Гельфанд Владимир. Дневник 1941-1946/пресса

Utopie-kreativ "Des jungen Leutnants Deutschland - Tagebuch"

WOLFRAM ADOLPHI

UTOPIE kreativ, H. 175 (Mai 2005), S. 422-426

Des jungen Leutnants Deutschland-Tagebuch

Wolfram Adolphi – Jg. 1951, Dr. sc. phil., Dipl.-Staatswissenschaftler, wiss. Mitarbeiter der Rosa- Luxemburg-Stiftung und Redakteur bei
»UTOPIE kreativ«; in der Zeitschrift zuletzt: »Wohlfeile Keule und geistige Selbstverstümmelung. Zwei neue Bücher mit ›linkem‹
Antiamerikanismus- Vorwurf«, Heft 165/166 (Juli/August 2004), S. 662-671; » PDS. Partei des Demokratischen Sozialismus. Skizzen zu
ihrer Geschichte«, Heft 172 (Februar 2005), S. 113-125.

Wladimir Gelfand: Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten, ausgewählt und kommentiert
von Elke Scherstjanoi, Aufbau- Verlag Berlin 2005, 357 S. (22,90 €)



	»Ein Wald an der Oder. (…) Die Deutschen haben Angst, sind feige. Irgendwie sind sie alle dumm und beschränkt, wie Götzen, was ich bei all dem, was ich früher von ihnen dachte, nicht im geringsten erwartet hätte. Jede Menge Reichtum. Die Polen laufen zerlumpt herum, fast schon elendig.« Tagebucheintrag am 3. Februar 1945.

	»Bis Berlin sind es 70 Kilometer und bis zum Ende des Krieges … noch weit, wie es scheint. Die Deutschen leisten nicht nur Widerstand, sondern sind sogar in der Lage, uns aufzuhalten (einige Tage treten wir schon auf der Stelle) und uns unersetzbare Verluste zuzufügen. Wenigstens die Hälfte der Mannschaften ist in diesen Tagen in die Fänge des Todes geraten, hat Verwundungen oder Quetschungen erlitten. Es ist ein unbeschreiblicher Alptraum, und nichts anderes.« Tagebucheintrag am 6. oder 7. Februar 1945.

	»Gestern sind zwei erschossen worden, die sich selbst verstümmelt hatten. So hatte ich nach dem Dienst in der Nacht auch noch den ganzen Tag mit den Gerichtsverfahren zu tun. (…) der Soldat Kolzow (…) wurde gleich morgens verurteilt und hinter dem Schuppen unseres Hofes erschossen. (…) Der andere war ein Leutnant (!). Ich hatte noch nie gehört, daß ein Offizier sich aus Feigheit selbst verstümmelt hat. Die linke Hand hat er sich durchschossen. Er war noch jung, trug den Rotbanner-Orden und die Medaille eines Verteidigers Stalingrad. Die Auszeichnungen wurden ihm abgenommen und sein persönliches Eigentum konfisziert, seiner Familie wurden alle Vergünstigungen entzogen, und er wurde wie ein Hund erschossen.« Tagebucheintrag am 16. Februar 1945.

	»Die Straßen von Berlin sind laut und belebt. Die Deutschen tragen alle weiße Armbinden. Sie fürchten sich nicht vor uns und spazieren auf den Straßen, wo es nur geht. Es passiert viel, so mächtige und eindrucksvolle Erlebnisse, daß man sie nur schwer mit Worten wiedergeben kann. General Bersarin, der Befehlshaber meiner Armee, wurde zum Kommandanten Berlins ernannt und hat eine Anordnung für die örtliche Bevölkerung bekanntgegeben, in der er aufruft, zu einem friedlichen Leben und zur Arbeit zurückzukehren. Die Verbündeten haben sich mit unseren Truppen vereinigt und bei Torgau die Kräfte des Gegners gespalten. Die drei Regierungschefs haben das in einer Sondermitteilung an ihre Streitkräfte allgemein bekanntgegeben und dazu aufgerufen, alle Anstrengungen auf den letzten Schlag gegen den Feind zu richten.« Tagebucheintrag am 28. April 1945.

	»In Deutschland ist jetzt die Zeit des Regens und der Tränen angebrochen. Die Deutschen jammern über das Essen, über den Dreck, trauern den guten alten Zeiten nach, als es alles noch im Überfluß gab. Und der trübe deutsche Himmel überschüttet die finsteren Gebäude auf deutschem Boden in solchen Mengen, als wolle er ganz Deutschland in einem unaufhaltsamen Wasserstrom auflösen. Diese Begegnung mit der deutschen Natur ist für mich sehr unangenehm. Die ist so grau und abweisend – ganz wie eine Stiefmutter.« Tagebucheintrag am 14. August 1945.

