Гельфанд Владимир. Дневник 1941-1946/Martin Stein "Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten", Wladimir Gelfand, "Tagebuch eines Rotarmisten"

Martin Stein "Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten"

Es nähert sich der 70. Jahrestag des Kriegsendes, an dem an Siege, Opfer und Verbrechen des Zweiten Weltkrieges erinnert werden wird. In deutschen Fernsehproduktionen wurde in den letzten Jahren die Rote Armee nicht immer ruhmreich charakterisiert, wie beispielsweise in dem mehrfach ausgezeichneten Fernsehfilm „Unsere Mütter, unsere Väter". Dieser Film vermittelt den Eindruck, die Rote Armee bestünde ausschließlich aus einer Gruppe „Ura" schreiender Wilder, die in Lazaretten mordeten und unschuldige Krankenschwestern auf Fluren vergewaltigten. Das Bild der Roten Armee war in Westdeutschland stets durch eine gewisse Schuldabwehr und eine Täter-Opfer-Umkehr verzerrt worden. Gewalt, Mord und Vergewaltigungen wurden in individuellen Erinnerungen und im kollektiven Gedächtnis mit dem „russischen Unmenschen" in Verbindung gebracht. Man sah sich gegenüber „den Russen" in erster Linie als Opfer und weniger als Täter. Die Lebensrealitäten der damaligen Rotarmisten wurden und werden dabei gerne ausgeklammert. Auch im wiedervereinigten Deutschland etablierte sich das undifferenzierte Bild des Rotarmisten als Täter, der viele unschuldige deutsche Frauen - im besten Fall - vergewaltigte. Bis heute scheinen breite Teile der deutschen Bevölkerung die Rote Armee nicht als Befreier wahrnehmen zu wollen, sondern eher als notwendiges Übel einer totalen und unausweichlichen Niederlage. Die geschichtswissenschaftliche Forschung hat Vergeltungsaktionen der Roten Armee in Form von Plünderungen, Morden, Verwüstungen und Vergewaltigungen teilweise aufarbeiten können. Ostpreußen war dabei besonders betroffen, aber auch in Rumänien, Ungarn und in Berlin wurde Rache geübt. Die Vergeltungsaktionen statistisch zu erfassen, erwies sich als schwieriges Unterfangen.

Martin Stein, "Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten". Grin Verlag 2015

Artikel: Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten
Autor: Martin Stein
Taschenbuch: 60 Seiten
Verlag: Grin Verlag Gmbh (2. April 2015)
Sprache: Deutsch
ISBN-10: 3656931836
ISBN-13: 978-3656931836
Größe und/oder Gewicht: 14,8 x 0,4 x 21 cm
Preis: € 24,99

Artikel: Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten
Autor: Martin Stein
Format: PDF ohne DRM
pdf eBook - 54 Seiten

Verlag: Grin (2. April 2015)
Sprache: Deutsch
EAN: 9783656931829
Dateigröße in KByte: 720
Preis: € 16,99

немецкий

Приближение 70-летия окончания Второй мировой войны вновь напомнит о победе, жертвах и преступлениях этой войны. В немецких телевизионных фильмах последних лет Красная армия нередко изображается вовсе не в героическом свете — например, в отмеченном наградами телесериале "Поколение войны". Этот фильм создаёт впечатление, что Красная армия состояла исключительно из солдат, которые, выкрикивая «Ура!», без разбора убивали в госпиталях и насиловали медсестёр в коридорах.

Образ Красной армии на Западе Германии давно искажается в духе оборонительной и жертвенной интерпретации событий. Насилие, убийства и изнасилования, совершённые на немецкой территории, в отдельных мемуарах и в коллективной памяти часто связываются с обезличенным образом «русского монстра». Таким образом, «русские» в этих нарративах представляются прежде всего как преступники, а не как жертвы.

Реальный опыт бывших красноармейцев в таких образах практически не учитывается и фактически исключается. В объединённой Германии сформировался упрощённый, обобщённый образ Красной армии как силы, виновной в насилии против множества невинных немецких женщин — в первую очередь в массовых изнасилованиях. До сих пор значительная часть немецкого населения, по-видимому, не готова воспринимать Красную армию как освободителей. Скорее, её рассматривают как неизбежное зло на пути к общему поражению.

