Владимир Гельфанд. Дневник 1942 года

От редакции: Мы представляем фрагменты дневника Владимира Гельфанда, посвященные выходу из окружения на Харьковском направлении летом 1942 года. Книга «Владимир Гельфанд. Дневник 1941–1946», подготовленная Международным центром истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ, вышла в издательстве РОССПЭН в 2015 году.

 

  

   

01.06.1942

Вечером в поезде. Сегодня комиссар сообщил нам, куда мы едем — на Харьковское направление!.. [1] Взялся за боевой листок. Передовицу и стих написал, статьи собрал. Остается переписать в газету. Темнеет, и трясет в вагоне — условия трудные для писания. Отложу.

02.06.1942

Едем, едем — хорошо ехать! Только теснота необычная. Жутко сказать — целая рота размещена в одном вагоне. Люди здесь разные. Есть добрые, а есть злые, много грубых, некультурных, но попадаются и грамотные, и вежливые.

Больше всех из всего командного состава мне нравится комиссар. Он всегда подтянутый, волевой. Глядя на него, и сам становишься взрослее, серьезнее. Глядишь иногда на него, и не верится тебе, что действительно может жить среди нас и в наших условиях такой человек. Он, может, меньше меня учился (читает, например, он хуже меня), меньше меня знаком с литературой, а в некоторых случаях и с политикой (он говорит, что Прага находится в Австрии), однако, если б я еще сто лет учился, я не умел бы быть таким подтянутым и дисциплинированным, как он. Наш комиссар — образец среди всех встречавшихся мне политработников.

03.06.1942

Степь, степь, степь… Гладкая, как стол, тихая, как будто немая, травянистая, точно свежеиспеченный пряник, ароматно пахнущая своими степными цветами. Как будто надушилась специально приятным и крепким одеколоном. Степь, степь, степь. Бескрайняя и зеленая.

Подъема еще не было. Мы едем все-таки в Сталинград. Солнце поднялось, чтобы видеть нас, и заалело багровым румянцем. Как хорошо — солнце! Нам никогда с ним не расстаться, не правда ли, мой дневник? Я не расстанусь с жизнью, как и с тобой, никогда на свете и в особенности теперь, когда жить так хочется. Мы победим! Проклятые немцы, стремящиеся поработить нас, будут разбиты и уничтожены!

Говорят, что до Сталинграда осталось не больше 150 километров. Ростовскую область мы давно уже оставили позади себя.

Широкие, как море, необъятные, как океан, раскинулись степи здесь зеленые. Редко встретить удастся отдельную группу хат, полустанок или другие признаки человеческого существования. Степь, только степь, поросшая густым бурьяном, одиноко греется на солнышке, мечтательно глядя на такое же необъятное по своим просторам голубое небо.

На одном полустанке опустил письма в ящик — одно тете Ане, другое Оле. Третье письмо, к маме, везу с собой. Опущу в Сталинграде.

Кончились Сальские степи, теперь тянутся Калмыцкие [2], а населенных пунктов все нет как нет.

Командир взвода заставляет остричь волос. Какая неприятность, а ослушаться приказания нельзя.

04.06.1942

Вчера в соседнем эшелоне старший сержант, заряжая автомат, выстрелил и ранил троих человек, находившихся в вагоне. Двое получили тяжелые ранения. Вот что значит неосторожность! Эшелон задержан перед отправлением. В вагон, где случилась эта история, пришел генерал-майор, дивизионный комиссар и др. Это было уже в Сталинграде, в самом большом городе, встретившемся на пути нашем.

Город начался отдаленными на 10–15 километров от него пригородами. Крыши домов, как и сами дома, были деревянные. Много было домов очень древних и красиво архитектурно исполненных и расписанных. Долго тянулся этот древний деревянный приволжский город, когда начался, наконец, через несколько остановок (станций), большой советский город Сталинград с его великолепными многоэтажными каменными зданиями.

Впервые увидел знаменитую Волгу-реку. Здесь она была не шире Днепра, а возможно, даже и уже.

Вечером. Сейчас сижу в степи в том месте, которое и по карте не сыщешь. Комары мучают и доводят до бешенства.

05.06.1942

С утра вчерашнего дня дневалю [3]. Ночью не спал. С вечера шел дождь и капал на голову и за шею сквозь открытую форточку вагона.

Сейчас четыре часа. В восемь сменяюсь. Замучили вчера меня бесконечными посылками по воду почти на каждой остановке. Командиры здесь все молодые, некоторые мои сверстники. Но держат себя они слишком высоко. Не так дисциплинированно и стойко, как высоко. Так, например, лейтенант Ткалич, он 1923 года рождения, ходит часто без пояса с расстегнутой рубашкой. Шалости и шутки у него детские, но попробуй с ним заговорить — он набросится на тебя и раскричится. То стал ты не так [одно слово нрзб], не так держишь. Даже смешно делается, когда он отдает приказания. Наш младший лейтенант Егоренко строже и дисциплинированней, но на комсомольские собрания не ходит.

Девять часов вечера. Темнеет.

Сегодня комиссар целый день обрабатывал нас политически. С каждым днем он мне все больше и больше нравится своей стойкостью, силой воли и неистощаемой энергией.

Сегодня он долго отрабатывал с нами дисциплинарный устав. Когда же его вывел из терпения боец Оглы своей неусидчивостью, он гневно стал объяснять, кто он по происхождению и как он будет вести себя на фронте: «Если встречусь с нерадивыми элементами, — рука у меня не дрогнет [одно слово нрзб]», — закончился разговор. И этим он еще больше полюбился мне.

Какой это замечательный человек! Сын рабочего, он стал учиться уже при советской власти и окончил два курса высшего учебного заведения. Имеет звание педагога. Но война не дала ему закончить образование и направила в ряды РККА для политработы [4].

06.06.1942

Вечереет. Мы подъезжаем к Купянску [5], миновав недавно его сортировочную станцию. Только [что] здесь прошел дождь и сейчас продолжает еще накрапывать. Нам везет на дожди. Куда бы мы ни ехали — всюду наш путь завершается плохой погодой и дождем. Возможно, это и к лучшему, ибо в дождь погода нелетная, и на нас не могут напасть вражеские самолеты.

Сейчас нахожусь в прифронтовой полосе. Родная украинская земля широко раскинулась повсюду. Но местность мне эта незнакома — здесь я никогда не бывал.

Горю желанием попасть на Днепропетровский фронт, если таковой существует. Как отрадно и легко сражаться за свой родной город! Но если мне не доведется там драться с врагами, я не отступлю и не струшу.

Собираюсь подать заявление в партию. Хочу идти в бой коммунистом. Буду проводить политическую работу, с которой до некоторой степени знаком и которая мне близка. В бою даю себе клятву быть передовым и добиться звания лейтенанта, которого мне волей случая не довелось получить в училище. Многое еще мне незнакомо, многое непонятно, но буду учиться, чтобы больше знать. Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, ибо это мой хлеб, моя пища, жизнь моя дорогая.

Я не умирать еду, а жить и одерживать победу, бить врагов Родины своей! Буду бить их из миномета, из винтовки, а также литературой и политикой — таковы мои мысли и чаяния в данный момент. О смерти не думаю, ибо верю в судьбу свою, которая да сбережет меня от вражеских пуль. Опираясь на эту веру, буду бесстрашен в бою, буду в первых рядах защитников Родины.

Писем написал очень много. Мои товарищи по оружию смеются надо мной за то, что много пишу. А я не могу не писать, хотя и не хочу, чтоб надо мной смеялись. Написал за свой путь из Новороссийска на фронт — маме в Ессентуки, в Магнитогорск, Астрахань, в Дербент и Лене Лячиной в Нальчик. Б[асе] Лившиц еще не написал.

08.06.1942

Дождь, дождь бесконечный, ленивый, кое-чем напоминающий новороссийский. Правда, земля здесь тверже и не киснет под ногами после дождя, не липнет к ногам и не образует болота. Сегодня засветло мы должны были покинуть это село, но остались здесь, по-видимому, из-за дождя. Нам выдали много сухарей и неприкосновенные запасы (НЗ) в виде концентратов каши и горохового супа-пюре.

11.06.1942

Из селения Кабанье [6] вышли 9 июня. Вчера дошли до места, покрыв таким образом за это время 55 километров. Пока разместились в садике у одной из деревенских хат.

Вчера был дождь. Спрятались в хлеве соседней хатки. Сегодня нам, комсомольцам, объяснили нашу задачу. Редакторам газет, командирам взводов тоже объяснили ее. Так что мне довелось дважды присутствовать на летучих собраниях.

12.06.1942

Со вчерашнего вечера с пяти часов и до восьми часов сегодняшнего утра рыли блиндаж для нашего расчета. С 8.30, примерно, и до четырех вечера отдыхали (если не принимать во внимание ходьбу на расстояние одного километра за обедом).

Сейчас роем запасную позицию впереди основной. Позади основной предстоит вырыть еще две позиции запасных.

По дороге сюда нашел две немецких листовки. Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением! Какие недалекие мысли выражены в этих «листовках», с позволения сказать. Просто не верится, что эти листовки составлялись с целью пропаганды перехода наших людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент — это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит, и слова, что «мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны», могут подействовать кой на кого. Далее там указывается на то, что «жиды», дескать, засели в тылу, воевать не идут и не хотят быть комиссарами на фронте из-за своей трусости. Это уже чересчур смешно звучит, а выглядит в устах составителей листовок просто анекдотично.

В ответ на то, что евреи сидят в тылу, я могу сказать, что только в нашей роте одной насчитывается не менее семи евреев, что при малочисленности их по сравнению с русскими (на всем земном шаре до войны проживало около 11 миллионов евреев) — слишком много. Насчет боязни евреев быть комиссарами мне и говорить не хочется. Я им покажу в бою на своем примере, какую чушь они порют. Я не только как еврей попытаюсь не избежать звания комиссара боевого подразделения, но буду добиваться горячо, страстно, настойчиво и цепко этого почетного звания.

Листовки никому не показывал, кроме командира нашего взвода. Отнесу их политруку. Их тут очень много разбросано по полю — и наших, и немецких листовок.

Писем давно никому не писал — не было адреса, а сейчас нет свободной минуты. Пишу сейчас, когда мой напарник, единственный мне подчиненный боец моего отделения, работает, роет окоп, а я, покопав, отдыхаю. Комары кусают безжалостно. Сколько их тут есть!..

13.06.1942

На рассвете. До света работал, рыл окоп. Сейчас копает Хаустов — боец моего подразделения. Этот человек вызывает во мне брюзгливую жалость: он не так стар, как выглядит, не так слаб, как делается. Окопы, например, он копает скорей и лучше меня, так как привык к физическому труду с малого детства. Но миномет, лопату и другие тяжести мне приходится носить самому, ибо он говорит, что не в силах носить тяжести. Пойти куда-либо он тоже не может.

Сначала мы были вместе во взводе ПТР. Потом нас перевели в минометный взвод. Меня назначили командиром, его определили в мой расчет. Это сильно задело самолюбие его.

Еще в Новороссийске он говорил мне, что болен сердцем и отсутствием зубов. Жаловался, что не вынесет выстрела и при первом бое умрет от разрыва сердца. Когда же у нас проходила учебная стрельба, он ничуть не пострадал, однако стрелять из миномета побоялся, и мне пришлось опускать мины самому. Как было сказано выше, я в этом ничуть не раскаивался, но он, Хаустов, так и не выстрелил ни разу до сих пор из миномета. Во время стрельбищ, вторых по счету, он стоял часовым и на огневом рубеже не присутствовал.

Когда мы приехали сюда, он стал напевать мне совершенно другое. То он говорил, что он слушать меня не будет и приказаний моих исполнять не станет, то говорил, что я отдаю неправильные приказы, то он просто зло издевался надо мной, командуя в присутствии остальных бойцов взвода: «Гельфанд, ко мне!», или посылая меня к командиру взвода сказать, что он не будет со мной работать и слушаться меня. «Ну как, ты говорил лейтенанту то, что я тебе сказал?» — говорил он.

15.06.1942

Сегодня счастливый день — комаров нет, и можно спокойно писать.

Весь взвод наш, за исключением двух человек, охраняющих боеприпасы, улегся спать. С фронта непрерывно доносятся глухие и тяжелые выстрелы, похожие на разрывы бомб. Передовые позиции отсюда недалеко. Часто гостят здесь вражеские самолеты — при одном из налетов их один из наших бойцов был убит и двое ранены.

Ночью со всех сторон поднимаются ракеты, долго глядят в беспросветную тьму, освещая пространство, и затем медленно начинают опускаться за горизонт, а навстречу им новые и новые ночные светила подымаются, выдуманные людьми.