	»Wittenberge. Ich bin wegen der Nägel für das erste Bataillon hier in der Fabrik ›Singer‹. Ein großes, imposantes Gebäude. Habe die Anlage besichtigt. Die Technik ist beeindruckend. Gleich nebenan wird Stroh zu … Seide verarbeitet, Abfall zu Papier, die Reste zu Watte. Alle Achtung! Es heißt, die Fabrik sei die führende und wichtigste in Deutschland gewesen. Alle Produktionsanlagen und Nähmaschinen sind schon abtransportiert. 180 Waggons hat der Inhalt der Fabrik gefüllt. Die Gebäude sollen gesprengt werden, aber sie haben ein paar Maschinen für die Herstellung von Nägeln dagelassen. Und derentwegen bin ich nun hier, soll sie nach Berlin bringen.« Tagebucheintrag am 9. April 1946.

	»Deutschland, ich bin deiner nicht überdrüssig, aber ich verlasse dich mit Vergnügen. Du bist verdorben und leer. Du birgst nichts Erstaunliches, hast nichts Fröhliches in dir. Das Leben hier ist einfach nur lustig, sorglos und billig, viel Getöse und Geschwätz. Und Russland? Ich weiß schon nicht mehr, wie es aussieht, wie man dort lebt und was es dort jetzt Interessantes gibt. Teuer ist mir seine von Blut und Tränen gewaschene Erde, die ich nun bald, wie es scheint, wie Schokolade mit meinen gierigen Zähnen ohne Ende knabbern, mit meiner deutsch verrenkten Zunge lecken und mit meinen rauen Lippen küssen werde. Es wird schwer werden, das weiß ich. Arbeit und Gesundheit werde ich zum Opfer bringen; Verstand und Ausdauer und meine Freiheit. Aber ich werde es schaffen! Ich will es, und ich brauche es so sehr! Das Leben hat mir wieder sein Gesicht zugewendet.« Tagebucheintrag am 19. September 1946.

--------------------------------------------------------------------------------------------

≫Auf der Ruckfahrt von Berlin nach Velten fragte mich im Zug ein mir gegenubersitzender Deutscher ganz unvermittelt und ernsthaft:›Wird Deutschland wieder gros und stark werden?‹ Schlusfolgerungen spare ich mir, denn die Frage an sich ist so zynisch, das eine Antwort oder ein Kommentar nichts bringt≪ (S. 179).

Notiert ist dies am 14. November 1945, 1 Uhr nachts. Der Leutnant der Roten Armee Wladimir Gelfand, einer judischen Familie aus der Ostukraine entstammend, ist zu diesem Zeitpunkt 22 Jahre alt. Seit Mai 1942 steht er in Krieg und nachfolgender Besatzung. Er hat – wie dem instruktiven Nachwort ≫Ein Rotarmist in Deutschland ≪ von Elke Scherstjanoi, die die Aufzeichnungen ausgewahlt und kommentiert hat, zu entnehmen ist – Mitte Juli 1942 im Raum Rostow bittere Niederlagen erlebt, ist im Herbst 1942 nahe Stalingrad wahrend der ersten Kampfe dort Kandidat der KPdSU geworden, hat im Dezember des gleichen Jahres eine Verwundung erlitten, die ihn ≫vor dem schlimmsten Gemetzel rettete≪, ist auf dem Weg zuruck an die Front durch das zerstorte Stalingrad gekommen, und er hat im Sommer 1943 erfahren, das ≫fast alle Verwandten vaterlicherseits im besetzten Jessentuki≪ im Nordkaukasus, wo sich die Familie noch in seiner Kindheit angesiedelt hatte, ≫bei Judenvernichtungsaktionen umgekommen waren≪ (S. 318). Vater und Mutter, getrennt in nicht besetzten Gebieten lebend, uberstehen die Kriegszeit jedoch. Ende 1944 ist Gelfand nach einigen Monaten im Hinterland wieder in die vorderste Linie versetzt und dann als Kommandeur eines Granatwerferzuges einer Einheit zugeordnet worden, die zur 5. Stosarmee unter Generaloberst Bersarin und damit zur 1. Belorussischen Front unter Armeegeneral Shukow gehort (S. 321) – jenes Armeeverbandes, dem die entscheidenden Schlachten um Berlin zufallen. Als es zu den letzten grosen und opferreichen Kampfen kommt, ist Gelfand, der von Beginn seiner Kriegszeit an personliches Tagebuch gefuhrt und es auch immer verstanden hat, die fertigen Aufzeichnungen in die Heimat zu senden, vom Kommandeur der 301. Division, Oberst Antonow, zur Fuhrung des Divisionstagebuches bestellt (S. 323). Ende April 1945 kommt er in dieser Funktion nach Berlin und wird nach der Kapitulation Deutschlands am 8. Mai bis zu seiner Demobilisierung im September 1946 als Stabsoffizier zu verschiedenen Aufgaben in Berlin und im Umland der Hauptstadt abkommandiert. Seine Aufgabenfelder wechseln standig. Er wird ≫hin und her geschoben≪, und zwar ≫auch, weil seine Personalakte, wie er selbst feststellen konnte, schlechte Zeugnisse enthielt≪ (S. 325). Das kommt nun gewis nicht dem Offizier entgegen, der ohnehin schon im Sommer 1945 instandig auf rasche Entlassung gehofft hatte (S. 324), aber dafur um so mehr dem Tagebuch: Denn es gibt diesen personlichen Aufzeichnungen jene Vielfalt und jenen Reiz, die sie zu einer Lekture machen, wie man sie bisher noch nicht finden konnte.

