In A World At War, 1911-1949,
leading and emerging scholars of the cultural history of the two world
wars begin to break down the traditional barriers between the
historiographies of the two conflicts, identifying commonalities as
well as casting new light on each as part of a broader mission, in
honour of Professor John Horne, to expand the boundaries of academic
exploration of warfare in the 20th century.
Utilizing techniques and approaches developed by cultural historians of the First World War, this volume showcases and explores four crucial themes relating to the socio-cultural attributes and representation of war that cut across both the First and Second World Wars: cultural mobilization, the nature and depiction of combat, the experience of civilians under fire, and the different meanings of victory and defeat. Contributors are: Annette Becker, Robert Dale, Alex Dowdall, Robert Gerwarth, John Horne, Tomás Irish, Heather Jones, Alan Kramer, Edward Madigan, Anthony McElligott, Michael S. Neiberg, John Paul Newman, Catriona Pennell, Filipe Ribeiro de Meneses, Daniel Todman, and Jay Winter. |
A
World at War, 1911-1949 Explorations in the Cultural History of War Editor(s): Catriona Pennell and Filipe Ribeiro de Meneses Publication type: Book Chapter History of Warfare, Band: 124 Place Published: Leiden, The Netherlands Copyright-Jahr: 2019 E-Book (PDF) Series Title: History of Warfare Status: Publiziert ISBN: 978-90-04-39354-7 DOI: 10.1163/9789004393547_008 Publication date: 27 Mar 2019 Festeinband ISBN: 978-90-04-27667-3 Publication date: 21 Mar 2019 Preise: 32,05 € / Seiten: 133–158 |
“For what and for whom were we fighting?”: Red Army Soldiers, Combat Motivation and Survival Strategies on the Eastern Front in the Second World War | ||
Robert Dale | ||
|
||
In recent years, films, television dramas, and documentaries about the war on the Eastern
Front between 1941 and 1945, what Russians continue to call the Great Patriotic War,
have become entertainment staples in contemporary Russia, reoccupying a cultural space
they last ocuupied in the Brezhnev-era. Turn on the television, and it is hard to avoid
reruns of late Soviet war films and new multi-part wartime dramas. The Ministry of
Defence’s own channel, Zvezda (Star) can be relied upon for a wartime fix, if other
stations disappoint.1 Russian blockbusters such as Citadel (dir. Nikita Mikhailov, 2011),
Stalingrad (dir. Fedor Bondarchuk, 2013), and The Battle for Sevastopol (dir. Sergei
Mokritskii, 2015) have triumphantly brought the war back to the big screen. Stalingrad,
the first Russian film produced completely in IMAX 3D, broke Russian box office records,
grossing an estimated $51,000,000, and was met with positive, if not universal, approval.2
As the living memory of the Great Patriotic fades, many Russians’ appreciation of this
most murderous and destructive conflict derives from what they see on their screens, and
to a lesser extent read in print. The glossy production values and computerised special
effects of recent films, and the personal stories fleshed out by television dramas, enliven
the viewing experience. Many films and dramas have opened up less heroic aspects of the
war effort, off-limits in the late Soviet era, for public discussion. While a post-Soviet
generation of cinema goers, or indeed an older generation watching at home, might feel
that these cultural products bring them closer to the action, and enhance their
understanding of the wartime experiences of their forbears, for historians these are
highly problematic sources of inspiration. |
||
This essay seeks to strip away the
multiple layers of myth and official distortion woven around the Red
Army’s wartime experience, which accrued during and after the
Cold War, through the politicisation of war memory, and the influence
of cultural products like war films. It asks for what, and for whom,
Soviet soldiers fought for nearly four long years. What motivated rank
and file soldiers to fight, and keep fighting, amidst the carnage and
privation of the Eastern Front? Although these are simple questions,
determining how soldiers experienced extreme violence and coped with
the physical and
psychological pressures of war presents serious methodological
difficulties. Accessing Soviet soldiers’ inner worlds, at moments
of great individual and collective stress, is complicated. Although the
hyper-realism of modern film can be seductive, historians find it far
harder to peer into soldiers’ souls than filmmakers and
screenwriters. As Mark Edele dryly notes, “Motivation is an
inherently tricky phenomenon to investigate, even more so if the
subjects of such investigations are, in their vast majority
dead.”3
Nevertheless, many historians have embraced the challenge of explaining
why soldiers fought, and continued to fight, amidst the death and
destruction of modern industrialised warfare. Historians of the First
World War have long grappled with these problems.4
Studies of the importance of frontline cultures, emotions, and
communication in the Red Army, in comparison with the state of
scholarship of the western front during the First World War, are in
their infancy. John Horne’s work, which has sought to apply
social and cultural history approaches to a field once considered the
domain of military history, has been a special source of inspiration
for this chapter. His work has challenged established myths about wars,
often by interrogating the beliefs and cultural assumptions which
underpin myths. The focus in John’s work on the techniques of
cultural mobilisation employed by belligerent states, and the
collective mentalities and powerful emotions of individuals both on or
behind the frontlines, offers important insights for
studying combat motivation, and a way forward in examining combat
motivation in Stalinist society.5 The Complexities of Combat Motivation in Stalinist Society Scholars of Soviet history have long questioned why Soviet soldiers fought for a political system which persecuted large sections of society, and whose policies wrought widespread economic and social damage. Before the Soviet Union’s collapse in 1991, the difficulties of understanding why the Red Army fought were compounded by highly restricted access to source materials. Military archives were closed to all but a select few; while official histories and published memoirs told reassuring narratives that preserved a patriotic cult of the war.6 Although pinpointing why Soviet soldiers fought is difficult, these questions get to the heart of historiographical debates about the nature of Stalinism, and the extent to which the state and its ideology commanded popular support.7 Military historians, constrained by the available evidence, were amongst the first scholars to consider soldiers’ combat motivations. Conventional military historians, however, tended to produce operational histories, which focused on military performance, at army, regimental, or battalion level. The motivations of rank and file soldiers were subsumed into wider examinations of the Red Army’s recovery, and its transformation into an effective fighting force after the disasters of 1941.8 Only with the gradual application of social and cultural approaches to military history was greater emphasis placed on explaining why soldiers, kept fighting in the face of catastrophe, failures in leadership, training, and supply, and massive casualties. In the mid-1990s Elena Seniavskaia’s research opened the everyday experience of the frontlines to anthropological scrutiny, and probed at the psychology of frontline soldiers (frontoviki).9 More recently Catherine Merridale and Roger Reese have re-examined the frontline experience, asking directly why Soviet soldiers fought, and questioning how the regime mobilised combatants. Both stress the importance of ideology, patriotism, propaganda, and the culture of the Red Army in sustaining soldiers in the heat of battle.10 The level of coercion employed on the frontlines, something frequently exaggerated, and the role of ideology in motivating soldiers, has proved particularly controversial. “The cement,” according to Hellbeck, “that the Red Army command used to bind together diverse soldiers and motivate them to fight was ideology.” 11 Soviet ideology, he argues, was integrative, rather than purely repressive. Although ideas about socialism, the partystate, and the political leadership were important in a militantly ideological state, a new generation of scholars are deepening our understanding of combat motivation by revealing, in ever greater detail, the emotions, cultures, and behaviours that sustained soldiers before, during and after combat. |
||
This essay seeks to re-examine the
Red Army’s combat performance in light of recent research, new
approaches, and new evidence. It resists the temptation to present
total mobilisation as something that the Soviet state forced on its
citizens, preferring to examine the subtle interplay of state and
social forces. It argues the importance of culture in shaping how
individuals, armies, and societies were mobilised to fight. The role
of singing songs, telling jokes, receiving letters and parcels,
and sharing food, cigarettes, and news from home were just as important
as Stalinist ideology and the exertions of party agitators in
sustaining soldiers in extreme circumstances. What motivated a social
organism as complex as the Red Army, which included men and women from
across the age, class, ethnic, and professional spectrum, is far from
clear. Different groups and individuals responded to the strains of
combat differently. Furthermore, those pressures shifted enormously
between 1941 and 1945, as a war of desperate defence, gave way to
liberation, and eventually conquest. This chapter, reflecting this
diversity, draws upon a wide range of source material, including: the
wartime press, published documents, soldiers’ wartime letters,
post-war memoirs, and cultural products, such as songs, novels, and
poetry, designed to keep soldiers fighting. |
||
How anybody maintained their
motivation to fight amidst the extreme violence, death and destruction
of the Eastern Front almost defies imagination. The intensity of
fighting, the lethality of combat, and the horrors of the battlefield
are difficult to describe let alone comprehend. Calculating Soviet
military casualties is itself a daunting task, and the statistics have
been hotly contested, but approximately 8.5 million Soviet soldiers
lost their lives.12 The Red Army’s casualties dwarfed those of
its British and American allies. Mawdsley calculates that,
“Soviet losses in every three-month period of the war (except
April-June 1943) were greater than the number suffered by the Americans
for the whole war.”13 In addition, the Red Army sustained
approximately 14.7 million cases of injury, and 7.6 million cases of
sickness.
14 At least 2.5 million soldiers were permanently disabled by their
service.
15 Extreme violence characterised the entire conflict;
as recognisable in Stalingrad’s street-fighting,
Kursk’s tank battle, or the scorched-earth policies of partisan
warfare. Big-budget cinematic representations of battle attempt to
bring violence to life, but how soldiers really reacted in such extreme
circumstances
remains frustratingly unclear. Soldiers’ diaries, letters, and
memoirs are often silent about combat, and surviving veterans are
reluctant to explore painful memories in oral history interviews. Many
maintain that nobody could truly understand combat unless they had
experienced it themselves. Violence, Fear and Survival |
||
Although extreme violence adds to the problem of analysing combat motivation,
it has also been presented as part of the explanation. Violence, and the fear that it
engendered, have often been cited as mobilising factors. “This was a war fought with utter
unrestraint from the start,” as Mark Edele and Michael Geyer write, “…this was not a
‘conventional’ war, but a war in which the imperative was to win by whatever means
necessary or to perish entirely.”16 The escalation of the conflict into a life and death
struggle between two implacably opposed ideological enemies, gave Soviet soldiers little
alternative but to fight. As the veteran Nikolai Nikulin wrote in his memoirs: |
||
You had to be prepared to die not only now, but constantly. Today you might
be lucky, death passed you by. But tomorrow it would be necessary to attack
again. Again it would be necessary to die, and not heroically, but without a
mention, without an orchestra and speeches, but in the mud and stench.17 |
||
Faced by the extraordinary physical
and psychological pressures of war, and a brutal invading enemy,
fighting could be reduced to a survival instinct. Fear of German
retribution, what awaited soldiers in enemy captivity, and the
Wehrmacht’s murderous policies towards Jews and commissars added
to the impulse to resist. Soviet propaganda created and celebrated
fearless heroes, like the 28 Panifilov Men and Alexander Matrosov, who
demonstrated superhuman determination and remarkable self-sacrifice.
The exploits of these heroes, however, were often fabricated or
distorted; Red Army soldiers were anything but immune to fear.18 |
||
Olga Omelchenko spoke for many when she told the oral historian Svetlana
Alexievich, that she would not, “believe anyone who says that war isn’t terrifying.”19 Fear
was a natural reaction amidst battle’s sensory onslaught, especially for inexperienced
soldiers. Accounts of soldiers’ first taste of battle often focus on the sights, smells, and
sounds of battle: the chatter of machine gunfire, the thunderous roar of shells, ringing in
the ears, the rank smell of soil, blood, and burning, and the horrific visions witnessed. As
Steven Jug observes, “Many soldiers’ introduction to battle overwhelmed their
perception.”
20 Battle, as the artillery officer Isaak Kobylansky described, could induce an
intense “bodily” fear: |
||
It appeared instantly when you heard the ever-increasing hissing of
murderous metal, and when shells or bombs exploded close at hand. The
explosions deafened you and cast you about like a piece of grain. This kind of
fear deprives you of your will.21 |
||
Fear could paralyse, and although taboo in this hyper-masculine environment, it caused
combat breakdown and psychiatric casualties.22 In his memoirs Gabriel Temkin admitted
to being, “profoundly scared” by combat. As a Jewish soldier, his fear of capture was as
strong as his fear of death.23 It would, however, be inaccurate to suggest that Soviet
soldiers were permanently in fear. As Temkin himself writes, “It is just not possible to
participate in a terrible four-year war and always be scared, especially if one is, as I was,
a generally healthy young man between the ages of twenty and twenty-four.”24 Yet, even
the young and healthy broke down under fire.
Coercion and Stalinist Discipline Violence was ever-present on the frontlines, although its scale and intensity fluctuated, but it was never monopolised by the enemy. The Red Army has enjoyed a fearsome reputation, especially in the West, for employing violence against its own. The use of blocking detachments and penal units to enforce strict military discipline and prevent desertion has become legendary. These coercive techniques, however, were a continuation and radicalisation of pre-war practice, rather than a new departure. Stalinist society was already accustomed to the regime’s violent policies and actions. Forged in the crucible oftotal war, revolution, civil-war, and famine, what Peter Holquist terms Russia’s “continuum of crisis”, the Soviet party-state routinely subjected its population to unrestricted violence.25 It was hardly surprising that a political system, which doubted the loyalty of its army throughout the 1920s and 1930s, and purged its officer corps on the eve of war, employed violence to ensure compliance on the battlefield.26 Since the archival revolution prompted by Perestroika and the Soviet Union’s collapse, the famous orders demanding “Not one Step Back” have been much discussed. Penal battalions and blocking detachments have been explored on-screen and in published memoirs. Images of blocking detachments forcing soldiers forward at gunpoint, and mass executions of soldiers whose loyalty wavered by the NKVD have become abiding images of the war,27 but they are essentially myths. As Reese argues, “Careful scrutiny of the draconian discipline of the Red Army reveals that much mythmaking has transpired and calls into question the efficacy of coercion to motivate.”28 |
||
The security services were prepared
to brutalise Soviet soldiers from the war’s start. By 10 October
1941, the NKVD alone had sentenced and executed 10,201 deserters, of
whom 3,321 had been shot in front of their units.29 It is likely that
panicked officers, desperate to re-impose discipline shot many more.
The total number of soldiers executed between June 1941 and May 1945
are hard to establish, but it is estimated that approximately 158,000
death sentences were passed.
30 The level of violence and coercion employed against the Red Army
rests largely upon two orders personally sanctioned by Stalin. Order
No. 270, issued on 16 August 1941, which was read to troops rather than
published, obliged commanders and commissars to shoot deserting
officers on the spot. The family members of deserters were to be
arrested. Battalion or regimental commanders considered to be
frightened of commanding were to be reduced to the ranks, and if
necessary shot on the spot. Rank and file soldiers were obliged to,
“fight selflessly for as long as possible”, irrespective of
encirclement and demand the same from their officers. The families of
captured servicemen were to be denied state assistance and benefits.31
Pressure on officers often translated into increased coercion of their
men, and an increase in executions.32 Less well-known, perhaps, is
that the wave of violence unleashed by Order No. 270, was subsequently
checked on 4 October 1941 by Order No. 391. This as Reese argues,
“criticized commanders for too often resorting to abuse, physical
assault, and ‘repression’ (summary execution) to cover
their own panic and confusion on the battlefield.”33 As the
popular wartime journalist Vasily Grossman put it in his diary,
“[The cry of] ‘Forward, forward!’ is either the
result of stupidity, or of fear of one’s seniors. That is why so
much blood is being shed.”34 Once officers resorted to
threats of violence, they were in danger of losing authority, weakening
unit cohesion, and at risk of a bullet in the back.35 To quote Grossman
again, “The phrasing of an order – “If you
don’t go forward now, mother fucker, I’ll shoot you”
– comes from a lack of will. This does not persuade anybody, this
is weakness.”36 |
||
The disciplinary culture of the Red
Army shifted again on 28 July 1942 with Stalin’s infamous order
No. 227, sometimes known as the “not a step back” order. It
was read out to all Red Army units, making an immediate impact, not
just for its harsh recommendations, but because it also acknowledged
the extent of Soviet military failure. Order No. 227 tasked commanders
with eliminating, “all notions of retreat,” and threatened
them with court-martial for allowing troops to abandon their positions.
The order called for the formation of penal battalions (shtrafbaty) for
officers of approximately 800 men, and penal companies (shtrafroty) of
between 150 and 200
soldiers and junior officers, “guilty of breaking discipline
through cowardice or instability”. These were to be stationed on
the most difficult sectors of the front, “so that they might
atone for their crimes against the Motherland with their own
blood.”37 Penal battalions were not an immediate death
sentence, but those sent to serve within them
faced hazardous deployments, and suffered very high casualty rates.
