 |
Diktatur
und Krieg verbinden die historische Erinnerung in Russland und
Deutschland und trennen sie zugleich. 29 deutsche und russische Autoren
erschließen zentrale Brennpunkte der russischen und deutschen
Erinnerungskultur und ihrer traumatischen Dimensionen. Behandelt werden
- aus je zweifacher Perspektive - "klassische" Erinnerungsorte wie etwa
Stalingrad, ferner spezifische "Gruppengedächtnisse", Probleme
historischer Orte und Aspekte der filmischen Auseinandersetzung mit der
Geschichte des deutsch-sowjetischen Kriegs. Der Band ist das Ergebnis
einer insgesamt viertägigen Konferenz, die in der Akademie der
Wissenschaften in Moskau und im Institut für Zeitgeschichte in
München stattgefunden hat.
|
 |
|||||
Erinnerungen sowjetischer Besatzungssoldaten an den ostdeutschen Nachkriegsalltag 1945–1949Aus dem Buch Erinnerung an Diktatur und Krieg
|
||
|
In Russland haben neue Themen das öffentliche Gedächtnis an den Krieg erfasst.
Themen wie die Schicksale von Ostarbeitern, Kriegsgefangenen und Angehörigen von
Strafeinheiten erschüttern die traditionell-patriotische Rückschau, deren iden- titätsstiftender Kern nach wie vor der Gedanke an die Opfer und den Sieg im Gro- ßen Vaterländischen Krieg gegen Deutschland ist. Doch obgleich
Korrekturen am lange dominierenden Geschichtsbild
zweifellos nötig sind und es weithin aner- kannte
Beweggründe gibt, zum Beispiel einzelne Entscheidungen sowjetischer Militärs
kritisch zu bewerten, die Haltung des sowjetischen Staates
zur Masse an
In dieses kommunikative Gedächtnis an den Krieg hatte die unmittelbare Nach- kriegszeit als entbehrungsreiche Rückkehr in einen friedlichen Alltag früh Eingang gefunden. Es fällt aber auf, dass der Erinnerungstopos Nachkriegsdeutschland für die Sieger bald schon weitgehend ins Dunkel geriet. Während der Siegesrausch im öffentlichen Gedächtnis kultiviert wurde, sind Erinnerungen an die folgenden Ge- schehnisse im Besatzeralltag auf erobertem Gebiet als öffentlich geteilte Erfahrung bis heute sehr rar, obgleich diese Erfahrung als eine Massenerfahrung gelten kann. Bei denen, die keine eigenen Erlebnisse dort hatten, ist das Bild von der sowje- tischen Besatzungszone Deutschlands (SBZ) 1945 bis 1949 unter allen Topoi des kommunikativen Nachkriegsgedächtnisses besonders grob gerastert, politisch überzeichnet, klischeehaft. Regelrecht verkümmert scheint die Erinnerung aber auch bei den Akteuren von damals. Mögliche Ursachen für die „weißen Flecken“ sind verschiedentlich erörtert worden. Die Rolle der staatlichen Zensur betonend, erklärten sich Historiker das blasse, defizitäre öffentliche InSpracheSetzen dieser Erfahrung vor allem mit politischen Erwägungen der sowjetischen Führung und ihrer direkten Einflussnahme auf Medien und Kunst. Es wird argumentiert, es sei aus der Sicht der Herrschenden gefährlich gewesen, die Besatzererfahrung wach zu halten, denn es wären Erlebnisse mit offenen, kulturvollen, reichen Zivilisatio- nen gewesen, die die stalinistischen Strukturen in der UdSSR hätten in Frage stel- len können (These von den „Neodekabristen“).1 Diese These wird – direkt oder Wer die (ost)deutsche Literatur der Nachwendezeit in ihrem Bemühen um eine realistische öffentliche Erinnerung an Kriegsende und Nachkriegszeit verfolgt hat, wird nicht umhin können einzugestehen, wie schwierig eine ausgewogene Beur- teilung des sowjetischen Besatzers noch immer ist. Einseitiger, prosowjetischer Lobpreisung wurden – selbst in einigen wissenschaftlich ambitionierten Studien – nicht bloß eben anders einseitige, sondern gelegentlich auch bedenklich russopho- be Bilder mit argumentativen Anleihen aus NS-Arsenalen entgegengestellt.3 Wie die Publikationen von Silke Satjukow zeigen, ist dem kein noch so theorieschwe- rer kulturologischer Ansatz gewachsen, wenn er nicht zugleich soziologisch er- weitert wird und mit entsprechenden Quellen überzeugend umgesetzt werden kann.4 Alte Memoiren
– neue Forschungsfragen
Für eine gemeinsame deutsch-russische Erinnerung ist diese Unterbelichtung der Besatzungszeit im sowjetischen und postsowjetischen Gedächtnis sehr bedauerlich. Die unmittelbare Nachkriegszeit war nämlich – auf der anderen, der deutschen Seite der Begegnung – für lange Zeit die Phase der intensivsten persönlichen Er Die Geschichte der weitgehenden Ausblendung des sowjetischen Besatzererleb- nisses aus der öffentlichen Rückschau in der UdSSR und im heutigen Russland wäre eine eigene Studie wert, die auf Zensurregelungen und politische Maßgaben eingehen, ideologische Argumentationen und Selbstbeschränkungen, aber gewiss auch einen hinlänglich tradierten alltäglichen Umgang mit Auslandserlebnissen in Rechnung stellen müsste. Für eine solche Forschung sind die Voraussetzungen nicht gegeben. Hier sei fürs erste bei der Beobachtung angesetzt, dass, wie jüngste Zeitzeugenbefragungen belegen, vom eroberten und befreiten Deutschland doch einiges in der persönlichen Erinnerung der damaligen Besatzer gespeichert blieb. Da erstaunt zunächst die Präsenz von Namen kleinerer Städte und Flüsse, die genaue Beschreibung fremder Landschaften, Architektur und Infrastruktur. In der Regel wird beeindruckender materieller Wohlstand erinnert. Aufrufbar sind auf Anhieb fremde Alltagsgegenstände (Arbeitsmittel, Kleidungsstücke), Arbeits- kommandos, Grußformeln, Namen. Auch Exotisches blieb im Gedächtnis: „Gibt es in Deutschland noch dieses Gemüse mit Namen Kohlrabi?“, fragte mich 1979 ein 1946 bei Halle stationierter Soldat. 