Und wie sie freilich auch nicht leicht zu lesen ist. Tagebucher –wenn sie denn authentisch und nicht ≫nachgearbeitet≪ sind, und an der Authentizitat kann es hier keinen Zweifel geben – sind in sich nicht ≫geschlossen≪. Sie machen – zumal, wenn sie unter so rasch wechselnden Daseinsbedingungen entstehen und dem Schreibenden nicht immer wieder zum Nachschlagen von fruher Notiertem greifbar sind – heftige Gedankensprunge und den abrupten Wechsel von Ansichten und Betrachtungsweisen ebenso sichtbar wie die Gleichzeitigkeit unterschiedlichster Gefuhlslagen und Reflexionsebenen. Zumal, wenn es um einen so jungen Mann geht wie Gelfand; und noch zumal, wenn das ganze Jungmannerleben nichts anderes ist als Krieg.

Wladimir Gelfand war – wie schon bei den Notizen aus den letzten Kriegswochen deutlich wird – ein gebildeter, belesener junger Mann, der seine Beobachtungen mit Reflexion und weitergehenden Uberlegungen zu verkoppeln wuste und zugleich seine Gefuhle direkt und unverstellt beschrieb. ≫Deutschland steht in Flammen, und es stimmt einen irgendwie froh, diesem bosen Schauspiel beizuwohnen. Tod um Tod, Blut um Blut. Mir tun diese Menschenhasser, diese Tiere, nicht leid≪, notiert er am 28. Januar 1945, und am 30. Januar nach der Einnahme deutscher Ansiedlungen: ≫Die Bewohner sind furchterlich verschreckt. (...) Der Luxus der Einrichtungen ist kaum zu beschreiben, der Reichtum und die Erlesenheit dieser Sachen sind uberwaltigend. Unsere Slawen werden Augen machen! Niemand verbietet uns, den Deutschen das zu nehmen und zu zerstoren, was sie zuvor bei uns geraubt haben. Ich bin uberaus zufrieden.≪ Nur wenige Zeilen weiter erregt er sich uber einen Offizier seiner Einheit, der ≫eine Buste von Schiller zerschlagen≪ hatte und ≫wohl auch Goethe vernichtet (hatte), wenn ich ihn diesem Narren nicht aus den Handen gerissen (...) hatte. Genies konnen nicht mit Barbaren gleichgesetzt werden, und ihr Andenken zu zerstoren ist fur einen zivilisierten Menschen eine grose Sunde und eine Schande≪ (S. 28/29).

Die unterschiedlichsten Vorgange und Nachdenklichkeiten stehen auf engstem Raum beieinander. Am 16. Februar berichtet er von einem Leutnant aus seiner Umgebung, der sich selbst verstummelt hat: ≫(...) seiner Familie wurden alle Vergunstigungen entzogen, und er wurde wie ein Hund erschossen≪ (S. 38). Am 21. Februar ist von ≫Schuften, die in (deutscher) Kriegsgefangenschaft sind≪, die Rede (S. 40). Am 26. Februar beklagt er ausfuhrlich den Tod des Schriftstellers Alexej Tolstoi – ≫was fur ein schmerzlicher Verlust so kurz vor dem Ende des Krieges≪ (S. 43) – und am 13. April in noch groserer Ausfuhrlichkeit den des USA-Prasidenten Roosevelt: ≫Roosevelt ist der Triumph der amerikanischen Demokratie, ihr Masstab und ihr Gesicht. (...) Ewiges Gedenken Roosevelt, jenem auslandischen Staatsmann, den ich am hochsten verehre. Ich neige mein Haupt in tiefster Trauer um diesen Verlust≪ (S. 75). Dazwischen Kampfeindrucke, Notizen zum Vormarsch der Truppen und immer wieder auch Schilderungen von Auseinandersetzungen innerhalb der Einheit, die von jener Unterlegenheit des versuchten Rettens von Schongeistigkeit gegenuber der Roheit des allgemeinen Soldatseins erzahlen, wie sie in diesem oder jenem Ausmas noch fur jede Armee konstituierend ist.