Provided they survived their allocated period of service, usually three
months, soldiers were rehabilitated and returned to regular units. By
the end of the war, “the Red Army had 65 shtrafbaty and 1,048
shtrafroty in which 427,910 men had served.”38 In addition, Order
No. 227 called for the creation of blocking detachments of up 200 men,
to be deployed behind unstable divisions, which, “in the event of
panic or disorderly retreat of part of the division,” were to,
“shoot scaremongers and cowards on the spot…”.39
Blocking detachments were, of course, not new; they had been
established in principle since June 1941, and implemented since
September 1941, and also mirrored similar formations in the German
army. Indeed, some soldiers, such as Vladimir Gelfand, welcomed the
attempt to re-impose discipline in their units.40 According to the
infantryman Mansur Abdulin, “The order provided a strong
psychological incentive for the men. As did the knowledge that there
were special holding detachments in the rear, authorized to shoot
anyone who actually did drop back…”41 Other post-Soviet
memoirs, echo the sentiment that the order to take “not a step
back”, was necessary.42 Blocking detachments, however, were never
intended to execute stragglers indiscriminately, but rather intimidate
soldiers into maintaining their positions. In practice, the
implementation of the order varied. The responsibility for dealing with
indiscipline and retreating soldiers often fell on inexperienced
officers concerned to avoid accusations of leniency. The ambiguity and
imprecision which surrounded the application of lethal discipline
within the Red Army was typical of Stalinist inducements to employ
state-sanctioned violence, something which helps explain the extent and
escalation of violence. Scholars largely agree that although fear, of both the enemy and the NKVD, was widespread, it was never sufficient to motivate soldiers on its own. As Richard Overy writes, “Not every soldier stood with a gun to his back; not every instance of self-sacrifice and courageous defiance was a product of coercion or fear.”43 Perhaps the most convincing evidence of the failure of coercive measures to improve combat performance, was the extraordinary number of Soviet soldiers who, despite the risks, stopped fighting. Alexander Dallin calculated, in figures published in 1957 but still commonly cited, that 5,754,000 Soviet soldiers were taken prisoner between 1941 and 1945, of whom 3,355,000 or 58 per cent were taken in 1941.44 Many of these soldiers, especially those caught in the encirclement battles of 1941, were victims of a hopeless military situation, and may have continued fighting in less desperate circumstances. Surrender was frequently a survival strategy; a way of escaping death or life-changing violence. 45 Yet, soldiers continued to be taken prisoner, to defect across the lines, and to desert long after blocking detachments and penal units became well-established. “Overall, in 1942 and 1943,” according to figures cited by Reese,“the NKVD caught nearly 1.25 million men who were away from their units without documents, and it rounded up and sent back their units another 200,000 stragglers.”46 Even after the tide of the war turned decisively in the Red Army’s favour soldiers deserted and defected in surprising numbers. The percentage of defectors, POWs who made conscious decisions to go over to the enemy, increased in 1944 and 1945, despite the Red Army’s improving fortunes, and the prospect that defectors might be recaptured by victorious Soviet soldiers.47 Enemy violence and that practiced by their own state, was never sufficient to make Soviet soldiers fight. “Desertions on this scale,” as Merridale writes, “were evidence that tyranny alone could not make heroes out of frightened men.”48 Training and Growing Skill Soviet soldiers were not simply victims of violence, at the mercy of the enemy and the coercive force of the NKVD. Over time training improved, producing capable soldiers. Nikolay Markov was drafted in January 1943 and spent several months training with a Reserve Rifle Brigade in Gorky, before being experiencing frontline duty for the first time at the Battle of Kursk in July 1943. “By 1943 we knew how to fight… It wasn’t like 1941 and 1942, when we plugged holes in the line with infantry! Indeed, the infantry was now seasoned, and the commanders by now had learned to fight.”49 Pride in professional military skills, and the mastery of the technology of modern warfare, became increasingly important to soldiers as the war progressed. Official training at military schools and in reserve battalions were supplemented by the circulation of frontline knowledge and skills. As Vitaly Ulianov, a seventeen-year-old soldier from Kiev who found himself at the front in 1942 explained, “The first battle is the hardest, because you still don’t know anything. … If you remained alive after your first battle – good fellow! After the second battle – a frontline solider! And after the third battle, you were a veteran! Now you knew everywhere, where to crouch, where to fall prone, where to run, what to eat, and what to discard.”50 Another soldier recalled how a battle-hardened sergeant major taught him how to recognise the direction of gun fire, by making him dig a hole, crouch in it, and listen for where he was spraying the lip of the whole with submachine-gun fire.51 As the Red Army’s operational effectiveness, soldiers’ confidence and experience grew, individuals and units became skilled agents in the use of violence. Powerful Emotions: Hatred and Revenge Violence stirred strong emotions in the Red Army, but fear was just one of them. Historians of twentieth-century warfare have suggested that some men fought and continued to fight, because they derived pleasure and satisfaction from combat, and opportunities to practice lethal violence. 52 Scholars of the Soviet war effort have tended to avoid suggesting that the Red Army enjoyed enacting violence. Yet, historians have accepted that the desire to extract revenge on the enemy drove soldiers to fight and keep fighting. As Mark Edele and Michael Geyer write, “Rage was a powerful incentive to kill – both on the field of battle and between engagements.”53 Looking back decades later Ilya Kobylyanskiy explained his hatred of the Germans; “As I fought on, I tried to take revenge on them for all of their monstrous offenses.” As he witnessed and heard stories of atrocities his hatred only increased: |
||
One could not but hate the invaders for the “scorched earth” that I saw in the
region between the Volga and Don rivers, … I hated them for burning the
central part of the city of Stalino and for destroying and depopulating
Sevastopol, as well as for the hundreds of thousands of youth they
commandeered for slave labor in Germany…
After seeing and hearing all of this, how could I not feel a fierce hatred
towards the Germans?54 |
||
This visceral hatred of the enemy
was fed by the propaganda apparatus. Soviet hate propaganda
de-humanised the enemy, circulated knowledge about Nazi atrocities, and
exhorted Soviet soldiers to seek revenge and kill the enemy. The
wartime press began to inculcate hatred, and demand revenge soon after
the German invasion, becoming more intense over time.
55 On 6 June 1942 Pravda published an editorial, which presented a
“Soviet Patriot”, as, “a person who everywhere, even
in the most distant hinterland, sees the hated enemy before him, senses
his terrible breath – and kills him.”56 Hatred became a
civic duty, a mark of a genuine patriot.57 To quote Stalin: “It
was impossible to beat an enemy without having learned to hate him with
all the might of the soul.”58 The most infamous exhortations to
revenge were written by the journalist and publicist
Ilia Ehrenburg.59 He noted, in his post-war memoirs, that;
“During the first months of the war our soldiers did not feel any
real hatred for the German army”, something that he worked
assiduously to combat.60 Ehrenburg launched a ferocious appeal to
eradicate the enemy in the pages of Krasnaia zvezda, the Red Army
newspaper, in July 1942: |
||
We remember everything. We understood: the Germans are not humans. From now
the word “German” for us is the most terrible curse. From now the word German
unloads a firearm. We won’t discuss. We won’t be outraged. We will kill. If on a given
day you haven’t killed a single German, your day has been wasted. … If you can’t kill
the German with a bullet, kill a German with a bayonet. … If you have killed one
German, kill another one – there is nothing more entertaining than German corpses.
… Kill the German! The native soil crises out for this. Don’t miss the chance. Don’t let
it slip. Kill!61
This was a refrain that Ehrenburg, and others particularly Konstantin Simonov, continually repeated. 62 Writing on 13 August 1942 Ehrenburg reminded Krasnaia zvezda’s readers of the imperative to kill: Now there are no books, no life, no stars – only one thought: kill the Germans. Slaughter them all. Bury them. … We will no longer say ‘good morning’ or ‘good night’. In the morning we will say, ‘kill the German,’ and at night, ‘kill the German.’63 As the war progressed through phases of defence, reclamation of territory, and then conquest the imperative to hate intensified. Soldiers had to be re-energised to take the fight beyond Soviet borders. Nikolai Nikulin, for example, recalled that agitation had to be stepped up as soldiers approached the German border. Once again political officers shouted the slogans of ‘A death for a death!!! Blood for Blood!!! Don’t Forget!!! Don’t Forgive!!! We will avenge!!!’…” 64 |
||
The well-spring of such violence, however, was never senseless brutality, but love
for the Soviet motherland, concern from one’s family, and grief for one’s fallen
comrades.65 If hate propaganda gained traction, it did so because it channelled soldiers’
personal experiences of atrocity. The desire to protect endangered loved-ones, and
avenge members of new frontline families, became important sources of wartime
motivation. Rather than fighting for violence’s sake, individuals were usually protecting
their homes, families, and the wider Soviet collective.66 Nevertheless, vengeful passions
were hard to restrain once stirred, especially once the Red Army was fighting beyond
Soviet borders. Violent collectives of soldiers, partisans, security forces, and disbanded
military units enacted extreme violence against civilians within and beyond Soviet space,
and long after the war was won. Much of this violence was generated from below and was
intended to punish and humiliate enemies or collaborators.67 Although we might discern
groups of men revelling in aggressive masculine behaviour, the overwhelming number of
demobilised veterans did not experience long-term brutalisation, but succeeded in
compartmentalising their wartime experiences.68
The Mobilising Force of Ideas If the Red Army was not simply coerced by violence, or compelled by hate propaganda, an alternative argument, prominent in the historiography, is that soldiers were inspired by ideas. As Gabriel Temkin put it, “It was the great collective fear of annihilation, turned into hate, the desire for revenge, and finally into the ‘cause’, which inspired the Red Army during this war.”69 For Temkin that was “cause” patriotism.70 Historians, however, disagree about what ideas were capable of mobilising and motivating millions of soldiers. Two contenders have come to dominate the debate: first, the power of Soviet socialism, in the guise of Stalinist ideology, and second, patriotism for the Soviet motherland. Although, historians have frequently presented these two ideas as binary opposites, with the literature lining up official ideology against popular patriotism, my contention is that these ideas operated in a similar intellectual space, and both had a limited capacity to inspire on the battlefield. Official Stalinist Ideology As Michael David-Fox has argued the history of Soviet society cannot be written without due consideration of the role of ideology.71 The power of ideas in a militantly ideological state should not be dismissed. This holds true for both the military and civilian spheres. Long before the invasion of the Soviet Union in June 1941, the Stalinist system proved itself adapt at mobilising large segments of society behind its political projects. 72 The youngest generation of the Red Army, the so-called frontline generation, upon whom the burden of wartime casualties fell particularly heavily, were born or grew up under socialism, and were socialised in its values. As the frontline soldier Viacheslav Kondriatev explained, “There was much in the system that we did not accept, but we could not imagine any other kind.”73 Historians of Stalinist subjectivities, in particular, have argued that Soviet citizens were shaped by the regime’s ideology, to the extent that they found it difficult to escape official language and discourse.74 The ideas and values inculcated during the 1930s, did not evaporate once soldiers reached the frontlines, but continued to impinge on mentalities and behaviour. Although Soviet soldiers were a product of official ideology, it is unclear that the Red Army fought solely of out of belief in socialism, or Stalinist conviction. Veterans’ memories of the importance of ideology at the frontlines, and its role in combat motivation, vary enormously. Many frontline veterans, regardless of their politics, expressed doubt that soldiers went on the attack shouting “For Stalin! For the Motherland” as they were frequently portrayed in post-war novels and films. Soldiers remembered swearing, but not charging into battle with Stalin’s name on their lips. As Nikolai Nikulin recalled, “Hoarse crises and deeply obscene swearing could be heard on the frontlines, while bullets and shrapnel had not shut up screaming voices”, but not cries of Stalin. “Commissars tried to drum it (For Stalin!) into our heads, but commissars weren’t in the attack.”75 The slogan itself had been appearing in the press, and repeated at meetings, from almost the very start of the war.76 Yet, whether soldiers cried Stalin’s name in the heat of battle or not, was a poor indicator of their politics. As Grigorii Chukrai explained in his memoirs, “What we cried going into the attacks was not so important, many of us really were Stalinists.”77 Amongst the survivors, were soldiers who claimed to be loyal Stalinists, as well as those more sceptical about the mobilising force of socialism. Some soldiers like Vladimir Gelfand, for example, idolized Stalin and followed his wartime speeches with rapture. 78 The testimony of veterans who identified as true-believing Stalinist, however, should be balanced against those who experienced the war, in Mikhail Gefter’s oft quoted phrase as a form of “spontaneous de-stalinisation”. 79 The military disasters of 1941, and the conduct of the war in general, shook many individual’s faith in the system. The literary historian Lazar Lazarev, himself a veteran, expressed this better than almost anyone: Before the war we had not questioned anything, we believed all the propaganda about Stalin, and believed in the Party as the embodiment of justice. But what we saw in the first years of the war forced us to reflect on what we had been told. It made us question our beliefs.80 Soldiers’ accounts are not necessarily accurate reflections of their wartime beliefs. Many veterans internalised the official myths about the war, finding comfort in them. Memoirs and memories, were frequently shaped by the political atmosphere in which they were written or recorded. However, the range of political views expressed by veterans was not simply the product of post-war manipulation and misremembering. In the immediate wake of war a remarkably wide range of political opinions was available to veterans. As Mark Edele has argued veterans expressed a remarkable spectrum of political ideas and opinions, ranging from, “an embrace of an idealized version of Western liberal democracy and capitalism to “Stalinism” – with all possible shades of grey between.”81 This position has been supported by his recent examination of the political motivation of Prisoners of War. Those who were fighting actively for, or indeed against, Stalinism were a small minority. Most Soviet soldiers, like the rest of Soviet society, were primarily concerned with their own survival, rather than ideology. 82 Nevertheless, many scholars have pointed to the power of the ideology to inspire victory. Pre-war party and Komsomol members were well represented within the Red Army’s ranks, with many communists volunteering to fight in the summer of 1941. Indeed, party membership increased dramatically during the war; high casualty rates necessitating a recruitment drive. Decrees passed in August and December 1941 lowered entry criteria, sweeping aside formalities for soldiers who had proved themselves in battle.83 Nearly 80 per cent of new party recruits were from the armed forces.84 By the summer of 1945 approximately three million party members, and 2.4 million Komsomol members were in uniform. 85 Many citizens for whom party membership was an unlikely prospect before the war, now found themselves inducted into the ranks of the governing party. This circumstance affected both the social composition of the party, and how socialism was practiced within party cells. Party membership conferred on the frontlines, did not equate with an orthodox understanding or acceptance of Stalinism. The brand of communism which soldiers practiced on the frontlines was their own political philosophy, not just a carbon copy of the ideas expressed by their political officers. As Merridale writes, “Front-line ideology was strong and deeply rooted, but it was also so distinct from that of the civilian elite that it might have been evolving in another universe.”86 This disparity between frontline and civilian understandings of ideology became clearer after the war as millions of communists, with a rudimentary knowledge of Bolshevik ideology and the conventions of civilian party life, were demobilized.87 “This might have been a war of ideologies,” to quote Edele, “but not everybody caught up in it was ideologically motivated.”88 Although the bulk of the Red Army were not ideological warriors, but rather a noncommittal citizens struggling to survive, there is little doubt that the propaganda and political apparatus helped mobilise soldiers. The Main Political Administration of the Red Army (GlavPUR), represented on the frontlines by political officers, known as commissars, was responsible for inspiring heroic deeds, and providing political education, not just fostering hatred. GlavPUR, in Reese’s words, aimed to make recruits, “better socialists, better servants of the party, and better soldiers.”89 During their training and on the frontlines soldiers were subjected to a barrage of propaganda, which was difficult to avoid. 90 Rather than recalling political lectures laced with references to Stalin’s speeches, some veterans remembered their political officers with fondness. Nikolai Markov, echoing a famous Stalinist mantra, paid respect to commissars as “engineers of human souls”: It is hard for a man in war; someone has to chat with him. These fellows (political workers) were civilized, mannerly. They did their duty to nurture the human soul. /… It all depended on the man, but generally speaking, they were ordinary guys. They cultivated a proper attitude among the men toward each other.91 |
||
Many political officers took these
pastoral responsibilities seriously. As Hellbeck writes,
“Commissars saw themselves as responsible for not only the mental
health of the soldiers, but also their physical well-being”.92 At
times of enormous psychological pressure commissars could be an
important source of support. The ideological reach of the political
administration and its officers, however, was more circumscribed than
often appreciated. Commissars might provide solace in moments of
crisis, but this did not necessarily mean that they successful
inculcated ideological messages. If the propaganda state was in crisis
before the war, as David Brandenberger has argued, then it faced even
greater pressures in wartime.93 Practical problems complicated the work
of communicating official messages. National shortages of newsprint and
strained distribution networks meant that propaganda materials,
including copies of Krasnaia zvezda, were often in short supply on the
frontlines. Radio broadcasts could compensate for problems in newspaper
distribution on the home front, but maintaining a signal in frontline
conditions was difficult.