33 Jahre nach seiner Rückkehr auf die hei- matliche Krim war ich die erste Deutsche, die ihm begegnete. Derlei ist aus den Erinnerungen von Ostarbeitern bekannt, die in der Regel etwa gleichlang in Deutschland lebten – im einzelnen mit unterschiedlich großem Bewegungsfrei- raum, eben wie die sowjetischen Besatzer später. Wollte man jedoch nach kom- plexeren Bildern suchen, bedürfte es längerer Gespräche, die Fragen nach der eigenen Identität einschlössen: Als was für ein Land blieb Deutschland, als was für Menschen blieben die Deutschen in Erinnerung; was unterschied sie vom eigenen Die Untersuchung von persönlicher Besatzererfahrung, so wie sie sich in auto- biografischen Selbstzeugnissen widerspiegeln könnte, stößt an einen eklatanten Quellenmangel. Hauptursache ist die erwähnte Leerstelle in der sowjetischen Er- innerungskultur, die schriftlich publizierte Memoiren bis heute in einer über- schaubaren Anzahl hält.5 Sowjetische Memoiren über Erlebnisse in der Sowjeti- schen Besatzungszone (SBZ) fanden in der DDR größere Verbreitung als in der Sowjetunion selbst, das meiste in Zeitungen, Zeitschriften und Heimatheften. Sie untermauerten alle das legendäre Freundschaftsverhältnis des neu entstandenen Staatenbündnisses DDR-UdSSR. Aus mit der Besatzungsmacht geteilten politi- schen Erwägungen ließ die SED negative Bilder von „den Freunden“, wie sie um Den Niederungen des Besatzungsalltags schenkten sie ohnehin nicht die vom Sozialhistoriker gewünschte Beachtung. Solche Memoiren belegen ein individuel- les (genauer: ein politisch zensiertes individuelles) Gedächtnis politischer und geisteswissenschaftlicher Eliten, nicht aber das kollektive Gedächtnis „der Besat- zer“. Es waren einzelne vormalig höhere Offiziere und leitende SMAD-Funktionä- re, denen von der sowjetischen Führung erlaubt wurde, Erinnerungen zu publi- zieren.7 Kern der Erzählungen war der Gedanke an den gemeinsamen schweren Anfang, einen von kommunistischer Politik geführten Neubeginn im Osten Deutschlands, für den man ein freundschaftliches Verhältnis zwischen Siegern und Besiegten als Grundlage ansah; es sollte sich quasi aus dem kommunistisch- internationalistischen Verhältnis heraus auf die (ost)deutsche Gesellschaft aus- breiten. Bei den Motiven für solches Erinnern kann von einer Symbiose aus staat- lichem Bildungsauftrag und politischer Überzeugung ausgegangen werden, die bis in die Zeit nach 1991 hinein Früchte trug.8 Diese politische Aufgabe der Rück- schau wurde erst recht von jenen vormaligen Vertretern der SMAD mitgetragen, die in der Heimat die geisteswissenschaftlichen Paradigmen professionell mittru- gen (Alexander Dymšic, Sergej Tjulpanov, Aleksandr Galkin, Jakov Drabkin, Va Der historische Hintergrund, Dimensionen der Begegnung
Dafür bieten die Archive Material aus der Hinterlassenschaft der Besatzungsbe- hörde.9 Für eine noch unbestimmte Zeit militärischer Besetzung hatte die östliche Sie- germacht im Sommer 1945 auf ihrem Besatzungsgebiet ein dichtes Netz von Kommandanturen installiert.10 Jede deutsche Gemeinde mit mehr als 5000 Ein- wohnern erhielt einen solchen Stützpunkt mit regulär 17 bis 40 Mitarbeitern. Er hatte eine eigene Schutztruppe, die unabhängig von den stationierten Armeen befehligt wurde. Während die 1945/46 zunächst rund 700 000 und später rund 350 000 Besatzungssoldaten in den Garnisonen für die allermeisten Deutschen ge- sichts- und namenlos blieben, standen die insgesamt 70 000–80 000 Soldaten und Mitarbeiter der Kommandanturen den Deutschen leibhaftig und sehr markant vor Augen. Sie hatten umgekehrt den direkten Blick auf die Deutschen: am Ein- gang und auf dem Gelände der Kommandantur, auf Patrouillen, an Schlagbäumen und auf Wachen, als marschierende Truppe in der Stadt, auf Rangierbahnhöfen, bei Zugkontrollen und Razzien, verhandelnd und inspizierend in Betrieben und Transportunternehmen, an Sammelstellen für Agrarprodukte, bei Räumungsein- sätzen, auf Polizeidienststellen. Außerhalb des Dienstes bewegten sie sich auf Stra- ßen, in Geschäften und Bierstuben, in Kinos, an Badestellen, in Parks und Sportsta- dien. Krankenhäuser und Sanatorien betrieben die Besatzer getrennt von deutschen Patienten, doch die Versorgung dort oblag deutschen Arbeitskräften. Wohnraum musste ihnen auf Verlangen freigemacht werden. Die Kommandanturen waren militärisch gesicherte Festungen im Stadtbild, zugleich wichtigste Behörden mit zunächst vielen bürokratischen Alleinkompe- tenzen. Sie stellten einen Objektschutz vor die zahlreichen Besatzungseinrichtun Die Kommandanturen wirkten als Scharniere der Besatzungsherrschaft. Es gab Kreiskommandanturen in drei verschiedenen Größenordnungen, kleinere Ab- schnittskommandanturen (učastkovye), kreisfrei geführte Stadtkommandantu- ren, in großen Städten zusätzlich Stadtbezirkskommandanturen. Zeitweise exis- tierten übergeordnete Bezirkskommandanturen, Ende 1945 bestand das Netz aus insgesamt rund 650 Kommandanturen. Ihre Anzahl unterlag Reorganisationen und einer starken Reduzierung auf 342 (1946), 247 (1947) und 178 (1948) Kom- mandanturen, bis sie schließlich 1949 fast alle aufgelöst wurden. Zur Vervollständigung des Kontextes muss gesagt werden, dass noch eine Viel- zahl von kleineren, teils mobilen sowjetischen Einrichtungen bestand: Funkver- bindungsstellen, interne Post- und Bankfilialen, Hotels, Werkstätten, Krankenhäu- ser, Materiallager, Eisenbahn- und Hafen-Kontrollstellen, Demontagetrupps, Fil- trierungslager. Nicht zu vergessen die interalliierten Institutionen in Berlin, wo sowjetische Vertreter ein- und ausgingen. Hinzu kamen die Standorte der politi- schen Verfolgung wie Speziallager, Smersch-, NKVD(MVD)- und NKGB(MGB)- Filialen. Die wohl deutlichste Spur in der deutschen Wahrnehmung hinterließen die Kreiskommandanturen. Deren erste Belegung war natürlich noch Folge des Kriegs- verlaufs und der nachfolgenden Truppendislozierung. Die Bernauer Kreiskom- mandantur hatte beispielsweise im Sommer 1945 1 073 Mann (158 Offiziere, 239 Sergeanten, 676 Soldaten), die zum Sommer 1948 zahlenmäßig auf ein Achtel schrumpften: 137 Mann (32 Offiziere, 25 Sergeanten, 80 Soldaten). Die Kreis- kommandantur in Döbeln/Sachsen bestand im Januar 1948 aus rund 85 Mitar- beitern, darunter etwa 30 Offiziere und Sergeanten. Noch 1945 wurden im Zuge der allgemeinen Demobilisierung in zwei Schritten 14 000 Mann aus dem SMAD- und Kommandantur-Personal in die Heimat entlassen, zuerst die stark Versehrten und die ältesten Jahrgänge, dann die Jahr- gänge 1906–1915 sowie Hoch- und Fachschulabsolventen, Lehrer und Studenten der letzten Studienjahre, auch Männer, die Verwundungen erlitten hatten, Län- gerdienende, und sämtliche Frauen der unteren Dienstgrade. Ab März 1946 wur- den die Jahrgänge 1916–1922, insgesamt rund 8000 Mann, und im März 1947 Das kündet von einer