| Kaputt. 1945 | ||
Voodoo Child. Die verhexten KinderKinder und Enkel des Nazireichs bevölkern viele Geschichten zum Jahrestag des Kriegsendes. Diese Erinnerungsliteratur will verstehen – und ist doch auch eine Art Exorzismus |
||
| |
||
|
In den Bergen Perus finden sich bis heute Haifischzähne und andere Überreste einer uralten Erdzeit, die physikalisch auf das Jahrhundert genau zu bestimmen sind. Wie viel ungenauer und schwieriger dagegen die Bestimmung zeithistorischer Daten ist, lässt sich an einem Haifischzahn ganz eigener Art ablesen – dem Jahr 1945. Man gräbt ihn periodisch aus, betrachtet ihn – und versucht, den Abstand zu ermessen, der zwischen ihm und uns liegt. Die Zahl der Jahre besagt hier nicht viel, im Gegenteil. Im Jahr 1975 zum Beispiel lag 1945 viel tiefer in der Vergangenheit vergraben als heute, sechzig Jahre nach Kriegsende. Wie sonst sollte man sich die rätselhafte Flut von Erinnerungsliteratur erklären, die zum Jahrestag des 8. Mai 1945 zu einer wahrhaftigen Springflut angewachsen ist? Wie sonst auch kämen wir dazu, dem Kriegsende neue Ansichten abzugewinnen? Wir machen heute Funde, die noch gestern unter großen, gleichförmigen Gesteinsplatten verborgen lagen. Wir historisieren das Jahr 1945 nicht mehr mit dem Bulldozer, sondern vorsichtig mit dem Spachtel die Spalten und Falten des Geländes absuchend. Eines liegt indessen schon zutage, bevor auch nur ein Stein umgedreht ist: Das Terrain, in dem wir uns bewegen, ist ein anderes als noch zehn oder zwanzig Jahre zuvor. Unermüdlich, hinter unserem Rücken, hat der Gezeitenwechsel unserer gegenwärtigen Erfahrungen die zentnerschweren Platten namens Nation, Schuld oder Identität herumgewälzt, und darunter werden jetzt die Ablagerungen vieler anderer Geschichten sichtbar, deren Abdruck uns unmittelbar berührt. Es sind Geschichten, die sich bislang weggeduckt haben vor den unnachsichtigen historischen Zuschreibern und Einteilern. Geschichten von Kindern, verstörten, versteckten und verleugneten Kindern, die heute selbst um die sechzig Jahre alt sind. Wovon sie erzählen, ließe sich nur gewaltsam unter Kategorien wie Opfer und Täter fassen. Das Gewicht ihrer Biografien ist anders befestigt, freitragend, möchte man fast sagen; aber zu schwer auf der Wegstrecke eines ganzen Lebens und nur zu ertragen und zu erzählen, weil die Lebensumwelt andere, entlastende Wertvorstellungen geschaffen hat. Hätten Begriffe wie Vaterland, Widerstand oder Ehre heute noch dieselbe Bedeutung wie bei Kriegsende, so wären diese Geschichten auch jetzt nicht erzählbar. So unterschiedlich diese Kindergeschichten also sind, so handeln sie doch alle von der allmählichen Verfertigung eines Bewusstseins, das Europa, die europäische Integration, zur Voraussetzung hat. Es ist, als könnten jetzt die vergrabenen Erinnerungen endlich ans Licht geholt werden, da sie nicht mehr politisch konfisziert werden: Die Europäische Union hat, nicht nur bei ihren Mitgliedsstaaten, die Bezüge und den Horizont so sehr verschoben, dass alles, was zum Komplex des Nationalen gehört, im Perfekt steht – und als unglückliche, mit einem Fluch belegte Vorgeschichte die historische Legitimität der Europäischen Union nur noch unterstreicht. Das strahlt bis nach Russland aus, wie die ausdrücklich als privat titulierten «Aufzeichnungen eines Rotarmisten» von Wladimir Gelfand zeigen, die das traditionelle Koordinatensystem der Sowjetzeit verlassen. Am anderen Ende der Generationenleiter findet in Russland derselbe Prozess statt. Der bereits in der dritten Auflage erscheinende, von Irina Scherbakowa herausgegebene Sammelband «Russlands Gedächtnis. Jugendliche entdecken vergessene Lebensgeschichten» ist in dieser Hinsicht aufschlussreich. So kommt uns wie unter der Lupe das Jahr 1945 ganz dicht vor Augen. Und erst jetzt, so bemerken wir, wird wirklich eine Schwelle überschritten. Auch der Kanzler – ein Kind des Krieges Die «Erinnerungsgemeinschaft der Kriegskinder», wie Norbert Frei sie in seiner Sammlung von Aufsätzen und Zeitungsartikeln «1945 und