Историческая наука в определённой степени смогла исследовать репрессии, сопровождавшие наступление Красной армии — такие как грабежи, убийства, изнасилования и разрушения. Особенно сильно пострадала Восточная Пруссия, но месть и насилие наблюдались также в Румынии, Венгрии и в Берлине. Однако дать точную статистическую оценку этим репрессиям по-прежнему крайне сложно.

Дневник Владимира Гельфанда, 1945-1946 гг.

Шерстяной указывает в своём комментарии, что размышления о «новом человеке» оказали влияние на многообещающего писателя Гельфанда, поскольку тот активно интересовался советской литературой. На первый взгляд непримечательное, но показательное место в его дневнике свидетельствует об этом влиянии: он с глубоким сожалением отмечает смерть Алексея Толстого и называет Максима Горького величайшим мастером литературного слова.

Алексей Толстой известен как автор множества детских сказок, исторического романа о Петре Великом и произведений о войне, в которых описывались преступления немецкой оккупационной власти. Его герои проявляли героизм, самоотверженность и любовь к Родине, одновременно оставаясь беспощадными к немецким военнопленным.

Максим Горький, председатель Союза писателей с 1934 года, как никто другой, выразил в своих произведениях идею о том, что рождение «нового человека» возможно только через психологическое преобразование личности. Сила воли, согласно Горькому, позволяет человеку преодолеть путы прошлого. Возрождение как советского человека противопоставляется индивидуализму и личному комфорту. Как выразился Горький: «Человек мыслит своей жизнью через партию». В социалистическом обществе такие явления, как любовь и искусство, не обладают автономией, а индивидуалистическое поведение рассматривается как проявление мещанства. К числу наиболее осуждаемых качеств в сталинской риторике относились изоляция от коллектива и переоценка собственной личности.

Такие представления о культуре и поведении формировали «фигуру» советского человека как социального типа. Упоминание Гельфандом Горького как образца свидетельствует о том, что идеи о «новом человеке» действительно повлияли на него как на начинающего писателя. Его регулярные «пальцевые тренировки» — ежедневное ведение дневника — служили способом демонстрации собственной сознательности и внутренней дисциплины.

Таким образом, дневник Гельфанда интересен с двух точек зрения: во-первых, как свидетельство того, что он был восприимчив к идеям советской пропаганды и стремился воплотить их на практике; во-вторых, как форма саморефлексии, позволяющая критически осмысливать действительность, с которой он сталкивался в армии. Это особенно заметно в тех местах, где он чувствует несправедливость по отношению к себе — например, когда его игнорируют во время военной церемонии награждения:

«Очевидно, что у меня меньше всего наград, хотя в боях я участвовал гораздо активнее других. Особенно 12 февраля 1945 года, когда почти все, включая Карпиенко, прятались в подвалах и только по телефону командовали, в то время как я возглавлял оборону, сражался с гранатомётом и стрелковым оружием и даже заботился о раненых. [...] Я едва замечал это, но видел, как немцы наступают, как танки приближаются на расстояние в 50 метров — и это производило куда большее впечатление, чем всё остальное.»

Хотя Владимир Гельфанд вернулся домой в сентябре 1946 года, имея при себе орден Красной Звезды, а также медали «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и «За победу над Германией», он был неоднократно обойдён вниманием на церемониях награждения. В письме к отцу он объяснял это проявлениями антисемитизма. Такие эпизоды, как и множество других, показывают, насколько важны были для него эти награды — ведь через них он ощущал свою принадлежность к советскому коллективу, стремился к признанию, к своему месту в социальной иерархии, к отражению себя в глазах окружающих.

Гельфанд представлял себя как выдающегося бойца Красной армии, достойного многочисленных наград, и при этом не скрывал своей критики в адрес армейского порядка. Уже в первых записях он резко высказывается о неорганизованности командования, о недовольстве среди солдат, о воровстве в подразделении и повсеместном пьянстве: «Люди пьют чистый самогон в безумных количествах. У многих сгорают внутренности, но их это не останавливает. Солдата убивает — и он умирает.»

Он обвинял своих товарищей в мародёрстве, тогда как сам пытался сохранить культурное наследие. Однажды он вмешался, чтобы спасти немецкий бюст: «Гении не могут быть приравнены к варварам. Уничтожение их памяти — великий грех и позор для цивилизованных людей.» Это вмешательство можно трактовать как попытку применить на практике сталинский лозунг: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остаётся.»