beeindruckenden Dimension persönlicher und kollektiver Wahrnehmung des deutschen Nachkriegslebens durch Vertreter der Siegermacht. Zu den Erfahrungen gerade der Kommandantur-Besatzungen gehörte die Wahr- nehmung aller möglichen alltäglichen Konflikte zwischen Besatzern und Besetz- ten. Denn die Kommandanturen hatten sämtliche sowjetische Militärangehörige und Zivilisten der Region im Blick, die sich in die zivile Welt der besetzten Deut- schen hineinbegaben, d. h. den engen Dienstraum einer Kaserne/Militäreinheit verließen. Als polizeiliche Behörde erfassten sie außerordentliche Vorkommnisse jeder Art, nahmen Beschwerden der Deutschen entgegen, reagierten auf Ruhestö- rung, Feueralarm, politische Warnungen. Sie registrierten Versorgungsmissstände, Verkehrsunfälle, Havarien, Epidemien… ob nun Deutsche oder sowjetische Mili- tärangehörige, Zivilangestellte oder Fremdarbeiter, westalliierte Abordnungen oder Displaced Persons involviert waren. Auf diese Weise waren die Mitarbeiter der Kommandanturen besondere Beobachter und Protokolleure deutsch-sowjetischer Nachkriegsbegegnungen. Diese umfassten neben den dienstlichen Begegnungen natürlich auch private. Freundschafts- und Liebesverhältnisse gab es allerorts. Intime Partnerschaften wurden gelebt, Ehen geplant, private Reisen inkognito unternommen, gemeinsa- me Fluchtszenarien in den Westen entworfen und teils auch umgesetzt. Man traf sich in Parks, Kinos oder Wohnungen von Freunden. In Einzelfällen entstanden kurzzeitig regelrechte Familienbande. Private Lebenswelten
Der idealtypische Besatzungssoldat lässt sich vorerst nicht rekonstruieren. Aus Archivakten der Besatzungsbehörde wissen wir dennoch schon einiges, zum Bei- spiel, dass ihre Soldaten und Offiziere in der Mehrzahl Kriegsteilnehmer waren. Der Nationalität nach waren die meisten Russen. Dienstränge lassen sich bestimmten Altersgruppen nicht genau zuordnen, doch Statistiken belegen, dass die unteren Ränge (Soldaten, Sergeanten) bald fast nur noch von sehr jungen Män- nern eingenommen wurden; als Folge des Krieges waren aber auch die Offiziers- posten insgesamt von recht jungen Männern ohne zivilen Beruf besetzt. Kaum Luxus gewohnt, hatten die meisten weit mehr Geld zur Verfügung als zu Hause, höhere Offizier und Generale waren hochentlohnt. Radios, Autos, Motorräder, Es ist schwierig, das Konsumverhalten der Männer zu rekonstruieren. Vieles erwarben sie entgeltlich in speziellen Warenlagern, in die Deutsche keinen Ein- blick hatten. Wir wissen von Containertransporten für Generalsfamilien, dem stehen Bilder von Demobilisierten mit kleinem Köfferchen entgegen. Überhaupt kann anhand der Akten schwerlich über Lebensziele und Werte geurteilt, geschweige denn ein Zusammenhang zu sozialen und kulturellen Dispositionen hergestellt werden. Mehr wissen wir über Freizeitinteressen, bei deren Steuerung die Besat- zungsbehörde ab etwa 1946 recht energisch vorging. Beliebt waren Sport und Kino. Hier wie auch in anderen Dingen verhielten sich Familien natürlich anders als junge Alleinstehende. Ende 1945 erhielten Offiziere und Generale die Erlaubnis, ihre Angehörigen nach Deutschland zu holen, Ehefrauen und Kinder wurden über das Militärver- sorgungssystem mit bedacht. Frauen reisten auch illegal in Deutschland ein bzw. ihren „Frontmännern“ hinterher. 1946 versuchte man in der UdSSR – insbeson- dere um Ordnung in die staatliche Fürsorge zu bekommen – gegen nicht regis- trierte Partnerschaften vorzugehen, die von nun an als illegale galten. Nur die staatlich sanktionierte Ehe wurde anerkannt und machte Frauen versorgungs- würdig. In der SBZ wurde ein Datum im Sommer 1946 gesetzt, bis zu dem gehei- ratet sein musste, oder die Partnerin und sowjetische Staatsbürgerin hatte Deutschland zu verlassen. Anfang 1947 klangen die Nachreisen der Angehörigen (bei höheren Generalen waren das oft auch erwachsene Kinder, Schwestern und Schwägerinnen, Schwiegermütter, gar Enkel, die ernährt werden mussten) aus. Es wurden dann auch für Posten auf der mittleren Ebene nur noch gezielt ledige Männer nach Deutschland geholt. Bis 1953 blieb das Nachreisen von Angehöri- gen untersagt. Solche Restriktionen waren vermutlich der Einsicht geschuldet, dass die Frauen und Kinder ihrer höheren Offiziere und Generale der Besatzungsbehörde zusätzli- che Bildungs- und medizinische Leistungen abverlangten, wobei sich die meisten Frauen keinesfalls mit eigenem Beschäftigungsinteresse zu engagieren gedachten. Im Gegenteil, viele von ihnen waren für bürgerliche Rollenzuschreibungen in der Familie sehr empfänglich. Zugleich wirkte die Anwesenheit der Ehefrauen nicht in jedem Fall wirklich harmonisierend. Im Gegenteil, ohne das gewohnte gesellschaft- liche Umfeld und die großfamiliären Beschwichtigungshilfen zerbrach manch eine vom Krieg belastete Partnerschaft gerade in der Fremde. Schließlich wurden für die Frauen besondere Beschäftigungs- und Bildungsprogramme erarbeitet.
Die Masse der
Besatzer-Männer war jedoch jung und unverheiratet und hatte Liebes- und Sexualerfahrungen auch erst im Krieg gemacht. Beziehungen zu deut- schen Frauen, dauerhafte und auch
flüchtige bzw. bezahlte waren fast schon die
Norm. Oft waren solche Kontakte an Tauschbeziehungen gebunden, denn im deutschen Alltag wurde überall
„organisiert“ und „verscherbelt“. Bis Mitte 1946 wurde gegen private Beziehungen nicht konsequent vorgegangen,
obgleich sie klar verboten waren. Deutsche machten sich zwar strafbar, wenn sie
ungenehmigt Übernachtung
boten. Doch – mit oder ohne Übernachtung – die Rotarmisten lebten
die ostdeutsche „Nachkriegsgesellschaft“ aktiv mit und ersetzten zum
Teil die fehlenden jungen männlichen Familienmitglieder und Sexualpartner der Deutschen. Erst mit der Konzentration der Besatzereinrichtungen und der wohn-
lichen Einbindung aller SMAD- und Kommandanturmitarbeiter in
abgeriegelte Wohnstädtchen ab Sommer
1947 wurden die Privatkontakte merklich einge-
schränkt. Disziplinarstrafen, die dann auch bald auf den politischen
Argumenten des Kalten Krieges
aufbauten, begannen zu greifen. Gezielte Strafversetzung tat das übrige. Restlos
unterbunden wurden private Kontakte aber nie.