wir» nennt, gräbt das mörderische Jahrhundert noch einmal gründlich um. Frei verzeichnet irritiert, dass die Deutschen glauben, sich nun recht ungeniert wieder als Opfer stilisieren zu können: Opfer des Bombenkriegs und auf unbestimmte Weise auch Opfer Hitlers. Ob man darin allerdings eine «Relativierung der Verbrechen des Nationalsozialismus» zu sehen hat, ist die Frage. Wenn Gerhard Schröder als Kanzler der Bundesrepublik Deutschland sagt, dass er erst vor kurzem in Rumänien das Grab seines Vaters, eines Wehrmachtssoldaten, gefunden habe, muss man das nicht sogleich als deutsche Gefühlsaufrechnung brandmarken. Es ist durchaus fraglich, ob mit Äußerungen dieser Art «Umcodierungen der Vergangenheit» vorgenommen werden, die implizit auf eine Entschuldung der deutschen Geschichte drängen. Dass dergleichen weder möglich noch von Schröder ernstlich als politisches Ziel gesetzt ist, liegt auf der Hand. Viel zu gewichtig und, wenn man so will, erfolgreich war die «Vergangenheitsbewältigung» seit 1989, als dass sich auf sie verzichten ließe. Sie ist zu einem Pfund geworden, mit dem man in Europa wuchert. Das
Private dieser öffentlichen Äußerung, die Schröder
ausdrücklich als Kind des Krieges herausstellt, diese
familiäre Geschichtsbetrachtung also führt auf eine ganz
andere Spur. Das Grab des Vaters erscheint nicht als Abdruck einer
Feindestat, als schmerzliche Erinnerung an diejenigen, die den Vater im
Krieg töteten, nicht als Revanchismus des Gefühls. Vielmehr
wird das lange verschollene Grab des Vaters, das zu finden sich
Schröder aufgemacht hatte, zum Zeichen einer Herkunft, deren Das alles erfolgt nicht jenseits der Fragen von Schuld und Weltanschauung, es stellt auch nicht die Was aber in solchen Erinnerungsmomenten tatsächlich geschieht, ist die Überwindung der Kriegsfolgen im Individuellen. Mögen Kohl und Mitterrand sich über den Gräbern von Verdun die Hände gereicht haben, mag Gerhard Schröder den Jahrestag der Landung der Alliierten in der Normandie als erster deutscher Kanzler gemeinsam mit den Siegermächten begangen haben – wenn dieser staatspolitischen Vergangenheitssymbolik kein Äquivalent in der individuellen Erinnerung entspräche, wäre sie wortwörtlich bodenlos. Das familiäre Gedächtnis hat allerdings andere Fächer als das politische, wie der Historiker Harald Welzer gezeigt hat. Hier sind die Prioritäten anders gesetzt als in den Werken der Zeitgeschichtsschreibung. «Bastarde», verfemte Existenzen Wie nah uns das Jahr 1945 noch bis vor kurzem gewesen sein muss, wird schlagartig am Schicksal der «Wehrmachtskinder» klar, denen Ebba D. Drolshagen in ihrem gleichnamigen Buch nachgeht. Mit den «Wehrmachtskindern» sind jene Kinder gemeint, die aus Liebesbeziehungen zwischen Soldaten der Wehrmacht und Frauen aus den besetzten Ländern hervorgegangen sind. Man schätzt ihre Zahl auf bis zu zwei Millionen. Gleichgültig, welches politische Regime, gleichgültig, ob Sieger oder Besiegter: man nannte sie «Bastarde», «Enfants de Boches», man tabuisierte oder terrorisierte sie. Die ethnische Abstammung, oder sagen wir gleich: das Blut war stärker, es zählte mehr als politische Grundeinstellungen oder auch nur schlicht die Achtung des individuellen Schicksals. Das «Wehrmachtskind» galt als leibhaftiges Zeugnis eines Verrats: null Toleranz für die Liebe in Zeiten des Krieges – und des anschließenden Friedens. Ebba D. Drolshagen zeigt in ihrem Buch eindringlich, wie lange die Herkunft dieser Kinder regelrecht untergepflügt wurde, wie die politisch unkorrekten Liebespaare als «anarchistische Einheiten» betrachtet wurden und ihre Geschichte bis in unsere Tage mit dem Fluch einer verbotenen Grenzüberschreitung belegt war. Das liest sich ebenso spannend wie bedrückend. Vom «Großen Schweigen» und dem «Nie wieder Auffallen» bis zum «Aufruhr der Gefühle» verfolgt der Band, wie der untergründige Fluss dieser speziellen Schicksale zu Tage tritt. Sie sind eine außergewöhnliche Quelle für eine sozialanthropologische Geschichte «von unten». Drolshagen verweist zu Recht darauf, dass das