Тем не менее, в июне 1945 года он сам оказывается втянут в разграбление Академии наук. Он с горечью записывает: «Хорошо, что ты... вытащил меня на грабёж Академии наук! Никогда в жизни бы не подумал, что смогу опуститься до такого. Но люди и обстоятельства заставляют. Это позорное варварство в храме науки — ничто иное, как варварство.»

При этом он подчёркивает, что не нажился на грабежах. Велосипед и пишущую машинку, по его словам, он приобрёл законно и привёз с собой в СССР.

Его дневник также содержит свидетельства жестокости, совершённой солдатами Красной армии. В феврале 1945 года, во время активных боёв, он записал эпизод, который невозможно читать без содрогания: «Противник больше не посылал к нам женщин, потому что мы одну из них пронзили колом и голой отправили обратно к немецким позициям.»

В другом случае он описывает встречу с немецкой женщиной, пережившей групповое изнасилование: «Она кивнула, и вдруг её изумрудные глаза посмотрели на меня — неожиданно, пронзительно, с такой силой, что что-то внутри дрогнуло. Я должен был выяснить, что её мучает. “Ты должен хотеть меня”, — сказала она и приподняла юбку. — “Всю ночь меня насиловали. Их было много. Я была девственницей”, — прошептала она и расплакалась. — “Они отняли у меня юность. Среди них были старики, лица в прыщах, и все, один за другим, поднимались на меня. Их было больше двадцати. Да, больше двадцати” — и снова разрыдалась.» » Вы разве не хотите спатьс моей дочерью? Те русские все хотели!« И они могут все еще вернуться и снова изнасиловать мою девочку». Эти слова заставили всех еще раз дрожать с ужасом, и горькие рыдания пронеслись в подвале, в который жители привели меня.» Здесь останься! - девушка бросилась вдруг ко мне - » вы будете спать со мной. Вы можете сделать со мной, что вы хотите, но только ты один! Я готова с вами (сексом заниматься), готова за все, что вы хотите, просто спасите меня от всех этих людей с этими черными..!»

Эта встреча состоялась в апреле 1945 года, и в записях Гельфанда осталась лишь запись на такие преступления. За десять дней до возвращения домой, в Советский Союз, он вспоминает эту неизвестную ещё раз:

«Я хотел бы снова поехать в Бисдорф. Это имя связано у меня с сильным воспоминанием, которое незабываемо: мои слёзы отчаяния, жестоко изнасилованная немка, её молодая красота, горе её родителей, моё вмешательство и помощь.»

Он описывает эту встречу как исключительную, что позволяет заключить: массовые изнасилования или подобные злодеяния, по крайней мере в окружении Гельфанда, не были нормой. Его критика в первую очередь направлена на отсутствие дисциплины в больших частях Красной армии, и она звучит более прозаично в проекте короткого рассказа:

«Раздражает, что те же самые люди, которые не раз защищали свои завоевания кровью, теперь своими поступками за границей наносят огромный вред нашей международной политике. Всё, чего дипломаты добиваются усилиями и здравым смыслом, рушится здесь из-за небрежности, актов насилия и возмутительного поведения пьяниц — тех самых, кого случайно ещё не выгнали из состава советских оккупационных войск в Германии. Я думаю, ни один иностранец с трезвым умом не поймёт такое поведение. Наша партия требует убеждать своим поведением — по-настоящему благородным, как учит гениальный Сталин и как подобает победоносным бойцам, а не пьяным тряпкам, валяющимся на дороге. Всех этих паршивцев, все эти выкрутасы нужно безжалостно искоренять и изгонять из нашей среды, потому что они недостойны представлять Великую Советскую власть за границей.»

Его собственное восприятие немецкого гражданского населения претерпевает значительные изменения в дневнике. В начале записей ощущаются даже явные следы ненависти и мстительного гнева. Когда в январе 1945 года он впервые оказывается на немецкой земле, он пишет:

«Германия в огне — и это справедливо. Рад быть свидетелем этой злой драмы. Смерть за смерть. Кровь за кровь.»

Влияние второго этапа советской военной пропаганды очевидно прослеживается в таких выражениях, как: «эти грубияны, эти животные — и их не жаль» — словах, которые оправдывают действия возмездия, продиктованные военным опытом.