Breiten Raum nehmen in Wladimir Gelfands Aufzeichnungen Begegnungen mit Frauen ein. Elke Scherstjanoi resumiert treffend, das bei diesen Begegnungen ≫offenkundig keine Gewalt im Spiel war≪ (S. 327). Und da sie offenbar ahnt, das die Erwartungen der Leserschaft angesichts der vom Medienhauptstrom forcierten Sucht nach neuen Enthullungen uber das Vorgehen der Roten Armee 1945 bei gleichzeitig weitestgehender Ausblendung der Praktiken der Deutschen bei ihrem Vormarsch – und Ruckzug! – seit 1941 darauf gerichtet sein konnten, authentische Notizen uber Vergewaltigungen nun auch bei Gelfand zu finden – und im Falle des Fehlens solcher Notizen das Tagebuch vielleicht insgesamt in Frage gestellt werden konnte –, betont sie: ≫Der Leser mag vielleicht geneigt sein, die Aufzeichnungen fur unvollstandig zu halten oder Zugestandnisse an eine ausere oder innere Zensur vermuten. Doch dafur besteht kein Anlas, die Bekenntnisse sind offen genug.≪ (S. 327). Und in der Tat vermittelt eine nicht exakt datierte Aufzeichnung aus den letzten Apriltagen uber das Zusammentreffen mit einer ≫Gruppe deutscher Frauen mit Bundeln, Packen und Koffern≪, die dem einigermasen Deutsch verstehenden Gelfand ≫schreckerfullt (...) von dem Leid (erzahlten), das ihnen die Sturmtruppen in der ersten Nacht, als die Rote Armee einruckte, zugefugt hatten≪ (S. 78), unverblumt und eindringlich alles Elend dieser Situation.

Ansonsten aber schreibt Gelfand, wenn es um Frauen geht – und zwar um deutsche ebenso wie um Frauen der Roten Armee –, ganz von sich selbst, und diese Notizen geben Anlas, von neuem nachzudenken uber das, was man im Ruckblick auf die Kriegsjahre junger Manner – und naturlich auch junger Frauen – gemeinhin als ≫zerstorte Jugend≪ zu beschreiben pflegt. Hier, in diesen Tagebuchaufzeichnungen, liegt es mit uberraschender Offenheit und einer nicht selten zu Herzen gehenden darstellerischen Unbeholfenheit zutage: das Unvermogen, unter den Verhaltnissen von alltaglichem Erleben von Tod und Gewalt und einem fundamentalen Auseinandergerissensein der Geschlechter ein achtungsvolles, gleichberechtigtes, von Liebe getragenes Begehren zu entwickeln und in ihm Erfullung zu finden. ≫Die Madchen≪, notiert der junge Offizier am 28. Mai 1945, ≫haben wieder Gefallen an mir gefunden, und ich mehr noch an ihnen≪ (S. 87). In der Folge kommt es zu zahlreichen sexuellen Beziehungen, deren Schilderung (z. B. S. 95-97, 145, 157, 185, 192) unter anderem auch deshalb aufschlusreich ist, weil solche ≫Geschichten≪ zwischen deutschen Frauen und Besatzungssoldaten in der Erinnerung vieler nur im Westen stattgefunden zu haben scheinen. Dazwischen Satze wie diese vom Juni 1945: ≫Bei uns in der Armee gibt es kein einziges anstandiges Madchen, sie alle sind verdorbene und liederliche Kreaturen. Sie mogen es nicht, wenn ich sie hoflich und aufmerksam behandele, sie brauchen eher das Tierivon sche und so wenig wie moglich Menschliches≪ (S. 99). Und in der Beurteilung des eigenen Handelns im Oktober 1945 uber eine Liebe in Velten: ≫Ich hatte mir mehr erhofft, wollte sie jedoch nicht drangen. Ihre Mutter ist mit mir zufrieden. Ware ja auch noch schoner! Schlieslich hatte ich auf dem Altar fur vertrauensvolle und wohlwollende Beziehungen Lebensmittel, Susigkeiten und Butter, Wurst und teure deutsche Zigaretten niedergelegt. Bereits die Halfte ware genug, um mit Fug und Recht mit der Tochter vor den Augen der Mutter alles Erdenkliche anzustellen, und die wurde nichts dagegen sagen≪ (S. 157).

Letzteres ist eine der Stellen, an denen Schwarmerei, Unsicherheit und gleichzeitige Anbetung der Frauen sich mit unerfullten Phantasien verknupfen, wie es das eben in Tagebuchern auch zu geben pflegt. Immer dann namlich, wenn Gelfand von tatsachlich Erlebtem erzahlt, geht es keineswegs um ≫alles Erdenkliche≪, und schon gar nicht ≫vor den Augen der Mutter≪, sondern einfach nur um Sehnsucht und Zartlichkeit und Schranken ihrer Erfullung.