Лейтенант, видимо, забыл, что нам нужно заканчивать рытье складов, и первый уснул после завтрака, за ним все остальные легли спать, не напоминая ему о складах. Сегодня уже пятый день, как мы роем окопы, предназначенные для оборонительных боев.

Выстрелы как будто стали отчетливей и ближе, и политрук роты «тайком» нам сообщил, что днями мы должны столкнуться с врагом.

Хочется спать, но еще больше хочется поговорить с тобой, о, мой дневник, высказать сокровенное, что накопилось у меня за период службы в армии. И я не сплю.

16.06.1942

Оказывается, немцы вели наступление против наших войск на харьковском участке фронта [7]. А я-то и не знал-то. Только сегодня по рассказам товарищей и из «Красноармейской газеты» за тринадцатое число мне все стало известно.

Сегодня по радио, рассказывают красноармейцы нашего взвода, сообщили, что наступление немцев на нашем, Харьковском, направлении приостановлено [8].

Прервусь. Небо рассвирепело и шлет почти беспрерывно на меня дождь.

Через 15 минут. Как ни грозны тучи были, а дождя все же на этот раз не последовало. Ветер пошел мне навстречу и разогнал их отсюда, назойливых, чтоб не мешали писать мне. Хватит с них целой ночи, в течение которой они поливали меня своим холодящим дождем. Что ж, спасибо тебе, ветер буйный, украинский ветер — будем же вместе гнать черные полчища немцев, тучами хлынувших на землю нашу. Едут всадники сюда. Опять прервусь — ведь я на посту. Всадники, два лейтенанта — незнакомые мне, тоже проехали мимо.

Сейчас уже канун шестнадцатого числа, а я все еще не имею возможности списаться с родными, знакомыми. Им я пишу — боже мой, сколько я им написал, уже и счет потерян мною. А они не могут писать мне, ибо адреса моего нет у них. Какая горькая, неотвратимая досада! Как бы мне хотелось побывать сейчас дома, повидать родных, отдохнуть пару деньков, понежиться в постели одну-другую ночку, обнять всех близких, услышать ласковое слово матери, отца и родных моих — сколько пожеланий связанно с домом! Не перечесть! А пища вкусная — хотя бы раз в десять дней видеть одну порцию из тех, что считались мною дома обыденными и не особенно привлекательными.

С каким восторгом слушал бы я сейчас наставления моего папки милого, казавшиеся мне раньше надоедливыми и лишними. Сколько я отдал бы за самую жесткую трепку матери любимой и дорогой, только бы увидеть ее на минуту. А Днепропетровск… Сколько нежных чувств и приятных воспоминаний вызывает во мне жизнь и учеба мои в городе этом! А радио! — сколько дней я не слышал ни одного слова из него. А газеты, а карты, а книги!.. Все оставлено мною. Только изредка мне удается урвать минуту свободную, дабы почитать, пописать, помечтать немного.

Все книги, что вез я с собой, отдал бойцам на курение. Только одна, Иванова о Лермонтове [9], осталась пока у меня. Нести невозможно — НЗ пищи, куда входят концентраты и сухари (на пять дней и того и другого), патроны, которых 85 штук, и еще кое-какие необходимые вещи — все это страшно тяготит, но необходимо в то же время. В противогазе стихи ношу, дневник старый, ессентуковский и этот; бумагу, карты (которых тоже оставил минимальное число), а это все тяжесть. Чернила ношу в верхнем боковом кармане, где помещается ручка, карандаш, блокнот и другие разности. В левом боковом кармане тоже полно. И все это необходимо. И все это я не могу и не должен выбросить.

Чернила… Эх, недавно забегала по тебе, дневник мой, быстрая ручка, сея на просторах твоих белоснежных синие полчища букв. После того как командир взвода ПТР не по праву заставил отдать ему мои чернила, я уже было потерял надежду писать ими и вооружился химическими карандашами. И вот неожиданно пришел ко мне санинструктор с предложением, чтобы отдал ему свою пачку табаку за сухари, за сахар, за что угодно. Все условия его я отклонил и предложил свое — достать бутылочку с чернилами. Он согласился, но так долго тянул, пока я не раздал часть пачки, не обменял на селедку, на ручку, так что у меня осталась половина пачки большой хорошего турецкого табаку.

Он решил меня надуть и в чернильницу всыпал марганца. Попробовал я пописать — замечательный красновато-фиолетовый цвет, но водянистый немного. Он стал подогревать бутылочку, взбалтывать и все это с самым серьезным видом. Я спешил тогда на работу — на рытье окопов, и мне некогда было раздумывать. Поверив его уверениям, что чернило устоится и не будет водянистым, я отдал ему табак. Когда же на другой день (вчера) я попробовал писать — оно действительно было ярче намного, но как только я отводил ручку от уже написанного слова, я замечал, что слово начинало желтеть и постепенно становилось еле заметным его очертание, похожим на ржавчину.

Больше санинструктора я с тех пор не встречал. А чернила я все-таки сделал, разведя химический карандаш в воде. Победа осталась все же за мной, ибо мое дело правое.

Со вчерашнего дня дневалю возле оружия и боеприпасов. Младший лейтенант стал относиться ко мне насмешливо и недобросовестно, хотя и выделил меня в командиры. Всегда он выделяет меня в наряды больше других (не в наказание, а по привычке) и унижает честь и права человеческие и командирские, назначая, к примеру, в дневальство и при рытье окопов рядовых бойцов старшими надо мной, отчитывая меня в их присутствии, а также доверяя всяким жалобам на меня как на командира, что не должно иметь места по уставу в Красной армии.

Больше того, когда у меня произошло страшное по принесенным мне мучениям расстройство желудка, он, по навету подчиненного мне бойца, признал это симуляцией и заявил в присутствии красноармейцев, чтобы я больше ему не жаловался ни на какие болезни. А проверить в санчасти истину о моей болезни не пожелал.

Вообще наш командир взвода находится под влиянием людей, умеющих рассказывать и трепать языком способных. Я уверен, что расскажи я ему пару ругательных анекдотов, и отношение его ко мне переменилось бы — плохо, память у меня ни к черту.

А сейчас пока что спит боец Бессарабов ночью. Командует он же, а командир отделения, в котором сей боец находится, ночью не спит, стоит на посту. Днем тоже из кожи лезет, выполняя приказания своего бойца. Кто же будет подчиняться мне в бою, если я сам вынужден подчиняться бойцам, которыми командовать должен?!

А потом, когда нет командиров, он, говоря о лейтенанте, начинает рассуждать, что во главе роты стоят одни пацаны, что сами бойцы их постреляют и что он, Бессарабов, знает больше командира взвода, ибо служит три года, а он, командир, всего лишь три месяца. Вот тебе и авторитет командира! До чего доводит малейшее уклонение от устава.

Если я не заслуживаю звания командира — можно снять меня с этой должности и тогда предоставлять бойцам быть старшими надо мною и проч. Но я начинаю вступать в обсуждение действий командира, а ведь это не по уставу. Ладно, молчу об этом. Молчу как рыба…

Опять комары появились (мошки, как их называют). Ох, и надоедливы же они. И в глаза лезут, и в уши, и в нос не стесняются забраться — просто оказия какая-то — ни писать, ни читать, ни даже сидеть спокойно они не дают мне, грешному.

Орудия и вправду не бьют со стороны фронта, и самолетов меньше стало. Что дальше будет?

18.06.1942

Выстрелы стали глуше. Фронт, по-видимому, удалился значительно. Командир взвода ушел вместе с командиром роты выбирать новую позицию для рытья окопов где-то впереди прежней. Кормить стали нас лучше со вчерашнего дня. Появилось консервированное мясо в супе. Хотелось бы полакомиться чем-либо, даже хлебом свеженьким — ведь я так давно не ел хлеба — одни сухари. Табак вчера выдали нам. Это хорошо, что я не курю. С санинструктором договорился обменять его на молоко. Он извинился передо мной и дал мне чернильницу-невыливалку, чтоб загладить свою вину.

Ну а сейчас лягу отдыхать — все спят, только я один бодрствую.

Вечером на новой позиции. Рою совместно со 2-м отделением землянку — окоп для батальонного миномета. Нам, как об этом сообщил младший лейтенант Егоренко (наш комвзвода), ротным минометам, землянки уже вырыты впереди стоящими подразделениями, которые, хотя еще ничего не знают, будут переброшены вперед для занятия и подготовки новых позиций. Какое разочарование ожидает их!

Сегодня к вечеру мошкара опять появилась. Она не дает вольно вдохнуть, широко раскрыть глаза и рот. Она лазит по всему телу и ест его, пьет кровь мою, страшно действуя на нервы. Я давлю, отгоняю, отмахиваюсь от этих назойливых мошек, но, увы, борьба моя безрезультатна. Писать приходится, зажмурив глаза, полузатаив дыхание и беспрерывно мотая головой.

Землянка уже готова. Теперь остается только накрыть ее сверху от дождя и от прочих шуток природы, от всяких неожиданностей и случайностей.

Только что здесь пролетал вражеский самолет. Он имеет какую-то странную форму — на хвосте у него прикреплена прямоугольная фигура, предназначенная неизвестно для чего. Он делал два залета, но под огнем зениток и прочих небесных трещоток улетел. Я думаю, что он еще вернется, ибо он настойчиво стремился к цели, не страшась выстрелов, которые не могли не угодить хотя бы в единичных случаях в самолет — снаряды рвались недалеко от него.

Принесли ужин. Надо подкрепиться после работы. Потом, если скоро не стемнеет, стану продолжать.

После ужина. Мы, оказывается, находимся в полукольце. С трех сторон от нас, на расстоянии не более 30 и не менее 18 километров, находится фронт. Только одна сторона, с которой мы пришли, свободна от боев. Окопы мы роем в направлении Изюма [10] (по объяснениям местных жителей Изюм и Барвенково [11] находятся впереди нас километров на 18). Слева от нас Купянск, возле которого тоже, по словам людей (ведь газет свежих читать не приходится, а радио тоже негде слушать), сейчас развернулись ожесточенные бои. Справа на северо-запад — Харьков, в 120 километрах от нас, не более и весь фронт харьковский. Только позади нас узенькая полоска территории, свободная от вражеского присутствия и ожесточенных боев.

Говорят также, что на нашем участке (Изюм) немцев отогнали на 8 километров. Вчера говорили, что здесь помогло орудие, называемое «Катюшей» [12], сжигающее все на своем пути. Сегодня говорят другое: виновником событий на данном участке фронта является англо-советский договор и переговоры, с ним связанные, об открытии второго фронта [13] — немцы, дескать, испугались и отправляют свои войска во Францию, заменяя их венгерскими и румынскими. Не знаю, чему можно верить, но ясно одно: положение наших войск здесь улучшилось, и стоит ожидать переброски нашей вперед, если войска, сражающиеся на фронтах, сейчас будут наступать.

Адреса нашего нет пока. Вот уже дня два-три не пишу писем — надоело писать, не получая ответов [14]. Интересно подсчитать, сколько писем я написал за период службы в армии. Жалко, что я не вел счета. Теперь буду подсчитывать. Интересно также, сколько писем получили мои адресаты, а также получили ли дома (в Ессентуках) мою посылку из Майкопа и фотокарточки, посланные доплатными письмами из Новороссийска.

19.06.1942

Волнует меня вопрос, где сейчас папа. Не призван ли он в армию? Интересует меня, где дядя Люся, Сеня и дядя Исак. И многие другие вопросы необходимо выяснить мне, но они точно застряли в непролазном болоте отчаяния, тоски и безвыходности положения. Что я могу сделать, чтобы списаться с родными? Ничего, только сидеть, сложа руки в ожидании адреса. Но сколько так можно ждать?

Вчерашний самолет опять визитировал сюда сегодня утром, но улетел, покружив, как и раньше, над нашей головой.

Под вечер. Страшно испорчен желудок. Понос и рвота. Ходил к санинструктору, но его не застал. Еще утром бойцы нашего взвода передали ему о моей болезни, но он только посоветовал (опять же, через бойцов) мне ничего не есть, но помощи не оказал. Сейчас не знаю, где его искать.

Писарю передал три письма в Ессентуки маме и Басе Лившиц. Адрес на всех — стрелковой роты, кот[орую] мы поддерживаем. Авось, дойдут!..

20.06.1942

Здорово я, однако, разохотился писать в армии! Еще никаких особо знаменательных событий не произошло, а полтетради мною исписано. Надо сократить аппетит к писанию.

Наконец, сегодня явился санинструктор. Он сказал, что я умышленно отравляю себе желудок в надежде на госпиталь. Сказал, будем лечить мы на месте дисциплиной. Все бойцы стали говорить, что я много пью воды, и он пригрозил мне трибуналом, если я не прекращу воду пить совершенно. Дав мне выпить слабительного, он ушел. Ходил на двор, однако ничего не получилось. Или желудок настолько укрепился, или опять запор, или же просто вся отработанная пища уже вышла из желудка во время моих сильных поносов.