94 Qualified and experienced agitators were rare commodities; those
that were available found it difficult to persuade cynical
battle-hardened soldiers of the official line. In the early months of
the war, “Soldiers at the front openly scoffed at the inaccurate
report of supposed Soviet success and German weakness and took a
jaundiced view of whatever GlavPUR had to say.”95 Questions about
the effectiveness of political work continued to be raised throughout
the war. In the wake of the battle of Stalingrad even Lieutenant
General Vasily Chuikov, the best known of the Red Army’s
commanders on the Volga, questioned the value of propaganda and
agitation: “The political work was conducted haphazardly,
but it was appropriate to the circumstances. During such dangerous
times a soldier doesn’t need lectures or clever slogans. He needs
to know that his high command is with him, that his commander is with
him.”96 Patriotism If the capacity of Soviet ideology and Stalinist propaganda to inspire soldiers has been questioned, the mobilising force of patriotism has become a mainstay of explanations of why the Red Army fought and kept fighting. National pride, and protecting the Motherland from an abhorrent invader, undoubtedly served as a rallying points around which the war effort could take shape. The surge in patriotism provoked by the outbreak of the war is universally accepted. Between 1941 and 1945, according to one of the few scholars to interrogate the meaning of patriotism, the war fused the ethnic (russkii) and the imperial (rossiiskii) dimensions of Russian national identity, creating a new Russian national consciousness.97 There are, however, problems in presenting patriotism as an alternative to official ideology. Soviet notions of patriotism were themselves mediated through the ideological apparatus, and were never entirely separate from Stalinist ideology. The language and symbols of Russian national identity were revived by the party-state long before June 1941, and had been at the core of Stalinist discourse for some time. In the mid-1930s propaganda was already fostering love for the motherland, and presenting patriotism as integral to the construction of socialism.98 Appeals to patriotism continued, and indeed strengthened, following the Nazi invasion. In his radio address to the nation on 22 June 1941, announcing the German attack, Molotov invoked the memory of Napoleon’s attack in 1812, declaring that the “The Red Army and our people will again wage a victorious patriotic war for the motherland, for honour and freedom.”99 Such sentiments rapidly gained traction in the press and public discourse. By 28 June the editorial in Krasnaia zvezda was once again calling for a, “sacred patriotic war against the invading fascist vandals.”100 Patriotic slogans such as these rapidly established themselves in the national press.101 Visual propaganda, in particular, played upon patriotic calls to arms, and appeals to defend the motherland (rodina), frequently represented in posters in female form, from invading forces.102 Mass song, popular both within and beyond the Red Army, sought to mobilise patriotic emotions through rousing tunes, lyrics which evoked the landscape, and collective acts of singing.103 According to Merridale, “music like this worked better than the prim rotelearning of the politruks (political instructors),” but many songs were not without their ideological component. Political education within the Red Army also strove to encourage patriotic sentiment. Commissars, as Afanasy Svirin explained after Stalingrad, taught soldiers, our Russian military traditions. We often quoted our great military leaders, who said that to protect your wives and children you must defend the fatherland, you must give everything to defend the fatherland. We told them about the heroic deeds of Ivan Susasin [a widely celebrated seventeenth century Russian national hero] and gave many other examples from the history of the Russian people.104 Wartime patriotism, then, was shaped and influenced by the propaganda apparatus, and never ideologically neutral. Nevertheless, a popular grass-roots dimension to patriotism survived. Local patriotism, the impulse to protect home and family, as we have already seen, was as much part of wartime Soviet patriotism, as grand visions of the Soviet motherland. 105 Propaganda played on these emotions, in part because, they were genuine. Just as soldiers practiced their own form of socialism, frontline patriotism had its own specificities. To quote Merridale, “The patriotism of the front was not the dour stuff of later ceremonial. It was maudlin, desperate, a way of clinging to the pre-war world that had been lost, a way of honouring the friends who died.”106 |
||
If we begin to consider the remarkable social and ethnic diversity of the Red
Army, the limitations of socialism and patriotism as mobilising forces begin to become
clearer. The urban working classes, for example, were more likely to have internalised
propaganda messages and ideological positions than the peasant soldiers who made up
the bulk of the Red Army. Female soldiers, of whom there were nearly a million in the
armed forces, as predominately young, education, urban, Komsomol members were
statistically more likely to be committed communists than their male counterparts.107
The gamut of ideas, emotions, and impulses capable of motivating men, held a broadly
similar appeal to women. Yet, women also had their own motivations to serve, which
included notions of gender equality, and determination to demonstrate what they were
capable of.108 Although women were not expected to volunteer to serve, as Roger Reese
argues, “many felt compelled to do so to demonstrate that, as citizens, they were the equal
of men.”109 Sadly, many women experienced abuse, discrimination, and viscous taunts
about their sexual conduct during and after their service, that undermined lingering
beliefs in Stalinist society’s commitment to gender equality.110 Similarly, the appeal to patriotic sentiment gained different levels of traction beyond ethnic Russians. Soldiers from the non-Russian nationalities often had additional reasons to serve. Jewish soldiers had special reason for fearing and hating the enemy, but they also had to contend with anti-Semitic slurs and harassment from within their own ranks.111 Soldiers from the Soviet Union’s western borderlands, particularly western Ukraine, western Belorussia, and the Baltics, territories only recently acquired, had every reason to resent a particularly Russo-centric form of patriotism. They often served reluctantly, and many deserted or defected to the enemy.112 In the early phase of the wars, appeals to defend the Soviet motherland resonated even less with men from the Central Asian republics. Persuading Central Asians to fight for the Soviet state, whilst knowledge and understanding of its ideology was so weak, proved very difficult. Kazakh and Kyrgyz conscripts were initially reluctant recruits and were forcibly drafted into the Red Army. Rebellions against conscription in the Caucasus were not unheard of.113 Things were little better once soldiers reached their units. Non-Russians were generally seen as a problem by commanders, their resilience in battle and political loyalty was questioned. Poor training and difficulties following commands in Russian, the official language of command in the Red Army, meant that Central Asian soldiers suffered high casualties.114 Over time the Red Army’s Political Department, and Soviet propaganda more widely, refined its messages to Kazakh, Kyrgyz, and Uzbek soldiers, and began to integrate non-Russians more successfully into a Soviet identity.115 Nevertheless, non-Russian soldiers continued to suffer derision and even abuse. They were often assigned some of the most difficult and dangerous tasks in their sectors. As Brendon Schechter, observes, “Indifference and hostility toward ‘non-Russians’ by many of their commanders could be shockingly callous.”116 Frontline Communities and Social Support In general, Soviet soldiers were more likely to be fighting for a sense of local community, than they were an overarching Soviet identity. That sense of community also included the “fictive kinship” established amidst the shared suffering and hardship of the frontlines. The Red Army fought not only for families and loved ones, but also members of the “frontline brotherhood”, the small tightly-knit groups of friends, which were so important in sustaining frontline morale. Military historians have long acknowledged the critical role of these “primary groups” in combat effectiveness.117 Hellbeck questions the contribution that frontline bonds played in the Red Army, arguing that, “the terrible casualty rate on the Soviet side consumed whole units in a matter of days,” which, “made it impossible for soldiers to develop personal cohesion.”118 Others have noted the challenges low life expectancy and rapid turnover created for the formation of primary groups in both the Red Army and other forces. 119 Without doubt the membership of these primary groups were constantly shifting, as soldiers were killed, captured, or injured. As Nikolai Markov explained in his memoirs, “By September 1943 there weren’t any of the men left in my platoon with whom I’d started. The platoon was constantly being rebuilt and men were always rotating in and out of it.”120 Despite the odds against it, there were soldiers who did survive, and could become the pivots around which primary groups formed. Soldiers accounts often have much to say about wartime friendships, or the relationship between officers and men. As Reese explains, “veterans almost always mention the names of five or fewer wartime comrades who made a difference in their lives.” These friends, perhaps alongside a trusted officer or a compassionate political instructor, were critical in keeping fear in check.121. Furthermore, in the heightened sensory environment of the frontlines it did not take long for strong emotional bonds to form. As one soldier wrote to the fiancée of a deceased comrade after the war: Life at the front brings people together very quickly. It’s enough to spend one or two days with someone, and you know all his characteristics and all his feelings in a way you would never know them in peacetime, even after a whole year. There is nothing stronger than front-line friendship, and nothing can break it, not even death.122 Frontline life threw soldiers into remarkable proximity, so close that they grew accustomed to the smell of each other’s sweat and unwashed bodies.123 They slept side by side, ate from the same pot, and shared almost everything, even their letters. Dead comrades remained with their friends long after they were buried; their deaths providing another reason for revenge. Years later veterans still remembered their comrades, attempted to trace the graves and relatives of dead friends, and corresponded with fellow survivors. Comradeship helped make the pressures of battle more bearable, but so did the cultures and practices that emerged within the Red Army. Even amidst the death and destruction the routines of frontline life sustain soldiers. As Ilya Ehrenburg later explained: The men lived in such close proximity, not only to the Germans, but to death itself that they had stopped noticing it; a way of life had been established. They wondered when they would be issued with their tot of vodka, and why Varya, who had moved into the batallion commander’s dugout, had received a medal. By the poor light of the smoky oil-wick the soldiers quarrelled, wrote letters home, hunted lice (known as ‘snipers’), and speculated on what things would be like when the war was over.124 “War is never only about killing and dying,” as Oleg Budnitskii reminds us. “Card-playing, drinking, singing, jealousy, love, and theft were all part of the war.”125 For scholars of the First World War, where studies of frontline conditions are more advanced, this will hardly be a revelation. Yet, only relatively recently have historians of the Red Army begun to strip away the myths woven around the Soviet war experience. Over a decade ago, Catherine Merridale’s ground-breaking social history of the Red Army demonstrated the role improved rations, a sturdy pair of boots, a rousing song or smutty joke, receiving a letter or parcel from home, swig of vodka or a drag on a cigarette played in enabling soldiers to survive the frontlines.126 A new generation of scholars are now taking on the challenge of revealing in ever greater detail the complexities of wartime military culture. New research is revealing the Red Army’s military culture, the social bonds created by communal eating, the relationship between genders and ethnic groups, as well as more nuanced emotional and sensory histories.127 Nevertheless, much work remains to explore the inner turmoil unleashed by extreme violence, what Aleix Peri terms “the war within”, something which we understand better in civilian contexts.128 We still know, for example, little about the jokes and rumours that circulated on the frontlines, or the language and slang that soldiers spoke amongst themselves, as opposed to the phrases uttered at political meetings, or the words scrawled to relatives in letters. All of these might reveal more about how ideas and information circulated within the ranks, and help us better understand how soldiers adapted and internalised propaganda messages. Better access to the archives of the Ministry of Defence and the Military Medical Academy might inform more subtle understandings of combat breakdown, and the war’s effects on minds and bodies. Conclusion No single factor adequately explains why the core of the Red Army fought and continued to fight in the face of such exceptional violence and suffering. Fear, coercion, ideology, propaganda, patriotism, and primary groups all played their part in motivating soldiers. Not all Soviet soldiers fought for the same reasons, and those reasons changed over the time. The wars of defence, liberation and re-conquest necessitated different attitudes from soldiers and commanders. In other words, Soviet soldiers were human beings with complicated inner worlds and their own diverse motivations to serve, not passive subjects of Soviet power. Nevertheless, the extreme violence, the scale of death and destruction on the Eastern Front, and the highly ideological nature of the conflict, has made the Soviet experience an important test case for why soldiers endured the horror and of modern industrialised warfare. The prominence, however, of ideology and patriotism in historians’ explanations of what and for whom Soviet soldiers were fighting for, perhaps reveal more about the interests and historiographical preoccupations of professional historians, than the interests of “ordinary soldiers”. Most soldiers were desperately trying to survive, rather than thinking deeply about socialism or the motherl and. Although Soviet soldiers faced great violence at the hands of the enemy, and were subject to the coercive force of Stalinist violence, the Red Army fought for many of the same reasons as soldiers everywhere. They were fighting for each other, for their families and communities, rather than the party or Stalin. Like other armies, primary groups and wartime emotions, were more effective at mobilising soldiers than propaganda alone. Soviet soldiers, then, were anything but faceless unthinking brutes or superhuman heroes of Cold War mythology. They had much in common with combatants of the First and Second World wars from across Europe. Rather than being a special case Russia and the Soviet Union was part of a wider World at War. |
||
_____________________________________________________________________________
|
||
1 Stephen M.
Norris, “Guiding Stars: The Comet-Like Rise of the War Film in
Putin’s Russia: Recent World War II Films and Historical
Memories,” Studies in Russian and Soviet Cinema 1, no. 2 (2007): 163–89.