An einer anderen Stelle des Tagebuches spielt die Aufzeichnung sexueller Phantasien allerdings eine sehr verderbliche Rolle. Am 20. Marz 1945 schildert Gelfand den Kampf einer sowjetischen Einheit mit einem deutschen ≫Frauenbataillon≪ und die Methoden, mit denen nach dessen Zerschlagung ≫die Schutzen zugig abrechneten≪ (S. 60-62). Leider erfahrt man erst im Nachwort von Elke Scherstjanoi, das es ≫keinen Anhaltspunkt dafur (gibt), das irgendwann im Krieg einmal ein deutsches ›Frauenbataillon‹ zum Einsatz kam≪ (S. 337), und auch daruber, das Gelfand in spater gedruckten Sammelbanden von Kriegserinnerungen das Thema ≫Frauenbataillon≪ als eigenes Erleben noch einmal aufnahm, obwohl es ihm doch nur von anderen zugetragen worden war, und sich damit zum offentlichen Bewahrer einer offensichtlichen Falschinformation machte. Die im Tagebuch phantasierten Gewaltakte, in denen gleichwohl ≫die grausigsten Erlebnisberichte geschandeter weiblicher Zivilisten und Gefangener aufscheinen≪ (Scherstjanoi), hatte er nun allerdings weggelassen (S. 337/338). Angesichts der Brisanz dieses Themas ware es wunschenswert gewesen, diese unerlaslichen Anmerkungen bereits als Fusnote im Tagebuch selbst zu finden – und nicht erst im Nachwort, auf das im ubrigen auch keine Anmerkungsziffer im Tagebuchtext verweist. So folgt die Aufklarung erst ganz am Ende des Buches.

Uberhaupt ist es wenig hilfreich, das man auch bei Namen und Vorgangen, die mit Anmerkungsziffern versehen sind, erst zum Anmerkungsteil vordringen mus. Dem historisch Versierten ist naturlich bei der bewundernden Nennung des Namens Wyschinski (S. 226) oder der kritischen Auseinandersetzung mit Churchill (S. 238) aller Zusammenhang klar – aber fur denjenigen, der auf erklarende Information angewiesen ist, erschwert das Suchen der Ziffern am Buchende das Verstandnis unnotig.

Das aber andert nichts am grosen Wert des Buches, das neben den Tagebuchaufzeichnungen auch zahlreiche Briefe von Wladimir Gelfand enthalt, alles in allem eine Fulle von Eindrucken aus dem Alltag der deutschen Nachkriegsgesellschaft vermittelt und fur dessen Zustandekommen neben Elke Scherstjanoi auch Anja Lutter und Hartmut Schroder, die die Ubersetzung aus dem Russischen besorgten, zu danken ist. Freilich ist am Ende auch dieses klar: Auch das vorliegende Buch kann wieder nur ein kleiner Baustein sein zu einem besseren Verstandnis der Geschichte. Weder bringt es dem schon lange mit den Dingen Befasten ≫nun endlich die ganze Wahrheit ≪, noch gar vermag es dem neugierig Gewordenen Geschichtsbucher zu ersetzen. ≫Uber das Verhaltnis ›der Russen‹ zu ›den Deutschen‹ am Ende des Zweiten Weltkrieges≪, schreibt Elke Scherstjanoi zum Schlus, ≫wird also weiter nachzudenken sein≪ (S. 339) – zumal der Jude Wladimir Gelfand nun eben tatsachlich aus der Ukraine stammte und im wahrsten Sinne des Wortes sowjetischer Soldat gewesen ist.

Вольфрам АДОЛФИ

УТОПИЯ творчески, H. 175 (май 2005), стр. 422-426

Молодого лейтенанта немецкий дневник

Вольфрам Адолфи – Jg. В 1951, доктор sc. философии., государственного ученого Dipl., wiss. Сотрудник Розы Люксембург-Штифтунг и
редактор при » УТОПИЮ творчески «; в журнале в конце концов: » Дешевую дубину и духовное самоискажение. 2 новых книги с "левым"
Антиамериканизм упрек «, тетрадь 165/166 (июль / август 2004), S. 662-671; » ПДС. Партия Демократического социализма. Эскизы к
история «, тетрадь 172 (февраля 2005), S. 113-125.

Владимир Гелфанд: немецкий дневник 1945-1946 записи красноармейца, выбранного и комментируемый
от Эльке Шерстянои, Ауфбау издательство Берлина в 2005, 357 страниц, (22,90)

» Лес в ней или. (…) немцы боятся, трусливы. Как-нибудь они глупы всех и ограничены, как идолы, что я при всем том, что я думал раньше от них, ничуть не ожидал. Огромное количество богатства. Поляки бегают в обносках, почти уже скверно. «

Запись дневника 3 февраля 1945.

» До Берлина это еще далеки 70 км и до конца войны …, как это светит. Немцы оказывают сопротивление не только, а могут даже, задерживать нас мы наступаем (на несколько дней уже топчемся) и мы незаменимые Причинять потери. По крайней мере половина команд является в течение этих дней в сети смерти попадают, ранения или контузии терпели. Это неописуемый кошмар, и ничто другое. «

Запись дневника 6 или 7 февраля 1945.

» Вчера 2 были застрелены, которые стрелялись сами. Таким образом я имел после службы ночью также еще делать целый день с судебными производствами. (…) солдат Колцов (…) осуждался сейчас утром и за сараем нашего двора расстрелян. (…) другой был лейтенантом (!). Я не никогда еще не слышал, что один офицер из трусости стрелялся. Он в левую руку стрелял себе. Он был еще молод, имел орден красного знамени и медаль за оборону Сталинграда.
Награждения забрали у него и личную собственность конфисковали, емью лишили всех льгот , и он был застрелен как собака. «

Запись дневника 16 февраля 1945.