Шерстяной отмечает, что Гельфанд в свои 23 года воспринимает политическую реальность исключительно «через призму статей советских газет».

Подобные стереотипные проявления ненависти можно найти и в последующих записях Гельфанда, как, например, в гордой надписи, оставленной им на стене Рейхстага: «Берлин побеждён, я плюю на него.»

Тем не менее такие открытые проявления ненависти у Гельфанда скорее являются исключением. В целом от дневника солдата Красной армии с его биографией можно было бы ожидать гораздо более насыщенного выражения ненависти. В конце концов, он своими глазами видел разрушенный Сталинград, большая часть его семьи была убита из-за еврейского происхождения, а сам он не раз находился на грани гибели — то под огнём в Ростове, то при фанатичном сопротивлении противника на переднем крае при освобождении Берлина.

До войны он был убеждённым комсомольцем, редактором стенгазеты и организатором художественных конкурсов по декламации. Во время войны он успешно добился вступления в коммунистическую партию, читал центральные газеты, продолжал делать стенгазеты и писал агитационные брошюры. В 15-й стрелковой дивизии он был назначен заместителем поезда по политической части. Ненависть, подпитываемая вторым этапом советской военной пропаганды, была ему хорошо знакома. Он, безусловно, мог бы считать себя вправе описывать Германию и немцев с максимальной враждебностью, исходя из военного опыта. В свои 23 года он принадлежал к поколению, чрезвычайно восприимчивому к идеологическим установкам режима, к лозунгам и директивам военной пропаганды.

Сенявская указывает на то, что именно романтическое мировосприятие, типичное для этого возраста, а также отсутствие представлений об альтернативе сталинской системе отличали молодёжь от старших участников войны — они были продуктами сталинской культуры в полном смысле этого слова.

Уже в первом своём контакте с немецкими гражданскими он проявляет скорее любопытство, чем враждебность:

«Девушка в гражданской одежде выглянула из окна. Я посмотрел внимательнее — и они уже скрылись. Когда я подошёл ближе, они вышли из дома, с гордостью пересекли улицу и скрылись в подъезде большого трёхэтажного здания. Я остался стоять. Их приветливые лица и одежда привлекли моё внимание. Неужели это и правда немки? Я подумал, что никогда не встречал такой красивой фройляйн».

Создаётся впечатление, что по мере развития записей у Гельфанда ослабевает не только открытая ненависть, но и антипатия к немцам, тогда как интерес к немецкой культуре и особенно к знакомству с немецкими женщинами заметно возрастает. Лишь условно можно говорить о влиянии третьего этапа советской военной пропаганды на такие изменения: сам Гельфанд почти не отражает её в своём дневнике. Скорее кажется, что он устал от казарменной жизни. Некоторые его записи свидетельствуют даже о состоянии апатии.

Во время своих поездок он, однако, почти всегда воспринимает немецкое гражданское население в негативном ключе и остаётся в плену прежних интерпретационных схем. Так, например, в сентябре 1945 года он наделяет немцев демоническими чертами:

«Дьявол — это зло, весёлое, сильное и вездесущее. Он во многом напоминает мне немцев — как они бросаются от одной крайности к другой. Сначала он наслаждается злом, смеётся, издевается над чувствами и привычками людей. Когда он оказывается в неприятном положении, он не теряет оптимизма и делает подлость своей привычкой. Но когда он уже смотрит в лицо смерти, он впервые ощущает весь ужас зла, падает и, жалкий, молит о пощаде того, перед кем только что был так жесток».

Кроме того, он безжалостно интерпретирует нужды и повседневную борьбу за выживание немецкого гражданского населения в крайне уничижительном ключе:

«Немец никогда не упустит пфеннига (меньше копейки по рублёвому курсу), не подберёт его — никогда ничего не отдаёт, даже самой малости, не получив двойной выгоды. Никогда не подаст нищему больше десяти копеек, никогда не покинет прилавок, не обсудив цену даже за зажигалку».