Wir wissen aus den Akten, dass der Dienstablauf in den Kommandanturen for- mell überall gleich war: gleiche Dienst-, Rang- und Tagesordnungen, gleiche mili- tärische Grundausbildung, Übungen, Politveranstaltungen, Freizeitangebote. Wie auch zu Hause war das Dienstleben natürlich von den Lokalbedingungen gefärbt, waren die konkreten Aufgaben der Besatzungseinrichtungen im sozialen und Wirtschaftsbereich von den örtlichen Profilen geprägt. Die Berichte verdeutlichen jedoch, wie stark die Dienstumstände zugleich von den sowjetischen Leiterpersön- lichkeiten abhingen. 1945/46 waren viele Stadt- und Kreiskommandanten geistig, politisch, organisatorisch und mental stark überfordert mit der Lenkung eines mittelgroßen Verwaltungsraumes im fremden Nachkriegschaos. Sie konnten ihr Amt nur einigermaßen erfolgreich ausfüllen, wenn sie im Führen ihrer kleinen Truppe halbwegs erfahren und wenn sie selbst als Autorität anerkannt waren. Des Weiteren scheint es ein Nord-Süd-Gefälle in der Konfliktanreicherung gegeben zu haben, das wesentlich (aber nicht ausschließlich) aus den Geschehnissen bei Kriegs- ende folgte. Während Sachsen und Thüringen vergleichsweise konfliktarme Re- gionen bildeten, waren Berlin, Brandenburg und Mecklenburg/Vorpommern von anhaltenden Spannungen im Besatzeralltag geprägt. Hier hatten die alltäglichen Reibereien zwischen Besatzern und Besetzten größere Dimensionen, und hier hielt sich auch unter den Deutschen ein deutlich schwärzeres Russenbild als im Süden der späteren DDR. Gerade in den Gebieten mit vielen Zerstörungen und Zivilopfern richteten sich im Sommer 1945 auch noch Truppen ein, die (1.) noch mehrmals umgesetzt wurden, (2.) die Region wegen der geografischen Gegeben- heiten häufig für Manöver und Übungen nutzten, und wo (3.) die Soldaten durch die Abgeschiedenheit der Stationierungsorte zu illegalen Raubzügen regelrecht er- muntert wurden. Hinzu kommt, dass die nördlichen ländlichen Regionen 1945/46 zuerst als Getreide- und Viehrequirierungsregionen und dann auch als Schwer- punktgebiete der Bodenreform genau jene Gebiete waren, wo elementare deut- sche Interessen und sowjetische Interessen hart aufeinander stießen. Hier artikulierten sich antisowjetische Stimmungen deshalb deutlicher. Berlin bündelte mit seinem besonderen Status am Beginn der Systemkonfrontation die Konflikte na- türlich in besonderem Maße. Die Erfahrungen eines Besatzungssoldaten hingen also in mehrfacher Hinsicht auch vom Einsatzort ab. Die Fragen nach Mentalität, Selbstwertgefühl, Siegerbewusstsein sind natürlich am schwierigsten aus den Akten heraus zu synthetisieren. Aus Behördendokumen- ten schlagen uns ja vor allem negativ auffällige Verhaltensweisen entgegen, wobei eine befriedigende Gesamtstatistik, etwa über Disziplinverstöße, bislang nicht zu erstellen ist. Interna sprechen von rund 17% aller Militärdienstleistenden in Deutschland, die 1947 negativ auffielen, doch das Repertoire reichte von Verstö- ßen gegen die Kleiderordnung über die heimliche Benutzung des PKW des Chefs und Besuche in deutschen Restaurants bis hin zu unerlaubtem Fehlen und Ran- dale. Und wie viel blieb da unentdeckt und unbeschrieben? Das Ausmaß der De- sertionen ist aus den zugänglichen Akten bislang nicht herauszulesen. Erzählverhalten
Anhand von Archivquellen lassen sich also wichtige Aussagen zum Besatzeralltag treffen, subjektive Erfahrungen reflektieren sie aber kaum. Hier stellt sich natürlich die Frage nach den Möglichkeiten von Zeitzeugeninterviews. In Russland noch weitgehend ohne Lobby, leuchten „Besatzerberichte von unten“ dort nur hin und wieder auf, etwa in Zeugnissen vormaliger sowjetischer Kriegsgefangener. Ein nicht unerheblicher Teil von ihnen setzte nämlich nach dem Mai 1945 seinen re- gulären Wehrdienst in der SBZ fort. So erinnerte sich ein Kriegsveteran an die Zeit nach der Befreiung aus deutscher Gefangenschaft: Ich marschierte durch Berlin, über den Alexanderplatz. Ich habe die von den amerikanischen Barbaren in Schutt und Asche gelegte Stadt gesehen. Wir wohnten bei einer alten Frau, deren Sohn in Norwegen gefallen war. Sie schenkte uns sein Fernglas, wir gaben ihr Lebensmittel. Die Berliner hungerten, wenn die Streitkräfte auch halfen, wie sie konnten. Unsere Einheit war in Eberswalde stationiert, später in Bredereiche [Fürstenberg/Havel] und anderswo. Ich kann mich an eine Edith Jürgens aus Eberswalde erinnern, an Anna Hornung aus Bredereiche und an viele andere Deutsche, die uns gegenüber freundlich gesinnt waren. Als ich [nach einer Verwundung kurz vor Kriegsende] in die Einheit zurückkehrte, schenkten mir meine Freunde ein Akkordeon. In unserer Freizeit trafen wir uns mit den deutschen jungen Leuten zum Feiern im Café. Ich spielte unsere Lieder und Tänze. Besonders begeistert waren alle von den Strauss-Walzern und Tiroler Walzern.11 Diese auf deutsche Anfrage schriftlich formulierte und ohne speziellen Auftrag zeitlich über die Kriegsgefangenschaft hinausgreifende Erinnerung demonstriert das alltagsgeschichtliche Potenzial überkommener Bilder und richtet unser Augen- merk zugleich auf die Prägekraft emotionaler Erfahrungen. Derlei gilt es zu er- gründen, wobei Elite-Memoiren als Stichwortgeber und Vergleichsfolie genutzt Barbara Stelzl-Marx stützt sich in ihrer fulminanten Analyse der „Innensicht der sowjetischen Besatzung“ Österreichs auf sehr viele Interviews. Sie entstanden 2002 bis 2008 vor allem in Moskau. Stelz-Marx nutzt sie, um der Frage nach subjektiver Gewichtung und Verdrängung, Verklärung und Mythologisierung der Erinnerung nachzugehen.15 Im Ergebnis werden Befunde vorgelegt, die die Unternehmung „Interview“ ein wenig in Zweifel ziehen, denn die Beobachtungen reduzieren sich auf Folgendes: 1. Die Zeitzeugen reflektieren ihre Zeit im besetzten Österreich meist als bedeutsamen Lebensabschnitt mit aufregenden Begegnungen und Er- kundungen im Ausland. 2. Sie bedienen sich häufig gängiger Klischees zur Benen- nung ihres Haupteindrucks von den Menschen dort, nämlich Stereotype zur Cha- rakterisierung deutscher Nationaleigenschaften: Sauberkeit, Ordnung, Disziplin, Wohlerzogenheit, Fleiß. 3. Sehr häufig wird erinnert, welche modernen Waren dort zum ersten Mal gesehen und genutzt wurden. 4. Während relativ gelassen berichtet wird, dass und wie viele Besatzer geplündert haben (wobei sich die Zeitzeugen selbst in der Regel ausnehmen), wofür persönliche Opfer oder die allgemeine Ver- rohung im Krieg als Ursache genannt werden, werden Vergewaltigungen nicht er- innert bzw. wird sogar vehement ausgeschlossen, dass es sie gegeben hat. Stelzl- Marx spricht dabei von Tabuisierung. 5. Vergleichsweise offen gehen auf Übergrif- fe nur solche Zeitzeugen ein, die nicht Mitglieder von Veteranenkomitees sind. Einzig der letzte Befund zeigt den Ansatz einer quellengemäß narratologisch- historiografischen Auswertung, weil er Geschehnis, Gedächtnis, Lebenserfahrung und Jetztbefindlichkeit in Beziehung zueinander setzt. Das übrige ist Wiederho- lung von bereits Ermitteltem, Illustration (zur Beweisführung ist Oral History bekanntlich ungeeignet) einer Vorabmeinung, weil nicht als Entdeckungsreise in subjektive Orientierung angelegt. Es steht zu befürchten, dass wenig getan wurde, Lassen wir die Frage beiseite, ob das beeindruckende Erlebnis einer reichen, gut organisierten Gesellschaft mit beachtlichem Durchschnittswohlstand immer (und wenn nicht, ob dann für Erlebnisse in Deutschland und Österreich im Jahr 1945) den Terminus „Kulturschock“ rechtfertigt, dann bleibt doch festzustellen, dass die- ser Eindruck in einen Komplex von Fragen zu individueller und kollektiver Sinn- gebung damals, zwischenzeitlich und heute gestellt werden müsste. Insgesamt dür- fen Analysen von Erzählverhalten nicht bei der Diagnose „Ideologisierung“ und „Tabuisierungen“ stehen bleiben. Interviews mit Kriegsteilnehmern, die im besetzten Deutschland weiter gedient hatten16, geben zuallererst zu erkennen, dass das Erzählen über den Krieg leichter fällt als das Erzählen über die Besatzungszeit. Es fehlt den Zeitzeugen nicht etwa an Worten oder Bildern, sondern einfach an Übung und an Instinkt dafür, was denn aus dieser Zeit zu erzählen interessant und wichtig wäre. Das bestätigt ein übriges Mal die Einschätzung, wonach Gedächtnis nicht so sehr von der Tiefe des Eindrucks als vielmehr von seiner wiederholten (auch wandelbaren) Sinnzuschrei- bung beim Kommunizieren geformt wird. Es wird weder ohne Anlass noch zweck- frei erinnert und erzählt. Menschen tun das in dem Maße und in solchen Bildern, wie es zu gebrauchen ist, schreibt der Soziologe Harald Welzer.17 Die Zeitzeugen- aussagen künden also zunächst von einem lange Zeit auch privat kaum kommu- nizierten Gedächtnis. Dessen Dürftigkeit ist keinesfalls allein auf politischen Druck zurückzuführen, sondern vor allem darauf, dass diese Erinnerung lange Jahrzehn- te nicht gebraucht worden war. Wenn wir hier also von einer vergleichsweise beschränkten „narrativen Kompe- tenz“ sprechen müssen (die während eines Interviews von Intellektuellen durch rasche geistige Orientierung unter Umständen wettgemacht werden kann), was sagt das über die Möglichkeiten aus, anhand solcher Interviews „die Erlebens- und Handelnshorizonte vergangener Gesellschaftssysteme zu rekonstruieren“ (Albrecht Lehmann)18? Es erlegt uns sehr sorgsame, kritische Interpretation auf, wobei ge- gebenenfalls die besondere Schwierigkeit bikultureller Dialoge bedacht sein will. Der politisch sensible Zeitzeuge erfährt in Russland heute, dass eine öffentliche Wortmeldung zu Besatzungserlebnissen fasst immer zur Problematik der Gewalt |
||
| _______________ | ||
| |
||
|
1 Die These fand in verschiedenen Einfärbungen
Verbreitung in der jüngeren russischen Ge- schichtsschreibung.