Bild der Soldaten, auch das der deutschen Soldaten, vollkommen bestimmt sei durch ihre militärisch-politische Funktionalität. Hierdurch lagen bestimmte Erfahrungsschichten des Weltkriegs lange im dunkelsten Schatten. Die Soldaten waren eben keinesfalls durchgängig Vergewaltiger und politische Fanatiker. Die Individualität, die ihnen die Uniform schon einmal genommen hatte, wurde ihnen, von Einzelfällen abgesehen, historisch nie wiedergegeben. Die Soldaten waren indessen mehr oder weniger gefühlsbegabte Männer, die sich gelegentlich in Frauen der besetzten Länder verliebten. Zwanzigjährige in Uniform als Lustobjekte Die Sexualität im Krieg, so Drolshagen weiter, wurde nahezu totgeschwiegen, sofern sie nicht mit Gewalt und Terror oder (Zwangs-)Prostitution zu tun hatte. Dabei führte die Besatzung häufig zu symbiotischen, wenn auch ungleichgewichtigen Beziehungen auf den Dörfern und in den Städten der besetzten Länder. Die meisten einheimischen Männer waren fort, in Kriegsgefangenschaft oder bei den eigenen Truppen, und so traten nach und nach die deutschen Soldaten in den Alltag der Bevölkerung ein. In norwegischen Dörfern zum Beispiel halfen sie, wenn ein Schaden am Haus zu reparieren war oder ein Pferd krank wurde. Und sie waren, obschon Soldaten des Feindes, auch Objekte der (Schau-)Lust. So im Sommer 1940 auf den Kanalinseln, wo sie für die damaligen Verhältnisse nur knapp bekleidet im Meer badeten – zum Missfallen älterer, sittenstrenger Damen und zum neugierigen Wohlgefallen der Mädchen. Man braucht sich nur vor Augen zu halten, dass die meisten Soldaten zwischen 18 und 25 Jahre alt waren, um sich zu vergegenwärtigen, wie stark, inmitten von Bedrohung, Lebensgefahr und Ohnmacht, die gegenseitige Anziehung werden konnte. Was aber geschah, wenn aus dem Augenflirt aus sicherer Distanz eine nähere Bekanntschaft wurde? Es war für die Betroffenen beides zugleich: ein großes Glück – und ein großes Unglück. Verliebten sich die beiden in Holland, Dänemark oder Norwegen, hatten sie von deutscher Seite aus nicht nur Aussicht auf Duldung, sondern, aus rassepolitischer Sicht, sogar auf eine gewisse Förderung. Anders sah es in den ost- oder südosteuropäischen Ländern und auch in Frankreich aus. Vor allem in Osteuropa standen Beziehungen unter schwerer Strafe. Hier holten Krieg und Politik alle Herzensausbrecher rasch wieder ein. Ebba D. Drolshagen hat bemerkenswerte Einzelfälle gefunden, in denen sich die Liebenden gegen den politischen Widerstand von allen Seiten behaupteten. Ein Happyend gibt es meistens nicht. Was aber geschah, wenn aus diesen Verbindungen Kinder hervorgingen? Es folgte die «Schande» der Schwangerschaft, mit unterschiedlichsten Strategien der Selbstbehauptung. Neben Abtreibung und Selbstmord kam es häufig zu einer familiären Camouflage, in der die Schwangerschaft erst versteckt, der Säugling dann später gewissermaßen umgewidmet wurde – und mit einem Mal das Kind der schon verheirateten Schwester war, während die Mutter zur Tante ihres eigenen Kindes wurde. Die Behörden in Norwegen und anderswo halfen in solchen Fällen kräftig mit. Es wurde per Gesetz angeboten, die Väter zu anonymisieren und damit die Biologie mithilfe nationalstaatlicher Ideologie zu reinigen. Das führte zu Heimlichkeit und Halbwahrheit in unvorstellbarem Ausmaß – umso drückender, je älter diese Kriegskinder wurden, umso drückender gelegentlich auch für manche Ehe. Wenn ein angesehener Chirurg oder einer der Honoratioren der Stadt melancholisch, ja depressiv wird, oft zum Bahnhof geht und scheinbar grundlos den Zügen hinterherschaut und erst nach Jahren herauskommt, dass er sich als Soldat auf der Krim in ein Mädchen verliebt hatte, dessen ungewisses Schicksal und die Frage, ob er mit ihr ein Kind hat, ihn nun umtreibt – dann wird deutlich, wie tief die Wunden sind. Der Schädel der toten Mutter Betrachtet man die Literatur, die aus Anlass des 60. Jahrestags des Kriegsendes erschienen ist, dann scheint in der Problematik dieser Kriegskinder – und man umfasst damit die Liebenden im