2 Anastasia Kostetskaya, “Stalingrad re-imagined as mythical chronotype: Fedor Bondarchuk’s Stalingrad in IMAX 3-D,” Studies in Russian and Soviet Cinema 10, no. 1 (2016): 47–61. 3 Mark Edele, Stalin’s Defectors: How Red Army Soldiers became Hitler’s Collaborators, 1941–1945 (Oxford: Oxford University Press, 2017), 11. 4 For recent examples see: Alexander Watson, Enduring the Great War. Combat, Morale and Collapse in the German and British Armies, 1914-1918 (Cambridge: Cambridge University Press, 2008), and Michael Roper, The Secret Battle: Emotional Survival in the Great War (Manchester: Manchester University Press, 2009). 5 John N. Horne, Labour at War: France and Britain 1914–1918 (Oxford: Oxford University Press, 1991); John Horne (ed.), State Society and Mobilization in Europe during the First World War (Cambridge: Cambridge University Press, 1997); John Horne and Alan Kramer, German Atrocities, 1914: A History of Denial (New Haven, CT: Yale University Press, 2001). 6 On the Soviet war cult see, Nina Tumarkin, The Living & The Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia (New York: Basic Books, 1994). 7 Catherine Merridale, “Culture, Ideology and Combat in the Red Army, 1939–45,” Journal of Contemporary History 41, no. 2 (2006): 305–24. 8 John Erickson, The Road to Stalingrad: Stalin’s War with Germany, Vol. 1 (London: Weidenfeld & Nicolson, 1975); John Erickson, The Road to Berlin: Stalin’s War with Germany, Vol. 2 (London: Weidenfeld & Nicolson, 1983); David M. Glantz and Jonathan House, When Titans Clashed: How the Red Army Stopped Hitler (Edinburgh: Birlinn, 1995); Chris Bellamy, Absolute War: Soviet Russia in the Second World War: A Modern History (London: Macmillan, 2007); Evan Mawdsley, Thunder in the East: The Nazi-Soviet War 1941–1945. 2nd Edition (London: Bloomsbury, 2016); Alexander Hill, The Red Army and the Second World War (Cambridge: Cambridge University Press, 2017). 9 E. S. Seniavskaia, Frontovoe pokolenie, 1941–1945: istoriko-psikhologicheskie issledovanie (Moscow: IRI-RAN, 1995); E. S. Seniavskaia, Psikhologiia voiny v XX veke: istoricheskii opyt Rossii (Moscow: ROSSPEN, 1999). 10 Catherine Merridale, Ivan’s War: The Red Army 1939–45 (London: Faber & Faber, 2005); Roger R. Reese, Why Stalin's Soldiers Fought: The Red Army's Military Effectiveness in World War II (Lawrence: University Press of Kansas, 2011). 11 Jochen Hellbeck, Stalingrad: The City That Defeated the Third Reich, trans. Christopher Tauchen and Dominin Bonfilio (New York: Public Affairs, 2015), 22. 12 G. F. Kirvosheev, ed., Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century (London: Greenhill Books, 1997), 83–5; Sergei Kropachev and Evgenii Krinko, Poteri naseleniia SSSR v 1937–1945 gg.: Masshtaby i formy. Otechestvennaia istoriografiia (Moscow: ROSSPEN, 2012), 232–49. For a recent reexamination see, Lev Lupokhovsky and Boris Kavalerchik, The Price of Victory: The Red Army’s Casualties in the Great Patriotic War, trans. Harold Orenstein (Barnsley: Pen and Sword, 2017). 13 Mawdsley, Thunder in the East, 389. 14 Kirvosheev, ed., Soviet Casualties, 87–8. 15 Beate Fieseler, “The Bitter Legacy of the ‘Great Patriotic War”’: Red Army Disabled Soldiers under Late Stalinism,” in Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention, ed. Juliane Fürst, 46– 61 (46–57) (London: Routledge, 2006); Mark Edele, Soviet Veterans of the Second World War. A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941–1991 (Oxford: Oxford University Press, 2008), 81–101. 16 Mark Edele and Michael Geyer, “States of Exception: The Nazi-Soviet War as a System of Violence, 1939– 1945,” in Beyond Totalitarianism: Stalinism and Nazism Compared, ed. Michael Geyer and Sheila Fitzpatrick, 345–95 (348) (Cambridge: Cambridge University Press, 2010). 17 Nikolai Nikulin, Vospominaniia o voine (Moscow: ACT, 2014), 47. 18 V. Koroteev, ‘Gvardeitsy Panfilova v boiakh za Moskvy,” Krasnaia zvezda, 27 November 1941, 3; ‘Zaveshchanie 28 pavshikh geroev,” Krasnaia zvezda, 28 November 1941, 1; Alexander Statiev, “‘La Garde meurt mais ne se rend pas!: Once Again on the 28 Panfilov Heroes,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 13, no. 2 (2012), 769–98; Rosalinde Sartorti, “On the Making of Heroes, Heroines, and Saints,” in Culture and Entertainment in Wartime Russia, ed. Richard Stites, 176–93 (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1995); Karel C. Berkhoff, Motherland in Danger: Soviet Propaganda During World War II (Cambridge, MA.: Harvard University Press, 2012), 59–67. 19 Svetlana Alexievich, The Unwomanly Face of War, trans. Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (London: Penguin, 2017), 133. 20 Steven G. Jug, “Sensing Danger: The Red Army during the Second World War,” in Russian History Through the Senses: From 1700 to the Present, ed. Matthew P. Romaniello and Tricia Starks, 219–40 (224) (London: Bloomsbury, 2016). 21 Isaak Kobylanskiy, “Memories of War: Part 2: On the railroads, the battle on the outskirts of Vishnyovy hamlet, ‘mysterious are the ways of the Lord’, fear, and about blocking detachments,” The Journal of Slavic Military Studies 16, no. 4 (2003): 47–56. (152). 22 Benjamin Zajichek, “Scientific Psychiatry in Stalin’s Soviet Union: The Politics of Modern Medicine and the Struggle to Define ‘Pavlovian’ Psychiatry, 1939–1953,” (Ph.D Dissertation: University of Chicago, 2009), 152–3. 23 Gabriel Temkin, My Just War: The Memoir of a Jewish Red Army Soldier in World War II (Novato, CA: Presidio, 1998), 176. 24 Ibid. 25 Peter Holquist, Making War, Forging Revolution: Russia's Continuum of Crisis, 1914–1921 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002). 26 Peter Whitewood, The Red Army and the Great Terror: Stalin’s Purge of the Soviet Military (Lawrence: University Press of Kansas, 2015). 27 Merridale, “Culture, Ideology and Combat,” 317. 28 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 161. 29 “Report of S. R. Mil’shtein to L. P. Beria on the number of arrested and executed personnel who were separated from their units and fled from the front. October 1941. RGANI, f. 89, op. 18, d. 8, ll. 1–3,” in Stalin and the Lubianka: A Documentary History of the Political Police and Security Organs in the Soviet Union, 1922–1953, ed. David R. Shearer and Vladimir Khaustov, 258 (New Haven, and London: Yale University Press, 2015). 30 Richard Overy, Russia’s War: A History of the Soviet War Effort: 1941–1945 (New York: Penguin, 1998), 160; Merridale, Ivan’s War, 136. 31 “Prikaz stavki verkhovnogo glavnokomandovaniia ob otvetstvennosti voennosluzhashchikh za sdachy v plen i ostavlenie vragy oruzhiia, No. 270, 16 Avgusta 1941 g.,” in Russkii Arkhiv: Velikaia otechestvennaia: Prikazy Narodnogo Komissara Oborony SSSR, 22 iiunia 1941 g. – 1942 g. T. 13 (2-2), ed. V. A. Zolotarev, 58–60 (Moscow: Terra, 1997). 32 Overy, Russia’s War, 80–1; Hellbeck, Stalingrad, 32–3; Merridale, Ivan’s War, 98; Hill, The Red Army, 223. 33 Reese, Why Stalin’s Solders Fought, 162. 34 Vasily Grossman, A Writer at War: Vasily Grossman with the Red Army 1941–1945 (London: Pimlico, 2006), 237. 35 Edele, Stalin’s Defectors, 101; Merridale, “Culture, Ideology and Combat,” 318. 36 Grossman, A Writer at War, 219. 37 “Prikaz o merakh po ukrepleniiu distsipliny i poriadka v krasnoi armii i zapreshchenii samovol’nogo otkhoga s boevykh pozitsii, No. 227, 28 iiulia 1942 g,” in Russkii Arkhiv: Velikaia otechestvennaia: Prikazy Narodnogo Komissara Oborony SSSR, 22 iiunia 1941 g. – 1942 g. T. 13 (2-2), ed. V. A. Zolotarev, 276–9. 38 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 165–6. 39 “Prikaz o merakh po ukrepleniiu distsipliny i poriadka v krasnoi armii,” 278. 40 Vladimir Gel’fand, Dnevnik 1941–1946. 2-e izdanie (Moscow: ROSSPEN, 2016), 102. 41 Mansur Abdulin, Red Road from Stalingrad: Recollections of a Soviet Infantrymen, trans. Denis Fedosov (Barnsley: Pen and Sword, 2004), 31. 42 Nikolai Amosov, Moia voina: Polevoi gospital’ (Moscow: Algoritm, 2016), 76. 43 Overy, Russia’s War, 161; Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 175. 44 Alexander Dallin, German Rule in Russia 1941–1945. A Study in Occupation Policies (New York: Octagon Books, 1980), 427; Edele, Stalin’s Defectors, 22-23; Aron Shneer, Plen: Sovetskie voennoplennye v Germanii, 1941–1945 (Moscow: Mosty Kul’tury, 2005); 93-99. 45 Edele, Stalin’s Defectors, 100–3 46 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 174. 47 Edele, Stalin’s Defectors, 33. 48 Merridale, Ivan’s War, 232. 49 Nikolay Dmitrievich Markov, “There were No Long-term Survivors,” in Panzer Killers: Anti-tank Warfare on the Eastern Front, ed. Artem Drabkin, trans. Stuart Britton, 49–63 (53) (Barnsley: Pen and Sword, 2013). 50 Vitalty Andreevich Ulianov, “The First Battle is the Hardest,” in Panzer Killers, 15–49 (16–17). 51 Boris Vasil’evich Nazarov, “A fight to the Finish,” in Panzer Killers, 86–102 (92). 52 Niall Fergusson, The Pity of War (London: Allen Lane, (London 1998), 339–66, especially 357–66; Joanna Bourke, An Intimate History of Killing: Face-to-Face Killing in Twentieth Century Warfare (London: Granta, 1999), 13–43; Richard Bessel, Violence: A Modern Obsession (London: Simon & Schuster, 2015), 137–8. 53 Edele and Geyer, “States of Exception,” 390. 54 Isaak Kobylyanskiy, From Stalingrad to Pillau: A Red Army Officer Remembers the Great Patriotic War, ed. Stuart Britton (Lawrence: University Press of Kansas, 2008), 239. 55 E. S. Seniavskaia, Protivniki Rossii v voinakh XX veka: Evoliutsiia “obraza vraga” v soznanii armii i obshchestva (Moscow: ROSSPEN, 2006), 80–97; Argyrios K. Pisiotis, “Images of Hate in the Art of War,” in Culture and Entertainment in Wartime Russia, 141–56. 56 “Sovetskii patriot”, Pravda, 6 July 1942, 1. 57 Here I paraphrase Serhy Yekelchyk, “The City Duty to Hate: Stalinist Citizenship as Political Practice and Civic Emotion (Kiev, 1943–53),” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 7, no. 3 (2006): 529– 56; Serhy Yekelchuk, Stalin’s Citizens: Everyday Politics in the Wake of Total War (Oxford: Oxford University Press, 2014), 9–33. 58 Stalin’s words appear in a slogan at the top of Mikhail Sholokhov, “Nauka nenavisti,” Krasnaia zvezda, 23 June 1943, 3. 59 Berkhoff, Motherland in Danger, 182–93. 60 Ilya Ehrenburg, The War 1941–45. Vol V Men, Years – Life, trans. Tatiana Shebunina and Yvonne Kapp (London: Macgibbon & Kee, 1964), 26–7. 61 Il’ia Erenburg, “Ubei,” Krasnaia zvezda, 24 July 1942, 4. 62 On Simonov and his poem “Kill Him” see, Orlando Figes, The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia (London: Penguin, 2008), 414–5. 63 Il’ia Erenburg, “Pomni,” Krasnaia zvezda, 13 August 1942, 3. 64 Nikulin, Vospominaniia o voine, 207. 65 “Liubov’ k rodine i nenavist, k vragu,” Pravda, 18 May 1943, 1; “Nenavist k vragu,” Pravda, 11 July 1942, 1. 66 Lisa A. Kirschenbaum, “‘Our City, Our Hearths, Our Families’, Local Loyalties and Private Life in Soviet World War II Propaganda,” Slavic Review 59, no. 4 (2000): 825–47 (838). 67 Norman M. Naimark, The Russians in German: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945–1949 (Cambridge, MA: Belpnapp Press of Harvard University Press, 1995), 33–140; Mark Edele, Soviet Veterans of the Second World War: A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941–1991 (Oxford: Oxford University Press, 2008), 26–28; Filip Slaveski, The Soviet Occupation of Germany: Hunger, Mass Violence, and the Struggle for Peace, 1945–1947 (Cambridge: Cambridge University Press, 2013), 28–43; Mark Edele and Filip Slaveski, “Violence from Below: Explaining Crimes against Civilian across Soviet Space, 1943– 1947,” Europe-Asia Studies 68, no. 6 (2016): 1020–1035. 68 Robert Dale, Demobilized Veterans in Late Stalinist Leningrad: Soldiers to Civilians (London: Bloomsbury, 2015), 131–56. 69 Temkin, My Just War, 176. 70 Ibid., 34. 71 Michael David Fox, Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2015). 72 David Priestland, Stalinism and the Politics of Mobilization: Ideas, Power, and Terror in Inter-war Russia (Oxford: Oxford University Press, 2007). 73 Quoted in Elena Zubkova, Russia After the War: Hopes, Illusions, and Disappointments, 1945–1957, ed. and trans. Hugh Ragsdale (Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1998), 26. 74 Hellbeck, Stalingrad, 20. 75 Nikulin, Vospominaniia o voine, 48. 76 “Za Rodiny, za Stalina!”, Krasnaia zvezda, 24 June 1941, 2. 77 Grigorii Chukhrai, Moia voina (Moscow: Algoritm, 2001), 281. 78 Gel’fand, Dnevnik 1941–1946, 219. 79 Mikhail Gefter, Iz tekh i etikh let (Moscow: Progress, 1991), 418–23 80 Quoted in Figes, The Whisperers, 433. See also Tumarkin, The Living and the Dead, 64–6. 81 Mark Edele, “More than Just Stalinists: The Political Sentiments of Victors 1945–1953,” in Late Stalinist Russia, 167–91 (174). 82 Edele, Stalin’s Defectors, 9–10, 119, 176–8. 83 Yoram Gorlizki and Oleg Khlevnuik, Cold Peace: Stalin and the Soviet Ruling Circle, 1945–1953 (Oxford: Oxford University Press, 2004), 182. 84 Cynthia S. Kaplan, “The Impact of World War II on the Party,” in The Impact of World War II on the Soviet Union, ed. Susan J. Linz, 157–87 (160) (Totawa, NJ: Rowman & Allanheld, 1985) 85 Hellbeck, Stalingrad, 34–5; Edele, Stalin’s Defectors, 168. 86 Merridale, Ivan’s War, 199. 87 Dale, Demobilized Veterans, 165–9. 88 Edele, Stalin’s Defectors, 10, 119. 89 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 196. 90 Merridale, Ivan’s War, 94–6 91 Markov, “There were No Long-term Survivors,” 61–2. 92 Hellbeck, Stalingrad, 44. 93 David Brandenberger, Propaganda State in Crisis: Soviet Ideology, Indoctrination, and Terror under Stalin, 1927–1941 (New Haven, CT: Yale University Press, 2011). 94 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 193–5; Berkhoff, Motherland in Danger, 7–34. On wartime radio see Stephen Lovell, Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970 (Oxford: Oxford University Press, 2015), 107–33. 95 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 193. 96 Hellbeck, Stalingrad, 274. 97 Geoffrey Hosking, “The Second World War and Russian National Consciousness,” Past and Present 175, no. 1 (2002), 162–87 (163). 98 Nikolas Timosheff, The Great Retreat: The Growth and Decline in Communism in Russia (New York: E. P. Dutton, 1946); David Brandenberger, National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Russian National Identity, 1931–1956 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002); Brandenberger, Propaganda State in Crisis, 98–119. 99 ‘Vystuplenie po radio Zamestitelia Predsedatelia Sovetas Narodnykh Komissarov Soiuza SSR i Narodnogo Komissara Inostrannykh Del tov. V. M. MOLOTOVA 22 Iunia 1941 goda,” Krasnaia zvezda, 24 June 1941, 1. 100 “Sviashchennaia otechestvennaia voina sovetskogo naroda,” Krasnaia zvezda, 28 June 1941, 1. 101 Jeffrey Brooks, Thank You, Comrade Stalin! Soviet Public Culture From Revolution to Cold War (Princeton: Princeton University Press, 2000), 159–60. 102 For example: Irakli Toidze, The Motherland is calling! (1941), Viktor Ivanov, For the Motherland, for honour, for freedom! (1941). 103 Robert A. Rothstein, “Homeland, Home Town, and Battlefield: The Popular Song,” in Culture and Entertainment in Wartime Russia, 77–94; Suzanne Ament, “Reflecting Individual and Collective Identities: Songs of World War II,” in Gender and National Identity in Twentieth-Century Russian Culture, ed. Helena Goscilo and Andrea Lanoux, 113–30 (Dekalb: Northern Illinois University Press, 2006). 104 Hellbeck, Stalingrad, 149. 105 Kirschenbaum, “‘Our City, Our Hearths, Our Families’”. 106 Merridale, “Culture, Ideology, and Combat,” 315. 107 Anna Krylova, Soviet Women in Combat: A History of Violence on the Eastern Front (Cambridge: Cambridge University Press, 2010); Roger D. Markwick and Euridice Charon Cardona, Soviet Women on the Frontline in the Second World War (Basingstoke, UK: Palgrave Macmillan, 2012). 108 Krylova, Soviet Women in Combat, 137–43. 109 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 269. 110 Merridale, Ivan’s War, 206–9; Reese, Why Stalin’s Solders Fought, 291–303; Markwick and Cardona, Soviet Women on the Frontline, 239–41; Reese, Why Stalin’s Solders Fought, 291–303. 111 Oleg Budnitskii, “Jews at War: Diaries from the Front,” in Soviet Jews in World War II: Fighting, Witnessing, Remembering, ed. Harriet Murav and Gennady Estraikh, 57–84 (Boston, MA.: Academic Studies Press, 2014), 76–7; Edele, Stalin’s Defectors, 107–8. 112 Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 146–7, 250–2. 113 Moritz Florin, “Becoming Soviet through War: The Kyrgyz and the Great Fatherland War,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 17, no. 3 (2016): 495–516 (495–500); Reese, Why Stalin’s Soldiers Fought, 141–6. 114 Brandon Schechter, “‘The People’s Instructions’: Indigenizing the Great Patriotic War Among ‘NonRussians’,” Ab Imperio 3 (2012): 109–33 (109–16). 115 Schechter, “‘The People’s Instructions’; Roberto J. Carmack, “History and hero-making: patriotic narratives and the Sovietization of Kazakh front-line propaganda, 1941–1945,” Central Asian Survey 33, 1 (2014): 95–112; Boram Shin, “Red Army Propaganda for Uzbek Soldiers and Localised Soviet Internationalism in World War II,” Soviet and Post-Soviet Review 42, no. 1 (2015): 39–63; “Florin, “Becoming Soviet Through War”. 116 Schechter, “‘The People’s Instructions’,” 112. 117 For example, E. A. Shills and Morris Janowitz, “Cohesion and Disintergration in the Wehrmacht in World War II,” Public Opinion Quarterly 12 (1948): 280–315. 118 Hellbeck, Stalingrad, 22. 119 Merridale, “Culture, Ideology, and Combat,” 322; Merridale, Ivan’s War, 173–4; Omer Bartov, The Eastern Front, 1941–45, German Troops and the Barbarisation of Warfare, 2nd ed. (Houndmills: Palgrave, 2001), 36–7. 120 Markov, “There were No Long-term Survivors,” 53 121 Reese, Why Did Stalin’s Soldiers Fight, 218. 122 Seniavskaia, Frontovoe pokolenie, 85–6. 123 Jug, “Sensing Danger,” 222–3. 124 Ehrenburg, The War 1941–45, 81. 125 Budnitskii, “Jews at War,” 58. 126 Merridale, Ivan’s War. 127 Brandon Schechter, “Khoziaistvo and Khoziaeva: The Properties and Proprietors of the Red Army, 1941– 45,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 18, no. 3 (2016): 487–510; Brandon Schechter, “The State’s Pot and the Soldier’s Spoon: Rations (Paëk) in the Red Army,” in Hunger and War: Food Provisioning in the Soviet Union During World War II, ed. Wendy Z. Goldman and Donald Filtzer, 98–157 (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 2015); Steven G. Jug, “Red Army Romance: Preserving masculine hegemony in mixed gender combat units, 1943–1944,” Journal of War and Culture Studies 5, no. 3 (2012): 321–34; Jug, “Sensing Danger.” 128 Alexis Peri, The War Within: Diaries from the Siege of Leningrad (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2017) |
||
© Robert Dale
© Brill
В
книге "Мир на войне, 1911-1949" ведущие и начинающие исследователи
истории культуры двух мировых войн начинают разрушать традиционные
барьеры между историографиями двух конфликтов, выявляя общие черты и
проливая новый свет на каждую из них в рамках более широкой миссии в
честь профессора Джона Хорна по расширению границ академического
изучения войны в 20 веке.