Eine extreme Position vertraten Gennadij Bordjugov und Aleksandr Afa- nas’ev
1990. Siehe dies.:
Ukradennaja pobeda. In: Komsomol’skaja Pravda
vom 5. Mai 1990, S. 1–2. Dagegen vgl. E[lke] Šerstjanoj: „Neodekabristy“? K probleme
reformatorskogo poten- ciala v sovetskom poslevoennom obščestve: M.V. Kirčanov
(red.): Germanija: istorija
i sovre- mennost’. Sb. st. pamjati prof. V.A. Artemova. Č. 1. Voronež 2006, S. 166–176.
|
© Walter de Gruyter, Berlin/Boston
© De Gruyter Oldenbourg
| Диктатура и война связывают историческую память в России и Германии и в то же время разъединяют их. 29 немецких и российских авторов исследуют центральные точки русской и немецкой культуры памяти и их травматические аспекты. Рассматриваются «классические» места памяти, такие как Сталинград, с двух разных точек зрения, а также специфические «групповые воспоминания», проблемы исторических мест и аспекты кинематографического рассмотрения истории германо-советской войны. Том является результатом четырехдневной конференции, проходившей в Академии наук в Москве и Институте современной истории в Мюнхене. | ||
| |
||
Воспоминания советских солдат-оккупантов о повседневной жизни в Восточной Германии после войны 1945-1949 гг.Aus dem Buch Erinnerung an Diktatur und Krieg
|
||
|
В
России новые темы захватили общественную память о войне. Такие темы,
как судьба восточных рабочих, военнопленных и сотрудников штрафных
частей, сотрясают традиционную патриотическую ретроспективу, стержнем
которой остается мысль о жертвах и победе в Великой Отечественной войне
против Германии. Но хотя поправки к давно господствовавшему взгляду на
историю несомненно необходимы и есть общепризнанные причины, например
для критической оценки отдельных решений советских военных, для
осуждения отношения советского государства к массе "живой боевой
техники", изменить перспективу индивидуального опыта. Сложнее
разработать и в конечном итоге разрешить многие исторические образы -
всегда останется очень важное различие между советской и постсоветской
памятью и немецкой памятью о войне: красноармейцы, их современники и их
потомки могут помнить жертв войны и победу как достижение, которое
ценят и отмечают во всем мире.
В этом коммуникативном воспоминании о войне, ближайшем послевоенном периоде как возврате к мирной повседневности, полной лишений, нашлось свое отражение. Примечательно, однако, что топос памяти послевоенной Германии вскоре стал для победителей во многом неясным. В то время как порыв победы культивировался в общественной памяти, воспоминания о последующих событиях повседневной жизни оккупантов на завоеванной территории как общедоступный опыт до сих пор очень редки, хотя этот опыт можно считать массовым опытом. Среди всех топосов коммуникативной послевоенной памяти образ советской оккупационной зоны Германии (СБЗ) с 1945 по 1949 год особенно грубо растрирован, политически преувеличен и клиширован теми, кто не имел там собственного опыта. Но память об актерах того времени тоже кажется чахлой. Возможные причины «белых пятен» обсуждались неоднократно. Подчеркивая роль государственной цензуры, историки объясняли бледное, недостаточное публичное выражение этого опыта прежде всего политическими соображениями советского руководства и его непосредственным влиянием на СМИ и искусство. Утверждается, что с точки зрения правителей было опасно сохранять оккупационный опыт, потому что именно опыт открытых, культурных, богатых цивилизаций мог поставить под сомнение сталинские структуры в СССР (Тезисы «нео-декабристы»).1 Этот тезис прямо или косвенно поддерживают исследователи, подчеркивающие культурный опыт оккупантов как центральный опыт «на Западе».2 С другой стороны, другие видели и видят, что больше опасность чрезмерной памяти побудит к чрезмерно критическим взглядам и, прежде всего, к событиям конца войны – во время последней вспышки насилия, особенно против немецкого гражданского населения; положительные вещи были бы проигнорированы, и это одностороннее размышление должно было быть остановлено в интересах новых германо-советских отношений. Такого мнения придерживаются и сегодня многие ветераны войны в России. Всякий, кто следил за (восточно)германской литературой периода после воссоединения в ее усилиях создать реалистическую общественную память об окончании войны и послевоенном периоде, не сможет не признать, насколько трудна взвешенная оценка советской оккупации до сих пор. Одностороннему, просоветскому восхвалению — даже в некоторых научно амбициозных исследованиях — противопоставлялись не только односторонние, но и порой сомнительные русофобские образы с аргументированными заимствованиями из нацистского арсенала 3. Как показывают публикации Силке Сатюкова, это не так. Теоретико-культурологический подход, если он одновременно не расширяется социологически и может быть убедительно реализован с помощью соответствующих источников 4. Старые воспоминания - новые исследовательские вопросы
История обширного подавления опыта советской оккупации в общественной ретроспективе в СССР и в сегодняшней России заслуживала бы отдельного исследования, включающего в себя цензурные правила и политические стандарты, идеологические аргументы и самоограничения, но, безусловно, и достаточно традиционное житейское исследование, дело с опытом за границей придется учитывать. Предпосылок к такому исследованию не приводится. Первое, с чего следует начать здесь, это наблюдение, что, как показывают последние опросы очевидцев, часть завоеванной и освобожденной Германии сохранилась в личных воспоминаниях оккупантов того времени. Во-первых, поражает наличие названий небольших городов и рек, точное описание чужих ландшафтов, архитектуры и инфраструктуры. Как правило, запоминается внушительный материальный достаток. Незнакомые бытовые предметы (техника, предметы одежды), рабочие задания, приветствия, имена могут быть вызваны сразу. Вспомнилась и экзотика: «Есть ли еще в Германии эти овощи, называемые кольраби?» — спросил меня в 1979 году солдат, стоявший под Галле в 1946 году. Через 33 года после того, как он вернулся в родной Крым, я была первым немцем, встретившим его. Такого рода вещи известны из воспоминаний остарбайтеров, которые вообще примерно столько же времени жили в Германии – с разной степенью свободы передвижения, как и советские оккупанты позднее. Однако, если вы хотите искать более сложные образы, вам потребуются более длинные беседы, включающие вопросы о вашей собственной идентичности: в какой стране находилась Германия, каких людей помнили немцы? Что отличало их от их собственного советского существования? Как вы поладили? Исследование личного опыта оккупации, отраженного в автобиографических свидетельствах, наталкивается на вопиющую нехватку источников. Основная причина заключается в упомянутом выше пробеле в советской культуре памяти, которая до сих пор имеет приемлемое количество мемуаров, опубликованных в письменной форме. 