» Улицы Берлина шумят и оживляет. Немцы носят все белые повязки. Они не боятся нас и гуляют на улицах, где дела только идут. Случается много, такие могущественные и внушительные переживания, что можно возвращать их только
сложно со словами. Генерал Берзарин, командующий моей армии, назначался комендантом Берлина и если распоряжение объявило для местного населения, в котором он призывает, к одному возвращаться мирную жизнь и для работы. Союзники имеют себя с нашими подразделения объединено и около Торгау силы противника расколоты. 3 главы правительства вообще объявили в особом сообщении вооруженным силам и для этого судить вызываемо, все усилия на последний удар против врага. «

Запись дневника 28 апреля 1945.

» В Германии время дождя и слез теперь. Немцы горюют о еде, о почве, еще горюют о хороших старых временах, когда это все в изобилии было. И хмурое немецкое небо засыпает темные здания на немецком земле в таких массах, как будто бы он хотел совсем Германию в беспрерывном водном потоке растворить. Эта встреча с немецкой природой очень неприятна для меня. так сера и недружелюбна – совсем как мачеха. «

Запись дневника 14 августа 1945.

» Виттенберг. Я являюсь из-за гвоздей для первого батальона здесь на фабрике "Singer. Большое, импозантное здание. Если бы устройство осмотрело. Техника впечатляюща. Совсем рядом солома обрабатывается в … шелк, отброс в бумагу, остатки в вату. Все Осторожно ! Это значит, фабрика была бы ключевой и самой важной в Германии. Все Производственные оборудования и швейные машины уже вывезены. 180 вагонов имеет ее содержание фабрики наполненный. Здания должны взрываться, но они имеют несколько машин для изготовления гвоздей здесь оставлено. И из-за этого я являюсь теперь сюда, если она приводит в Берлин. «

Запись дневника 9 апреля 1946.

» Германию, я не утомляюсь тобой, но я покидаю тебя с удовольствием. Ты являешься испортившись и пустой. Ты не спасаешь ничто удивительное, не имеешь ничего веселого в тебе. Жизнь здесь просто весела, беззаботна и дешева, большое бушевание и болтовня. А Россия? Я больше не знаю уже, как выглядит, как там живут и что имеется там теперь интересное. Дорога мне она от крови и слез вымытую землю, которую готов я теперь скоро, как, как шоколад моими жадными зубами без конца грызть, лизать по-немецки изломавшимся языком и целовать моими грубыми губами. Это тяжело будет, я знаю это. Я приведу работу и здоровье к жертве; ум и выносливость и моя свобода. Но я создам это! Я хочу этого, и я так сильно нуждаюсь в этом! Жизнь снова повернула лицо ко мне . «

Запись дневника 19 сентября 1946.

--------------------------------------------------------------------------------------------

≫После поездки на толчек Берлина после посещения Вельтена меня немец спрашивал в поезде очень неожидано и серьезно: › Станет ли Германия снова большой и будет ли сильной? ‹ Я экономлю Schlusfolgerungen мне, так как вопрос в себя так циничен, это ответ или примечание ничто не приводит ≪ (S. 179).

Это отмечено 14 ноября 1945, 1 ч. ночи. Лейтенанту Красной армии Владимира Гельфанда, еврейской семьи из восточной Украины происходя, 22 года в эту дату. От мая 1942 он на войне и следующем составе. Он имеет – как красноармейца нужно изымать у инструктивного послесловия ≫ Один в Германии ≪ из Эльке Шерстянои, которая комментировала записи выборочно и, – в середине июля 1942 в районе Ростова испытывает горькие поражения, Сталинград стал осенью 1942 первым сражением для кандидата КПСС, а в декабре того же самого года ранение, которое спасало его ≫ от наихудшей бойни ≪, пришел на дороге назад на фронт в разрушенный Сталинград, и узнал летом 1943, ≫почти всех родственников по линии отца в занятых Ессентуках ≪ в северном Кавказе, где семья еще в его детстве поселилась, ≫ в акции уничтожения евреев были погибшие ≪ (S. 318). Отец и мать, разделенная в не занятых областях живущее, uberstehen военное время, тем не менее. В конце 1944 переведен Гельфанд через несколько месяцев в глубоком тыле снова в самую переднюю линию и присоединен как командир минометного взвода, к 5. армии при генерал-полковнике Берзарине и вместе с тем к 1. Белорусскому фронту при генерале армии Жукове (S. 321) – того армейского союза, которому решающие битвы достаются вокруг Берлина. Когда доходит до последней большой и богатый жертвой борьбы, является Gelfand, который сумел также всегда о начале его военного времени в персональный дневник записал и посылал готовые записи на родину, от командира 301 подразделения, полковника Антонова, к руководству дневника подразделения заказывает (S. 323). В конце апреля 1945 он прибывает в этой функции в Берлин и откомандируется после капитуляции Германии 8 мая до его демобилизации в сентябре 1946 как штабной офицер к слишком различным заданиям в Берлине и в окрестности столицы. Его заданные поля чередуются постоянно. Он направляется ≫ туда и пододвинуто ≪, а именно ≫, так как его личное дело, как он сам мог устанавливать, плохие свидетельства содержало ≪ (S. 325). Теперь это встречает gewis не офицера, который надеялся и без того уже летом 1945 на скорое увольнение (S. 324), но зато тем больше дневнику: Так как имеется персональным записям то разнообразие и то раздражение, которое они делают Lekture, как еще до сих пор нельзя было находить их.