Используя методы и подходы, разработанные историками культуры Первой мировой войны, этот том демонстрирует и исследует четыре важнейшие темы, связанные с социокультурными атрибутами и репрезентацией войны, которые пересекаются как в Первой, так и во Второй мировых войнах: культурная мобилизация, характер и изображение боя, опыт гражданского населения под огнем, а также различные значения победы и поражения. В состав авторов входят: Аннет Беккер, Роберт Дейл, Алекс Даудалл, Роберт Герварт, Джон Хорн, Томаш Айриш, Хизер Джонс, Алан Крамер, Эдвард Мадиган, Энтони МакЭллиготт, Майкл С. Нейберг, Джон Пол Ньюман, Катриона Пеннелл, Филипе Рибейро де Менесес, Дэниел Тодман и Джей Уинтер. |
"За что и за кого мы воевали?": Солдаты Красной армии, боевая мотивация и стратегии выживания на Восточном фронте во Второй мировой войне | ||
Robert Dale | ||
|
||
В последние годы фильмы,
телевизионные драмы и документальные фильмы о войне на Восточном фронте
в 1941-1945 годах, которую россияне продолжают называть Великой
Отечественной войной, стали основными видами развлечений в современной
России, вновь заняв культурное пространство, которое они в последний
раз осваивали в брежневскую эпоху. Включите телевизор, и трудно
избежать повторного показа позднесоветских военных фильмов и новых
многосерийных военных драм. На собственный канал Министерства обороны
"Звезда" можно рассчитывать, если другие каналы разочаровали.1
Российские блокбастеры, такие как "Цитадель" (реж. Никита Михалков,
2011), "Сталинград" (реж. Федор Бондарчук, 2013) и "Битва за
Севастополь" (реж. Сергей Мокрицкий, 2015), триумфально вернули войну
на большой экран. Сталинград", первый российский фильм, снятый
полностью в формате IMAX 3D, побил рекорды российского проката, собрав
примерно 51 000 000 долларов США, и был встречен с положительным, если
не всеобщим, одобрением.2 По мере того, как живая память о Великой
Отечественной исчезает, многие россияне оценивают этот самый
убийственный и разрушительный конфликт на основе того, что они видят на
экранах и, в меньшей степени, читают в печати. Глянцевые
производственные ценности и компьютерные спецэффекты последних фильмов,
а также личные истории, рассказанные в телевизионных драмах, оживляют
впечатления от просмотра. Многие фильмы и драмы открыли для публичного
обсуждения менее героические аспекты военных действий, запрещенные в
позднесоветское время. Хотя постсоветское поколение кинозрителей или,
более того, старшее поколение, смотрящее фильмы дома, может
почувствовать, что эти культурные продукты приближают их к действию и
улучшают их понимание военного опыта их предшественников, для историков
это весьма проблематичные источники вдохновения. |
||
В данном эссе делается попытка снять
многочисленные слои мифов и официальных искажений, созданных вокруг
военного опыта Красной Армии, которые накапливались во время и после
холодной войны, благодаря политизации памяти о войне и влиянию
культурных продуктов, таких как военные фильмы. В ней задается вопрос,
за что и за кого советские солдаты сражались на протяжении почти
четырех долгих лет. Что побуждало рядовых солдат сражаться и продолжать
сражаться на фоне кровавой бойни и лишений Восточного фронта? Хотя это
простые вопросы, определение того, как солдаты переживали экстремальное
насилие и справлялись с физическим и психологическим давлением войны,
представляет серьезные методологические трудности. Доступ к внутреннему
миру советских солдат в моменты сильнейшего индивидуального и
коллективного стресса очень сложен. Хотя гиперреализм современного кино
может быть соблазнительным, историкам гораздо труднее заглянуть в души
солдат, чем режиссерам и сценаристам. Как сухо заметил Марк Эдель:
"Мотивация - явление по своей сути сложное для исследования, тем более,
если объекты такого исследования в подавляющем большинстве мертвы".3
Тем не менее, многие историки приняли вызов объяснить, почему солдаты
сражались и продолжали сражаться среди смерти и разрушений современной
индустриализированной войны. Историки Первой мировой войны уже давно
занимаются этими проблемами.4 Исследования важности фронтовой культуры,
эмоций и коммуникации в Красной Армии по сравнению с состоянием науки о
западном фронте во время Первой мировой войны находятся в зачаточном
состоянии. Особым источником вдохновения для этой главы послужила
работа Джона Хорна, который пытался применить подходы социальной и
культурной истории к области, которая когда-то считалась уделом военной
истории. Его работа поставила под сомнение устоявшиеся мифы о войнах,
часто путем опроса убеждений и культурных предположений, которые лежат
в основе мифов. Акцент в работе Джона на методах культурной
мобилизации, применяемых воюющими государствами, а также на
коллективном менталитете и сильных эмоциях отдельных людей на фронте и
за линией фронта, предлагает важные идеи для изучения боевой мотивации
и путь вперед в изучении боевой мотивации в сталинском обществе.5 Сложности боевой мотивации в сталинском обществе Исследователи советской истории давно задаются вопросом, почему советские солдаты сражались за политическую систему, которая преследовала значительные слои общества и политика которой нанесла широкомасштабный экономический и социальный ущерб. До распада Советского Союза в 1991 году трудности с пониманием того, почему Красная Армия воевала, усугублялись крайне ограниченным доступом к источникам. Военные архивы были закрыты для всех, кроме немногих избранных, а официальные истории и опубликованные мемуары рассказывали обнадеживающие истории, которые сохраняли патриотический культ войны.6 Хотя точно определить, почему советские солдаты воевали, сложно, эти вопросы лежат в основе историографических дебатов о природе сталинизма и о том, в какой степени государство и его идеология пользовались поддержкой населения.7 Военные историки, ограниченные имеющимися данными, были одними из первых ученых, которые стали рассматривать боевые мотивы солдат. Однако традиционные военные историки, как правило, составляли оперативные истории, в которых основное внимание уделялось боевым действиям на уровне армии, полка или батальона. Мотивация рядовых солдат уступала место более широкому изучению восстановления Красной Армии и ее превращения в эффективную боевую силу после катастрофы 1941 года.8 Только с постепенным применением социальных и культурных подходов к военной истории больше внимания стало уделяться объяснению того, почему солдаты продолжали сражаться перед лицом катастрофы, неудач в руководстве, обучении, снабжении и массовых потерь. В середине 1990-х годов исследования Елены Сенявской открыли повседневный опыт фронтовиков для антропологического изучения и проанализировали психологию фронтовиков.9 Совсем недавно Кэтрин Мерридейл и Роджер Риз заново изучили фронтовой опыт, задавая прямые вопросы о том, почему советские солдаты воевали, и ставя под сомнение то, как режим мобилизовывал бойцов. Оба они подчеркивают важность идеологии, патриотизма, пропаганды и культуры Красной Армии для поддержания солдат в пылу сражения.10 Уровень принуждения, применяемого на фронте, который часто преувеличивается, и роль идеологии в мотивации солдат оказались особенно противоречивыми. "Цементом", по словам Хеллбека, "который командование Красной Армии использовало для того, чтобы связать вместе разных солдат и мотивировать их на борьбу, была идеология". 11 Советская идеология, утверждает он, была скорее интегративной, чем чисто репрессивной. Хотя идеи о социализме, партийном государстве и политическом руководстве были важны в воинственно идеологизированном государстве, новое поколение ученых углубляет наше понимание боевой мотивации, раскрывая все более подробно эмоции, культуру и поведение, которые поддерживали солдат до, во время и после боя. |
||
В данном эссе предпринята попытка
пересмотреть боевые качества Красной Армии в свете последних
исследований, новых подходов и новых фактов. Он не поддается искушению
представить тотальную мобилизацию как нечто, что советское государство
навязало своим гражданам, предпочитая исследовать тонкое взаимодействие
государственных и общественных сил. В книге доказывается важность
культуры в формировании того, как отдельные люди, армии и общества были
мобилизованы на борьбу. Пение песен, рассказывание анекдотов, получение
писем и посылок, обмен едой, сигаретами и новостями из дома играли не
менее важную роль в поддержании солдат в экстремальных условиях, чем
сталинская идеология и усилия партийных агитаторов. Что двигало таким
сложным социальным организмом, как Красная Армия, в которую входили
мужчины и женщины из разных возрастных, классовых, этнических и
профессиональных групп, далеко не ясно. Различные группы и отдельные
люди по-разному реагировали на боевые нагрузки. Более того, эти
нагрузки сильно изменились в период с 1941 по 1945 год, когда война
отчаянной обороны уступила место освободительной и, в конечном итоге,
завоевательной. Данная глава, отражая это разнообразие, опирается на
широкий спектр источников, включая: прессу военного времени,
опубликованные документы, письма солдат в военное время, послевоенные
мемуары, а также культурные продукты, такие как песни, романы и поэзия,
призванные поддерживать солдат в бою. |
||
Как кто-либо сохранял мотивацию к
борьбе в условиях крайнего насилия, смерти и разрушений на Восточном
фронте, почти невозможно представить. Интенсивность боев,
смертоносность сражений и ужасы поля боя трудно описать, не говоря уже
о том, чтобы постичь. Подсчет потерь советских войск сам по себе
является сложной задачей, и статистика вызывает жаркие споры, но
приблизительно 8,5 миллионов советских солдат погибли.12 Потери Красной
Армии превышали потери ее британских и американских союзников. Моудсли
подсчитал, что "советские потери за каждый трехмесячный период войны
(кроме апреля-июня 1943 года) были больше, чем потери американцев за
всю войну".13 Кроме того, Красная Армия получила около 14,7 миллионов
ранений и 7,6 миллионов болезней. 14 По меньшей мере 2,5 миллиона
солдат навсегда остались инвалидами. 15 Экстремальное насилие
характеризовало весь конфликт; это можно увидеть в уличных боях в
Сталинграде, танковом сражении под Курском или политике выжженной земли
в партизанской войне. Крупнобюджетные кинематографические картины
сражений пытаются оживить насилие, но как на самом деле реагировали
солдаты в таких экстремальных обстоятельствах, остается досадно
неясным. Солдатские дневники, письма и мемуары часто умалчивают о боях,
а выжившие ветераны неохотно рассказывают о болезненных воспоминаниях в
устных исторических интервью. Многие утверждают, что никто не сможет
по-настоящему понять боевые действия, если сам не испытает их на себе. Насилие, страх и выживание |
||
Хотя крайнее насилие усугубляет
проблему анализа боевой мотивации, оно также было представлено как
часть объяснения. Насилие и страх, который оно порождало, часто
упоминались как мобилизующие факторы. "Эта война с самого начала велась
совершенно безудержно", - пишут Марк Эдель и Майкл Гейер, - "...это
была не "обычная" война, а война, в которой императивом была победа
любыми средствами или полная гибель".16 Эскалация конфликта в борьбу не
на жизнь, а на смерть между двумя непримиримо противоположными
идеологическими врагами не оставляла советским солдатам иного выбора,
кроме как сражаться. Как писал в своих мемуарах ветеран Николай Никулин: |
||
Нужно было быть готовым к смерти не
только сейчас, но и постоянно. Сегодня тебе может повезти, смерть
обойдет тебя стороной. Но завтра нужно будет снова атаковать. И снова
придется умирать, и не геройски, а безвестно, без оркестра и речей, а в
грязи и смраде.17 |
||
Столкнувшись с чрезвычайными
физическими и психологическими нагрузками войны и жестоким вторгшимся
врагом, борьба могла быть сведена к инстинкту выживания. Страх перед
немецким возмездием, перед тем, что ожидало солдат во вражеском плену,
и убийственная политика вермахта в отношении евреев и комиссаров
усиливали импульс к сопротивлению. Советская пропаганда создавала и
прославляла бесстрашных героев, таких как 28 панифиловцев и Александр
Матросов, которые демонстрировали сверхчеловеческую решимость и
удивительное самопожертвование. Однако подвиги этих героев часто были
сфабрикованы или искажены; солдаты Красной Армии были невосприимчивы к
страху.18 |
||
Ольга Омельченко говорила за многих,
когда она сказала устному историку Светлане Алексиевич, что "не поверит
никому, кто скажет, что война не страшна".19 Страх был естественной
реакцией среди сенсорного натиска боя, особенно для неопытных солдат. В
рассказах о том, как солдаты впервые почувствовали вкус битвы, основное
внимание уделяется виду, запахам и звукам сражения: грохоту пулеметных
очередей, громовым раскатам снарядов, звону в ушах, резкому запаху
земли, крови и гари, а также ужасным видениям. Как отмечает Стивен
Джуг, "у многих солдат знакомство с боем подавляло их восприятие". 20
Бой, как описывал артиллерийский офицер Исаак Кобылянский, мог вызывать
интенсивный "телесный" страх: |
||
Оно появлялось мгновенно, когда вы
слышали все нарастающее шипение убийственного металла, когда рядом
рвались снаряды или бомбы. Взрывы оглушали вас и бросали, как зерно.
Этот вид страха лишает вас воли21. |
||
Страх мог парализовать, и хотя в
этой гипермужественной среде он был табуирован, он приводил к боевым
срывам и психическим потерям.22 В своих воспоминаниях Габриэль Темкин
признавался, что был "глубоко напуган" боем. Как еврейский солдат, его
страх перед пленением был так же силен, как и страх смерти.23 Однако
было бы неточным утверждать, что советские солдаты постоянно находились
в страхе. Как пишет сам Темкин, "просто невозможно участвовать в
ужасной четырехлетней войне и постоянно бояться, особенно если ты, как
я, в целом здоровый молодой человек в возрасте от двадцати до двадцати
четырех лет".24 Однако даже молодые и здоровые ломались под огнем. Принуждение и сталинская дисциплина Насилие постоянно присутствовало на фронтах, хотя его масштабы и интенсивность колебались, но оно никогда не было монополизировано врагом. Красная Армия пользовалась страшной репутацией, особенно на Западе, за применение насилия против своих. Использование блокирующих отрядов и штрафных подразделений для обеспечения строгой военной дисциплины и предотвращения дезертирства стало легендарным. Однако эти методы принуждения были скорее продолжением и радикализацией довоенной практики, чем новым шагом. Сталинское общество уже привыкло к насильственной политике и действиям режима. Сформированное в горниле тотальной войны, революции, гражданской войны и голода - того, что Питер Холквист называет "непрерывным кризисом" России, - советское партийное государство регулярно подвергало свое население неограниченному насилию25. Вряд ли удивительно, что политическая система, которая сомневалась в лояльности своей армии на протяжении 1920-х и 1930-х годов, а накануне войны провела чистку офицерского корпуса, использовала насилие для обеспечения подчинения на поле боя.26 После архивной революции, вызванной перестройкой и распадом Советского Союза, знаменитые приказы с требованием "Ни шагу назад" стали предметом многочисленных обсуждений. Штрафные батальоны и блокирующие отряды изучались на экране и в опубликованных мемуарах. Образы блокирующих отрядов, заставляющих солдат идти вперед под дулами автоматов, и массовых казней солдат, чья верность НКВД колебалась, стали неизменными образами войны,27 но по сути они являются мифами. Как утверждает Риз, "тщательное изучение драконовской дисциплины Красной Армии показывает, что многое было создано из мифов и ставит под сомнение эффективность принуждения для мотивации "28. |
||
С самого начала войны спецслужбы
были готовы к жестокому обращению с советскими солдатами. К 10 октября
1941 года только НКВД вынесло приговор и казнило 10 201 дезертира, из
которых 3 321 были расстреляны на глазах у своих частей.29 Вполне
вероятно, что запаниковавшие офицеры, отчаянно пытавшиеся восстановить
дисциплину, расстреляли гораздо больше. Общее число солдат, казненных в
период с июня 1941 года по май 1945 года, установить трудно, но, по
оценкам, было вынесено около 158 000 смертных приговоров. 30 Уровень
насилия и принуждения, примененный против Красной Армии, в значительной
степени опирается на два приказа, санкционированных лично Сталиным.
Приказ № 270, изданный 16 августа 1941 года, который был зачитан
войскам, а не опубликован, обязывал командиров и комиссаров
расстреливать дезертиров на месте. Члены семей дезертиров подлежали
аресту. Батальонные или полковые командиры, которых считали боящимися
командовать, должны были быть разжалованы в рядовые, а при
необходимости расстреляны на месте. Рядовые солдаты должны были
"самоотверженно сражаться как можно дольше", независимо от окружения, и
требовать того же от своих офицеров. Семьи пленных военнослужащих
должны были быть лишены государственной помощи и пособий.31 Давление на
офицеров часто приводило к усилению принуждения их подчиненных и
увеличению числа казней.32 Менее известно, возможно, то, что волна
насилия, развязанная приказом № 270, была впоследствии сдержана 4
октября 1941 года приказом № 391. Этот приказ, как утверждает Риз,
"критиковал командиров за то, что они слишком часто прибегали к
оскорблениям, физическому насилию и "репрессиям" (расстрелам), чтобы
скрыть собственную панику и растерянность на поле боя".33 Как написал в
своем дневнике популярный журналист военного времени Василий Гроссман,
"[Крик] "Вперед, вперед!" - это либо результат глупости, либо страха за
своих старших. Вот почему проливается столько крови".34 Если офицеры
прибегали к угрозам насилия, они рисковали потерять авторитет, ослабить
сплоченность подразделения и получить пулю в спину.35 Процитируем
Гроссмана еще раз: "Формулировка приказа - "Если ты сейчас же не
пойдешь вперед, ублюдок, я тебя пристрелю" - происходит от недостатка
воли. Это никого не убеждает, это слабость".36 |
||
Дисциплинарная культура Красной
Армии вновь изменилась 28 июля 1942 года после печально известного
приказа Сталина № 227, иногда известного как приказ "ни шагу назад". Он
был зачитан всем частям Красной Армии и произвел немедленный эффект не
только из-за своих суровых рекомендаций, но и потому, что в нем
признавались масштабы советских военных неудач. Приказ № 227
предписывал командирам искоренить "всякое представление об отступлении"
и угрожал им военным трибуналом за разрешение войскам оставить свои
позиции. Приказ предусматривал формирование штрафных батальонов
(штрефбаты) для офицеров численностью около 800 человек и штрафных рот
(штрефроты) численностью от 150 до 200 солдат и младших офицеров,
"виновных в нарушении дисциплины из-за трусости или неустойчивости".
Эти роты должны были размещаться на самых трудных участках фронта,
"чтобы они могли искупить свои преступления против Родины своей
кровью".37 Штрафные батальоны не были немедленным смертным приговором,
но те, кого отправляли служить в них, сталкивались с опасными
командировками и страдали от очень высокого уровня потерь. При условии,
что они выдерживали отведенный им срок службы, обычно три месяца,
солдаты проходили реабилитацию и возвращались в регулярные части. К
концу войны "в Красной Армии было 65 штрефбатов и 1 048 штрефротов, в
которых служили 427 910 человек".38 Кроме того, приказ № 227
предусматривал создание блокирующих отрядов численностью до 200
человек, которые должны были дислоцироваться позади нестойких дивизий
и, "в случае паники или беспорядочного отступления части дивизии",
"расстреливать пугальщиков и трусов на месте...". 39 Блокирующие
отряды, конечно, не были новинкой; они были созданы в принципе с июня
1941 года, а реализованы с сентября 1941 года, и также являлись
зеркальным отражением аналогичных формирований в немецкой армии.