22.06.1942

Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом (за мое здесь пребывание) на эти места.

Пишу в землянке-окопе. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него была рвота. Руки у него трясутся, и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свою боязнь перед бомбежками врагов, но теперь уже не скрывает, открыто признается мне, что нервы у него не выдерживают. Так ведет себя вчерашний герой, который минувшей ночью матюгался на меня и говорил, что я «сирун» и при первом же бое наделаю в штаны, а его оставлю самого погибать.

Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, я бы сказал, образумить этого человека, абсолютно не желающего мне подчиняться, заявляющего мне: «Хоть ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!» Вчера вечером у нас произошел один из повседневных разговоров, которые действуют на меня сильнее, чем самый жестокий и опасный бой, какой я себе могу представить в воображении. «Какой ты командир? Да ты дурак! Ты глупей всякого дурака…» — говорил он мне.

23.06.1942

Сегодня тоже не прекращаются бомбежки. Только что закончил писать письма. Написал одно маме в Ессентуки, тете Ане и дяде Леве по одному. Вчера (нет, позавчера) отправил маме письмо. Итого пять. Теперь веду счет им.

Сижу в землянке на рубеже обороны. Хаустов продолжает болеть со вчерашнего дня. Во-первых, он сильно струсил при налетах и, во-вторых, он испортил себе желудок. Все приходится делать самому.

Вчера пришил себе два сигилька, как их здесь называют, — два треугольничка на каждую петлицу — и стал сержантом [15]. «Вот чудо: в завтрак подходил к нам боец, в обед — сержант», — говорили повара, указывая на меня.

Хаустов стал миленьким. Я отдал ему свой табак, забочусь о его болезни, и он больше не ругается — лежит или спит и бредит во сне.

Санинструктора не нашел нигде, хотя ищу его со вчерашнего дня. Говорил комиссару, командиру роты, командиру взвода. Командир роты обещал прислать его, но не прислал.

Нашему лейтенанту читал отрывки из своего дневника. Было там и о нем. Он с радостью слушал, когда я хвалил его, но дальше были места, где я о нем нехорошо отзывался, и я имел нетактичность прочесть ему их. Он обиделся. Сюда больше не ходит. А парень замечательный. Дружить бы с ним я мог и неплохо дружил бы. Только какое-то препятствие стоит на пути к дружбе с ним, невидимое, но ощутимое слегка. Иногда оно исчезает, и он говорит со мной тепло и задушевно, как друг, однолетка. Но это бывает редко. По-видимому, я сам виноват в этом.

25.06.1942

Обстановка здесь сильно изменилась. Сейчас будем уходить из нашего блиндажа-землянки, мы уже здесь привыкли, и уходить не хочется. Но коварный враг угрожает нам с фланга, в то время как мы приготовились встречать его с фронта. Три дня враг бомбил окрестные деревушки, оставляя кровавые следы разрушений.

26.06.1942

Во время привала. Едем на машине в сторону восхода солнца. Проехали уже свыше 100 километров. По дороге большое количество военных. Все направляются в ту же сторону, что и мы. Масса машин, много войска.

Мирные граждане повсеместно эвакуируются. В воздухе гудят высоко-высоко над землей, так что не видно сразу их, вражеские самолеты. Не может быть, чтобы наши войска собрались оставить такую огромную территорию, столько хлеба и имущества немцам. Войска, вероятно, перебрасывают для подкрепления другого фронта.

Только сейчас я представляю себе ясно, из какого ада мы вырвались. Мы находились в мешке, который постепенно закрывался, и пробудь мы на месте этом до нынешнего утра, нам не довелось бы выбраться оттуда. Мы бы были окружены, взяты в плен или перебиты.

Впервые издали я увидел действие нашей «Катюши». Она зажигает все на своем пути, ровным рядом поднимая языки пламени и дыма на территории. Но и «Катюши», по-видимому, не помогли. Больше всего здесь виновата вражеская авиация: три дня ни на минуту не затихали разрывы бомб, пускаемых на территорию соседних деревушек беспрерывными потоками немецких самолетов. Вражеские коршуны налетали волнами по 28 самолетов и подвергали всю землю вокруг огню и дыму. Небо нахмурилось от разрывов бомб, и пошел дождь, не приостановивший, однако, этих варварских налетов фашистов. В конце третьего дня немцы сбросили на месте полуразрушенной ими деревушки (с правого фланга наших позиций) парашютный десант автоматчиков, который бил в спину нашим войскам, находящимся на передовой линии фронта.

В штабе батальона заинтересовались причиной выстрелов, перестрелки в селе, и комиссар роты сказал о необходимости выслать разведку, чтобы узнать, что там происходит. Я попросил его назначить меня в разведку.

27.06.1942

Но командир роты назначил двух других сержантов. Мне не повезло. Не пришлось рискнуть. А рисковать мне нравится. Не довелось узнать много нового, близко наблюдать бой.

Чернила у меня взял комиссар, но, против ожидания, вернул на другой день. Теперь снова пишу чернилами.

Посланные в разведку имели интересное, но рискованное приключение и вернулись с важными сведениями относительно хода событий впереди нас. Оказалось, что фронт еще далеко, и действует против наших частей группа автоматчиков-парашютистов.

Село, в котором происходили указанные события, продолжало гореть, подожженное утром бомбежкой. Я попросил бинокль и по рассказам и наблюдениям из бинокля пришел к следующим выводам относительно создавшегося положения. Впереди нас, откуда мы ожидали противника, фронт был еще примерно удален на 18–20 километров. Западнее этого направления фронт был еще дальше. Наоборот, на восток от нас, с правого фланга, откуда мы меньше всего ожидали врага, а также на северо-запад, с тыла, враг был не более четырех километров от нас. Причем если днем там действовали десантные группки противника, то к вечеру перед нами была уже регулярная армия, прорвавшая на одном из участков фронт. Мы оказались в мешке, который со вре[менем] закрывался и мог сдавить нас, в конце концов, сплошным кольцом. Тогда бы спасенья не было, но, к счастью, мы вовремя ушли. Чем там закончились бои, куда девались наши войска, там сражавшиеся, — мне неизвестно. Только передвижение войск на этом направлении нельзя было не заметить, ибо они запрудили все дороги своей несчитанной массой.

Купянск, говорят, наполовину в наших руках (станция), наполовину (город) в руках немцев. Отсюда этот город-станция очень близко находится — не более 10 километров. Бои здесь более напряженные, можно сказать, нежели на прежнем участке фронта, но наши войска (по разговорам все) не отступают, а, наоборот, жмут немцев.

По дороге сюда я встретил восемь «Катюш». Все они тщательно закрыты чехлами, засекречены, но легко можно было заметить, что каждая имеет по восемь дул.

Комаров здесь еще больше, чем на прежнем месте, и они надоедливей и опасней. Самолетов куда меньше здесь, и они летят страшно высоко над землей.

Наши самолеты пролетают не раз над нами. Впрочем, где наши и где не наши, определить теперь трудно, ибо немецкие стервятники прилепили на своих грозных, замаранных тысячами невинных жизней крыльях красные звездочки наши. Немцев мы узнаем по бомбежкам и стрельбе по ним наших зениток. У них теперь есть какие-то новые типы самолетов с двойным хвостом [16]. Это паршивые штуки: летят низко, по-видимому, разведчики.

Газет не читал я с самого двадцать второго числа, т[ак] что произошло на фронтах и в стране, неизвестно мне теперь. Автобиографию свою написал, заявление подал еще раньше. Хочу в партию — она мне поможет пробиться в политруки. Сержантство, как и другой пост командирский, мне не по душе — не умею я командовать. А политработа — все для меня.

Где-то потерял этой ночью значок КИМа [17]. Он у меня открутился, вероятно, когда я боролся с комарами во время сна. Сколько я его ни искал — не нашел. Мне «везет» — в каждом новом месте я должен что-нибудь потерять. На прежнем, например, потерял карандаш с ножиком-наконечником.

Через некоторое время. Написал только что четыре письма в Ессентуки, маме, в Магнитогорск и Б[асе] Лившиц. Думаю отослать в редакцию некоторых газет свои стихотворения — незачем мне их мариновать, не такое время теперь. А стихи злободневны, хотя, возможно, и не весьма совершенны по худ[ожественным] дост[оинствам].

28.06.1942

Наш младший лейтенант говорит, что дневник и другие записи следует вести простым карандашом, но никак не чернилом или химическим карандашом. Бойцы также уверяют меня в этом. Они утверждают, что это гарантия сохранения букв от дождей, от воды при переправах через реку вплавь и проч.

Письма вчерашние только что сдал писарю.

Живот раздулся сегодня у меня от пищи. Давно я так не наедался, как сегодня. Мне вспоминается время, когда я жил у тети Поли, где наедался так, что штаны приходилось расстегивать и распускать поясок. Сейчас я тоже по-домашнему распоясался. Боюсь за желудок свой — ведь я ел и кашу молочную, и кислое молоко, и сладкое, и все это в большом количестве.

Весь день я живу на молоке. Здесь много коров, и бедные местные жители, напуганные беспрерывным гудением и разрывами снарядов из дальнобойной артиллерии, продают или меняют все, что им не особенно необходимо в данный момент. Сейчас им ничего не жалко, даже жизней своих детей. Единственная у них забота — это корова, которая кормит их и поддерживает. Хлебом здесь трудно разжиться, но я достал. Яиц и других продуктов питания нет.

Война разорила крестьян и отравила им жизнь. Они, сельские жители, недовольны бойцами. Кто-то уворовал курицу, два бойца забрали у местных обитателей пару гусей. Некоторые из бойцов во время артобстрела повыбивали стекла в одной хатке и хотели туда забраться.

Конечно, все это неверно. Жители просто хотят порисоваться, показаться обиженными, снискать у бойцов для себя сожаление и отыскать у них моральную поддержку в часы испытаний. Но доля правды здесь имеется. В семье не без урода. И в Красной армии находится немало головотяпов, которые ни с чем не хотят считаться, объясняя свои действия войной. Их бы надо стрелять, и я думаю, так и поступит с ними наше командование при повторении подобных самоуправств этими людьми.

Снаряды здесь рвутся, как на фронте, хотя до передовых позиций отсюда не менее пяти километров. Вчера осколком снаряда убило корову, другой — отбило ногу. Бойцы раскупили мясо (главным образом, батарея). Мы не успели, хотя наши батальонные минометы находились неподалеку оттуда. Выстрелы их (бойцов) оглушили, и они так растерялись, что, обычно всегда первые в подобных ситуациях, на этот p[аз] ничего не достали.

Магазин разбит, школа разбита, и много других зданий пострадали от обстрела. Все результаты обстрела я сам наблюдал своими глазами. Видел мертвую корову и разрушенные здания. Военные объекты, а также войска не пострадали, и выходит, что мины-то немцы побросали напрасно, невозместимо их стоимости принесенными убытками. Жалкие и бестолковые фрицы! Наша «Катюша» вам покажет, как нужно стрелять, а артиллерия поддержит ее своим огневым шквалом.

Только что мне сообщили, что едем на передовую. Наконец-то началось. Понюхаю пороху. Спешу собираться.

В лесу. Движемся к передовой. Мы прикреплены к какой-то армии. «Будем сдерживать противника с фланга…» — услышал я обрывки слов из объяснений комиссара. Газет давно не читал — с 22 июня. О положении на фронтах ничего неизвестно. На данном участке увижу воочию.

Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг — отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Она обо мне заботится, мое дело — завоевать себе бессмертие.

Я теряю сознание от пореза пальца, при появлении сколько-нибудь значительной струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге — жду и даже, больше того, — стремлюсь к нему!.. Я, который…

До сих пор меня не страшили ни разрывы снарядов, ни бомбежки — может быть потому, что это было далеко, в стороне от меня, не знаю. Но думаю, надеюсь не подкачать, выдвинуться, отличиться, стать комиссаром и вести военную корреспонденцию с фронта в газеты. Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, не выделяющимся из общей массы красноармейцев, а быть знаменитым, прославленным или, хотя бы, известным героем Отеч[ественной] войны.

Комары жить не дают — путают мысли, пьют кровь и приводят меня в бешенство своим гудением и укусами своими. Кончаю писать, ибо нет мочи выдержать от этих надоедливейших насекомых. Как их здесь много! [18]

01.07.1942

Какой, однако, бессовестный этот Хаустов! Какой неприятный человек! Вчера целый день он спал. Я не будил его, так как, во-первых, стирал и писал в это время и, во-вторых, решил дать ему выспаться, чтобы к вечеру он мне тоже не мешал. Но не тут-то было!