Krieg wie ihre Kinder – ein Schlüssel zum Verständnis der großen Konjunktur von Erinnerungsstücken zu liegen. Es ist deshalb wohl auch kein Zufall, dass zum gleichen Thema von Jean-Paul Picaper und Ludwig Norz ein sehr lesenswertes Buch über das tragische Schicksal deutscher Besatzungskinder in Frankreich unter dem Titel «Die Kinder der Schande» erschienen ist, das in einer gelungenen Mischung aus Einzelfall und systematischer Analyse verfolgt, wie politische und militärische Ordnungsprinzipien die Einzelschicksale so lange pressen, bis sie sich irgendwie ins große Ganze fügen oder einfach weggedrückt werden. Das Schweigen ist auch ein Zentralmotiv in Niklas Franks Abrechnung «Meine deutsche Mutter». Mit literarischem Mut, auch mit Wut versucht der Autor – Sohn des in Nürnberg hingerichteten Hans Frank, Generalgouverneur von Polen – das Bild seiner Mutter, Brigitte Maria Frank, zu zeichnen. Es ist, man kann es kaum anders sagen, das Bild einer willensstarken Tochter, die den schwachen Vater verachtet und zugleich liebt. Sie gibt sich in einer Art permanenter Erregtheit der Macht und den Mächtigen hin, ohne auch nur eine Sekunde ihren Eigensinn aufzugeben und ihren Vorteil aus den Augen zu verlieren. Das Buch ist drastisch geschrieben, packend. Und das eigentliche Thema ist natürlich das Verhältnis dieser Mutter zu ihrem Sohn, der sich aus ihrer Umklammerung lösen will: aus dem Diktat der Erbarmungslosigkeit, das für seine Mutter zum Lebensprinzip wurde. Auch hier tritt uns ein Kind des Krieges entgegen, für das der Krieg und seine Gestalten erst mit dem Buch zu Ende gegangen sind. Am Schluss schaut ihn der Schädel der exhumierten Mutter aus einer Plastiktüte auf dem Friedhof an. Ein böser Zauber – Voodoo Child. Die Erinnerungsliteratur zu 1945 ist zugleich als exorzistischer Akt und als Aneignung der eigenen Vergangenheit zu begreifen. Helden denken nicht an die Folgen Es ist ein generelles Zeichen der Publikationen, die sich mit dem Kriegsende 1945 beschäftigen, dass sie großen Wert auf die einzelne Stimme und die Vielfalt der Wahrnehmungen legen. Was in Walter Kempowskis «Echolot» (siehe „Literaturen” S. 24) episch breit angelegt ist, findet man systematischer und mit einer ausgeprägteren Leserführung in dem ausgezeichneten, von Gerhard Hirschfeld und Irina Renz herausgegebenen Band «Vormittags die ersten Amerikaner», der die Erfahrungswelten der Deutschen 1945 in Bildern und komprimierten Textauszügen von berühmten und unbekannten Zeitgenossen darstellt. Prägnanter und hilfreicher lassen sich die panoramatisch angeordneten Erinnerungsteile, denen eine Chronik den Platz anweist, nicht zu einem Bild fügen. Um aber nicht einem trügerischen historistischen Wohlgefallen zu erliegen, sollte man die Einzelerinnerungen in ihren Antrieben noch genauer betrachten. Denn zwischen dem «Privaten» und dem «Öffentlich-Politischen» hat sich ein tiefer Spalt geöffnet, der nur deshalb sichtbar werden darf, weil die europäischen Nationen inzwischen ihre Rolle als Letzt-Instanz politischer Identität wenn nicht eingebüßt haben, so doch wesentlich eingeschränkter ausfüllen. So legt sich Margret Nissen in ihrem Buch «Sind Sie die Tochter Speer?» Rechenschaft über ihren «privaten Vater» und die historische Gestalt Albert Speer ab. So hat Masha Gessen ihre ganz und gar unglaubliche Familiengeschichte zu einer großen Saga geformt, in deren Mittelpunkt ihre beiden Großmütter stehen. Die eine, Esther, ist eine chassidische Jüdin, die nach dem Einmarsch der Deutschen nach Russland flieht; die andere, Rusja, ist eine Moskowiter Lehrerin, die sich vor dem stalinistischen Terror zu retten versucht. Bei Gessen hört man eine der Großmütter einen einfachen Satz sagen, der der heute so oft beschworenen Zivilgesellschaft mit ihrer allseitigen Umsicht und Eigenverantwortlichkeit zu denken geben sollte. Die Großmutter sagt im Hinblick auf die Menschen, die sie einst retteten: «Wenn jemand eine heldenhafte Tat vollbringt oder einfach eine moralische Handlung, die eine gewisse Gefahr mit sich