Действительно, некоторые солдаты, такие как Владимир Гельфанд,
приветствовали попытку восстановить дисциплину в своих
подразделениях.40 По словам пехотинца Мансура Абдуллина, "приказ
послужил сильным психологическим стимулом для бойцов. Как и знание
того, что в тылу есть специальные отряды, уполномоченные расстрелять
любого, кто отступит... "41 Другие постсоветские мемуаристы повторяют
мнение, что приказ "ни шагу назад" был необходим.42 Блокирующие отряды,
однако, никогда не предназначались для расстрела отставших без разбора,
а скорее запугивали солдат, заставляя их удерживать свои позиции. На
практике приказ выполнялся по-разному. Ответственность за борьбу с
недисциплинированными и отступающими солдатами часто ложилась на
неопытных офицеров, которые стремились избежать обвинений в
снисходительности. Двусмысленность и неточность, которые окружали
применение смертельной дисциплины в Красной Армии, были типичны для
сталинских побуждений к применению санкционированного государством
насилия, что помогает объяснить масштабы и эскалацию насилия. Ученые в основном согласны с тем, что хотя страх, как перед врагом, так и перед НКВД, был широко распространен, он никогда не был достаточным для мотивации солдат сам по себе. Как пишет Ричард Овери, "не каждый солдат стоял с пистолетом у спины; не каждый случай самопожертвования и мужественного неповиновения был результатом принуждения или страха".43 Возможно, самым убедительным доказательством того, что принудительные меры не смогли улучшить боевые показатели, стало необычайное количество советских солдат, которые, несмотря на риск, прекратили воевать. Александр Даллин подсчитал в цифрах, опубликованных в 1957 году, но все еще часто цитируемых, что 5 754 000 советских солдат попали в плен между 1941 и 1945 годами, из них 3 355 000 или 58 процентов были взяты в 1941 году.44 Многие из этих солдат, особенно те, кто попал в окружение в 1941 году, были жертвами безнадежной военной ситуации и, возможно, продолжали бы сражаться в менее отчаянных обстоятельствах. Сдача в плен часто была стратегией выживания, способом избежать смерти или насилия, меняющего жизнь. 45 Тем не менее, солдаты продолжали попадать в плен, дезертировать через линию фронта и дезертировать еще долго после того, как были созданы блокирующие отряды и штрафные подразделения. "В целом, в 1942 и 1943 годах, - согласно цифрам, приведенным Ризом, - НКВД поймал почти 1,25 миллиона человек, которые находились вне своих частей без документов, и еще 200 000 отставников он собрал и отправил обратно в свои части".46 Даже после того, как ход войны решительно изменился в пользу Красной армии, солдаты дезертировали и дезертировали в удивительном количестве. Процент дезертиров, военнопленных, которые приняли сознательное решение перейти на сторону врага, увеличился в 1944 и 1945 годах, несмотря на улучшение положения Красной Армии и перспективу того, что дезертиры могут быть захвачены победоносными советскими солдатами.47 Насилия врага и насилия, практикуемого их собственным государством, никогда не было достаточно, чтобы заставить советских солдат сражаться. "Дезертирство в таких масштабах, - как пишет Мерридейл, - было доказательством того, что тирания сама по себе не может сделать героев из испуганных людей".48 Обучение и рост мастерства Советские солдаты были не просто жертвами насилия, отданными на милость врага и принудительной силы НКВД. Со временем подготовка улучшилась, и из них стали выпускать способных солдат. Николай Марков был призван в армию в январе 1943 года и провел несколько месяцев, обучаясь в запасной стрелковой бригаде в Горьком, а затем впервые испытал себя на передовой в Курской битве в июле 1943 года. "К 1943 году мы уже знали, как воевать... Это не было похоже на 1941 и 1942 годы, когда мы затыкали дыры в линии пехотой! Действительно, пехота теперь была опытной, а командиры к этому времени научились воевать".49 Гордость за профессиональные военные навыки и владение технологиями современной войны становились все более важными для солдат по мере продвижения войны. Официальная подготовка в военных училищах и в запасных батальонах дополнялась передачей фронтовых знаний и навыков. Как объяснял Виталий Ульянов, семнадцатилетний солдат из Киева, попавший на фронт в 1942 году: "Первый бой самый тяжелый, потому что ты еще ничего не знаешь. ... Если после первого боя остался жив - молодец! После второго боя - фронтовик! А после третьего боя - ветеран! Теперь ты знал везде: где приседать, где ложиться, где бежать, что есть и что выбрасывать".50 Другой солдат вспоминал, как закаленный в боях сержант-майор научил его определять направление пулеметного огня, заставив его вырыть яму, приседать в ней и прислушиваться, откуда по губе распыляется пулеметный огонь.51 По мере роста оперативной эффективности Красной Армии, уверенности и опыта солдат, отдельные люди и подразделения становились искусными агентами в применении насилия. Мощные эмоции: ненависть и месть Насилие вызывало сильные эмоции у красноармейцев, но страх был лишь одной из них. Историки войны двадцатого века предполагают, что некоторые мужчины воевали и продолжали воевать, потому что получали удовольствие и удовлетворение от боя и возможности практиковать смертельное насилие. 52 Исследователи советских военных действий, как правило, избегали предположений о том, что Красная Армия получала удовольствие от применения насилия. Тем не менее, историки признают, что желание отомстить врагу заставляло солдат сражаться и продолжать воевать. Как пишут Марк Эдель и Майкл Гейер, "ярость была мощным стимулом для убийства - как на поле боя, так и между боями".53 Оглядываясь назад, спустя десятилетия, Илья Кобылянский объяснял свою ненависть к немцам: "Воюя, я пытался отомстить им за все их чудовищные преступления". По мере того как он видел и слышал рассказы о зверствах, его ненависть только усиливалась: |
||
Нельзя было не ненавидеть
захватчиков за "выжженную землю", которую я видел в районе между Волгой
и Доном, ... Я ненавидел их за сожжение центральной части города
Сталино, за разрушение и обезлюдение Севастополя, а также за сотни
тысяч молодых людей, угнанных ими на рабский труд в Германию... Видя и
слыша все это, как я мог не испытывать лютой ненависти к немцам?54 |
||
Эта висцеральная ненависть к врагу
подпитывалась пропагандистским аппаратом. Советская пропаганда
ненависти дегуманизировала врага, распространяла информацию о зверствах
нацистов и призывала советских солдат мстить и убивать врага. Пресса
военного времени начала прививать ненависть и требовать мести вскоре
после немецкого вторжения, со временем становясь все более интенсивной.
55 6 июня 1942 года "Правда" опубликовала редакционную статью, в
которой "советский патриот" был представлен как "человек, который
везде, даже в самой далекой глубинке, видит перед собой ненавистного
врага, чувствует его страшное дыхание - и убивает его".56 Ненависть
стала гражданским долгом, признаком настоящего патриота.57 Цитируя
Сталина: "Нельзя было победить врага, не научившись ненавидеть его
всеми силами души".58 Самые печально известные призывы к мести были
написаны журналистом и публицистом Ильей Эренбургом59. В своих
послевоенных воспоминаниях он отмечал: "В первые месяцы войны наши
солдаты не испытывали настоящей ненависти к немецкой армии", с чем он
усердно боролся.60 В июле 1942 года Эренбург выступил на страницах
"Красной звезды", красноармейской газеты, со свирепым призывом
искоренить врага: |
||
Мы все запомнили. Мы поняли: немцы -
не люди. Отныне слово "немец" для нас - самое страшное проклятие.
Отныне слово "немец" разряжает огнестрельное оружие. Мы не будем
обсуждать. Мы не будем возмущаться. Мы будем убивать. Если в какой-то
день вы не убили ни одного немца, значит, день прошел впустую. ... Если
вы не можете убить немца пулей, убейте немца штыком. ... Если вы убили
одного немца, убейте другого - нет ничего более занимательного, чем
немецкие трупы. ... Убей немца! Родная земля кричит для этого. Не
упустите шанс. Не упустите его. Убивайте! 61 Это был рефрен, который Эренбург и другие, особенно Константин Симонов, постоянно повторяли. 62 В письме от 13 августа 1942 года Эренбург напомнил читателям "Красной звезды" об императиве убивать: Сейчас нет ни книг, ни жизни, ни звезд - только одна мысль: убивать немцев. Убить их всех. Похоронить их. ... Мы больше не будем говорить "доброе утро" или "спокойной ночи". Утром мы будем говорить: "убей немца", а ночью: "убей немца "63. По мере продвижения войны через фазы обороны, отвоевания территории, а затем завоевания императив ненависти усиливался. Солдаты должны были получать новые силы, чтобы вести борьбу за пределами советских границ. Николай Никулин, например, вспоминал, что по мере приближения солдат к немецкой границе приходилось усиливать агитацию. Политработники снова выкрикивали лозунги: "Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забыть!!! Не прощать!!! Мы отомстим!!!"... "64 |
||
Однако источником такого насилия
была не бессмысленная жестокость, а любовь к советской родине, забота о
семье и скорбь о погибших товарищах.65 Если пропаганда ненависти и
получила распространение, то это произошло потому, что она передавала
личный опыт солдат, переживших зверства. Желание защитить находящихся
под угрозой близких и отомстить за членов новых фронтовых семей стало
важным источником мотивации в военное время. Вместо того чтобы
сражаться ради насилия, люди обычно защищали свои дома, семьи и
советский коллектив в целом.66 Тем не менее, мстительные страсти было
трудно сдержать, особенно когда Красная Армия воевала за пределами
советских границ. Жестокие коллективы солдат, партизан, сил
безопасности и расформированных воинских частей применяли крайнее
насилие против гражданского населения на советском пространстве и за
его пределами, и еще долго после того, как война была выиграна. Большая
часть этого насилия была порождена снизу и была направлена на наказание
и унижение врагов или коллаборационистов.67 Хотя мы можем заметить
группы мужчин, наслаждающихся агрессивным мужским поведением,
подавляющее число демобилизованных ветеранов не испытали длительной
жестокости, а сумели обособить свой опыт военного времени.68 Мобилизующая сила идей Если Красную армию не просто принуждали насилием или внушали пропагандой ненависти, то альтернативный аргумент, получивший широкое распространение в историографии, заключается в том, что солдат вдохновляли идеи. Как сказал Габриэль Темкин: "Именно великий коллективный страх уничтожения, переросший в ненависть, желание отомстить и, наконец, в "дело", вдохновлял Красную армию во время этой войны".69 Для Темкина это был патриотизм "дела".70 Историки, однако, расходятся во мнениях относительно того, какие идеи были способны мобилизовать и мотивировать миллионы солдат. Два претендента стали доминировать в дебатах: во-первых, сила советского социализма под видом сталинской идеологии, и, во-вторых, патриотизм к советской родине. Хотя историки часто представляют эти две идеи как бинарные противоположности, в литературе выстраивая официальную идеологию против народного патриотизма, я утверждаю, что эти идеи действовали в схожем интеллектуальном пространстве, и обе имели ограниченную способность вдохновлять на поле боя. Официальная сталинская идеология Как утверждает Майкл Дэвид-Фокс, история советского общества не может быть написана без должного учета роли идеологии.71 Нельзя сбрасывать со счетов силу идей в воинственно идеологизированном государстве. Это справедливо как для военной, так и для гражданской сферы. Задолго до вторжения в Советский Союз в июне 1941 года сталинская система доказала свою приспособленность к мобилизации широких слоев общества на поддержку своих политических проектов. 72 Самое молодое поколение Красной Армии, так называемое фронтовое поколение, на которое особенно тяжело легло бремя военных потерь, родилось или выросло при социализме и было воспитано на его ценностях. Как объяснял фронтовик Вячеслав Кондрятьев, "в системе было много такого, что мы не принимали, но мы не могли представить себе ничего другого".73 Историки сталинской субъективности, в частности, утверждают, что советские граждане были сформированы идеологией режима в такой степени, что им было трудно избежать официального языка и дискурса.74 Идеи и ценности, привитые в 1930-е годы, не испарились, как только солдаты попали на фронт, но продолжали влиять на менталитет и поведение. Хотя советские солдаты были продуктом официальной идеологии, неясно, что Красная Армия воевала исключительно из веры в социализм или сталинских убеждений. Воспоминания ветеранов о важности идеологии на фронте и ее роли в боевой мотивации сильно различаются. Многие фронтовые ветераны, независимо от их политики, выражают сомнение в том, что солдаты шли в атаку с криками "За Сталина! За Сталина! За Родину!", как их часто изображали в послевоенных романах и фильмах. Солдаты вспоминали, что клялись, но не шли в бой с именем Сталина на устах. Как вспоминал Николай Никулин, "Хриплые крики и глубоко непристойные ругательства можно было услышать на передовой, а пули и шрапнель не заглушали кричащих голосов", но не крики о Сталине. Комиссары пытались вдолбить нам это ("За Сталина!") в головы, но комиссары в атаку не ходили".75 Сам лозунг появлялся в прессе и повторялся на митингах почти с самого начала войны.76 Однако то, выкрикивали солдаты имя Сталина в пылу сражения или нет, было плохим показателем их политики. Как объяснил в своих воспоминаниях Григорий Чукрай, "то, что мы кричали, идя в атаку, было не так важно, многие из нас действительно были сталинистами".77 Среди выживших были солдаты, которые утверждали, что они верные сталинисты, а также те, кто более скептически относился к мобилизующей силе социализма. Некоторые солдаты, например, Владимир Гельфанд, боготворили Сталина и с восторгом следили за его речами военного времени. 78 Свидетельства ветеранов, считавших себя убежденными сталинистами, следует, однако, сопоставить с показаниями тех, кто пережил войну, по часто цитируемому выражению Михаила Гефтера, как форму "спонтанной десталинизации". 79 Военные катастрофы 1941 года и ведение войны в целом поколебали веру многих людей в систему. Литературовед Лазарь Лазарев, сам ветеран войны, выразил это лучше, чем кто-либо другой: До войны мы ни в чем не сомневались, верили всей пропаганде о Сталине, верили в партию как в воплощение справедливости. Но то, что мы увидели в первые годы войны, заставило нас задуматься над тем, что нам говорили. Это заставило нас усомниться в наших убеждениях.80 Рассказы солдат не обязательно являются точным отражением их убеждений военного времени. Многие ветераны усвоили официальные мифы о войне, находя в них утешение. Мемуары и воспоминания часто формировались под влиянием политической атмосферы, в которой они были написаны или записаны. Однако диапазон политических взглядов, выраженных ветеранами, не был простым продуктом послевоенных манипуляций и неправильного запоминания. Сразу после войны ветеранам был доступен удивительно широкий спектр политических взглядов. Как утверждает Марк Эдель, ветераны выражали удивительный спектр политических идей и мнений, начиная от "идеализированной версии западной либеральной демократии и капитализма до "сталинизма" - со всеми возможными оттенками серого между ними".81 Эта позиция была поддержана его недавним исследованием политической мотивации военнопленных. Те, кто активно боролся за или против сталинизма, составляли незначительное меньшинство. Большинство советских солдат, как и остальная часть советского общества, были в первую очередь озабочены собственным выживанием, а не идеологией. 82 Тем не менее, многие исследователи отмечают силу идеологии, вдохновлявшей на победу. Довоенные члены партии и комсомола были хорошо представлены в рядах Красной Армии, многие коммунисты добровольно ушли на фронт летом 1941 года. Действительно, членство в партии резко возросло во время войны; большое количество потерь потребовало проведения призывной кампании. Постановления, принятые в августе и декабре 1941 года, снизили критерии приема в партию, отменив формальности для солдат, проявивших себя в боях.83 Почти 80 процентов новобранцев партии были из вооруженных сил.84 К лету 1945 года около трех миллионов членов партии и 2,4 миллиона комсомольцев были в военной форме. 85 Многие граждане, для которых до войны членство в партии было маловероятной перспективой, теперь оказались в рядах правящей партии. Это обстоятельство повлияло как на социальный состав партии, так и на то, как социализм практиковался внутри партийных ячеек. Членство в партии, полученное на фронте, не означало ортодоксального понимания или принятия сталинизма. Коммунизм, который солдаты исповедовали на фронте, был их собственной политической философией, а не просто копией идей, высказанных их офицерами. Как пишет Мерридейл, "фронтовая идеология была сильной и глубоко укоренившейся, но она также настолько отличалась от идеологии гражданской элиты, что могла развиваться в другой вселенной".86 Это несоответствие между фронтовым и гражданским пониманием идеологии стало более очевидным после войны, когда миллионы коммунистов, имевших рудиментарные знания о большевистской идеологии и условностях гражданской партийной жизни, были демобилизованы.87 "Возможно, это была война идеологий, - цитируя Эделя, - но не все, кто в ней участвовал, были идеологически мотивированы "88. Хотя основную массу красноармейцев составляли не идеологические воины, а скорее неконфликтные граждане, борющиеся за выживание, нет сомнений в том, что пропагандистский и политический аппарат помогал мобилизовать солдат. Главное политическое управление Красной армии (ГлавПУР), представленное на фронте политическими офицерами, известными как комиссары, отвечало за вдохновение на подвиги и политическое воспитание, а не только за разжигание ненависти. ГлавПУР, по словам Риса, стремился сделать новобранцев "лучшими социалистами, лучшими слугами партии и лучшими солдатами".89 Во время обучения и на фронте солдаты подвергались шквалу пропаганды, избежать которого было трудно. 90 Вместо того чтобы вспоминать политические лекции, изобилующие ссылками на речи Сталина, некоторые ветераны с любовью вспоминали своих офицеров-политработников. Николай Марков, повторяя известную сталинскую мантру, отдавал должное комиссарам как "инженерам человеческих душ": На войне человеку тяжело, с ним кто-то должен разговаривать. Эти товарищи (политработники) были цивилизованными, воспитанными. Они выполняли свой долг по воспитанию человеческой души. /... Все зависело от человека, но в целом это были простые ребята. Они воспитывали у мужчин правильное отношение друг к другу.91 |
||
Многие офицеры-политработники
серьезно относились к этим пастырским обязанностям. Как пишет Хелльбек,
"комиссары считали себя ответственными не только за психическое, но и
за физическое здоровье солдат".92 Во времена огромного психологического
давления комиссары могли быть важным источником поддержки. Однако
идеологический охват политической администрации и ее офицеров был более
ограниченным, чем это часто оценивается. Комиссары могли дать утешение
в моменты кризиса, но это не обязательно означало, что они успешно
внедряли идеологические идеи. Если пропагандистское государство
находилось в кризисе до войны, как утверждает Дэвид Бранденбергер, то в
военное время оно столкнулось с еще большим давлением.93 Практические
проблемы осложняли работу по передаче официальных сообщений. Нехватка
газетной бумаги в стране и напряженные сети распространения означали,
что пропагандистские материалы, включая экземпляры "Красной звезды",
часто были в дефиците на фронтах. Радиопередачи могли компенсировать
проблемы с распространением газет в тылу, но поддерживать сигнал в
условиях фронта было сложно. 94 Квалифицированные и опытные агитаторы
были редким товаром; тем, кто был доступен, было трудно убедить
циничных закаленных в боях солдат в правильности официальной линии. В
первые месяцы войны "солдаты на фронте открыто насмехались над
неточными сообщениями о якобы советских успехах и немецкой слабости и
относились к словам ГлавПУРа с желчью".95 Вопросы об эффективности
политической работы продолжали возникать на протяжении всей войны.