5 Советские мемуары о событиях в советской оккупационной зоне (СБЗ) были более распространены в ГДР, чем в Советском Союзе, в основном в газетах, журналах и местных журналах. Все они лежали в основе легендарной дружбы новообразованного государственного союза ГДР и СССР. Из-за политических соображений, общих с оккупационной властью, СЕПГ не допускала негативного изображения «друзей», как их называли в просторечии, а также в повседневном политическом немецком языке. Недопустимо было и сообщать, что пребывание в оккупированной стране может ослабить связи с родиной. Официально именуемые с 1950 года символом «освободители», гражданские лица и солдаты Советского Союза были в первую очередь включены в историю «нерушимой дружбы» как политические эмиссары дружественной страны, как помощники, советники и культурные посредники. В 1970-е годы в ГДР, в контексте официальной интерпретации прошлого, предпринимались немногочисленные (но и недостаточные) попытки сделать освободителя менее монументальным и гуманно приемлемым как элемент управляемой ретроспективы. Такие усилия прекратились в 1980-х годах. Мемуары известных «культурных деятелей» 6, впервые представляемые немецкому читателю в этот период, были уже необязательны с точки зрения образовательной политики в ГДР и давали мало нового для современной исторической науки и исследовательской работы. Во всяком случае, они не обращали внимания, которого хотели социальные историки, на смирение повседневных занятий. Такие мемуары документируют индивидуальную (точнее: политически цензурированную индивидуальную) память политической и гуманитарной элиты, а не коллективную память «оккупантов». Советское руководство разрешило опубликовать свои мемуары нескольким бывшим старшим офицерам и ведущим служащим СВАД 7. Сердцевиной рассказов была мысль о трудном общем начале, новом начале в Восточной Германии под руководством коммунистической политики, в основе которого видели дружеские отношения между победителями и побежденными; предполагалось, что оно распространится за пределы коммунистически-интернационалистических отношений на (восточно) немецкое общество. Можно предположить, что мотивами такого упоминания является симбиоз государственного просветительского мандата и политических убеждений, которые принесли свои плоды и в период после 1991 г. 8 Эта политическая задача ретроспективы была еще более поддержана теми бывшими представителями СМАД, которые профессионально поддерживали гуманитарные парадигмы дома (Александр Дымшич, Сергей Тюльпанов, Александр Галкин, Яков Драбкин, Вадим Чубинский, Юрий Басистов). Однако характер ее воспоминаний не был обусловлен исключительно идеологическими установками. Редкость культурно-антропологических высказываний в них в немалой степени была обусловлена ограниченностью научного интереса во времена, когда «повседневность» еще не была историографическим термином. Ввиду этого заслуживают внимания немногочисленные живописные фрагменты в мемуарах элиты, имеющие отношение к повседневной жизни. Они просто не очень им доверяют и подозревают приукрашивание. В принципе, конечно, каждое воспоминание должно соизмеряться с другой, объективируемой традицией. В архивах представлены материалы из наследия оккупационных властей 9. Летом 1945 г. на неопределенный срок военной оккупации победившая восточная держава развернула на своей оккупированной территории плотную сеть штабов 10. Каждая немецкая община с населением более 5000 человек получила такую базу с постоянным штатом от 17 до 40. У него были свои силы защиты, которыми командовали независимо от размещенных армий. В то время как примерно 700 000, а затем около 350 000 солдат-оккупантов в гарнизонах в 1945/46 г. оставались безликими и безымянными для подавляющего большинства немцев, в общей сложности 70 000–80 000 солдат и служащих командных пунктов стояли перед немцами лично и были очень заметны. Наоборот, они имели прямой вид на немцев: в подъезде и на территории штаба, в дозоре, на заставах и в карауле, как марширующие войска в городе, на сортировочных станциях, на диспетчерских и рейдовых, переговорных и инспектирование заводов и транспортных предприятий, в пунктах приема сельхозпродукции, при проведении таможенных операций, в полицейских участках. Когда они не были на дежурстве, они бродили по улицам, в магазинах и пивных, в кинотеатрах, в купальнях, в парках и на спортивных стадионах. Оккупанты содержали больницы и санатории отдельно от немецких больных, но за уход в них отвечали немецкие рабочие. Жилье должно было быть предоставлено им по запросу. Комендатуры были защищенными в военном отношении крепостями в городском пейзаже, в то же время важнейшими органами власти с изначально многими бюрократическими единоличными полномочиями. Они обеспечивали охрану объектов перед многочисленными оккупационными объектами, являлись сотрудниками правоохранительных органов в смысле правоохранительных органов и криминальной полиции. Вначале они также были самодостаточными учреждениями, управляющими фермами, предприятиями пищевой промышленности и складами. Их сотрудники не только инструктировали и контролировали немцев, они также официально были арендаторами, изучающими языки, работодателями и клиентами, и не в последнюю очередь покупателями и пользователями услуг. В свободное время они любили охотиться и рыбачить. Члены семей старших офицеров свободно передвигались в штатском, выезжали на экскурсии небольшими группами, посещали черные рынки. В семьях оккупантов рождались дети, а погибших после войны хоронили в Германии. В 1945/46 году «русские» безжалостно вторглись во многие немецкие квартиры, во многие дворы, в некоторые более или менее в качестве гостей, иногда в качестве помощников и миротворцев. «Русские» были участниками бесчисленных дорожно-транспортных происшествий. Многие из них были активны в подпольных преступных группировках. Командные пункты действовали как шарниры оккупационной власти. Были районные штабы трех разных размеров, меньшие штабы участков (участковые), самостоятельные городские штабы, а в крупных городах были также районные штабы. Иногда существовали окружные комендатуры более высокого уровня, и к концу 1945 года сеть насчитывала в общей сложности около 650 комендатур. Их количество подлежало реорганизации и резкому сокращению до 342 (1946 г.), 247 (1947 г.) и 178 (1948 г.) КП, пока в 1949 г. они не были окончательно распущены почти все. Для полноты контекста необходимо сказать, что существовало еще большее количество более мелких, отчасти мобильных советских объектов: узлы радиосвязи, внутренние почтовые и банковские отделения, гостиницы, мастерские, госпитали, материальные склады, железнодорожные и портовые посты управления, Демонтажные работы. отряды, фильтрационные лагеря. Не говоря уже о межсоюзнических учреждениях в Берлине, куда приезжали и уезжали советские представители. К этому добавились места политических преследований, такие как спецлагеря, Смерш, отделения НКВД (МВД) и НКГБ (МГБ). Наверное, самый яркий след в немецком восприятии оставил штаб округа. Конечно, первое их заселение было следствием хода войны и последующего развертывания войск. Летом 1945 г., например, командование округа Бернау имело 1073 человека (158 офицеров, 239 сержантов, 676 солдат), а летом 1948 г. оно сократилось до одной восьмой: 137 человек (32 офицера, 25 сержантов, 80 солдат). В январе 1948 года командование округа в Дёбельне (Саксония) насчитывало около 85 сотрудников, в том числе около 30 офицеров и сержантов. Еще в 1945 г. в рамках всеобщей демобилизации 14 000 человек из СМАД и штаба были отпущены домой в два этапа: сначала тяжелобольные и старшие возрастные группы, затем 1906–1915 гг. рождения выпускники техникумов, преподаватели и старшие, в том числе раненые, ветераны и все женщины младших чинов. С марта 1946 года около 8000 мужчин 1916-1922 годов рождения, а в марте 1947 года еще 10000 мужчин 1922 года рождения были отправлены домой. Поскольку кровопускание шло на содержание штаба, некоторым кандидатам на увольнение было предложено добровольно продлить срок службы. Часть ушедших заменили добровольными вольнонаемными из рядов остарбайтеров или бывших военнопленных (некоторые из которых еще числились проходящими военную службу). В 1947 году на службу в штаб было призвано 5000 человек из частей группы советских оккупационных войск. В начале 1948 года в Германию прибыли первые 3200 новоприбывших из возрастной группы без фронтового опыта. Это говорит о впечатляющем масштабе личного и коллективного восприятия послевоенной жизни Германии представителями державы-победительницы. Одним из переживаний командных экипажей в частности было восприятие разного рода бытовых конфликтов между оккупантами и оккупируемыми. Потому