bringt, kommt es darauf an, dass er nicht an die Folgen denkt.» So einfach ist das, und so bang kann dem Leser dabei werden, wenn er in dieser Hinsicht an unsere Gesellschaft denkt, die vor lauter vorsorgender Selbstbezüglichkeit ihren moralischen – wie im Übrigen auch ihren vitalen – Behauptungswillen keinerlei Belastung aussetzen mag. Jedenfalls gibt es hier eine Spannung zwischen einer Ökonomie des maximalen Selbstschutzes einerseits und andererseits der Propaganda der Zivilgesellschaft, die doch gerade im Alltag Courage und sogar Opferbereitschaft verlangt. Vielleicht ist die Kultivierung des Status quo wirklich die letzte noch in Erinnerung gebliebene Kriegslektion, die im Privaten länger haften geblieben ist als im Politischen. Vor allem mit dem militärischen Engagement im ehemaligen Jugoslawien während der neunziger Jahre hat die Bundesrepublik sich von der Maxime «Nie wieder Krieg» verabschiedet. Das Jahr 1945 rückt uns deshalb so nah, weil alles, was in der Zeit bis 1989 kam, inzwischen so fern gerückt ist. Und wir können nun das Paradox erkennen, in dessen Zeichen die europäischen Gesellschaften seitdem stehen: Als alte Gesellschaft muss Europa allerjüngste Erfahrungen machen, auf die es noch keine erprobten Reaktionen gibt. Man weiß allerdings, dass diese Reaktionen in einer Zone des Ungewissen liegen. Das Ungewisse aber hatte man seit Kriegsende gescheut wie nichts anderes, Verlässlichkeit war nicht nur in der Bundesrepublik die Parole. Der politische Kontinent Europa erinnert sich des Jahres 1945, so wie man sich Mut macht vor einer langen Reise. Der Haifischzahn 1945 ist Talisman und Schatten des großen Tiers zugleich.
Michael Jeismann ist Redakteur der F.A.Z. und lehrt Neuere und Neueste Geschichte an der Universität Basel. Zuletzt erschien von ihm «Auf Wiedersehen Gestern. Die deutsche Vergangenheit und die Politik von morgen». Erwähnte Bücher Norbert Frei Ebba D. Drolshagen Jean-Paul Picaper, Ludwig Norz Margret Nissen Irina Scherbakowa (Hg.) Niklas Frank Masha Gessen Wladimir Gelfand Gerhard Hirschfeld, Irina Renz (Hg.) Weitere Bücher zum Kriegsende Rolf-Dieter Müller Gerhard Schreiber |
||
© Cicero
| Kaпут. 1945 | ||
Ребенок Вуду. Заколдованные детиДети и внуки нацистской империи занимают центральное место во многих историях, посвященных годовщине окончания войны. Эта мемориальная литература стремится понять - и в то же время является своего рода экзорцизмом |
||
| |
||
|
В горах Перу до сих пор находят акульи зубы и другие остатки древнего геологического периода, по которым можно физически определить точное столетие. Насколько менее точно и более сложно определять исторические даты, можно судить по акульему зубу совершенно особого вида - 1945 года. Его периодически выкапывают, наблюдают - и пытаются измерить расстояние, которое лежит между ним и нами. Количество лет здесь мало что значит, наоборот. Например, в 1975 году 1945 год был похоронен в прошлом гораздо глубже, чем сегодня, спустя шестьдесят лет после окончания войны. Иначе как объяснить тот таинственный поток памятной литературы, который превратился в настоящий весенний прилив в годовщину 8 мая 1945 года? Как иначе мы сможем по-новому взглянуть на окончание войны? Сегодня
мы делаем открытия, которые еще вчера были скрыты под большими
однородными плитами скал. Мы уже не историзируем 1945 год бульдозером,
а осторожно обследуем щели и складки местности лопаткой. Однако еще до
того, как был перевернут хоть один камень, уже ясно одно: местность, по
которой мы движемся, отличается от той, что была десять или двадцать
лет назад. Неустанно, за нашими спинами, меняющиеся приливы и отливы
нашего сегодняшнего опыта катятся по тяжелым плитам, называемым нацией,
виной или идентичностью, а под ними теперь становятся видны отложения
многих других историй, отпечаток которых касается нас непосредственно. Это
истории, которые до сих пор ускользали от непримиримых исторических
атрибуторов и категоризаторов. Истории детей, тревожных, скрытых и
отвергнутых детей, которым самим сегодня около шестидесяти лет.