После Сталинградской битвы даже генерал-лейтенант Василий Чуйков, самый
известный из командиров Красной Армии на Волге, поставил под сомнение
ценность пропаганды и агитации: "Политическая работа велась
бессистемно, но она соответствовала обстоятельствам. В такое опасное
время солдату не нужны лекции и умные лозунги. Ему нужно знать, что его
высшее командование с ним, что его командир с ним "96. Патриотизм Если способность советской идеологии и сталинской пропаганды вдохновлять солдат ставилась под сомнение, то мобилизующая сила патриотизма стала главной опорой в объяснении того, почему Красная Армия сражалась и продолжала сражаться. Национальная гордость и защита Родины от отвратительного захватчика, несомненно, служили точками сплочения, вокруг которых могли формироваться военные усилия. Всплеск патриотизма, вызванный началом войны, общепризнан. По мнению одного из немногих ученых, исследовавших значение патриотизма, в период с 1941 по 1945 год война соединила этническое (русское) и имперское (российское) измерения русской национальной идентичности, создав новое русское национальное сознание.97 Однако существуют проблемы с представлением патриотизма как альтернативы официальной идеологии. Советские представления о патриотизме сами были опосредованы идеологическим аппаратом и никогда не были полностью отделены от сталинской идеологии. Язык и символы русской национальной идентичности были возрождены партией-государством задолго до июня 1941 года и некоторое время составляли основу сталинского дискурса. В середине 1930-х годов пропаганда уже воспитывала любовь к родине и представляла патриотизм как неотъемлемую часть строительства социализма.98 После нацистского вторжения призывы к патриотизму продолжались и даже усилились. В своем радиообращении к народу 22 июня 1941 года, объявив о нападении Германии, Молотов сослался на память о нападении Наполеона в 1812 году, заявив, что "Красная Армия и наш народ снова поведут победоносную патриотическую войну за Родину, за честь и свободу".99 Такие настроения быстро получили распространение в прессе и общественном мнении. К 28 июня редакционная статья в "Красной звезде" снова призывала к "священной патриотической войне против фашистских вандалов".100 Подобные патриотические лозунги быстро утвердились в национальной прессе.101 Визуальная пропаганда, в частности, использовала патриотические призывы к оружию и призывы к защите Родины (Родины), часто изображаемой на плакатах в женском обличье, от захватчиков.102. Массовые песни, популярные как в Красной Армии, так и за ее пределами, стремились мобилизовать патриотические эмоции посредством зажигательных мелодий, текстов, вызывающих в памяти пейзаж, и коллективных актов пения.103 По словам Мерридейла, "такая музыка действовала лучше, чем примитивное заучивание политруков", но многие песни не были лишены идеологической составляющей. Политическое воспитание в Красной Армии также стремилось поощрять патриотические чувства. Комиссары, как объяснял Афанасий Свирин после Сталинграда, учили солдат нашим русским военным традициям. Мы часто цитировали наших великих полководцев, которые говорили, что для защиты своих жен и детей надо защищать Родину, надо отдать все для защиты Родины. Мы рассказывали им о подвигах Ивана Сусасина [широко известный русский национальный герой XVII века] и приводили много других примеров из истории русского народа.104 Таким образом, патриотизм военного времени формировался и находился под влиянием пропагандистского аппарата и никогда не был идеологически нейтральным. Тем не менее, народное, низовое измерение патриотизма сохранялось. Местный патриотизм, стремление защитить дом и семью, как мы уже видели, был такой же частью советского патриотизма военного времени, как и великие представления о советской Родине105 . 105 Пропаганда играла на этих эмоциях, отчасти потому, что они были искренними. Подобно тому, как солдаты исповедовали свою собственную форму социализма, фронтовой патриотизм имел свои особенности. Цитируя Мерридейла, можно сказать: "Патриотизм фронта не был унылым материалом более поздних церемоний. Он был сентиментальным, отчаянным, способом цепляться за утраченный довоенный мир, способом почтить память погибших друзей "106. |
||
Если мы начнем рассматривать
замечательное социальное и этническое разнообразие Красной Армии, то
ограничения социализма и патриотизма как мобилизующих сил станут более
очевидными. Городские рабочие классы, например, с большей вероятностью
усваивали пропагандистские послания и идеологические позиции, чем
крестьяне, составлявшие основную часть Красной Армии. Женщины-солдаты,
которых в вооруженных силах насчитывалось около миллиона, как
преимущественно молодые, образованные, городские, комсомолки,
статистически чаще становились убежденными коммунистками, чем их
коллеги-мужчины.107 Гамма идей, эмоций и побуждений, способных
мотивировать мужчин, была в целом схожей и для женщин. Тем не менее, у
женщин также были свои мотивы служить, которые включали понятия
гендерного равенства и желание продемонстрировать, на что они
способны.108 Хотя от женщин не ожидали, что они добровольно пойдут
служить, как утверждает Роджер Риз, "многие чувствовали себя обязанными
сделать это, чтобы продемонстрировать, что как граждане они равны
мужчинам".109 К сожалению, многие женщины пережили жестокое обращение,
дискриминацию и язвительные насмешки по поводу их сексуального
поведения во время и после службы, что подорвало устоявшиеся убеждения
в приверженности сталинского общества гендерному равенству.110 Аналогичным образом, апелляция к патриотическим чувствам получила различную поддержку не только среди этнических русских. У солдат нерусских национальностей часто были дополнительные причины для службы. Солдаты-евреи имели особые причины бояться и ненавидеть врага, но им также приходилось сталкиваться с антисемитскими оскорблениями и преследованиями в своих собственных рядах.111 Солдаты из западных пограничных районов Советского Союза, особенно из Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики, территорий, которые были приобретены совсем недавно, имели все основания возмущаться особенно русскоцентричной формой патриотизма. Они часто служили неохотно, а многие дезертировали или переходили на сторону врага.112 На начальном этапе войны призывы к защите советской родины находили еще меньший отклик у мужчин из республик Средней Азии. Убедить жителей Средней Азии сражаться за советское государство, в то время как знание и понимание его идеологии было столь слабым, оказалось очень трудно. Казахские и кыргызские призывники поначалу неохотно шли на службу и были насильно призваны в Красную армию. Восстания против призыва на Кавказе были не редкостью.113 После того, как солдаты добрались до своих частей, ситуация стала немного лучше. Командиры обычно считали нерусских проблемными, их стойкость в бою и политическая лояльность ставились под сомнение. Плохая подготовка и трудности с выполнением команд на русском языке, официальном языке командования в Красной армии, означали, что среднеазиатские солдаты несли большие потери.114 Со временем Политическое управление Красной армии и советская пропаганда в целом усовершенствовали свои послания казахским, кыргызским и узбекским солдатам и начали более успешно интегрировать нерусских в советскую идентичность.115 Тем не менее, нерусские солдаты продолжали подвергаться насмешкам и даже оскорблениям. Им часто поручали одни из самых сложных и опасных заданий в их секторах. Как отмечает Брендон Шехтер, "безразличие и враждебность к "нерусским" со стороны многих их командиров могли шокировать своей черствостью".116 Фронтовые сообщества и социальная поддержка В целом, советские солдаты чаще сражались за чувство местной общности, чем за всеобъемлющую советскую идентичность. Это чувство общности также включало "фиктивные родственные связи", установленные на фоне общих страданий и лишений на фронте. Красная Армия воевала не только за семьи и близких, но и за членов "фронтового братства", небольших тесно сплоченных групп друзей, которые были так важны для поддержания боевого духа фронта. Военные историки давно признали важнейшую роль этих "первичных групп" в боевой эффективности.117 Хеллбек ставит под сомнение вклад, который фронтовые связи играли в Красной Армии, утверждая, что "ужасный уровень потерь на советской стороне поглощал целые подразделения в считанные дни", что "сделало невозможным развитие личной сплоченности солдат".118 Другие отмечают, что низкая продолжительность жизни и быстрая текучесть кадров создавали проблемы для формирования первичных групп как в Красной Армии, так и в других войсках. 119 Без сомнения, состав этих первичных групп постоянно менялся, поскольку солдаты погибали, попадали в плен или получали ранения. Как рассказывал в своих воспоминаниях Николай Марков, "к сентябрю 1943 года в моем взводе не осталось ни одного человека из тех, с кем я начинал. Взвод постоянно перестраивался, и люди постоянно менялись в нем и уходили из него".120 Несмотря на все шансы против этого, были солдаты, которые все-таки выживали и могли стать стержнем, вокруг которого формировались первичные группы. В рассказах солдат часто есть что сказать о дружбе в военное время или об отношениях между офицерами и мужчинами. Как объясняет Риз, "ветераны почти всегда называют имена пяти или менее боевых товарищей, которые изменили их жизнь к лучшему". Эти друзья, возможно, наряду с надежным офицером или сочувствующим политическим инструктором, имели решающее значение для сдерживания страха.121. Кроме того, в условиях повышенной сенсорной обстановки на фронте не требовалось много времени для формирования сильных эмоциональных связей. Как писал один солдат невесте погибшего товарища после войны: Жизнь на фронте очень быстро сближает людей. Достаточно провести с человеком один-два дня, и ты знаешь все его особенности и все его чувства так, как никогда не узнал бы их в мирное время, даже спустя целый год. Нет ничего крепче фронтовой дружбы, и ничто не может ее разрушить, даже смерть.122 Фронтовая жизнь бросала солдат в удивительную близость, настолько близкую, что они привыкали к запаху пота и немытых тел друг друга.123 Они спали бок о бок, ели из одного котелка и делились почти всем, даже письмами. Умершие товарищи оставались со своими друзьями еще долго после того, как их хоронили; их смерть давала еще один повод для мести. Спустя годы ветераны все еще помнили своих товарищей, пытались разыскать могилы и родственников погибших друзей и переписывались с выжившими товарищами. Товарищеские отношения помогали легче переносить тяготы сражений, но так же, как и культура и практика, возникшие в Красной Армии. Даже среди смерти и разрушений рутина фронтовой жизни поддерживала солдат. Как позже объяснил Илья Эренбург: Бойцы жили в такой близости не только от немцев, но и от самой смерти, что перестали ее замечать; это был образ жизни. Их интересовало, когда им выдадут водку, и почему Варя, которая перебралась в блиндаж командира батальона, получила медаль. При слабом свете коптящей фитильки солдаты ссорились, писали письма домой, охотились на вшей (их называли "снайперами") и рассуждали о том, что будет, когда война закончится.124 "Война - это не только убийства и смерть", - напоминает нам Олег Будницкий. "Игра в карты, выпивка, пение, ревность, любовь, воровство - все это было частью войны".125 Для исследователей Первой мировой войны, где изучение фронтовых условий более развито, это вряд ли станет откровением. Тем не менее, лишь относительно недавно историки Красной Армии начали избавляться от мифов, навеянных советским военным опытом. Более десяти лет назад новаторская социальная история Красной Армии Кэтрин Мерридейл показала, какую роль в выживании солдат на фронте играли улучшенный паек, крепкие сапоги, зажигательная песня или пикантная шутка, получение письма или посылки из дома, глоток водки или затяжка сигареты.126 Новое поколение исследователей сейчас берется за задачу раскрыть все более подробно сложности военной культуры военного времени. Новые исследования раскрывают военную культуру Красной армии, социальные связи, созданные совместным приемом пищи, взаимоотношения между полами и этническими группами, а также более тонкие эмоциональные и чувственные истории.127 Тем не менее, предстоит еще много работы по изучению внутренних потрясений, вызванных крайним насилием, того, что Алейкс Пери называет "войной внутри", что мы лучше понимаем в гражданском контексте.128 Например, мы все еще мало знаем о шутках и слухах, распространявшихся на фронте, о языке и сленге, на котором солдаты говорили между собой, в отличие от фраз, произносимых на политических собраниях, или слов, нацарапанных в письмах родственникам. Все это может больше рассказать о том, как идеи и информация циркулировали в рядах, и помочь нам лучше понять, как солдаты адаптировали и усваивали пропагандистские послания. Более широкий доступ к архивам Министерства обороны и Военно-медицинской академии может дать более тонкое понимание боевого истощения и влияния войны на умы и тела. Заключение Ни один фактор не объясняет адекватно, почему ядро Красной Армии сражалось и продолжало сражаться перед лицом такого исключительного насилия и страданий. Страх, принуждение, идеология, пропаганда, патриотизм и первичные группы - все они играли свою роль в мотивации солдат. Не все советские солдаты воевали по одним и тем же причинам, и эти причины менялись с течением времени. Оборонительные, освободительные и завоевательные войны требовали разного отношения со стороны солдат и командиров. Другими словами, советские солдаты были людьми со сложным внутренним миром и собственными разнообразными мотивами для службы, а не пассивными субъектами советской власти. Тем не менее, крайняя жестокость, масштабы смерти и разрушений на Восточном фронте, а также идеологический характер конфликта сделали советский опыт важным примером того, почему солдаты переносили ужасы современной индустриальной войны. Однако то, как много идеологии и патриотизма в объяснениях историков о том, за что и за кого сражались советские солдаты, возможно, больше говорит об интересах и историографических увлечениях профессиональных историков, чем об интересах "простых солдат". Большинство солдат отчаянно пытались выжить, а не глубоко задумывались о социализме или Родине. Хотя советские солдаты сталкивались с огромным насилием со стороны врага и подвергались принудительной силе сталинского насилия, Красная Армия сражалась по тем же причинам, что и солдаты повсюду. Они сражались друг за друга, за свои семьи и общины, а не за партию или Сталина. Как и в других армиях, первичные коллективы и эмоции военного времени были более эффективны для мобилизации солдат, чем одна лишь пропаганда. Советские солдаты были не просто безликими бездумными грубиянами или сверхчеловеческими героями мифологии холодной войны. У них было много общего с участниками Первой и Второй мировых войн со всей Европы. Вместо того чтобы быть особым случаем, Россия и Советский Союз были частью более широкого мира, охваченного войной. |
||
_____________________________________________________________________________
|
||
1 Стивен
М. Норрис, "Путеводные звезды: Кометообразное восхождение военного кино
в путинской России: Последние фильмы о Второй мировой войне и
исторические воспоминания", Исследования российского и советского кино