что командование имело на примете всех советских военнослужащих и гражданское население региона, вступавших в гражданский мир оккупированных немцев, то есть ЧАС. покинул тесное дежурное помещение казармы/воинской части. Как полицейский орган, они фиксировали всевозможные чрезвычайные происшествия, получали жалобы от немцев, реагировали на нарушения общественного порядка, пожарную тревогу и политические предупреждения. Они регистрировали плохое снабжение, дорожно-транспортные происшествия, несчастные случаи, эпидемии... были вовлечены немецкие и советские военные, гражданские служащие и иностранные рабочие, делегации западных союзников или перемещенные лица. Таким образом, сотрудники командных пунктов были специальными наблюдателями и регистраторами немецко-советских послевоенных столкновений. Помимо официальных встреч, естественно, были и частные. Везде были дружеские и любовные связи. Проживались интимные отношения, планировались браки, совершались частные поездки инкогнито, разрабатывались и в некоторых случаях реализовывались сценарии совместного побега на Запад. Люди встречались в парках, кинотеатрах или у друзей. В отдельных случаях настоящие родственные связи складывались ненадолго. Частные жизненные миры
Идеально-типического оккупационного солдата пока нельзя реконструировать. Тем не менее, мы знаем кое-что из архивных дел оккупационных властей, например, что большинство из солдат и офицеров были ветеранами. По национальности большинство были русскими. Звания нельзя точно присвоить конкретным возрастным группам, но статистика показывает, что более низкие звания (солдаты, сержанты) занимали почти исключительно очень молодые люди; однако в результате войны офицерские должности заняли и совсем молодые люди, не имеющие гражданской профессии. Едва привыкшие к роскоши, у большинства в распоряжении было гораздо больше денег, чем дома, высокооплачиваемые старшие офицеры и генералы. Радиоприемники, автомобили, мотоциклы, изысканная одежда, музыкальные инструменты, охотничье оружие, столовые сервизы и украшения, а также издания классических книг на русском языке можно было приобрести довольно легко. Даже унтер-офицер легко мог накопить денег на дорогие сувениры. Зарплата или заработная плата первоначально выплачивались в основном в марках, в меньшей степени в рублях (которые многие откладывали или отправляли домой); В 1948 году касса изменила отношения. Кроме того, немецкая послевоенная экономика давала возможность для черного рынка и спекуляции. Трудно реконструировать потребительское поведение мужчин. Многие вещи они приобретали за деньги на специальных складах, которые немцы не могли видеть. Мы знаем о контейнерных перевозках для общих семей, но есть фотографии демобилизованных с маленькими чемоданами. Вообще, на основании документов трудно судить о жизненных целях и ценностях, не говоря уже о том, чтобы установить связь с социальными и культурными установками. Мы знаем больше о развлечениях, в которые оккупационные власти предпринимали энергичные действия для контроля примерно с 1946 года. Были популярны спорт и кино. Здесь, как и в других вещах, конечно, семьи вели себя иначе, чем молодые одинокие люди. В конце 1945 года офицеры и генералы получили разрешение на вывоз своих родственников в Германию, а их жены и дети были включены в систему военного снабжения. Женщины также въезжали в Германию нелегально или следовали за своими «подставными лицами». В 1946 г. в СССР были предприняты попытки принять меры против незарегистрированных товариществ, которые отныне считались незаконными, в частности, в целях наведения порядка в государственном благосостоянии. Только брак, санкционированный государством, признавался и делал женщин достойными обеспечения. В СБЗ была установлена дата летом 1946 года, к которой брак должен был быть завершен, либо партнер и советский гражданин должны были покинуть Германию. В начале 1947 г. последовали разъезды родственников (у высших генералов это часто были и взрослые дети, родные и невестки, свекрови, даже внуки, которых нужно было кормить). Затем в Германию на должности среднего звена намеренно привозили только одиноких мужчин. Вплоть до 1953 года родственникам не разрешалось путешествовать с ними. Такие ограничения, вероятно, были связаны с тем, что жены и дети старших офицеров и генералов требовали от оккупационных властей дополнительных образовательных и медицинских услуг, хотя большинство женщин не собирались заниматься собственными служебными интересами. Наоборот, многие из них были очень восприимчивы к буржуазным ролям в семье. В то же время присутствие жен не всегда имело действительно гармонизирующий эффект. Наоборот, без знакомой социальной среды и успокаивающей помощи расширенной семьи многие партнерские отношения, напряженные войной, распались за границей. Наконец, для женщин были разработаны специальные программы трудоустройства и образования. Однако основная часть мужчин-оккупантов были молодыми и неженатыми и имели только любовный и сексуальный опыт во время войны. Отношения с немками, как длительные, так и мимолетные или оплачиваемые, были почти нормой. Такие контакты часто были связаны с обменными отношениями, потому что в повседневной жизни в Германии все было «организовано» и «торговано». До середины 1946 года никаких строгих мер против личных отношений не принималось, хотя они и были явно запрещены. Немцы подлежали судебному преследованию, если они предлагали ночлег без разрешения. Но — с ночевкой или без — красноармейцы активно жили в восточногерманском «послевоенном обществе» и частично заменяли пропавших без вести молодых членов семьи мужского пола и сексуальных партнеров немцев. Лишь с концентрацией оккупационных объектов и размещением всего СМАД и комендатуры в оцепленных жилых городках с лета 1947 г. частные контакты заметно ограничились. Дисциплинарные наказания, которые вскоре были основаны на политических аргументах холодной войны, начали применяться. Остальное сделали адресные карательные передачи. Но частные контакты никогда полностью не прекращались. Из документов мы знаем, что распорядок дня в штабе формально везде был одинаков: одни и те же службы, чины и повестки, одни и те же основные боевые учения, учения, политические мероприятия, досуг. Как и дома, на срок службы, конечно, влияли местные условия, и конкретные задачи оккупационных объектов в социальной и экономической сферах формировались местными профилями. Однако отчеты дают понять, насколько сильно обстоятельства службы зависели от советских руководителей. В 1945/46 г. многие городские и районные начальники были политически, организационно и морально перегружены управлением средним административным районом в заграничном послевоенном хаосе. Они могли выполнять свои обязанности с какой-то степенью успеха только в том случае, если имели некоторый опыт руководства своим небольшим отрядом и если сами были признаны авторитетом. Кроме того, по всей видимости, имел место градиент эскалации конфликта с севера на юг, что во многом (но не исключительно) было результатом того, что произошло в конце войны. В то время как Саксония и Тюрингия были регионами с относительно низким уровнем конфликтов, Берлин, Бранденбург и Мекленбург / Западная Померания характеризовались постоянной напряженностью в повседневной жизни оккупантов. Здесь бытовых трений между оккупантами и оккупированными было больше, а у немцев представление о России было гораздо более мрачным, чем на юге того, что впоследствии стало ГДР. Летом 1945 г., особенно в районах с большими разрушениями и жертвами среди гражданского населения, также были выставлены войска, которые (1.) несколько раз перемещались, (2.) часто использовали район для маневров и учений в связи с географическими условиями и где (3.) удаленность мест дислокации фактически побуждала солдат