— Вставай, Володя, мины уже близко рвутся, — тормошил он меня после каждого разрыва вражеского снаряда, напуганный и растерянный.

Вечером ходил я по ужин и до 12 ночи ожидал, пока привезли его. Хаустов оставался сторожить миномет с минами и наше личное имущество. Пришел — он спит.

— Вставайте, Хаустов! Хаустов, проснитесь!

Вылазит.

— Вы что же, товарищ Хаустов, спите, когда на вас лежит охрана военного имущества? Ведь вы не в тылу!

— Вздремнулось, — отвечает, — спать дюже хочется.

— А вы помните, что вы говорили, когда я предложил однажды, будучи еще в тылу, пойти в ближайшую хатку переночевать с минометом и личными вещами? — Нельзя идти. Тебе спать хочется, какой же с тебя командир. Да ты хоть меня расстреляй, а я не пойду. А вдруг на боевую готовность миномет поставить придется.

— Хаустов, — говорил я вам, — ведь мы в тылу, по приказу мы всегда успеем все приготовить, — а ведь хатенка та была всего в нескольких метрах от нас. — Нет, вы настояли на своем, вам хотелось, как и теперь, делать все не так, как говорю я. В дождь и сырость мы провели ночь, в то время как остальные отделения и даже батальонные минрасчеты, во главе с лейтенантами, разместились по квартирам. Вы сказали: — Пусть буде так. Ты лягай сейчас, а я сбужу тебя, когда мне дюже спать схочется. — И я лег. Но не успел я даже вздремнуть, как вы разбудили меня: — Вставай, Володя, уже светает, — и я стоял до самого утра, хотя был разбужен вами в начале ночи — часов у нас не было, и вы этим пользовались. А теперь, когда мы на передовой линии фронта, вы позволяете себе спать, да за это действительно стрелять мало. — Тогда он ничего не ответил. Ночью нам предстояло закончить рыть окоп, ибо днем было невозможно это сделать, так как наша позиция находилась на открытой местности и была под наблюдением врага.

Пока мы поели и приготовились, было не ранее часа ночи. Для того чтобы не носиться с минометом и с минами и др[угим] имуществом, я предложил ему одно из двух: или я чтобы пошел рыть окоп (там надо было только поровнять немного и замаскировать), а он оставался сторожить наш шалаш, или наоборот.

— Я пойду, — сказал он, — но тут же полез на попятную, — а хоть — ты иди, нет, надо вместе идти. Один я не пойду!

— Тогда я пойду, а вы сидите, — и так он не соглашался.

— Так, — говорил он, — мы оба ничего делать не будем. Один будет спати, другой вертеть лопаткой. Надо обоим идти.

— Тогда, хорошо, берите лотки с минами, я миномет, и давайте же, наконец, идти!

— Я не буду их нести. Их надо оставить здесь, а с собой взять только вещевую сумку, винтовку и противогаз.

Долго пришлось его упрашивать, уговаривать, прежде чем он согласился со мной. Он пошел копать, я остался охранять шалаш.

Через полчаса вернулся, доложил, что все готово. Сам он приготовился спать ложиться. Но пришел Кузнецов — боец соседнего отделения — звать его за завтраком. Он и здесь хотел на меня переложить: говорил, что он работал и устал и прочее. Я объяснял ему, что за ужином, когда я ушел — он спал, весь день он спал, а я ни на минуту не уснул.

— Кто же виноват тебе, что ты не спал? Надо было спать, когда я копал. А днем я тоже не виноват, надо было спать.

— Стало быть, следовало разбудить вас и самому лечь?

— Зачем будить? Лягали б спать, и все, а меня не будить.

Трудно с ним столковаться. Но на этот раз за ужином он пошел. Поели. Уже было светло. Я стал укладываться и предложил ему через два часа разбудить меня, а самому лечь.

— Нет, не будэ по-твоему! Ты вставай, а я спать буду!

Ну, думаю, посмотрю, сколько у него совести есть. Сейчас уже около трех часов, а он все спит. Вставал покурить в 12 часов.

— Ну, Хаустов, выспались?

— Нет, еще буду спать.

— А мне спать не нужно? Эгоист вы, Хаустов, и бессовестный человек!

Он ничего не ответил, стал прогуливаться около нашего шалаша.

— Да ложитесь же, наконец, спать, или я лягу, — …пошел. Лег где-то в стороне, полежал, покурил, перешел в шалаш и — завалился в спячку.

Это только один из примеров, а подобных — тысячи.

Как мне командовать им? Миномет с минами, он говорит, бросить придется. Ключ для миномета, он говорит, не нужен и, издеваясь надо мной, говорит, что забросит его. Да ну его к черту, и писать о нем не хочется мне, но и не писать тяжело. Лейтенант в его присутствии говорит, что я строг с ним, что с ним надо говорить мягче и слушаться его потому, что он старше.

Вчера написал письмо маме, в Ессентуки, Оле, тете Ане и в редакцию газеты «Сталинский воин» [19], куда послал свое стихотворение «Здравствуйте, милые сердцу места».

Перестрелка вчера была сильнее. Бедный Хаустов чуть не умер, когда вечером возле него падали осколки неподалеку разорвавшихся мин (я ходил за ужином). Сейчас буду его будить. Хватит ему спать!

А природа здесь — только чтоб стихи о ней писать. Жаль, голова в тумане — спать хочется, умираю. Изредка где-нибудь засвистит снаряд, и снова тихо, только кукушка кричит беззаботно на весь лес: ку-ку, ку-ку, надоедливо гудят комары, и весело щебечут всевозможные птицы, стараясь перепеть разошедшегося соловья, но тщетно. Веселая славная птичка. Oн не молчит ни минуты.

Низко над головой летит самолет. По-видимому, разведчик. Чей? Трудно определить — с обеих сторон его не обстреливают. Все стихло. Он улетел. Только ветер шумит листвой деревьев, подпевая шаловливым птицам лесным.

Я весь опух от укусов маленьких мошек и отвратительно уродливых и назойливых комаров, забирающихся даже под рубашку, чтоб укусить только.

02.07.1942

Недавно вернулся с села, в котором находились до прихода сюда. Лейтенант разрешил пойти поискать чего-нибудь из продуктов питания. Оттуда, оказывается, эвакуируются или, откровеннее говоря, насильно выселяют жителей. Уже третий день страшную картину наблюдал я в этом селе: выбитые стекла оставленных жилищ, заколоченные двери и ставни, перья и головы недавно резанных курей, плачущие женщины и голые ребятишки, не понимающие сердитых окриков матерей, когда невинные дети слишком зашалятся, встречались мне повсюду на пути.

Коров, оказывается, увели всех, не выдав селянам даже расписок. Одну женщину, отказавшуюся расстаться с коровой, какой-то лейтенант пристрелил — ранил в живот, и она сейчас умирает. Никто даже не пытается спасти ее от смерти.

Жители деревни рассказывают, что у них изымаются произвольно и насильно куры, гуси и пр[очее] бойцами и командирами нашими. И, как бы иллюстрацией к их рассказам, впереди меня появилась кибитка, до отказу груженная овцами, гусями и курами. Недоставало только хлеба, и бойцы, затеявшие это нехорошее дело во главе с лейтенантом, ходили по хатам, требуя у жителей хлеб. Жители деревни, а там остались одни старики, женщины и дети, негодуют и грозятся пойти сюда, на передовую, требовать защиты у бойцов. Они отчаялись и могут сделать все. Конечно, мародерством занимаются единицы, огромное большинство бойцов не позволили б себе подобных штук. Известно, что семья не без уродов. Но тем необходимей пресекать подобные поступки, чтоб неповадно было другим. Тем легче их пресечь и наказать виновников этого недостойного наших красноармейцев грабежа. Их мало стрелять, мародеров этих, нарушающих воинскую дисциплину, порочащих честь и славу нашей замечательной народной Красной армии.

Люди были злы на нас, бойцов, и у них трудно было чего-либо достать за деньги или поменять. Только искренним сочувствием и горячим негодованием против их обидчиков мне удалось вызвать симпатию у них. В одном месте мне дали вареного мяса, в другом девушка 1925 года рождения вынесла кусочек хлеба, в третьем угостили обедом (дал им, правда, коробку спичек). Молока не было, и купить чего-либо тоже нельзя было.

Там же, в селе, я узнал от писаря, что мне получилось письмо (но что его передали сюда), по пути мне сообщил боец, что письма там остались. Какая досада, быть там и не отобрать свои письма. Однако на передовую я возвратился сытый и довольный, что много узнал и увидел, хотя лучше хотел бы, чтобы этого не было.

В нашем шалаше оказались гости с 3-го отделения. Они накрывают свою землянку плетнем, который тут же плели, и днем не хотели идти на свою открытую позицию, чтобы враг их не заметил. Я, на радостях, что наелся, раздал всем им свою пайку табака. Мясо спрятал. Хаустову отдал выпрошенные мною сухари. Бессарабов долго косился на меня взглядом — ему хотелось, чтобы я поделился между всеми и мясом. Наконец он не вытерпел, встал и громко, чтобы слышали бойцы других подразделений, находившиеся рядом, стал говорить, что я нечестно поступаю и должен поделиться с Хаустовым мясом. Хаустов тоже бурчал и поддакивал. Но когда он ушел, стал говорить, что он и так перекусил и что с него «будя».

Он хитер, Хаустов, лицемерен, и это, вместе с его жалким видом грести все под себя, вызывает брезгливое отвращение.

Он болен, к тому же, туберкулезом (по его словам), и я когда-либо заражусь от него — ведь я ем вместе с ним. А ему и сухари другой не дал бы на моем месте за все обиды, оскорбления, неприятности и позаглазные поношения перед людьми, которым он меня подвергает.

Сегодня стрелял батальонный миномет. Выпустил пятнадцать мин и ни одной не попал в цель. Сколько денег ушло на их изготовление, а их разбросали зря. Дали б мне пострелять — бил бы мой миномет хоть наполовину ихнего. Я б показал им, как надо целиться.

Вечером вчера отдал, наконец, парторгу свою автобиографию, теперь осталось собрать рекомендации двух партийцев и бюро комсомольской организации [20].

Сейчас уже вечер, и скоро за ужином пора. Триста грамм сухарей (а нам выдали еще меньше) недостаточно для среднего бойца в таких условиях. Сейчас дополучу, наверное [21].

03.07.1942

Ко мне нагрянул какой-то майор. Кричал, ругался, что мы не на огневой позиции, угрожал неприятностями и говорил, что немцы так не воюют. Записал фамилию, имя, отчество и еще что-то из моей красноармейской книжки.

Когда ходил докладывать лейтенанту (с ним были капитан и старший лейтенант, как я узнал, специалисты по составлению и нанесению на карты географической местности). Я разговорился с ним, и когда он узнал, что я пишу, стал говорить со мной откровеннее. С нами был еще связист Ципкин, член партии. Начали с того, что капитан заявил, что тоже писал когда-то и что в нашем возрасте или становятся слишком мечтательными (художниками, поэтами, изобретателями) — так я его понял, или слишком веселыми — хулиганами. Но это, говорил он дальше, до 25-26 лет. За пределами этого возраста многие расстаются с мечтательностью.

Перешли на политику. Я поделился с ним, что в тылу иначе смотрел на жизнь и, особенно, на ход военных действий на фронтах Отечественной войны, чем теперь, когда я увидел все собственными глазами. Газеты приукрашивают многое, многое скрывают или замалчивают, а я раньше всему верил, что узнавал из газет.

Заговорили о картах и о положении на фронтах. Капитан сказал, что у нас карты сейчас плохие, хуже немецких, так как наше командование не думало, что немцы займут такую территорию большую, и составили подробные карты до Киевской области включительно. Немецкий же двухфлюзеляжный самолет-разведчик снимает местность, увеличивают снимки потом и, складывая по кускам, получают отличную карту местности, где всякая мельчайшая деталь нанесена. Я выразил удивление непробиваемости разведчика-самолета двухвостого нашими снарядами, которые рвались рядом с ним [22].

— Эти самолеты сделаны из специального металла, — пояснил мне капитан. И дальше стал объяснять положение на фронтах.