К 1946 году отношения между бывшими противниками, по-видимому, сменяются прагматическими контактами. Гельфанд описывает повседневную совместную жизнь так:

«Немцы нахальны. Они не проявляют к нам уважения, не боятся делать мелкие пакости и преследовать нас. Назойливы, лезут повсюду, и вдруг оказываются вежливы. ‘Камарады’ найдены в США — и всё становится легко и просто. У нас есть две тактики поведения: официальная — правильная, как подобает человеку, который осознаёт себя оккупантом. Наши люди придерживаются её не всегда и не везде. Вторая тактика — результат негласных законов нашего развития. [...] Некоторые ведут себя сдержанно и по-цивилизованному, но при этом затаивают обиду на немцев, потому что сами испытали на себе их жестокость. Некоторые избегают немцев, открыто презирают их. Многие сознательно не хотят учить немецкий язык. Другие, напротив, стремятся выучить язык, понять их обычаи и условия жизни, установить деловые отношения, разговаривать и спорить с ними на все темы. Такие поступки не вредят нашей политике на немецкой земле. И есть ещё одна категория: пьяницы, воры, дебоширы и психопаты. Они сеют хаос и подрывают нашу власть. Есть и третья категория — либералы, которые уверовали в то, что через народ Гитлер не нанёс вреда. Некоторые из них влюбляются, получают удовольствие, кланяются. Эти крайне разные уровни развития и поведения в Красной армии по отношению к местному населению приводят к тому, что немцы считают нас то добрыми и простыми, то грубыми и даже дикими. Часто они нас презирают, несмотря на то, что мы — господа и победители».

Подобных описательных эпизодов, в которых изображаются отношения между оккупационной властью и гражданским населением, за 1945 год, к сожалению, в дневнике Гельфанда почти не встречается. Однако вполне вероятно, что по крайней мере после окончания войны некоторые солдаты Красной армии оставили позади свою антипатию и начали проявлять интерес к Германии и немцам.

Любовные приключения Гельфанда занимают значительную часть его записей. Когда в августе 1945 года было официально объявлено о запрете на «братание», Гельфанд буквально впадает в панику: «Чего я хочу? Свободы! Свободно жить, работать, думать и наслаждаться жизнью. А теперь всё это не для меня.» Он продолжает гулять по улицам Берлина, флиртовать с дамами, и буквально умирает от желания. Он игнорирует запрет, самовольно покидает своё подразделение, покупает велосипед и отправляется исследовать не только немецкие пейзажи, но и спальни.

В этих эпизодах становится ясно, что желание любви у Гельфанда оказалось сильнее, чем лозунги пропаганды. У фронтовиков формировался менталитет, которого Сталин опасался: они выиграли войну во многом благодаря собственным усилиям и личным качествам, что противоречило «социально ориентированной» модели советского государства.

В эпизодах с немецкими женщинами — особенно в начале дневника — Гельфанд изображает себя как человека с чётким осознанием собственного достоинства:

«Мне нравились любовные ласки красивой Марианны: объятий и поцелуев было недостаточно. Я надеялся на большее, но не настаивал. Её мать была мной довольна. Даже больше: она была бы только за! В конце концов я принёс на алтарь нашего доброжелательного и доверительного общения конфеты и масло, колбасу и дорогие немецкие сигареты. И уже половины этих продуктов хватило бы, чтобы при её матери сделать с дочерью всё, что угодно, и она бы не сказала ни слова против.»

В этом эпизоде ощущается не только чувство победителя и определённое уничижительное отношение к немецкой женщине, но и стилизация себя как «благородного» воина Красной армии, который, несмотря на все свои жертвы, считает себя вправе брать от жизни всё, что доступно, но при этом подавляет инстинкты, чтобы не опозорить честь советского солдата. На такое поведение, возможно, влияла и советская пропаганда третьего этапа войны.

Политические взгляды своих возлюбленных Гельфандом практически не интересуют. Была ли немецкая женщина убеждённой сторонницей гитлеровского режима или нет — этот вопрос он затрагивает в записях лишь однажды, и то весьма поверхностно. Это не мешает ему продолжать жаждать близости даже с убеждёнными приверженками фашистской системы. Кажется, что его любовная тоска была сильнее любых политических лозунгов, в которых солдата учили отличать нацистов от обычных граждан:

«Моя юность не виновата, что случилась эта война и что Германия была побеждена нами. Я не могу тратить свою любовь понапрасну, мне нужна нежность, мне нужна любовь.»