1, № 2 (2007): 163-89. 2 Анастасия Костецкая, "Stalingrad re-imagined as mythical chronotype: Сталинград Федора Бондарчука в IMAX 3-D," Исследования в области российского и советского кино 10, № 1 (2016): 47-61. 3 Mark Edele, Stalin's Defectors: How Red Army Soldiers became Hitler's Collaborators, 1941-1945 (Oxford: Oxford University Press, 2017), 11. 4 Недавние примеры см: Alexander Watson, Enduring the Great War. Combat, Morale and Collapse in the German and British Armies, 1914-1918 (Cambridge: Cambridge University Press, 2008), и Michael Roper, The Secret Battle: Эмоциональное выживание в Великой войне (Манчестер: Издательство Манчестерского университета, 2009). 5 John N. Horne, Labour at War: France and Britain 1914-1918 (Oxford: Oxford University Press, 1991); John Horne (ed.), State Society and Mobilization in Europe during the First World War (Cambridge: Cambridge University Press, 1997); John Horne and Alan Kramer, German Atrocities, 1914: История отрицания (New Haven, CT: Yale University Press, 2001). 6 О советском культе войны см. Нина Тумаркин, "Живые и мертвые: взлет и падение культа Второй мировой войны в России" (Нью-Йорк: Basic Books, 1994). 7 Кэтрин Мерридейл, "Культура, идеология и борьба в Красной Армии, 1939-45 гг.", Журнал современной истории 41, № 2 (2006): 305-24. 8 Джон Эриксон, "Дорога на Сталинград: Война Сталина с Германией, том 1 (Лондон: Weidenfeld & Nicolson, 1975); Джон Эриксон, Дорога на Берлин: Война Сталина с Германией, том 2 (Лондон: Weidenfeld & Nicolson, 1983); Дэвид М. Гланц и Джонатан Хаус, Когда титаны столкнулись: как Красная армия остановила Гитлера (Эдинбург: Birlinn, 1995); Крис Беллами, Абсолютная война: Советская Россия во Второй мировой войне: современная история (Лондон: Macmillan, 2007); Эван Моудсли, Гром на Востоке: Нацистско-советская война 1941-1945 гг. 2nd Edition (London: Bloomsbury, 2016); Alexander Hill, The Red Army and the Second World War (Cambridge: Cambridge University Press, 2017). 9 Е.С. Сенявская, Фронтовое поколение, 1941-1945: историко-психологические исследования (Москва: ИРИ РАН, 1995); Е.С. Сенявская, Психология войны в XX веке: исторический взгляд на Россию (Москва: РОССПЭН, 1999). 10 Catherine Merridale, Ivan's War: The Red Army 1939-45 (London: Faber & Faber, 2005); Roger R. Reese, Why Stalin's Soldiers Fought: The Red Army's Military Effectiveness in World War II (Lawrence: University Press of Kansas, 2011). 11 Jochen Hellbeck, Stalingrad: The City That Defeated the Third Reich, trans. Christopher Tauchen and Dominin Bonfilio (New York: Public Affairs, 2015), 22. 12 G. F. Kirvosheev, ed., Soviet Casualties and Combat Losses in the Twentieth Century (London: Greenhill Books, 1997), 83-5; Sergei Kropachev and Evgenii Krinko, Poteri naseleniia SSSR v 1937-1945 gg..: Masshtaby i formy. Отечественная историография (Москва: РОССПЭН, 2012), 232-49. Недавний пересмотр см. в: Лев Лупоховский и Борис Кавалерчик, Цена победы: The Red Army's Casualties in the Great Patriotic War, trans. Harold Orenstein (Barnsley: Pen and Sword, 2017). 13 Mawdsley, Thunder in the East, 389. 14 Kirvosheev, ed., Soviet Casualties, 87-8. 15 Беате Физелер, "Горькое наследие "Великой Отечественной войны": Солдаты-инвалиды Красной Армии при позднем сталинизме", в книге "Поздняя сталинская Россия: Society between Reconstruction and Reinvention, ed. Юлиана Фюрста, 46-61 (46-57) (Лондон: Routledge, 2006); Марк Эдель, Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном обществе, 1941-1991 (Оксфорд: Oxford University Press, 2008), 81-101. 16 Марк Эдель и Майкл Гейер, "Исключительные государства: Нацистско-советская война как система насилия, 1939-1945" в книге "За пределами тоталитаризма: Сталинизм и нацизм в сравнении, ред. Michael Geyer and Sheila Fitzpatrick, 345-95 (348) (Cambridge: Cambridge University Press, 2010). 17 Николай Никулин, "Воспоминания о войне" (Москва: ACT, 2014), 47. 18 В. Коротеев, "Гвардейцы Панфилова в боях за Москву", Красная звезда, 27 ноября 1941, 3; "Завещание 28 павших героев", Красная звезда, 28 ноября 1941, 1; Александр Статив, "'La Garde meurt mais ne se rend pas! Еще раз о 28 героях-панфиловцах," Критика: Explorations in Russian and Eurasian History 13, no. 2 (2012), 769-98; Rosalinde Sartorti, "On the Making of Heroes, Heroines, and Saints," in Culture and Entertainment in Wartime Russia, ed. Richard Stites, 176-93 (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1995); Karel C. Berkhoff, Motherland in Danger: Soviet Propaganda During World War II (Cambridge, MA.: Harvard University Press, 2012), 59-67. 19 Светлана Алексиевич, Неженское лицо войны, перевод. Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (London: Penguin, 2017), 133. 20 Steven G. Jug, "Sensing Danger: Красная армия во время Второй мировой войны" в книге "Российская история через ощущения: С 1700 года до наших дней, под ред. Matthew P. Romaniello and Tricia Starks, 219-40 (224) (London: Bloomsbury, 2016). 21 Isaak Kobylanskiy, "Memories of War: Part 2: On the railroads, the battle on the outskirts of Vishnyovy hamlet, 'mysterious are the ways of the Lord', fear, and about blocking detachments," The Journal of Slavic Military Studies 16, no. 4 (2003): 47-56. (152). 22 Бенджамин Заичек, "Научная психиатрия в сталинском Советском Союзе: The Politics of Modern Medicine and the Struggle to Define 'Pavlovian' Psychiatry, 1939-1953," (Ph.D. Dissertation: University of Chicago, 2009), 152-3. 23 Gabriel Temkin, My Just War: The Memoir of a Jewish Red Army Soldier in World War II (Novato, CA: Presidio, 1998), 176. 24 Там же. 25 Peter Holquist, Making War, Forging Revolution: Russian's Continuum of Crisis, 1914-1921 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002). 26 Питер Уайтвуд, Красная армия и Большой террор: Stalin's Purge of the Soviet Military (Lawrence: University Press of Kansas, 2015). 27 Мерридейл, "Культура, идеология и бой", 317. 28 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 161. 29 "Доклад С.Р. Мильштейна Л.П. Берии о количестве арестованных и расстрелянных сотрудников, оторванных от своих частей и бежавших с фронта. Октябрь 1941 года. РГАНИ, ф. 89, оп. 18, д. 8, лл. 1-3", в книге "Сталин и Лубянка: Документальная история политической полиции и органов безопасности в Советском Союзе, 1922-1953, ред. Дэвид Р. Ширер и Владимир Хаустов, 258 (Нью-Хейвен и Лондон: Издательство Йельского университета, 2015). 30 Richard Overy, Russia's War: A History of the Soviet War Effort: 1941-1945 (Нью-Йорк: Пингвин, 1998), 160; Merridale, Ivan's War, 136. 31 "Приказ Ставки Верховного Главнокомандования об отступлении военнослужащих за смерть в плену и оставление врагов Оружия, № 270, 16 августа 1941 г.", в Русском Архиве: Velikaia otechestvennaia: Prikazy Narodnogo Komissara Oborony SSSR, 22 iiunia 1941 g. - 1942 g. T. 13 (2-2), ed. В. А. Золотарев, 58-60 (Москва: Терра, 1997). 32 Overy, Russia's War, 80-1; Hellbeck, Stalingrad, 32-3; Merridale, Ivan's War, 98; Hill, The Red Army, 223. 33 Reese, Why Stalin's Solders Fought, 162. 34 Василий Гроссман, Писатель на войне: Василий Гроссман с Красной Армией 1941-1945 (Лондон: Пимлико, 2006), 237. 35 Edele, Stalin's Defectors, 101; Merridale, "Culture, Ideology and Combat", 318. 36 Гроссман, Писатель на войне, 219. 37 "Приказ о мерах по укреплению дисциплины и порядока в Красной Армии и пресечению самовольного отхода с боевых позиций, № 227, 28 июля 1942 г.", в Русском Архиве: Velikaia otechestvennaia: Prikazy Narodnogo Komissara Oborony SSSR, 22 iiunia 1941 g. - 1942 g. T. 13 (2-2), ed. V. A. Zolotarev, 276-9. 38 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 165-6. 39 "Приказ о мерах по укреплению дисциплин и пориадка в Красной Армии", 278. 40 Владимир Гельфанд, Дневник 1941-1946. 2-е издание (Москва: РОССПЭН, 2016), 102. 41 Мансур Абдуллин, Красная дорога из Сталинграда: Воспоминания советского пехотинца, перевод. Denis Fedosov (Barnsley: Pen and Sword, 2004), 31. 42 Николай Амосов, Моя война: Полевой госпиталь (Москва: Алгоритм, 2016), 76. 43 Overy, Russia's War, 161; Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 175. 44 Александр Даллин, Германское правление в России 1941-1945 гг. A Study in Occupation Policies (New York: Octagon Books, 1980), 427; Edele, Stalin's Defectors, 22-23; Aron Shneer, Plen: Sovetskie voennoplennye v Germanii, 1941-1945 (Moscow: Mosty Kul'tury, 2005); 93-99. 45 Эдель, Сталинские перебежчики, 100-3. 46 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 174. 47 Edele, Stalin's Defectors, 33. 48 Мерридейл, Война Ивана, 232. 49 Николай Дмитриевич Марков, "Долгожителей не было", в Panzer Killers: Anti-tank Warfare on the Eastern Front, ed. Artem Drabkin, trans. Stuart Britton, 49-63 (53) (Barnsley: Pen and Sword, 2013). 50 Виталий Андреевич Ульянов, "Первый бой самый трудный", в Panzer Killers, 15-49 (16-17). 51 Борис Васильевич Назаров, "Бой до конца", в Panzer Killers, 86-102 (92). 52 Ниалл Фергюссон, "Жалость войны" (Лондон: Allen Lane, London 1998), 339-66, особенно 357-66; Джоанна Бурке, Интимная история убийств: Face-to-Face Killing in Twentieth Century Warfare (London: Granta, 1999), 13-43; Richard Bessel, Violence: A Modern Obsession (London: Simon & Schuster, 2015), 137-8. 53 Эдель и Гейер, "Исключительные государства", 390. 54 Исаак Кобылянский, От Сталинграда до Пиллау: Офицер Красной Армии вспоминает о Великой Отечественной войне, ред. Стюарт Бриттон (Лоренс: Издательство Канзасского университета, 2008), 239. 55 E. S. Seniavskaia, Protivniki Rossii v voinakh XX veka: Эволюция "образа врага" в социальной армии и обществе (Москва: РОССПЭН, 2006), 80-97; Аргириос К. Писиотис, "Образы ненависти в военном искусстве", в Культуре и развлечениях в России военного времени, 141-56. 56 "Советский патриот", Правда, 6 июля 1942 года, 1. 57 Здесь я перефразирую Сергея Екельчика, "Городской долг ненависти: сталинское гражданство как политическая практика и гражданская эмоция (Киев, 1943-53)", Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 7, no. 3 (2006): 529- 56; Сергей Екельчук, Сталинские граждане: Повседневная политика в условиях тотальной войны (Оксфорд: Oxford University Press, 2014), 9-33. 58 Слова Сталина появляются в лозунге в верхней части статьи Михаила Шолохова, "Наука ненависти", Красная звезда, 23 июня 1943 года, 3. 59 Беркофф, Родина в опасности, 182-93. 60 Илья Эренбург, Война 1941-45. Том V Люди, годы, жизнь, перевод. Татьяна Шебунина и Ивонн Капп (Лондон: Макгиббон и Ки, 1964), 26-7. 61 Илья Эренбург, "Убей", Красная звезда, 24 июля 1942 г., 4. 62 О Симонове и его стихотворении "Убей его" см. Орландо Фигес, The Whisperers: Частная жизнь в сталинской России (Лондон: Пингвин, 2008), 414-5. 63 Илья Эренбург, "Помни", Красная звезда, 13 августа 1942 г., 3. 64 Никитин, Воспоминания о войне, 207. 65 "Любовь к родине и ненависть, к врагу", Правда, 18 мая 1943, 1; "Ненависть к врагу", Правда, 11 июля 1942, 1. 66 Lisa A. Kirschenbaum, "'Our City, Our Hearths, Our Families', Local Loyalties and Private Life in Soviet World War II Propaganda," Slavic Review 59, no. 4 (2000): 825-47 (838). 67 Norman M. Naimark, The Russians in German: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945-1949 (Cambridge, MA: Belpnapp Press of Harvard University Press, 1995), 33-140; Mark Edele, Soviet Veterans of the Second World War: A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941-1991 (Oxford: Oxford University Press, 2008), 26-28; Filip Slaveski, The Soviet Occupation of Germany: Hunger, Mass Violence, and the Struggle for Peace, 1945-1947 (Cambridge: Cambridge University Press, 2013), 28-43; Mark Edele and Filip Slaveski, "Violence from Below: Объяснение преступлений против гражданского населения на советском пространстве, 1943-1947 гг.", Исследования Европы и Азии 68, № 6 (2016): 1020-1035. 68 Роберт Дейл, Демобилизованные ветераны в позднем сталинском Ленинграде: Soldiers to Civilians (London: Bloomsbury, 2015), 131-56. 69 Темкин, Моя справедливая война, 176. 70 Там же, 34. 71 Майкл Дэвид Фокс, Пересекая границы: Modernity, Ideology, and Culture in Russia and the Soviet Union (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2015). 72 Дэвид Пристланд, Сталинизм и политика мобилизации: Ideas, Power, and Terror in Inter-war Russia (Oxford: Oxford University Press, 2007). 73 Цитируется в книге Елены Зубковой "Россия после войны: надежды, иллюзии и разочарования, 1945-1957", изд. и перевод. Hugh Ragsdale (Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1998), 26. 74 Hellbeck, Stalingrad, 20. 75 Никитин, Воспоминания о войне, 48. 76 "За Родину, за Сталину!", Красная звезда, 24 июня 1941 г., 2. 77 Григорий Чухрай, Моя война (Москва: Алгоритм, 2001), 281. 78 Гельфанд, Дневник 1941-1946, 219. 79 Михаил Гефтер, Из тех и этих лет (Москва: Прогресс, 1991), 418-23. 80 Цитируется в Figes, The Whisperers, 433. См. также Тумаркин, Живые и мертвые, 64-6. 81 Марк Эдель, "Больше, чем просто сталинисты: Политические настроения победителей 1945-1953 гг.", в "Поздней сталинской России", 167-91 (174). 82 Edele, Stalin's Defectors, 9-10, 119, 176-8. 83 Йорам Горлицки и Олег Хлевнюк, Холодный мир: Сталин и советский правящий круг, 1945-1953 (Оксфорд: Оксфорд Юниверсити Пресс, 2004), 182. 84 Синтия С. Каплан, "Влияние Второй мировой войны на партию", в книге "Влияние Второй мировой войны на Советский Союз", ред. Сьюзен Дж. Линц, 157-87 (160) (Totawa, NJ: Rowman & Allanheld, 1985). 85 Hellbeck, Stalingrad, 34-5; Edele, Stalin's Defectors, 168. 86 Merridale, Ivan's War, 199. 87 Дейл, Демобилизованные ветераны, 165-9. 88 Edele, Stalin's Defectors, 10, 119. 89 Риз, Почему воевали сталинские солдаты, 196. 90 Мерридейл, Война Ивана, 94-6 91 Марков, "Долгожителей не было", 61-2. 92 Хеллбек, Сталинград, 44. 93 Дэвид Бранденбергер, Пропагандистское государство в кризисе: Soviet Ideology, Indoctrination, and Terror under Stalin, 1927-1941 (New Haven, CT: Yale University Press, 2011). 94 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 193-5; Berkhoff, Motherland in Danger, 7-34. О радио военного времени см. Стивен Ловелл, "Россия в эпоху микрофонов: A History of Soviet Radio, 1919-1970 (Oxford: Oxford University Press, 2015), 107-33. 95 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 193. 96 Hellbeck, Stalingrad, 274. 97 Geoffrey Hosking, "The Second World War and Russian National Consciousness," Past and Present 175, no. 1 (2002), 162-87 (163). 98 Николас Тимошефф, "Великое отступление: The Growth and Decline in Communism in Russia (New York: E. P. Dutton, 1946); David Brandenberger, National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Russian National Identity, 1931-1956 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002); Brandenberger, Propaganda State in Crisis, 98-119. 99 "Выступление по радио Заседания Председателей Советов Народных Комиссаров Союзов ССР и Народного Комиссара Иностранных Дел тов. В. М. МОЛОТОВА 22 июня 1941 года," Красная звезда, 24 июня 1941 года, 1. 100 "Священная Отечественная война советского народа", Красная звезда, 28 июня 1941 г., 1. 101 Джеффри Брукс, Спасибо, товарищ Сталин! Советская общественная культура от революции до холодной войны (Принстон: Издательство Принстонского университета, 2000), 159-60. 102 Например: Ираклий Тоидзе, Родина зовет! (1941), Виктор Иванов, За Родину, за честь, за свободу! (1941). 103 Роберт А. Ротштейн, "Родина, родной город и поле боя: Народная песня", в книге "Культура и развлечения в России военного времени", 77-94; Сюзанна Амент, "Отражение индивидуальной и коллективной идентичности: Песни Второй мировой войны" в книге "Гендер и национальная идентичность в русской культуре двадцатого века", под ред. Елены Госкило и Андреа Лану, 113-30 (Dekalb: Northern Illinois University Press, 2006). 104 Hellbeck, Stalingrad, 149. 105 Kirschenbaum, "'Our City, Our Hearths, Our Families'". 106 Мерридейл, "Культура, идеология и борьба", 315. 107 Анна Крылова, "Советские женщины в бою: A History of Violence on the Eastern Front (Cambridge: Cambridge University Press, 2010); Roger D. Markwick and Euridice Charon Cardona, Soviet Women on the Frontline in the Second World War (Basingstoke, UK: Palgrave Macmillan, 2012). 108 Krylova, Soviet Women in Combat, 137-43. 109 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 269. 110 Merridale, Ivan's War, 206-9; Reese, Why Stalin's Solders Fought, 291-303; Markwick and Cardona, Soviet Women on the Frontline, 239-41; Reese, Why Stalin's Solders Fought, 291-303. 111 Олег Будницкий, "Евреи на войне: дневники с фронта", в книге "Советские евреи во Второй мировой войне: Fighting, Witnessing, Remembering, ed. Harriet Murav and Gennady Estraikh, 57-84 (Boston, MA.: Academic Studies Press, 2014), 76-7; Edele, Stalin's Defectors, 107-8. 112 Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 146-7, 250-2. 113 Мориц Флорин, "Стать советским через войну: кыргызы и Великая Отечественная война", Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 17, no. 3 (2016): 495-516 (495-500); Reese, Why Stalin's Soldiers Fought, 141-6. 114 Brandon Schechter, "'The People's Instructions': Indigenizing the Great Patriotic War Among 'NonRussians'," Ab Imperio 3 (2012): 109-33 (109-16). 115 Schechter, "'The People's Instructions'; Roberto J. Carmack, "History and hero-making: patriotic narratives and the Sovietization of Kazakh front-line propaganda, 1941-1945," Central Asian Survey 33, 1 (2014): 95-112; Boram Shin, "Red Army Propaganda for Uzbek Soldiers and Localised Soviet Internationalism in World War II," Soviet and Post-Soviet Review 42, no. 1 (2015): 39-63; "Florin, "Becoming Soviet Through War". 116 Schechter, "'The People's Instructions'," 112. 117 Например, Э. А. Шилз и Моррис Яновиц, "Сплоченность и дезинтеграция в вермахте во время Второй мировой войны", Public Opinion Quarterly 12 (1948): 280-315. 118 Hellbeck, Stalingrad, 22. 119 Merridale, "Culture, Ideology, and Combat," 322; Merridale, Ivan's War, 173-4; Omer Bartov, The Eastern Front, 1941-45, German Troops and the Barbarisation of Warfare, 2nd ed. (Houndmills: Palgrave, 2001), 36-7. 120 Марков, "Долгожителей не было", 53 121 Reese, Why Did Stalin's Soldiers Fighting, 218. 122 Сенявская, Фронтовое поколение, 85-6. 123 Кувшинов, "Чувствуя опасность", 222-3. 124 Эренбург, Война 1941-45, 81. 125 Будницкий, "Евреи на войне", 58. 126 Мерридейл, "Война Ивана". 127 Брэндон Шехтер, "Хозяйство и Хозяева: Собственность и владельцы Красной Армии, 1941- 45," Критика: Explorations in Russian and Eurasian History 18, no. 3 (2016): 487-510; Brandon Schechter, "The State's Pot and the Soldier's Spoon: Пайки (паек) в Красной Армии", в книге "Голод и война: обеспечение продовольствием в Советском Союзе во время Второй мировой войны", под ред. Венди З. Голдман и Дональд Филтцер, 98-157 (Блумингтон и Индианаполис: Indiana University Press, 2015); Стивен Г. Джуг, "Романтика Красной Армии: Сохранение мужской гегемонии в смешанных гендерных боевых подразделениях, 1943-1944," Journal of War and Culture Studies 5, no. 3 (2012): 321-34; Jug, "Sensing Danger". 128 Алексис Пери, "Война внутри: Дневники блокады Ленинграда (Кембридж, MA: Harvard University Press, 2017). |
||