По его словам, наши части одержали ряд крупных побед над немцами и вот-вот должны были завершить полное окружение Харькова. Оставалось каких-нибудь 10 километров, и немцы проиграли бы сражение на Харьковском фронте. С севера от Харькова наши войска сосредоточили большие силы для этого. Тогда немцы, наоборот, сгруппировали еще бóльшие силы с юга и двинули их, при сильной поддержке авиации, на армию (номера уже не помню, позабыл), еще не участвовавшую в боях. Страшные бомбежки невиданной массы (до 800 самолетов) вызвали панику и растерянность среди личного состава армии, и она дрогнула и в панике побежала. Командующий армией, видя такое дело, приказал уничтожить оружие и спасаться, кто как сможет. Не встречая сопротивления, немцы овладели значительной территорией и окружили огромную группу наших войск. Многие прорвались из кольца, многие ушли к партизанам, но большинство попало в плен. Орудия побили самолеты, много вооружения, не уничтоженного нашими бежавшими бойцами, попало в руки немцев. Только у Изюма наступление немцев было задержано. А ведь наши войска обладали значительной территорией, недавно отвоеванной у немцев. Даже часть Днепропетровской области была в наших руках, и вот-вот должен был быть занят г. Павлоград. Теперь же все это осталось у немцев: и Балаклея, и Лозовая, и Барвинково, и Чугуев, и Сватово, и Купянск (город), и др. Об Изюме он, правда, еще не получил сведений, но в том положении, в котором Изюм находился, трудно устоять.

Таким образом, выйдя из полукольца и окружив наши войска, немцы, в свою очередь, придвинулись к основной своей цели, захватив Кавказ, присвоив себе его нефть [23]. Приблизились к планам пробиться в Индию на соединение с японскими войсками, дабы совместно действовать против наших миролюбивых стран — СССР, Англии и США [24].

Попробовали они пробиться через Ростов — орех оказался не по зубам. Тогда решили действовать опять окружением и двинули свои силы на Курск, на Воронеж, на Валуйки [25] — на весь район этих двух областей, дабы занять эти районы.

Только что разорвалась мина неподалеку батальонного полкового миномета. Рядом упало несколько осколков, странно, точно воя и свистя, на своем пути. Я надел каску и лежу за толстым деревом, но мина может ведь не спрашиваться позволения упасть возле меня. Тогда, если рядом она упадет, спасения не будет. Но черт с ними, с минами. Я целиком положился на судьбу, а она меня не отдаст смерти в руки, не погубит меня, выручит. Мне не страшна смерть, хотя жизнью я дорожу больше всего на свете, и я смело гляжу опасности в глаза.

Сегодня утром видел троих раненых осколками мины. Двое не так сильно — в руку, один — здóрово в ногу. Они шкандыбали в село, где есть пункт первой помощи. Для них война временно, а может, кой для кого и навсегда, закончена. Но мне хочется не выбывать из строя и воевать на благо Родины до победы живым и невредимым, — каждому так хочется, но не всегда исполняются пожелания.

Но о положении на фронтах…

В газетах сейчас сообщают, что наши войска ведут бои с наступающими немецкими войсками на Курском направлении [26]. Отныне я понимаю это глубже и шире, нежели до этого моего разговора с капитаном. Теперь я знаю цели этого наступления и догадываться могу о последствиях его в случае успеха в осуществлении плана немецкого. Если вовремя немцев не остановят — они могут нас отрезать, и я вместе с другими бойцами этого участка фронта попаду в окружение. Это худшее из того, что угрожает мне [два слова нрзб]. Но в партию я все же поступлю, не пострашусь ни пыток, ни терзаний. И в плен живым, по-моему, не сдамся.

Анкарский процесс [27], по словам того же капитана, закончился присуждением нашим гражданам советским тюремного заключения на 20 лет каждого. Какая вопиющая несправедливость! Не дали людям даже высказаться публично и обвинили ложно. Это пощечина грубая нашей стране. Турки начинают примазываться к немцам, испугались их, по-видимому, гады.

Оля написала два письма, но этого оказалось недостаточно — всего не отразишь, что накопилось за период между днем моего призыва и днем получения письма в ночь на 2 июля. С бабушкой она тоже спорит и говорит, что это «черствый эгоист». Понятно, что этими словами не исчерпывается все, что она думает о ней, но мне многое понятно стало, прав оказался я.

Только что читал газету за первое число. Умер Янка Купала [28]. Какая огромная потеря, но война перекрывает ее, и об этом много не говорят. На Курском и Севастопольском направлении ожесточенные бои. По-видимому, на Курск направлено наступление немцев [29] [два слова нрзб].

04.07.1942

Сегодня, когда я ходил за завтраком (часа в три с половиной ночи), Хаустов опять уснул. Я пришел, взял лежавшие рядом с ним винтовки и перенес на другое место, подходил к миномету, перенес некоторые вещи — он не слышал. Когда я его разбудил и стал говорить ему, что за это могут пострелять нас и что так на передовой не делают, он назвал меня говном …ным в рот и прочей матерщиной и ругательствами стал меня поносить.

— Ну и что [одно слово нрзб].

05.07.1942

На рассвете, когда было еще темно, пришел, наконец, младший лейтенант. Хаустов принес мне завтрак, и лейтенант сказал, что выберет вместе со мной позицию, когда я поем. Однако он не сделал, как сказал, и выбрал позицию без меня с Бессарабовым и Хаустовым. Когда я указал, что она не годится, приказал мне замолчать.

Хаустова прельщала эта позиция близостью к соседнему расчету, Бессарабова — легкостью рытья ее. Ему, Бессарабову, лейтенант предложил помочь нам, и он, воспользовавшись случаем, нажаловался тому на меня, что, дескать, я грубо с ним (Бессарабовым) разговариваю. Лейтенант отозвал нас обоих и стал поносить меня за нехорошее обращение с таким, дескать, сержантом, как и я.

— В чем заключается это дерзкое, грубое обращение? — спросил я недоуменно, — мне непонятно, почему это вдруг мне предъявлена такая претензия?

— Говорите, Бессарабов, — сказал младший лейтенант.

И тот начал говорить несвязно, что, дескать, он указал мне, что нужно так делать что-то, а я ответил, что сам знаю…

— Укажите конкретно, в чем выражалось ваше указание и когда я его не выполнил (не странно ли, командир отделения обязан выполнять — так требует младший лейтенант — приказания бойца, пусть даже в чине сержанта).

— Замолчите, — прервал меня лейтенант. — Он знает вдесятеро больше, он самый старший во взводе, вы должны его слушаться и выполнять то, что он говорит, ибо он опытнее вас. Вы знаете, что я вас поставил на пост командира отделения только потому, что вы грамотнее Бессарабова (эти слова дали лишний козырь в руки этому человеку). Он копает хорошо, а вы долбитесь лопаткой так, что ему (Бессарабову) смотреть противно, и он сам берет и начинает за вас копать (мы всего один раз копали вместе, и никогда Бессарабов не копал за меня).

Вечер. Сейчас выезжаем (уходим) отсюда, куда — не знаю. Хаустов говорит, что он слышал, будто бы мы выходим из окружения.

06.07.1942

Село Вольшанка [30], кажется. Оно находится в 30 километрах от того хутора, в котором мы стояли. До передовой отсюда нам следует пройти свыше ста километров.

Миномет удалось погрузить на автомашину. Идти будет легче, но тяжесть остается все-таки: болтается вещмешок, противогаз, скатка [31], винтовка. У меня лишний груз сравнительно с остальными красноармейцами — тетради, карты и проч. Будем, вероятно, участвовать в боях на Курском направлении, некоторые высказывают предположение, что под Ростовом. Точно ничего неизвестно.

От тети Ани получил письмо. Кроме адреса более точного и дополнительно листка бумаги с адресом маминым в нем ничего не было. Адрес, говорят, новый. Я не решаюсь отвечать [три с половиной строки нрзб].

07.07.1942

Ворошиловградская область. Мы где-то около Славянска, в селе Туманово. Поздно пришли. Машин еще нет. Страшно устал, сил нет писать. Сейчас опять двигаться будем. Ноги опухли, покрылись мозолями и чирьями. Тяжело, и хочется спать.

Жители готовятся к эвакуации. У одной женщины удалось достать пол-литра молока.

Мысли путаются. Лучше оставлю записи вести…

Только что немцы бросали листовки. В них они называют нас плохими вояками и говорят, что за это время они были бы в Берлине на нашем месте. Глупые они и хвастливые — почему же до Москвы дойти и занять ее им не удалось?

11.07.1942

Шесть дней выходим из окружения. Нет ни сил, ни терпения. Идем пешком, по меньшей мере, километров 200. Мне они кажутся, эти несколько дней — месяцем, годом, чем-то невообразимым и тяжелым, похожим на сон. Мытарства все не кончились. Сегодня будем занимать оборону, по словам некоторых, защищать, прикрывать отход и эвакуацию частей, имущества, войск.

Имею много интересного рассказать, но сильно устал, не могу.

12.07.1942

На привале в селе. Отдохнуть не успел и поесть. Приказано собираться. Когда же, наконец, мы выберемся из этого проклятого окружения? Только успеем выйти и расположиться на отдых, как оказывается, что немцы опять угрожают нам окружением. Позавчера наперерез нам бросились…

13.07.1942

Двенадцатого числа записать ничего не успел — комиссар забрал дневник. Потом он [одно слово нрзб.], но сейчас во время привала в селе.

[..].07.1942

Село Заозерское, Ростовской области. Здесь мы вчера ночевали — дождь помешал нам продолжить свой путь. Грязь не дала двигаться дальше. Нас, немного отбившихся от части взвода минометчиков (вернее, половина взвода), в составе лейтенанта младшего, санинструктора, бойцов Пушки, Моторина, Кузнецова, Гончаренко, Александрова и еще двух. Всего нас не то десять, не то одиннадцать человек. Впереди нас ожидают большие трудности, возможно, плен, а может, даже и гибель. Немцы очень решительные люди, быстро действуют и организованно, с дисциплиной воюют. В этом источник их силы. Людские ресурсы, а также материальные у нас несравненно больше немецких, но использовать их как следует мы не умеем. Боже, какая сила шла на Восток впереди и позади нас, сколько техники и вооружения встречались взору моему все время.

Позавчера около одного из сел поймал живую курицу и ел, сплевывая пух и перья, пока не стошнило. Тошнит до сих пор и кружит в голове.

18.07.1942

Сегодня, оказывается, восемнадцатое число. До ближайшего селения 13 километров.

Лейтенант хотел наказать меня — посадил верхом на лошадку. Вначале это было для меня действительно наказанием — ведь я никогда раньше не ездил верхом, но потом я настолько привык, что позволил себе даже писать на лошади. Это было не слишком удобно, зато спокойней, нежели в другом месте, — никто не мешал, я был в одиночестве, если не считать шедшей подо мной лошади.

19.07.1942

Если это правильно — сегодня 19 июля. В этом селении, до которого во время вчерашней записи в дороге оставалось 13 километров, я сейчас нахожусь.

Ночь ночевали мы уже здесь. Приехали поздно, день был пасмурный, и мы сразу положились спать. Здесь работают еще некоторые общественные предприятия, хотя скот, колхозное и совхозное имущество, а также банк — эвакуированы. Аптечка и магазин школьных принадлежностей работают. Военных здесь масса. Перед нами сюда прибыл полк и разместился по всем закоулкам. Нам не осталось места в центре селения, и пришлось вновь переезжать через речку на западную окраину села, где мы уже были.

Ночью пошел дождь. Я чувствовал сквозь сон его крупные, леденящие капли, густо устилавшие все вокруг. Машинально сжался в клубок, подвернул под себя противогаз, накрывшись шинелью, но это, конечно, не помогло. Я промок до ниточки. Единственное, что осталось сухим, — это противогазная сумка с тетрадями и верхняя часть туловища с боковыми карманами, где хранятся блокноты, фотокарточки и документы, — эти места я наиболее берег.

В воздухе непрерывный гул самолетов. Непонятно, чего ожидают наши? Не нового ли десанта и прочих трудностей впереди? Им хочется, видите ли, побольше выжать из этих местностей необходимых продуктов. Мед достали в пасеках. Много меду. Теперь меняют его на хлеб. Пшеницу здесь понабирали в амбарах мешками, меняют с крестьянами на хлеб, муку и пр. Хотят остаться здесь, чтобы набрать побольше хлеба, ибо, по их словам, за Доном много не наменяешь.

Младший лейтенант — просто заносчивый мальчик, хитрый, хотя и недалекий по уму, но практичный. Живет только для себя, как и все окружение мое. Этому он научился, видимо, еще в училище. Сильно поддается он влиянию бойцов и по любому совету готов все делать, вернее, заставить делать меня и других, менее опытных в жизни и, следовательно, менее нужных для компании полезных и авторитетных бойцов. Но таких мало — раз, два и обчелся.