И как ее нужно читать, однако, также не легко. Tagebucher–если они являются все же подлинно и не ≫переработанные ≪, и здесь в Authentizitat не может иметься никакого сомнения – не являются в себя ≫закрытыми ≪. Они делают – в особенности, если они возникают под так скоро меняющимися условиями существования и ощутимы пишущему не всегда снова для справки по ранее отмеченному – сильный скачок мысли и внезапное изменение взглядов и способов рассмотрения так же очевидны как одновременность самый разный в наслоении чувств и равнины отражения. В особенности, если речь идет о таким образом молодом человеке как Гельфанд; и еще в особенности, если все переживание подростка не является ничем другим чем война.

Владимир Гельфанд был – как уже при заметках из последних военных недель видно – образованный, эрудированный молодой человек который связывать свои наблюдения с отражением и дальнейшими размышлениями wuste и одновременно его чувствами непосредственно и незамаскировано описывал. ≫Германия в огнях, и правильно немного радостно, мне на этом спектакле присутствовать. Смерть вокруг смерти, кровь вокруг крови. Эти человеческие ненавистники действуют мне, эти животные, я им не сострадаю ≪, он отмечает 28 января 1945, и 30 января после приема немецких поселений: ≫жители напуганы ужасно. (...) Роскошь обстановки неописуема, богатство и изысканность этих вещей являются потрясающими. Наши славяне будут делать глаза! Никто не запрещает нас брать это у немцев и к разрушению, чего они лишили раньше нас. Я доволен всем. ≪ Только немного строк дальше он волнуется об офицере его единицы, который ≫бюст от Шиллера разбивает ≪ не имел и ≫ также Гете уничтожил бы, если я его этому глупцу порвано (...) имел. Гении не могут приравниваться к варварам, и их память является для цивилизуемого человека большим проливом и стыдом ≪ (S. 28/29).

Самый разный процесс и задумчивость вместе относятся на самом тесном регионе. 16 февраля он сообщает о лейтенанте из его окрестности, который имеет себя самого стрелял: ≫ (...) его семью лишали всех льгот, и он был застрелен как собака ≪ (S. 38). 21 февраля является от ≫Schuften, они в (немецком) плену являются ≪, речь (S. 40). 26 февраля он доходчиво жалеет смерть писателя Алексея Толстого – ≫что для него мучительная потеря таким образом незадолго до конца войны ≪ (S. 43) – и 13 апреля в еще большое открытие - президент США Рузвельт: ≫Рузвельт является триумфом американской демократии, ее мощью и лицом. (...) Вечная память Рузвельту, тому иностранному государственному деятелю, которого я почитаю в особо. Я склоняю мою голову в самой глубокой скорби вокруг этой потери ≪ (S. 75). Между тем боевому впечатлению, заметкам к продвижению подразделений и снова и снова также описания дискуссий в пределах единства, который от той слабости искушаемого спасения от бездуховности против грубости общественного солдатского бытия рассказать, как она учреждает в этом или том размере еще для каждой армии.

Встречи с женщинами занимают в записях Владимира Гельфанда широкое место. Эльке Шерстянои резюмирует удачно, при этих встречах ≫offenkundig никакое насилие гейме не было ≪ (S. 327). И так как она, очевидно, предвидит, ожидания читательской аудитории ввиду форсируемой главной рекой средств массовой информации страсти к новым разоблачениям через образ действия Красной армии в 1945 при одновременно далеко идущем затемнении приемов немцев при их продвижении – и поезде толчка! – с 1941 могли быть направлены, чтобы находить подлинные заметки насилий теперь также при Gelfand – и в случае отсутствия таких заметок в дневнике, вероятно, в целом мог ставиться под сомнение–, она подчеркивает: ≫ читатель может быть склонен, вероятно, что считает записи неполные или предполагают гниду состояния поезда внешнюю или внутреннюю цензуру. Все же, никакое начинание читать не существует, признания достаточно открыты. ≪ (S. 327). И, в действительности, способствует не точно датируемая запись из последних дней апреля о встрече с ≫группой немецких женщин с узлами, упаковками и чемоданами ≪, которые имели в основном немецкому языку понимающим Gelfand ≫schreckerfullt. от горя объяснили, им армия штурма первой ночью, как Красная армия einruckte, zugefugt ≪ (S. 78), unverblumt и убедительно все бедствие этой ситуации.

