилования, совершенного, как отдельного преступника или группы" ( завоеваний 367). Так она напоминает нам, что, где бы голодание реальной угрозы, секс по обоюдному согласию и проституция все, но неразличимы.
В то время как Münch претензии сделал немок, которых он смешивает с детьми, которые в совокупности невиновным, многие российские солдаты были убеждены в обратном. Наймарк напоминает нам сделали советские газеты изображали немок как хотят нацистами (108). Часто цитируемый в России лозунг "Перерыв расовой высокомерие германских женщин с силой," предполагает виновность немецких женщин и их поддержку нацистской идеологии, Мюнх отрицает. Более того, внимание Мунк на ответный изнасилования скрывает factthat месть ничего российские солдаты стремились отомстить за то, что не обязательно изнасилования, но и для других, несексуальных преступлений. Ведь 27 миллионов граждан Советского Союза погибли в этом была, две трети из которых были гражданскими лицами. Как историк Афины Гроссман указывает, изображения сделали российские солдаты вызывали в их стремлении к мести не то, что из Германии в изнасиловании россиянки, но сделал немецкого солдата лихой головы ребенка в стену ("вопрос" 20, Смотрите также Anonyma 146).
Хотя исследования Гроссмана на основе письменных счетов многом, немецкий историк Регина Mühlhäuser опирается на интервью с оставшимися в живых изнасилования. На основании интервью она провела между 1995 и 1999 гг Mühlhäuser вывод, что лаконичный принятие изнасилования было Гроссман воспринимает то, что не видно ни в одном из интервью тезиса ("изнасилование" 390). . Интересно, что, хотя она тогда предположить, что оригинальный опыт изнасилования не обязательно вызывать чувства стыда 16 .Согласно Mühlhäuser, чувства отчаяния и стыда, выраженные в интервью более поздней ингредиент, добавил: из-за дискурсивных остротой послевоенная период ("изнасилование" 390). Опять же, это, безусловно, истинные воспоминания факт изнасилования, как и все воспоминания, которые формируются доминирующими дискурсами и факты поиск дискурсы могут усугубить или смягчить основной травму. Но вывод из этой предпосылки, что нет thatthere отчаяние и стыд участие в опыте изнасилования не вызывает сомнения. Factthat последствия изменения травмы с течением времени и может даже усилиться с возрастом не означает, сделал первоначальный травмы не вызывают страдания (Куверт и Eichhorn, 36).
Это должно быть ясно, теперь сделал рассказы жертв изнасилования этически сложной задачей. С одной стороны, есть опасность в отдавая decontextualized личные счета жертв изнасилования. Если мы слушаем диссертация счетов исключительно, мы можем действительно "История Обмен на эмоции" (Коэн-Пфистер 327). На otherhand, есть, таким образом, цена выплачивается, если мы исключаем диссертацию истории из канона. Литература изобилует описаниями войны травмы передней, физических и психологических ран войны. Как Энн Кэхилл указывает, "как общество, мы высоко оцениваем был Герои, прислушиваться к их страданиям (и страданий, налагаемых на других они). Мы не хотим, слышать страдания жертв изнасилования "(120). И все же, если мы хотим понять последствия войны, то жизненно важно, действительно каждая форма военного преследования ввести официальный рекорд и составляют часть нашей концепции и фантазий войны. Таким образом, мы должны читать историю соловей, даже если мы отвергаем ее наследие было влечет за собой увековечение насилия во втором поколении, не менее: потому, что поисковые рассказы учат нас вопрос погладить дихотомии жертв и преступников и тишины и речи. И, как мы признаем опасное наследство от истории соловей, мы, возможно, поэтому вспомнить еще жертву изнасилования в классическом мифологии, которые не писать свою историю: красна девица Медуза, которая была изнасилована Посейдоном в храме Афины, а затем превратился в монстра богиней кто был в ярости на defilation ее сакрального пространства. Очевидно, что наследие насилия в тишине и в письменной форме Оба, но есть так по этике чтения сделал позволяет воздать должное страдания жертв, даже в качестве одного переговоры и recontextualizes их рассказы.