Мины выбросили они из повозки еще в то время, когда впереди нас был десант немецких автоматчиков (по словам приблудившегося к нам младшего лейтенанта, бывшего соученика нашего командира взвода), разбивший наш и его — 27-й и 28-й — батальоны. Я не знал об этом — в то время я не позволил бы им этого делать. Минометы бросили под руководством младшего лейтенанта недалеко отсюда, километрах в 20, в селении не то Кухтачево [32], не то Вихлянцево [33]. На мое замечание, что ведь сказано в приказе Сталина о необходимости строжайшего сбережения военного имущества при любых обстоятельствах [34], лейтенант ответил: «Вы не понимаете обстановки, товарищ Гельфанд, вы не знаете, в каком мы сейчас положении», — и приказал мне принести лопату, дабы закопать оружие. Я попросил оставить хотя бы один ротный миномет (он весит всего лишь 10 килограмм), на что лейтенант мне ответил: «Несите его тогда сами на плечах». Ясно, что нести его не смог бы я, будучи на территории, усеянной вражескими десантами.

Сейчас я пасу лошадей. Проклятье, они далеко заходят, и приходится без конца прерываться и гнать их обратно. Это мне уже надоело. Погоню их в сад, где мы сейчас расположились.

20.07.1942

Хутор Беленский [35]. Так называется это селение. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросали оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне — бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия помочь ликвидации этого постыдного бегства. С каждым днем я все более убеждаюсь, что мы сильны, что мы победим неизменно, но с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованы, что у нас нет должной дисциплины и что от этого война затягивается, поэтому мы временно терпим неудачи.

Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода.

Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Кругом процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу.

Сегодня я стоял на посту ночью. На рассвете пришла соседская женщина и тайком сообщила, что в селе немцы, что она сама их видела. Пришли, дескать, они ночью, и один из них, видимо старший, потребовал, по словам женщины, документы у ночевавших у нее бойцов. Он строго разговаривал с ними, спрашивал, какой они части, почему не со своими подразделениями, куда идут и пр. Ее, женщину, он спросил, не красноармейка ли она, и когда она сказала, что нет, он приказал постелить им спать. Она уложила их и прибежала сюда сказать. По-русски все они плохо разговаривают [пять строк нрзб].

21.07.1942

Вчера вечером к нам пришли командир нашей роты и много других командиров из офицерского состава батальона. С ним были ответственный секретарь комсомола младший политрук…, парторг батальона… и политрук Малов. Последний интересовался судьбой комиссара батальона, разыскивал его, но безрезультатно. Все командиры рассказывали, что, когда на батальон напали немцы, он вел себя мужественно и отважно. Немцы (это были десантники) неожиданно ударили по батальону с тыла из автоматов. Батальон размещался тогда по всему селу, на виду и явился большой мишенью для противника. Во время боя в село пробрались несколько немцев и пытались поджечь сарай (это было ночью, кажется), комиссар собственноручно застрелил двух фрицев, выползавших из подожженного сарая. В то время как большинство людей растерялись — комиссар беспрерывно отстреливался, давая отпор ненавистным и хитрым врагам. Командиру нашей роты сказал выводить людей, и сам ринулся в самую гущу битвы. Больше его никто не видел. Немцы наделали большой переполох в батальоне, и тот частично разбежался, частично попал в плен, много было убитых и раненых. Парторг батальона сорвал с себя знаки отличия (на нем их не было, когда он к нам пришел)!

Вчера ночью мы вышли из села. Наш взвод ехал на подводе, у себя поместили мы трех командиров. Остальные, а их было больше, нежели рядовых, шли пешком от хутора. Однако мы отъехали не более четырех километров и остановились, так как не знали, куда ехать дальше, на ту ли дорогу мы попали.

Николаевка [36], где до сих пор была переправа, по рассказам многих, занята немцами. Впереди, по хуторам и дорогам, тоже, по слухам и разговорам, высадились десанты. Толком, однако, ничего неизвестно. Сейчас утром мы движемся дальше. [одно слово нрзб] на повозке сидят. Только что наш мл[адший] лейтенант узнал, что в Николаевке никого нет и разговоры о немцах — сплошной вымысел. А в нашем селе тоже ходили подобные слухи, и всем пешеходам, конным, спасавшимся из плена, выходившим из окружения, говорили, что сюда опасно ехать.

Командир роты говорит, что, если бы я был с ними, я побросал бы все тетради и дневники, но я твердо уверен, что сохранил бы все, удайся мне сохранить свою жизнь. И сохраню, если только выберусь живым отсюда. А в этом я верен, ведь со мной судьба. Не она ли остановила наш взвод, не с ней ли мы все отстали от батальона, которому угрожала опасность.

Но мне хотелось бы, не так чтоб было. Видеть все, участвовать в схватке, проявить героизм, показать, испытать себя и выйти невредимым, как наши командиры, — вот чего мне хотелось бы. Но нет добра без худа, как и наоборот.

Подъезжаем к хутору. Отсюда разузнаем подробности о дороге, чиста ли она от противника. Комиссар — о нем печется мое сердце. Неужели он погиб или попал в плен? Не может этого быть, ведь он такой милый и отважный, прекрасный и честный человек. Такие люди не должны погибать — этого требует справедливость.

Солнце всходит ласковое и хорошее, в хуторе запевают петухи. Все хорошо в природе. Плохи только люди, которые войны придумали, которые убивают друг друга. Мы не умеем пользоваться жизнью, которая так прекрасна, не умеем наслаждаться ею и любить ее.

22.07.1942

Ночью перебрались на другой берег Дона. Переспали и отдохнули в прибрежной деревушке и двинулись дальше. Я решил пренебречь всеми правилами приличия и стыдливостью, дабы не помереть с голоду. Да и не я один. Вся изголодавшаяся и изнуренная, оборванная и жалкая на вид масса, избежавшая окружения и плена, красноармейцев все силы свои и старания прилагает на добывание пищи. Хутор Камышевский [37].

26.07.1942

Из хутора Камышевского, что неподалеку от Дона, двинулись догонять наши воинские части, военную комендатуру, которая перед самым нашим носом уезжала в соседние хутора.

25 километров до Мартыновки.

Пришли, а там никого нет. Кутейниково еще километров с 30. Опять никого нет. И только здесь, в Зимовниках, удалось, наконец, нагнать части воинские и комендатуру, и формировочный пункт.

Вчера вечером приехал сюда, мне повезло — встретился мне человек — зав. какого-то пункта по взиманию налогов с населения и торговых точек. Он-то и подвез меня на своей одноконке до самых Зимовников, угостил в дороге пышкой. Да вдобавок я нашел по дороге пару огурцов и подзакусил хорошо. Но и этим дело не кончилось. Когда мы расстались, он предложил мне в любое время при нужде прийти к нему — он и накормит, и поспать у него можно будет. Я поблагодарил за любезность и попрощался с ним.

В селе мне встретились многие красноармейцы, которые рассказали всякие неприятные разности относительно формировки прибывших из различных участков фронта, а также, подобно мне, выбравшихся из окружения бойцов. Говорили, что всех прибывших сюда сразу же собирают группами и отправляют на фронт, что ведут их под усиленным конвоем автоматчиков и морят голодом. Еще болтали, будто бы всех заставляют носить тяжелые грузы и не дают отдохнуть после утомительного и трудного выхода из окружения. Советовали сразу идти на Сталинград, где поблизости должна находиться 38-я армия [38], с которой, по словам Егоренко (мл. лейтенанта), мы воевали на фронте. Я решил пойти поискать — может, увижу что-либо, узнаю.

Дождь помешал моим намерениям и, переждав, пока он немного затихнет, в одной хатенке, я пошел к тому доброму человеку, с которым сюда приехал. Там поужинал хорошенько и лег спать. Спал хорошо и много, как никогда. Отдохнул. Утром позавтракал яичницей с хлебом свежим и пошел опять узнавать, добиваться встречи со своими.

Половину поселка обошел, никого из наших не встретив. Уже подошел к станции, но раздумал, решил не ходить больше и повернул обратно. На обратном пути наткнулся на пункт пограничной охраны НКВД [39]. Там отобрали у меня винтовку, выдав расписку, и оставшиеся в подсумке [40] 36 патронов [41]. Мариновали меня целый день до вечера. Пищи никакой не давали и разговаривали со мной строго. Это мне очень не понравилось. Я подумал было, чтобы уйти самому искать формировочный пункт, но у меня отобрали документы, и пришлось ждать.

Сейчас я нахожусь на формировочном пункте, куда меня привели под охраной. Здесь мне не сказали ни слова о местонахождении нашего УРа, но заявили, что все одиночные или групповые бойцы силой не более батальона, попадающие в расположение данного пункта, остаются здесь по приказу командования.

Никого из нашего батальона, ни даже из нашего УРа я не встречал. Сердце наполняется досадой: неужели я глупее всех и попал, не в пример остальным, как рыба в сети?

28.07.1942

Долго, долго я крутился по лагерям, где разместилась вся пойманная 51-й армией [42] масса измученных бойцов и мл[адших] и ср[едних] командиров. Никого: ни бойца, ни командира я не встретил. Весь я погрузился в такое одиночество, что и передать трудно.

Попросил у комиссара этого формировочного пункта 51-й армии каких-либо продуктов или хотя бы хлеба.

— Посидите, — сказал он мне. — Вас вызовут.

— Но, простите, я целый день сижу здесь, и мне говорят все: «посидите».

— Неверно, вы не могли сидеть целый день здесь потому, что за день у меня сегодня прошло очень много людей, а вас я впервые вижу. Посидите, — повторил он и отошел прочь.

Я решил уходить. Стал спрашивать бойцов относительно шансов на успех при совершении побега. Один из бойцов, находившийся там уже несколько дней, посоветовал идти на Котельниково [43], где, якобы, должен быть военно-переселенческий пункт [44]. Уходить посоветовал он огородами, минуя посты охранения.

«Если, — говорил он, — попадешься пограничному охранению НКВД, то может быть тебе большая неприятность. Тебя могут объявить дезертиром и проч., могут направить в особый отдел [45]. Если попадешься нашим или другим воинским частям, тебя могут препроводить обратно сюда, причем ты получишь, наверняка, встрепку. Но все же я на твоем месте, имея документы (мне вернули красноармейскую книжку [46]) на руках, не остался бы здесь ни одной минуты», — поддавал он мне жару. Я посмотрел на него: без обмоток, в изорванной одеже, он заставил меня отвернуться. И я решился.

Поздно вечером я пошел по селу вдоль по улице, выходившей в [одно слово нрзб]. Если на меня кто-либо смотрел подозрительно, я старался делать вид, что не замечаю его взгляда, и направился в ближайшую хатенку спрашивать молока и хлеба. Я был к тому же голоден изрядно.

В одной из окраинных хатенок я остановился. Хозяйка угостила меня молоком со свежей пышкой и разрешила мне переночевать в саду. Дома она боялась меня положить, так как делали облавы на бойцов.

Я переспал, дождался утра, ибо ночью ходить по селу не разрешалось — оно было на особом положении ввиду близости фронта. Утром я пошел по дороге, которая вела от села в степь. Хозяйка дала на дорогу мне пышку.

Когда я отошел далеко от села, мне вздумалось свернуть на дорогу. Там встретился мне патруль, проверивший у меня документы. Я показал расписку, что у меня отобрали винтовку с патронами. Там была печать погранвойск НКВД. Патруль, посмотрев на нее, даже не прочтя содержания, разрешил следовать дальше.

По дороге я нагнал группу с призывниками 1924 года, которых направляют из Шахт [47] в Сталинград.

Встрепенулся воробей, полетел, сел недалеко.

— Жид, жид полетел! — бросились они за ним с криком, сшибая его шапками. Я быстро отстал от них.

— Боец, куда идешь? — окликнул меня лейтенант боевого эскадрона, расположившегося в степи на отдых. Я рассказал. Они, бойцы (все калмыки), пригласили меня покушать с ними [48]. Я не отказался.

Варили они пару барашек. Жирные, признаться, эти барашки были. Я хорошо подзакусил.

Калмыки — славный народ, гостеприимные и добрые, угостили меня по приказу их лейтенанта, вдобавок, сухарями. Я почитал им стихи, отрывки из дневника. Они спросили, какой я нации. Я страшно не люблю ни сам спрашивать, ни когда меня спрашивают об этом. Сказал — русско-грузин. Отец, дескать, русский, мать — грузинка. Один из них, видимо, тоже лейтенант, заявил мне: вы, русские, нехороший народ, не любите нацменов [49], никогда не окажете им помощи, поддержки, не выручите в беде. Вы бы не угостили калмыка, если бы он был в вашем положении. Что ему было тут сказать? Я ответил, что все люди неодинаковы и что среди всех наций есть часть нехороших людей.

Рассказал им случай со мной, как я был оставлен нашим лейтенантом, когда мы шли по пути из Мартыновки на Кутейниково. Было так: еще в Мартыновке меня встретил младший лейтенант с Моториным и его другом, младшим лейтенантом Анатолием из другого батальона. Они предложили мне ехать с ними.