Иначе, однако, пишет Gelfand, если речь идет о женщинах – а именно вокруг немецких так же, как и о женщинах Красной армии–, совсем от себя самого, и эти заметки дают Начинание читать, чтобы размышлять снова о том, что обычно описывают во взгляде толчка на годы войны молодых людей – и конечно также девушек – обычно как ≫разрушенная молодость ≪. Здесь, в этих записях дневника, является очевидным сюрпризом открытостью и нередко к сердцу идущей исполнительской нерасторопностью: разрабатывать Unvermogen, под Verhaltnissen от alltaglichem переживания смерти и насилия и фундаментального разорванного бытия полов почтительный, равноправное принесенное любовью желание и находить Erfullung в нем. ≫ маленькие военные контрразведки ≪, молодой офицер отмечает 28 мая 1945, ≫ снова упавший во мне найденный, и я больше еще в них ≪ (S. 87). В будущем доходит до многочисленных сексуальных отношений, описания (например, S. 95-97, 145, 157, 185, 192) в том числе также потому aufschlusreich является, что они, кажется, происходили ≫истории ≪ между немецкими женщинами и солдатами окупационной армии в воспоминании многие только на западе. Между тем предложениям как этот от июня 1945: ≫унас в армии ни одна anstandiges маленькая военная контрразведка не дает это, они все - испорченные и небрежные создания. Они mogen это нет, если я обращаюсь с ними любезно и внимательно, они нуждаются скорее в Tierivon sche и так мало как можно человеческого ≪ (S. 99). И в оценке собственного действия в октябре 1945 о любви в Вельтене: ≫Я ожидал больше, она, тем не менее, не хотела проникали. Ее мать довольна мной. Товар также еще красивее ! Я положил в конце концов на алтаь для доверчивого и благосклонного отношения продукты, сладости и масло, колбасу и дорогие немецкие сигареты. Уже половины всего достаточно, чтобы определять все возможное на законном основании с дочерью перед глазами матери, и она не станет ничем напротив ≪ (S. 157).

Последнее - это одно из мест, в Schwarmerei, неуверенность и одновременное поклонение женщин себе с несбывшимися фантазиями перенесены, как также обычно имеется как раз в дневнике. Всегда затем namlich, когда Гельфанд по-деловому действием испытанного рассказывает, ни в коем случае не речь идет о ≫всем возможным ≪, и уже вовсе ≫ глазам матери ≪, а просто о тоске и нежности и барьерах ее Erfullung.

Однако, в другом месте дневника запись сексуальных фантазий играет очень пагубную роль. 20 марта в 1945 изображает Gelfand борьбу советской единицы с немецким ≫женским батальоном≪ и методы, с которыми после его разрушения ≫ защиту хорошо поставлено расплачивались ≪ (S. 60-62). К сожалению, узнаете только в послесловии от Эльке Шерстянои, которое имеется ≫нет точки опоры для этого, когда-нибудь на войне однажды немецкий "женский батальон" вступал в действие ≪ (S. 337), а также об этом, который еще раз принимал тему женского батальона как собственное переживание Gelfand в позже напечатанные сборные рассказы военных воспоминаний, хотя это было принесено ему, все же, только другими, и себя делал вместе с тем открытым хранителем очевидной ошибочной информации. Он пропустил фантазировавшие в дневнике акты насилия, в которые при всем том ≫ самые ужасные отчеты разбитых женственных гражданских лиц и пленников появляются ≪ (Шерстяной), теперь, однако (S. 337/338). Ввиду бризантности этого тема этих вещей достойна желания находить эти unerlaslichen примечания уже как сноски в дневнике самостоятельно – и не только в послесловии, которое в общем также никакая цифра примечания не отсылает в тексте дневника. Таким образом разъяснение следует только совсем в конце книги.

Вообще помогает это немного, которое также при имени и Vorgangen, которые снабжены цифрами примечания, только к части примечания продвигаются вперед должны. Исторически сведущему является конечно при любующемся названии имени Вышенский (S. 226) или критической дискуссии с Черчилем (S. 238) вся связь ясно – но для его, который предоставлен на разъясняющую информацию, затрудняет поиски цифр в бронирующем понимание не обязательно.

Это не способствует в общем и целом Fulle от впечатлений из будней немецкого послевоенного общества и для его осуществление наряду с Эльке Шерстянои также Аню Люттер и Хартмута Шродера, однако, ничего не изменяет в большой значения книги, которую содержишь наряду с записями дневника также многочисленные письма Владимира Гельфанда, которые обеспечивали перевод с русского языка, нужно благодарить. Конечно, он также ясен в конце: только маленький строительный камень умеет снова также данную книгу к лучшему пониманию истории. Ни это не приводит уже давно при помощи вещей Befasten ≫ наконец, всю правду ≪, еще совсем это могло бы заменять с любопытством Бывшей исторической книге. ≫об отношениях › русских ‹ к › немцам ‹ в конце Второй мировой войны ≪, пишет Эльке Шерстянои к заключению размышлений ≫будет дальше ≪ (S. 339) – тем более, что еврей Владимир Гельфанд происходил теперь как раз по-деловому действием из Украины и был в самом настоящем смысле слова советским солдатом.