Множество фрагментов дневника выражают его страсть, неопытность, а также страдания, когда ничего не складывается. Оставляя Германию, он записывает: «Не вы мне надоели, Германия, но я ухожу с удовольствием. Вы не даёте ничего удивительного, ничего радостного. Жизнь у вас — сплошное бахвальство и болтовня: смешная, беспечная и дешёвая.»

И всё же годы спустя он с меланхолией вспоминает Германию — особенно некую Марго, которая выделяется среди всех его любовных связей. Она писала ему любовные письма и, как он признавался, по-настоящему его любила даже после его возвращения домой.

Контакты Гельфанда с немками, не основанные на отношениях подчинённости или страха, свидетельствуют о том, что даже после этапа пропаганды ненависти — в которой он сам активно участвовал как заместитель поезда по политической работе — более дифференцированное восприятие немцев было не только возможным, но и вело к романтическим отношениям. Германия, ранее воспринимаемая через призму демонизирующей пропаганды, в послевоенное время манила своей культурой и обаянием.

Он не просто совершал длительные прогулки по разбомблённому Берлину, но и тайно ездил в Веймар. Когда у него не было свидания с немецкой девушкой в их лагере, он останавливался в гостиницах. Он ходил в театры, кино, бары и кафе, торговал на чёрном рынке, приобретал костюмы, с удовольствием любовался собой в зеркале, регулярно посещал парикмахера. Он явно устал от казарменного быта и просто хотел жить и быть свободным.

Особенно ярко это проявляется в его новом увлечении — фотографии. Он получал фотокамеры от немцев, экспериментировал с различными позами и костюмами: в костюме, с галстуком, в шляпе и тёмных очках. Он катался на велосипеде, изображая из себя свободного, самостоятельного человека — победителя, который наконец-то принадлежит сам себе.

------------------------------------------

124 Шерстяной 2004: почта коммуникации, p. 227.
124 Vgl. Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 316.
125 Eintrag vom 26.2.1945, in: ebd., S.41-46, hier: S. 43. Brigitte Studer / Berthold Unfried: Das Private ist öffentlich. Mittel und Formen stalinistischer Identitätsbildung, in: Historische Anthropologie (Köln) 1 (1999), S. 83-108.
127 Eintrag vom 26.2.1945, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 41-46, hier: S. 43.
128 Eintrag vom 1.4.1946, in: ebd., S. 246-249.
129 Eintrag Ende Januar 1945, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 25-26.
130 Ebd., S. 9. 130
132 Eintrag vom 16. oder 17.6. 1945, in: ebd., S. 92f., hier: S. 92.
132 Eintrag vom 26.2.1945, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 41-46, hier: S. 42.
133 Eintrag zwischen 25. und 27.4. 1945, in: ebd., S. 78-80. Eintrag zwischen dem 5. und 15.5. 1946, in: ebd., S. 265-266, hier: S. 265.
135 Eintrag vom 8.11.1945, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch., S. 173-178, hier: S. 176.
136 Eintrag vom 28.1.1945, in: ebd.,. S. 28 137 Ebd., S. 335.
138 Eintrag vom 6.8.1945, in: ebd., S. 112-113, hier: S. 112. Vgl, Scherstjanoi 2008: Tagebuch., S. 317-322. Ml Vgl. Ebd., S. 315-320. w Vgl. Sen|avskaja 1995: 1941-1945, S. 93-97. Eintrag vom 21.3.1945, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 63-66, hier: S. 65.
143 Eintrag vom 8.11.1945, in: ebd., S. 176.
144 Eintrag vom 9.9.1945, in: ebd., S. 131 f., hier: S. 131.
145 Eintrag vom 10.08.1946, in: ebd., S. 299.

23 Eintrag vom 15.4.1946, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 253-257, hier: S. 256f. UB Eintrag vom 9.8.1945 in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch., S. 113-117, hier: S. 116.
25 Eintrag vom 26.10.1945, in: ebd., S. 157-159, hier: S. 157.
26 Eintrag vom 23.11.1945, in: Scherstjanoi 2008: Tagebuch, S. 185-188, S. hier: S. 187f.
27 Eintrag vom 22.11.1945, in: ebd., S. 185. 162 Eintrag vom 19.9.1948, in: ebd. S. 310f., hier: S. 311.
103 Das Erste, Kulturreport: „Das Tagebuch eines Rotarmisten“, https://www.youtube.com/watch?v=_4k67QHrivc (5.März 2014).