Истории, которые они рассказывают, можно лишь принудительно
классифицировать как жертвы и преступники. Груз их биографий прикреплен
по-другому, без опоры, можно сказать; но он слишком тяжел, чтобы нести
его и рассказывать в течение всей жизни, потому что их жизненная среда
создала другие, облегчающие ценности. Если бы такие понятия, как
родина, сопротивление или честь, и сегодня имели то же значение, что и
в конце войны, эти истории не могли бы быть рассказаны сейчас. Поэтому,
как бы ни были различны эти детские истории, все они посвящены
постепенному развитию сознания, предпосылкой которого является Европа,
европейская интеграция. Как будто похороненные воспоминания теперь
наконец-то можно вытащить на свет, поскольку они больше не являются
политически конфискованными: Европейский союз, причем не только среди
стран-членов, настолько сместил ориентиры и горизонты, что все, что
относится к комплексу национального, предстает в совершенном времени -
и как досадная, проклятая предыстория лишь подчеркивает историческую
легитимность Европейского союза. Это доходит до России, о чем
свидетельствуют "Записки красноармейца" Владимира Гельфанда, в которых
оставлена традиционная система координат советской эпохи. На другом
конце поколенческой лестницы тот же процесс происходит в России.
Антология "Память России. Молодые люди открывают забытые истории жизни"
показательна в этом отношении. 1945 год проходит перед нашими глазами
очень близко, словно под увеличительным стеклом. И только сейчас мы
понимаем, что порог действительно перейден. Канцлер тоже - дитя войны. Сообщество "детей войны", как называет их Норберт Фрай в своем сборнике эссе и газетных статей "1945 и мы", тщательно переосмысливает убийственный век. Фрей с раздражением отмечает, что немцы считают, что теперь они могут совершенно бессовестно снова стилизовать себя под жертв: жертвы бомбардировочной войны и, в неопределенном смысле, также жертвы Гитлера. Однако вопрос в том, следует ли рассматривать это как "релятивизацию преступлений национал-социализма". Когда Герхард Шредер, будучи канцлером Федеративной Республики Германия, говорит, что только недавно нашел могилу своего отца, солдата вермахта, в Румынии, это не обязательно сразу же клеймить как немецкую эмоциональную расплату. Конечно, сомнительно, что подобные заявления "перекодируют прошлое", неявно призывая к извинениям за немецкую историю. Очевидно, что подобное невозможно и не ставится Шрёдером всерьез в качестве политической цели. С 1989 года "примирение с прошлым" было слишком важным и, если хотите, успешным, чтобы от него можно было отказаться. Оно стало активом, которым пользуются в Европе. Частный характер этого публичного заявления, который Шрёдер явно подчеркивает как дитя войны, этот семейный взгляд на историю, таким образом, ведет по совершенно иному пути. Могила его отца предстает не как отпечаток вражеских деяний, не как болезненное напоминание о тех, кто убил его отца на войне, не как реваншистское настроение. Напротив, давно забытая могила отца, которую Шредер вознамерился найти, становится знаком происхождения, части которого были разорваны войной. Поэтому, когда дети войны таким образом собирают воедино элементы своей собственной истории, их цель - преодолеть полумеры семьи. Все это не выходит за рамки вопросов вины и мировоззрения и не ставит под сомнение общеисторический подход. Она также не ставит под сомнение общеисторическую оценку и категоризацию национал-социализма и Второй мировой войны - и уж тем более факты (даже если в них то тут, то там прослеживаются глубинные тенденции). Однако на самом деле в такие памятные моменты происходит преодоление последствий войны на индивидуальном уровне. Коль и Миттеран могли пожимать друг другу руки над могилами Вердена, Герхард Шредер мог стать первым канцлером Германии, отпраздновавшим годовщину высадки союзников в Нормандии вместе с державами-победительницами, - если бы эта политическая символика прошлого не имела эквивалента в индивидуальной памяти, она была бы буквально бездонной. Однако, как показал историк Харальд Вельцер, семейная память имеет иную тематику, нежели политическая. Приоритеты здесь расставлены иначе, чем в работах современной историографии. "Ублюдки", подвергшиеся остракизму. Судьба "детей вермахта", которую Эбба Д. Дрольшаген исследует в своей одноименной книге, неожиданно проясняет, насколько близким для нас до недавнего времени был 1945 год. Дети вермахта" - это дети, появившиеся на свет в результате любовных связей между солдатами вермахта и женщинами из оккупированных стран. Их число оценивается до двух миллионов. Независимо от политического режима, победителя или побежденного: их называли "ублюдками", "детьми бошей", на них накладывали табу или терроризировали. Этническое происхождение, или, скажем так, кровь, было важнее, оно имело большее значение, чем базовые политические установки или просто уважение к индивидуальной судьбе. Ребенок вермахта" рассматривался как живое свидетельство предательства: нетерпимость к любви во время