В одном из селений, что неподалеку от Мартыновки (в 10 километрах от нас), нам встретился парень 1925 года рождения, который там учительствовал (это было калмыцкое селение). С ним мы пошли в сад, нарвали яблок. Я нарвал полную пилотку вкусных, сочных яблок. Одна калмычка-хозяйка наварила нам мяса и сделала пышек из наших продуктов, добытых в прошлом селении [одно слово нрзб]. [одно или два слова нрзб] тому парню мл[ладший] лейтенант подарил ракетник с тремя ракетами и дал пострелять из пистолета. Из моей винтовки он тоже настрелялся изрядно. Словом, парень был в восторге, и ему настолько понравилось с нами, что он, хотя ему нужно было в Зимовники (там он живет) ехать на другой день, перенес к нам пару мешков муки и поехал на нашей конке.

В дороге начали скрипеть колеса. Их надо было смазать чем-то. Послали меня [одно слово нрзб]. Не успел я обернуться, как они уехали, побросав на дороге мои вещи. Яблоки раскушали, бросив на дороге пустую пилотку. Гранату вытащили из шинели и оставили у себя — рыб глушить.

Больше я их не встречал. А ведь это не первый случай, когда младший лейтенант Егоренко оставляет своих бойцов. Помнится мне еще один подобный факт, вопиющий, о несправедливости командира нашего взвода. Это было как раз перед тем, когда наш батальон разбили немцы.

Мы шли, не доходя деревни, где это случилось. Вдруг дорогу стали обстреливать. Все растерялись, отстав от нашего взвода, предводительствуемого тачанкой [50]. Егоренко тоже отстал, отстала и лошадь, на которой любил ездить он верхом и в упряжке, но которая усталая, голодная и непоенная брела дальше. Еще два бойца отстали и шли где-то сзади. Только началась стрельба из минометов — мой командир лошадь бросил, не разнуздав даже, и побежал что духу есть к тачанке. Он вперед, я — за ним. Я подбежал уже к повозке, но она тронулась, и никакие окрики уже не могли остановить ее. Я решил обогнать их и пошел по прямой дороге через поле, пренебрегая опасностью, возмущенный трусливым бегством большинства бойцов. Они же свернули в сторону, чтобы миновать опасное место, и окольным путем понеслись вперед, аж пыль столбом!

И все-таки я перегнал их. Их лошади сильно устали и от бешеной гонки трусливых беглецов еле плелись дальше.

— Товарищ лейтенант, ведь это не делают так, бросить бойцов в минуту опасности и бежать без оглядки, когда вашим подчиненным может угрожать гибель.

— Где я вас буду разыскивать, товарищ Гельфанд?

— Да я же был рядом, кричал, чтоб остановились, ругался, наконец, когда нагнал уже почти было вас в дороге. Я шел все время рядом с санинструкторской повозкой [51], которая следовала за вашей, но отстала, когда бежали вы. Вы же командир, комсомолец. Это не по-товарищески и не по-комсомольски, где же тут взаимная выручка в бою? Мне не было страшно, но боль ног и справедливость заставили меня идти прямой дорогой, догонять вас. Вы же командир, комсомолец. Как вы могли допустить такое трусливое бегство, когда там оставались ваши бойцы?

— Молчите. Хватит разговаривать. Сволочь вы, товарищ сержант, — проговорил он скороговоркой, и больше мы к этому не возвращались.

Выслушав мой рассказ, [нрзб полторы строки] и командиры согласились со мной и поведали мне, как один русский их угостил вином тайком от товарищей. Значит, есть и хорошие люди среди русских. Такой они сделали вывод. Расстался я с ними через пару часов сытый и довольный этой встречей. [одно слово нрзб] из-под Ворошиловограда на Сталинград [одно слово нрзб]. Много рассказывал о своем участке фронта. По дороге я заметил паровоз, доверху наполненный бойцами. Когда через полчаса нагнал его на полустанке — вижу, как будто меня ожидают. Я обрадовался, не знал еще, куда он едет, ведь до Котельникова километров 70.

Какова же была моя радость, когда я узнал, что он едет именно до Котельникова. Как я доехал до места — не буду говорить — трудно, конечно, пришлось мне, ибо паровоз так был набит доверху, что можно было сорваться оттуда — давили кругом отчаянно, но доехал, и быстро сравнительно.

Примечания

1. « Драться буду на родной украинской земле, на Харьковском фронте. Дорогая мамочка, мы едем сейчас на Сталинград ». (Из письма матери от 5 июня).

2. Сальские степи расположены в западном междуречье нижних Дона и Волги, в восточной части Ростовской области. Калмыцкие степи — условное название степного региона на правом берегу низовьев реки Волги.

3. Имеется в виду суточный наряд, в который назначаются солдаты в роте или батарее.

4. Из письма от 5 июня. «Дорогая мамочка! Дорогие родные! Здравствуйте! Вот уже пять дней я нахожусь в пути. Еду, еду, еду на Украину милую, в Харьковскую область гнать немцев проклятых оттуда. Я минометчик — командир отделения. Мой миномет называется ротным, так как служит для прикрытия стрелковой роты. Находится он всегда позади ее. Звание мне пока не присвоили, хотя обещали. Меня выбрали комсоргом взвода. В мою взводную комсомольскую организацию входит пом[ощник] ком[андира] роты и командир взвода. Ну, пока, спешу закончить, так как темнеет на дворе. Сейчас нахожусь на станции Лиски ».

5. Город в Харьковской области.

6. Основано на рубеже ХVII–ХVIII веков на берегу реки Красная, в так называемой Слобожанщине, в настоящее время практически совпадающей с территорией Харьковской области.

7. В ходе Харьковской операции, после неудавшейся в мае 1942 года попытки наступления советских войск и контрудара немецких частей 1-й танковой армии вермахта Э. Клейста в тыл наступающим частям Красной армии, последовавшего 17 мая, значительная часть ударной группировки советских войск к 23 мая оказалась в окружении в треугольнике Мерефа – Лозовая – Балаклея.

8. В вечерней сводке Совинформбюро от 15 июня сообщалось: «В течение 15 июня на Харьковском направлении наши войска отбили несколько крупных атак пехоты и танков противника. За день боев уничтожено и подбито 180 немецких танков», в вечернем сообщении следующего дня: «В течение 16 июня на Харьковском направлении наши войска отразили несколько атак противника».

9. Иванов С.В. Лермонтов. М.: Молодая гвардия, 1938. (Серия «Жизнь замечательных людей»).

10. Город в Харьковской области, расположенный на реке Северный Донец. В мае 1942 года во время Харьковской операции в окрестностях Изюма на Изюмско-Барвенковском выступе шли тяжелые бои.

11. Железнодорожная станция, с 1938 года — город в Харьковской области. В мае 1942 года в районе Барвенково попала в окружение крупная группировка Красной армии. Вырваться из «барвенковской западни» удалось не более десятой части окруженных. Потери Красной армии составили 270 тыс. человек, из них 171 тыс. — погибшими. В окружении пропали без вести или погибли: заместитель командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенант Ф.Я. Костенко, командующий 6-й армией генерал-лейтенант А.М. Городнянский, командующий 57-й армией генерал-лейтенант К.П. Подлас, командующий армейской группой генерал-майор Л.В. Бобкин.

12. Легендарное оружие времен Великой Отечественной войны. Неофициальное название бесствольных систем полевой реактивной артиллерии (БМ-13, БМ-8, БМ-31 и др.).

13. Весной 1942 года после переговоров между Москвой и Лондоном, которые велись через советского посла И.М. Майского, а также путем прямого обмена письмами между И. Сталиным и У. Черчиллем, министр иностранных дел СССР В.М. Молотов отправился в Великобританию и США для ведения переговоров об открытии Второго фронта. 26 мая в Лондоне министрами иностранных дел Великобритании (Э. Иденом) и СССР был подписан «Договор между СССР и Великобританией о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны». По этому договору СССР и Великобритания договаривались оказывать друг другу военную и другую помощь, не заключать сепаратного мира с Германией, не заключать никаких союзов, не участвовать ни в каких коалициях, направленных против другой стороны. 12 июня было опубликовано англо-советское и советско-американское коммюнике о посещении Молотовым Лондона и Вашингтона, в которых была зафиксирована «полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году».

14. На самом деле ответы были, просто письма не доходили до адресата: « Родной мой! У тебя так часто меняются адреса, что действительно тебе не удается никак получить от меня письмо. Родной мой! Количество писем, которое я тебе написала и пишу, трудно установить, ибо я пишу тебе через день, иногда каждый день. Пишу тогда, когда представляется возможность попасть на почту, а эта возможность теперь очень часто бывает, почти каждый день. Сегодня получила обратно свои три письма, писанные в Майкоп и Новороссийск. Если постигнет такая же участь и письма, писанные на предыдущий адрес почтовой станции 1532, то это очень печально, ибо на тот адрес я тебе написала не менее 20 писем. Хочу верить, что все-таки письма ты получишь » (Письмо от 27 августа.) Первые письма от матери были получены Вл. Гельфандом только спустя полгода после начала боевой службы. 17 октября он писал: «Дорогая мамочка! Получил два твоих письма и рад беспредельно. Это первые письма от тебя ».

15. В 1940–43 годах сержантские петлички были треугольной формы, что, вероятно, стало поводом для подобного обозначения их в солдатской среде. Присвоение звания предполагало и увеличение денежного довольствия. 28 июня Вл. Гельфанд писал матери: « Мне присвоено звание сержанта, и я буду получать жалование свыше 100 рублей. Буду присылать деньги. Напишите, какую еще помощь я смогу вам оказать как красноармеец. Сделаю все возможное ». Через четыре дня, 2 июля, он снова писал об этом: « Получил зарплату или как она здесь называется. 112 рублей, как командир отделения. Бойцы получают не то 15, не то 25 рублей, но не больше ». Деньги высылались и в дальнейшем: « Днями выслал тебе 700 рублей. Получила? » (письмо от 30 ноября).

16. Вероятно, имеется в виду двухмоторный двухбалочный трехместный тактический разведывательный самолет «Фокке-Вульф» Fw 189 (нем. «Uhu» — Филин, в советских войсках получивший прозвище «Рама» за его внешний вид), широко использовавшийся в военных действиях против СССР.

17. КИМ — коммунистический интернационал молодежи. Международная молодежная организация, существовавшая в 1919–1943 годах как секция Коминтерна. В мае 1943 года вслед за роспуском Коминтерна был распущен и КИМ.

18. Из письма 28 июня: «Дорогая мамочка! Дорогие родные! Сегодня меня перевели на другой участок Харьковского фронта. Теперь мы вблизи Купянска. Я веду подробные записи дневника и когда-нибудь после разгрома фашистов и окончания войны поделюсь с вами многим, что мне пришлось видеть и пережить за период службы моей в РККА. А в письме долго рассказывать, утомительно и не особенно необходимо вам в данный момент. Здесь, как и на предыдущем месте, много комаров и они мучают, не дают спокойно писать ».

19. Ежедневная армейская фронтовая газета [при 57-й, с февраля 1943 года — 68-й армии]. Редактор — И.М. Шульман (URL: http://www.jmemory.org/Pomnite/Shylman.htm). В письме от 5 июля, адресованном Лене Мячиной, Вл. Гельфанд писал: « Стихи не бросаю, регулярно веду дневник. О миномете написал стихотворение. Начинается оно так: “Какой я чести удостоен! Кто мой восторг вполне поймет?! Отныне я советский воин. И у меня могуч и строен. На вооруженье миномет” ».

20. О том, что он все еще «вступает в партию», Вл. Гельфанд писал и пять месяцев спустя в письме матери от 30 ноября.

21. Описание этого дня в письме матери и родным выглядело несколько иначе: « Сейчас уже нахожусь на передовой позиции фронта. Немцы по другую сторону реки. Перестрелки почти нет. Изредка раздается одиночный выстрел снайпера, застрочит пулемет. Мины часто рвутся неподалеку от меня, но никакого вреда они не принесли пока. Дальнобойные орудия обеих сторон бьют через меня далеко отсюда. Но чаще всего здесь тишина. Кругом лес густой, елки зеленые, тополя, березы. Соловьи поют, кукуют кукушки, и весело щебечут другие птицы. Кажется, что и войны-то нет, что в жизни не произошло изменений. Смотришь на другую сторону реки — она гористая, песчаная — страшно живописная здесь местность. В стороне лес густой и зеленый, впереди поля. Но все теряет свою привлекательность, ибо враг коварный и беспощадный там и сейчас притаился, спрятался, готовит против нас новые козни » (Письмо от 2 июля).

