Алла Шендерова
 |
премьера театр Аглая Романовская театру училась везде и понемногу: в Берлине, где прошло ее детство, во Франции, где в городе Монпелье она основала собственное театральное дело, и в Москве – на стажировке у Юрия Погребничко. Широта интересов у режиссера тоже впечатляющая – от современного танца до советской пьесы и вербатима. Последний госпожа Романовская изучала в московском Театр.doc и пару лет назад поставила там спектакль "Яблоки земли" о жизни обитательниц женской колонии. Вдохновившись случайно купленным на блошином рынке солдатским разговорником времен второй мировой, она решила сделать вербатим о войне. Идея парадоксальная, поскольку нарушается главный принцип вербатима (то есть пьесы, в основу которой положена прямая речь очевидца), да и всей новой драмы, объектом изучения которой становятся самые актуальные события. Спору нет, война, неумение людей договориться между собой, языковой и прочие барьеры – тема вечная. Но того, что заставило бы актеров и зрителей воспринимать события 50-летней давности как происходящее на наших глазах, в спектакле нет. |
|
| Языковые параллели в разговорнике не способствуют сближению героев | ||
| Полтора часа зрители удивленно, но
вежливо (все-таки война – святое!) слушают русско-немецкие диалоги из
серии "хенде хох" и смотрят, как шесть актеров (немцы, русские и
австрийцы) разыгрывают политкорректные до стерильности и невероятно
банальные этюды о том, как трудно договориться жертве и захватчику.
Солдату (Илья Плетнер) хочется любви, а девушка (Эва Янковски)
упирается. "Умеешь ли ты подмахивать?" "Mitmahen?" – переспрашивает
девушка. На небольшом экране появляется перевод: "mitmahen" по-немецки
– "искупить". Он и она попеременно валят друг друга на пол, словно еще
не решив, любить или убить, но делают это на удивление вяло. Отстранение, умение отступить на шаг от своего персонажа и оценить его со стороны – все то, что так виртуозно умеют в театре Юрия Погребничко, у актеров госпожи Романовской кажется вялостью и отсутствием профессионализма. Впрочем, когда Федор Степанов со звонким пафосом зачитывает чьи-то дневниковые оды Сталину, становится еще хуже. В памяти мгновенно выстраиваются бесконечные шеренги насквозь советских фильмов и спектаклей. Так что спасибо создателям "Разговорника" хотя бы за то, что на сцене почти не кричали. |
Изо всех сил пытаясь нащупать новый
неожиданный поворот военной темы, режиссер в каждой следующей новелле
(всего их восемь) меняет правила игры: заставляет героев распевать как
ораторию "Вашу мать, за Сталина, вашу мать, за Родину..."; рассуждать о
схожести немецкого и советского строя (от страха перед русскими юные
немки шустро переделывают флаг гитлеровской Германии в советский – для
этого надо всего лишь спороть с красного полотна свастику и нашить серп
и молот); петь "Ой ты, степь широкая..." и "Лили Марлен". Не обходится
и без любимого госпожой Романовской современного танца: время от
времени актеры совершают какие-то ритуальные движения вокруг стульев –
такие же простые, но непонятные и ни к чему не ведущие, как фразы из
разговорника.
| Подлинное напряжение возникает только
однажды, когда актеры начинают произносить их как стихи. "Сколько коров
в деревне? / Где стоит водокачка? / Куда ведет река?.." – скандируют
они, и в самом этом рубленом ритме вдруг слышится надрыв и обреченность. В финале ритм снова замедляется, бесстрастные голоса на пленке читают дневниковые записи немецкой девушки и русского красноармейца. Фраза чудом выжившей немки "Я могла бы жить и пустить корни только в Берлине" вдруг наводит на мысль о том, что сама постановщица никак не может пустить корни – не столько в географическом, сколько в профессиональном смысле. Пробует то, другое, третье, скользя по поверхности и не в силах определить свой театральный путь, требующий рано или поздно простоты выбора, сравнимой с солдатской прямотой советского разговорника. |
© Коммерсантъ