войны - и последующего мира. В своей книге Эбба Д. Дрольшаген ярко показывает, как происхождение этих детей долгое время буквально перепахивалось, как политически некорректных влюбленных считали "анархистскими отрядами" и как их история была проклята как запретный рубеж вплоть до наших дней. Это одновременно захватывающее и гнетущее чтение. От "Великого молчания" и "Никогда больше не выделяться" до "Взрыва эмоций" - в этом томе прослеживается, как подземные потоки этих особых судеб выходят на свет. Они являются необыкновенным источником для социально-антропологической истории "снизу". Дрольсхаген справедливо отмечает, что образ солдат, в том числе и немецких, полностью определялся их военно-политической функцией. В результате определенные пласты опыта мировой войны долгое время оставались в мрачной тени. Солдаты отнюдь не были сплошь насильниками и политическими фанатиками. Индивидуальность, которую уже отняла у них форма, за исключением отдельных случаев, так и не была возвращена им исторически. Однако солдаты были более или менее эмоциональными людьми, которые иногда влюблялись в женщин из оккупированных стран. Двадцатилетние девушки в униформе как объект желания Сексуальность во время войны, продолжает Дрольсхаген, практически замалчивалась, если только она не была связана с насилием и террором или (принудительной) проституцией. Оккупация часто приводила к симбиотическим, хотя и неравным отношениям в деревнях и городах оккупированных стран. Большинство местных мужчин были в отъезде, в качестве военнопленных или в составе собственных войск, поэтому немецкие солдаты постепенно входили в повседневную жизнь населения. В норвежских деревнях, например, они помогали, когда нужно было починить поврежденный дом или вылечить заболевшую лошадь. И хотя они были солдатами врага, они также были объектами (шоу) удовольствия. Например, летом 1940 года на Нормандских островах, они купались в море, едва одетые по меркам того времени, - к неудовольствию пожилых, строгих в моральном отношении дам и любопытному восторгу девушек. Достаточно вспомнить, что большинству солдат было от 18 до 25 лет, чтобы понять, насколько сильным может стать взаимное влечение в условиях угрозы, смертельной опасности и бессилия. Но что случалось, когда флирт с безопасного расстояния перерос в более близкое знакомство? Для тех, кого это касалось, это было одновременно и большой удачей, и большим несчастьем. Если влюбленные оказывались в Голландии, Дании или Норвегии, они не только получали терпимость со стороны Германии, но и, с точки зрения расовой политики, даже определенную поддержку. В странах Восточной и Юго-Восточной Европы, а также во Франции ситуация была иной. В Восточной Европе, в частности, отношения подвергались серьезному наказанию. Здесь война и политика быстро настигали всех разбивших сердце. Эбба Д. Дрольсхаген обнаружила замечательные случаи, когда влюбленные отстаивали свои права вопреки политическому сопротивлению со всех сторон. Но, как правило, счастливого конца не бывает. Но что происходило, когда от этих союзов рождались дети? За "стыдом" беременности следовал широкий спектр стратегий самоутверждения. Помимо абортов и самоубийств, часто использовался семейный камуфляж, при котором беременность сначала скрывалась, а потом ребенок, так сказать, перепосвящался - и внезапно становился ребенком уже замужней сестры, а мать - тетей собственного ребенка. Власти Норвегии и других стран протягивали руку помощи в таких случаях. Закон предлагал анонимизировать отцов и таким образом очистить биологию с помощью идеологии национального государства. Это привело к секретности и полуправде в невообразимых масштабах - тем более гнетущей, чем старше становились дети войны, а иногда и тем более гнетущей для некоторых браков. Когда уважаемый хирург или один из городских сановников становится меланхоличным, даже депрессивным, часто ходит на вокзал и присматривает за поездами, казалось бы, без всякой причины, и только спустя годы узнает, что, будучи солдатом в Крыму, он влюбился в девушку, чья неопределенная судьба и вопрос о том, есть ли у него от нее ребенок, теперь преследуют его - тогда становится ясно, насколько глубоки раны. Череп мертвой матери Если посмотреть на литературу, изданную к 60-летию окончания войны, то кажется, что проблемы этих детей войны - а под ними мы подразумеваем как самих любителей войны, так и их детей - являются ключом к пониманию большого бума памятных вещей. Поэтому, наверное, не случайно Жан-Поль Пикапер и Людвиг Норц опубликовали на ту же тему очень читабельную книгу о трагической судьбе немецких детей оккупации во Франции под названием "Дети позора" ("Die Kinder der Schande"), в которой в удачном сочетании индивидуальных случаев и систематического анализа прослеживается, как политические и военные принципы порядка давят на индивидуальные судьбы, пока они каким-то образом не вписываются в общую картину или просто отодвигаются на второй план. Молчание является центральным мотивом и в рассказе Никласа Франка "Моя немецкая мать". С