22. Речь идет, вероятно, о самолете Fw 189 (см. прим. 38). За его разведывательные качества он получил в вермахте название «Летающий глаз». Несмотря на хрупкий вид и откровенно низкую скорость, Fw 189 обладал хорошей маневренностью на больших высотах и представлял собой сложную цель для истребителей.

23. После успешного отражения немецкого наступления на Москву Сталин и советское верховное командование приняли решение начать активные действия и на других участках фронта, «не дать немцам передышки, гнать их на запад без остановки» (Сталин). В мае 1942 года главком войск Юго-Западного направления маршал С.К. Тимошенко и командующий Южным фронтом генерал-полковник Р.Я. Малиновский начали наступление под Харьковом с целью окружения 6-й армии генерал-лейтенанта Ф. Паулюса. В разгар наступления танкисты Э. Клейста с юга нанесли удар в тыл наступающим, но Сталин запретил отход. К 25 мая значительная часть советских сил оказалась отрезанной в районе Лозовая – Балаклея, в последующие дни вырвались из котла не более 10% личного состава. Общие советские потери составляли 280 тыс. человек (в т.ч. около 240 тыс. пленных). Поражения первой половины 1942 года позволили противнику завершить подготовку к стратегическому наступлению на южном крыле Восточного фронта, цель которого заключалась в овладении Сталинградом и Кавказом. (История России. ХХ век. Т. 2: 1939–2007. М., 2009. С. 74, 76, 79).

24. 17 февраля 1941 года на совещании верховного командования вермахта в ставке Гитлера был принят план, согласно которому вермахт должен был пройти через Балканы, Ближний Восток, Турцию и Иран в Афганистан, чтобы затем, преодолев Гиндукуш, вторгнуться в Индию. В принятом документе было зафиксировано, что целью операции должно было стать соединение наступающих частей вермахта с передовыми японскими частями на восточных границах Индии. См., в частности, об этом: Гитлеровские планы завоевания мирового господства // Военно-исторический журнал. 1961. № 6. С. 87–92. Публикация включает текст директивы ставки Гитлера № 32 «Подготовка к периоду после осуществления плана “Барбаросса”», изданной 11 июня 1941 года и представлявшей собой программу осуществления обширной колониальной экспансии.

25. Город в Белгородской области.

26. Сообщения об этом публиковались в газете «Правда» за 1, 2 и 3 июля: Крылов Г. Бои на курском направлении // Правда. 1942. 1 июля (№ 182). С. 1 («Курское направление, 30 июня. (Спец. корр. ТАСС). Наши войска, действующие на курском направлении, продолжают вести упорные бои с перешедшими в наступление фашистами. В ряде мест наши подразделения успешно контратакуют противника…»);Крылов Г. Контратаки наших войск на курском направлении // Правда. 1942. 2 июля (№ 183). С. 1 («Курское направление. 1 июля (Спец. корр. ТАСС). Бои на курском участке фронта продолжаются с возрастающим ожесточением. Фашисты, неся колоссальные потери в живой силе и технике, вынуждены поспешно вводить в бой новые части. Наши войска уверенно отбивают одну за другой атаки немецких танков и пехоты, сопровождаемые авиацией…»); Цветов Я. Бои на курском направлении // Правда. 1942. 3 июля. (№ 184) С. 3 («Курское направление, 2 июля. (Спец. воен. корр. “Правды”). Пятые сутки с нарастающей силой идут бои на курском направлении. Противник вводит в действие большие массы пехоты, танков, самолетов. Наши части крепко и уверенно отстаивают оборонительные рубежи……Оборонительные бои на курском направлении продолжаются»).

27. Имеется в виду судебный процесс над советскими гражданами, проходивший в Анкаре в апреле — июне 1942 года. Его предысторией стала спецоперация советских спецслужб по ликвидации посла Германии в Турции Франца фон Папена. После того как из донесений советской разведки стали известны планы части германских высших кругов свергнуть Гитлера и поставить во главе Германии фон Папена, а затем заключить мирный договор с Англией, было принято решение о его ликвидации. Разработка и организация покушения была возложена на заместителя начальника 4-го управления НКВД Наума Эйтингона, прибывшего в Анкару под фамилией Наумов. Туда же под фамилией Павлов прибыл советский разведчик Георгий Мордвинов. В операции также принимали участие другие сотрудники НКВД и ГРУ. В качестве непосредственных исполнителей спецоперации выступала группа болгарских боевиков, работавших на НКВД. 24 февраля 1942 года было совершено неудачное покушение на фон Папена: бомба взорвалась раньше времени в руках у боевика, и сам он был убит, а несколько прохожих было ранено. При этом фон Папен и его жена, находившиеся на другой стороне улицы, были лишь сбиты с ног взрывной волной. После покушения Мордвинов и другой советский сотрудник, выступавший под фамилией Корнилов, были арестованы. Советское посольство наняло им лучших турецких адвокатов. Под видом адвоката из Москвы в Анкару несколько раз летал близкий к А.Я. Вышинскому Лев Шейнин (впоследствии — популярный советский писатель). Турецкий прокурор потребовал обоим обвиняемым смертной казни через повешение, однако они были осуждены на 20 лет строгого режима. Через два года, когда военное положение Германии на фронтах ухудшилось, они были переданы Советскому Союзу. В советских газетах публиковались сообщения об этом процессе. См., напр.: Заславский Д. Анкарская судебная комедия // Правда. 1942. 20 июня (№ 171). C. 4.

28. Янка Купала (псевд.; наст. имя и фам. Иван Доминикович Луцевич,1882–1942), классик белорусской литературы, поэт, драматург, публицист. Лауреат Сталинской премии первой степени (1941).

29. В оперативных сводках Совинформбюро, начиная с 7 июня, появились сообщения о боях на севастопольском направлении, с 28 июня к ним добавились ежедневные сообщения о боях на курском направлении.

30. Не удалось установить, о каком селе идет речь. Возможно, имеется в виду село Ольшанка.

31. Шинель, свернутая в трубку и связанная на концах для ношения через плечо.

32. Возможно, речь идет о хуторе Кухтачев, расположенном в Константиновском районе Ростовской области.

33. Вероятно, ошибка. Вихлянцево — сельское поселение Камышинского района Сталинградской (ныне — Волгоградской) области.

34. Приказ за подписью Сталина «Об улучшении охраны и мерах наказания за хищение и разбазаривание военного имущества» № 0169 от 3 марта 1942 г. // Русский архив: Великая Отечественная: Т. 13 (2-2). Приказы народного комиссара обороны СССР. 22 июня 1941 г. — 1942 г. М.: ТЕРРА, 1997. C. 165–168. (Подлинник: РГВА. Ф. 4. Оп. 11. Д. 69. Л. 433–438). К приказу прилагалось постановление «Об охране военного имущества Красной армии в военное время» (№ ГОКО-1379-с), в котором речь шла о применении за хищение и порчу военного имущества высшей меры наказания — расстрела с конфискацией имущества, а за разбазаривание имущества — лишение свободы на срок не ниже пяти лет.

35. Вероятно, имеется в виду хутор Белянский, расположенный в Константиновском районе Ростовской области.

36. Не удалось точно установить, о каком селе идет речь, в Ростовской области расположено несколько сел с таким названием.

37. Хутор Камышевский, а также упоминаемый ниже хутор Мартыновка, село Кутейниково и поселок и станция железной дороги Зимовники расположены в Ростовской области.

38. Сформированная 4 августа 1941 года в составе Юго-Западного фронта 38-я армия принимала участие в обороне Киева (с 7 июля до 26 сентября), затем была вынуждена отходить на Полтаву, Волчанск, Валуйки и к концу декабря закрепилась на рубеже «Валуйки – Купянск». Зимой — весной 1942 года армия вела бои в районах городов Волчанск и Балаклея. 12 июля 1942 года была переподчинена Южному фронту. С 17 июля по 23 июля вела боевые действия в составе Сталинградского фронта. С 23 июля выведена в резерв фронта, ее войска переданы 21-й армии, а личный состав полевого управления направлен на формирование полевого управления 1-й танковой армии.

39. Постановлением СНК СССР от 25 июня 1941 г. на войска НКВД были возложены задачи охраны тыла действующей Красной армии. В число этих задач входило, в том числе, наведение порядка в войсковом тылу и задержание дезертиров. С 22 июня по 10 октября 1941 года военной контрразведкой и заградительными отрядами войск НКВД были задержаны 657 364 военнослужащих, отставших от своих частей или бежавших с фронта. Подавляющее большинство было вновь отправлено на фронт. 10 201 человек были расстреляны, в том числе публично, перед строем — 3321 человек (Христофоров В.С.Органы безопасности СССР в 1941–1945 гг. М.: Издательство Главного архивного управления г. Москвы, 2011. С. 156). Своего пика репрессии достигли к лету-осени 1942 года, после выхода приказа Сталина № 227 от 28 июля 1942 года (см. прим. 83): в августе-сентябре 1942 года заградительными отрядами были расстреляны 1690 военнослужащих (Христофоров В.С. Указ. соч. С. 163). 11 октября 1942 года Л.П. Берия направил Сталину информацию об итогах борьбы с дезертирами: «За время войны органами и заградительными отрядами НКВД задержано по подозрению в дезертирстве и уклонению от военной службы 1 187 739 человек, из них передано в воинские части и райвоенкоматы 827 739 человек, арестовано 211 108 человек. Из числа арестованных осуждено к ВМН [высшей мере наказания] 63 012 человек, к лишению свободы — 28 285 человек и с заменой наказания отправкой на фронт — 101 191 человек». (Цит. по: Христофоров В.С. Указ. соч. С. 175).

40. Подсумок — небольшого размера сумка для размещения и переноски боеприпасов (чаще всего – патронов), которую носили на поясном ремне. Во время Великой Отечественной войны военнослужащие пользовались подсумками, утвержденными приказом НКО СССР (№ 005) от 1 февраля 1941 года.

41. Расписка сохранилась в семейном архиве: НКВД-СССР. 26-й КРАСНОЗНАМЕННЫЙ Пограничный полк войск НКВД. По части 26 7. 42 ст. Зимовники. Расписка. Дана тов. Гельфанд Владимир Натанович в том, что от него отобрана винтовка за № 8764 и патроны 36 шт. Получил комендант полка мл. л-т Сраш[нрзб].

42. В мае 1942 года после тяжелых потерь в боях на Керченском полуострове остатки 51-й армии были эвакуированы на Кубань, включены в Северо-Кавказский фронт и до середины июня выполняли задачу по прикрытию побережья Азовского моря. После этого армия была передислоцирована на Дон. С августа 1942 года — в составе Сталинградского, Юго-Восточного и вновь Сталинградского фронтов. Принимала участие в Сталинградской битве.

43. Поселок, центр Котельниковского района Сталинградской (ныне — Волгоградской) области.

44. Правильно: военно-пересыльный пункт (ВПП). В них направлялись военнослужащие после госпиталей, осуждений военными трибуналами и т.д., где они заполняли регистрационные карточки и ожидали формирования команд и направления в части для дальнейшего прохождения службы.

45. Особый отдел — подразделение военной контрразведки, входившее в состав войскНКВД.

46. См. прим. 84 (1941).

47. Городв Ростовской области, расположенный в 68 км от Ростова-на-Дону. 22 июля 1942 года Шахты были оккупированы немцами. Расстояние до Сталинграда составляло более 400 км.

48. Судя по всему, Вл. Гельфанд встретил бойцов 110-й Отдельной калмыцкой кавалерийской дивизии (ОККД), которая в мае 1942 года вошла в состав действующей армии. В июле 1942 года, в соответствии с приказом командования 51-й армии, она должна была обеспечить оборону и не допустить форсирования Дона немецкими частями, а также прикрывать отход частей и соединений Южного фронта и их переправу на левый берег Дона. С 23 июля 110-я ОККД подчинялась командованию 37-й армии.

49. Нацмен (разг.) — лицо, принадлежащее к какому-нибудь национальному меньшинству. Слово, получившее широкое распространение в СССР в 1930-е годы, прежде всего, в отношении представителей коренного населения республик Средней Азии и не имевшее еще того уничижительного значения, которое приобрело в дальнейшем.

50. Конная рессорная повозка, оснащеннаяпулеметом, направленным назад. Впервые стала использоваться англичанами с начала 1890-х годов. В России получила широкое распространение в годы Первой мировой и Гражданской войн. В годы Великой Отечественной войнытачанки использовались не как боевая единица, а как транспорт для перевозки пулемета и личного состава.

51. Санинструктор (санитарный инструктор) — лицо младшего медицинского состава военно-медицинской службы, ответственное за медицинское обеспечение роты или батареи.

 
 
   

Источник: Владимир Гельфанд. Дневник 1941–1946. М.: РОССПЭН, 2015.