литературной смелостью и гневом автор - сын Ганса Франка, генерал-губернатора Польши, казненного в Нюрнберге, - пытается нарисовать портрет своей матери, Бригитты Марии Франк. Это, трудно сказать иначе, образ волевой дочери, которая одновременно презирает и любит своего слабого отца. Она отдается власти и сильным мира сего в каком-то постоянном возбуждении, ни на секунду не отступая от своего упрямства и не упуская из виду своего преимущества. Книга написана резко и захватывающе. И главной темой, конечно же, являются отношения между этой матерью и ее сыном, который хочет освободиться от ее хватки: от диктата безжалостности, ставшего для его матери жизненным принципом. И здесь мы сталкиваемся с ребенком войны, для которого война и ее фигуры закончились только с выходом книги. В конце на него из пластикового пакета на кладбище смотрит череп его эксгумированной матери. Злое заклинание - ребенок Вуду. Литература памяти 1945 года может быть понята и как акт экзорцизма, и как присвоение собственного прошлого. Герои не задумываются о последствиях Для публикаций, посвященных окончанию войны в 1945 году, характерно то, что они придают большое значение индивидуальному голосу и разнообразию восприятий. То, что эпически широко представлено в "Эхолоте" Вальтера Кемповски (см. "Литература", стр. 24), можно найти в более систематизированном виде и с более выраженной читательской ориентацией в превосходном томе "Vormittags die ersten Amerikaner" под редакцией Герхарда Хиршфельда и Ирины Ренц, который представляет переживания немцев в 1945 году в фотографиях и сжатых текстовых выдержках от известных и неизвестных современников. Нет более краткого и полезного способа обобщить панораму воспоминаний, представленных в хронике. Однако, чтобы не поддаться обманчивому историческому удовольствию, следует внимательнее присмотреться к отдельным воспоминаниям и их импульсам. Между "частным" и "общественно-политическим" наметился глубокий раскол, который стал заметен только потому, что европейские нации если и не утратили свою роль высшего авторитета в вопросах политической идентичности, то, по крайней мере, выполняют ее в гораздо меньшей степени. В своей книге "Вы дочь Шпеера?" Маргрет Ниссен рассказывает о своем "личном отце" и историческом деятеле Альберте Шпеере. Маша Гессен превратила свою совершенно невероятную семейную историю в великую сагу, в центре которой находятся две ее бабушки. Одна, Эстер, - еврейка-хасидка, бежавшая в Россию после немецкого вторжения; другая, Руся, - учительница из Москвы, которая пытается спастись от сталинского террора. В фильме "Гессен" мы слышим, как одна из бабушек произносит простую фразу, которая должна дать пищу для размышлений тому гражданскому обществу, на которое так часто ссылаются сегодня, с его всеобъемлющим благоразумием и личной ответственностью. Говоря о людях, которых она когда-то спасла, бабушка говорит: "Когда кто-то совершает героический поступок или просто нравственный поступок, связанный с определенной долей опасности, важно, чтобы он не думал о последствиях". Все просто, и читатель может почувствовать тревогу, вспомнив в этой связи наше общество, которое из предосторожности не хочет подвергать свою моральную - как и жизненную - волю к самоутверждению какому бы то ни было напряжению. В любом случае, здесь возникает противоречие между экономикой максимальной самозащиты, с одной стороны, и пропагандой гражданского общества, с другой, которая требует мужества и даже готовности идти на жертвы в повседневной жизни. Возможно, культивирование статус-кво - это действительно последний оставшийся урок войны, который дольше сохраняется в частной, чем в политической сфере. В частности, после своего военного участия в бывшей Югославии в 1990-х годах Федеративная Республика Германия отказалась от максимы "Никогда больше не воевать". 1945 год так близок нам, потому что все, что происходило в период до 1989 года, теперь так далеко. И сейчас мы можем осознать парадокс, характерный для европейских обществ с тех пор: будучи старым обществом, Европа столкнулась с очень недавним опытом, на который пока не существует проверенных и испытанных реакций. Однако мы знаем, что эти реакции находятся в зоне неопределенности. Однако после окончания войны люди как ни в чем не бывало сторонились неопределенности; надежность стала девизом не только в Федеративной Республике Германия. Политический континент Европа помнит 1945 год так же, как человек набирается смелости перед долгой дорогой. Акулий зуб 1945 года - это и талисман, и тень великого зверя.
Michael Jeismann является редактором журнала F.A.Z. и преподает современную и новейшую историю в Базельском университете. Его последняя публикация - "Auf Wiedersehen Gestern. Немецкое прошлое и политика завтрашнего дня". Упомянутые книги Norbert Frei Ebba D. Drolshagen Jean-Paul Picaper, Ludwig Norz Margret Nissen Irina Scherbakowa (Hg.) Niklas Frank Masha Gessen Wladimir Gelfand Gerhard Hirschfeld, Irina Renz (Hg.) Другие книги о конце войны Rolf-Dieter Müller Gerhard Schreiber |
||