к совершению незаконных рейдов. Кроме того, северные сельские районы в 1945/46 г., были сначала как районы реквизиции зерна и скота, а затем и как очаги земельной реформы, были как раз теми районами, где жестко сталкивались элементарные немецкие и советские интересы. Поэтому антисоветские настроения здесь были выражены более отчетливо. Имея особый статус в начале системного противостояния, Берлин, конечно, в определенной степени связывал конфликты. Опыт оккупационного солдата во многом зависел от места дислокации. Вопросы о менталитете, самооценке и ощущении победы, конечно, труднее всего синтезировать из документов. Мы сталкиваемся с негативным поведением из официальных документов, хотя до сих пор не удалось собрать удовлетворительную общую статистику, например, о нарушениях дисциплины. Внутренние данные говорят о том, что около 17% всех проходящих военную службу в Германии привлекли к себе негативное внимание в 1947 году, но репертуар варьировался от нарушений дресс-кода до тайного использования машины босса и посещения немецких ресторанов до несанкционированных отлучек и беспорядков. А сколько осталось неоткрытым и неописанным? Масштабы дезертирства пока не могут быть прочитаны из доступных исследователям документов. Повествовательное поведение
Важные утверждения о повседневной жизни оккупантов можно сделать на основе архивных источников, но вряд ли они отражают субъективные переживания. Это, конечно, поднимает вопрос о возможности опроса очевидцев. В России, по большей части еще не имеющей лобби, «донесения оккупантов снизу» появляются лишь изредка, например, в показаниях бывших советских военнопленных. Немалое их количество продолжило срочную военную службу в СБЗ после мая 1945 года. Вот как ветеран войны вспоминал время после освобождения из немецкого плена: Я прошел через Берлин, через Александерплац. Я видел, как американские варвары превратили город в руины. Мы остановились у пожилой женщины, сын которой умер в Норвегии. Она дала нам его бинокль, мы дали ей продукты. Берлинцы голодали, хотя вооруженные силы помогали, чем могли. Наша часть дислоцировалась в Эберсвальде, позже в Бредайхе [Фюрстенберг/Хафель] и в других местах. Я помню Эдит Юргенс из Эберсвальде, Анну Хорнунг из Бредерайха и многих других немцев, которые относились к нам дружелюбно. Когда я вернулся в часть [после ранения в конце войны], друзья подарили мне аккордеон. В свободное время мы встречались с немецкой молодежью, чтобы отпраздновать в кафе. Я играл наши песни и танцы. Все были особенно увлечены вальсами Штрауса и тирольскими вальсами 11. Это воспоминание, написанное по просьбе немцев и выходящее за пределы периода плена без специального поручения, демонстрирует повседневно-исторический потенциал традиционных образов и в то же время обращает наше внимание на формообразующую силу эмоциональных переживаний. Такие вещи нужно исследовать, при этом мемуары элиты можно использовать как ключевые слова и как основу для сравнения. В постсоветский период также появлялись воспоминания оккупантов низших чинов 12, которые, конечно, в основном были позднейшей интеллигенцией, с большим количеством отсылок к повседневной жизни 13. Единственный полный и подлинный Дневник - оккупанта Владимира Гельфанда 14. Барбара Штельцль-Маркс основывает свой блестящий анализ австрийского «Внутреннего взгляда на советскую оккупацию» в многочисленных интервью. Они были созданы в период с 2002 по 2008 год в основном в Москве. Стельц-Маркс использует их для исследования вопроса субъективного взвешивания и вытеснения, преображения и мифологизации памяти 15. Немного сомневаюсь в «интервью», потому что наблюдения сводятся к следующему: 1. О пребывании в оккупированной Австрии очевидцы в основном размышляют как о значительном периоде жизни с захватывающими встречами и исследованиями за границей. 2. Они часто используют общие клише для описания своего основного впечатления о тамошних людях, а именно стереотипы для характеристики немецких национальных черт: чистоты, порядка, дисциплины, хороших манер, трудолюбия. 3. Очень часто вспоминают, какие современные товары там впервые увидели и использовали. 4. В то время как сообщается относительно спокойно о том, что и сколько оккупантов разграблено (причем сами современные свидетели обычно исключают себя), в качестве причины которых указываются личные жертвы или общее ожесточение на войне, изнасилования не вспоминаются и не упоминаются, это даже категорически исключает их существование. Штельцль-Маркс говорит о табу. 5. Относительно открыто говорят о нападениях только современные свидетели, не являющиеся членами комитетов ветеранов. Лишь последняя находка демонстрирует подход источниковедческой нарратолого-историографической оценки, поскольку соотносит между собой события, память, жизненный опыт и текущее душевное состояние. Остальное есть повторение того, что уже определено, иллюстрация (устная история, как известно, не годится для доказательств) предварительного мнения, потому что она не задумана как путешествие открытия в субъективную ориентацию. Следует опасаться, что мало что было сделано для поощрения действительно свободного, обширного повествования, и что снова были подняты только топосы западной ретроспективы: грабеж и насилие. Подтверждением своего тезиса о культурном шоке автор наконец видит тот факт, что свидетели-современники признаются, что они, как советские граждане, поняли: капиталисты дальше продвинулись вперед, чем мы! Если оставить в стороне вопрос о том, всегда ли впечатляющий опыт богатого, хорошо организованного общества с немалым средним достатком (а если нет, то для опытов ли Германии и Австрии в 1945 г.) оправдывает термин «культурный шок», то остается сказать, что это впечатление должно было бы быть помещено в комплекс вопросов об индивидуальном и коллективном значении тогда, в настоящее время и сейчас. В целом анализ нарративного поведения не следует использовать для диагностики «идеологизации» и «табу» остаются в силе. Интервью с участниками войны, продолжавшими службу в оккупированной Германии 16, свидетельствуют прежде всего о том, что о войне легче рассказывать, чем об оккупационном периоде. У современных свидетелей нет недостатка ни в словах, ни в картинках, а просто в практике и чутье на то, что было бы интересно и важно рассказать об этом времени. Это подтверждает оценку, что память формируется не столько глубиной впечатления, сколько повторным (также изменчивым) присвоением ему смысла в процессе общения. Его не вспоминают и не рассказывают без причины или цели. Социолог Харальд Вельцер пишет, что люди делают это в той степени и в таких образах, как это необходимо 17. Свидетельства очевидцев вначале говорят о воспоминании, которое долгое время почти не сообщалось, даже в частном порядке. Нищета его вызвана отнюдь не одним только политическим давлением, а прежде всего тем, что это напоминание не использовалось многие десятилетия. Итак, если здесь приходится говорить о сравнительно ограниченной «нарративной компетентности» (которую интеллектуалы, возможно, могут компенсировать во время интервью быстрой мысленной ориентацией), что это говорит о возможностях использования таких интервью для «выявления опыта и реконструировать горизонты действия социальных систем прошлого» (Альбрехт Леманн)18? Это навязывает нам очень осторожную, критическую интерпретацию, которая, возможно, должна учитывать особую сложность бикультурных диалогов. В России политически чувствительный современный свидетель сегодня обнаружил, что публичное высказывание об опыте оккупации почти всегда приводит к проблеме насильственных преступлений против немецкого гражданского населения. Непредубежденная Евгения Кацева, которая после войны была переводчиком SMAD, а затем лектором и признанным редактором Böll в своей стране, совершенно отчаялась от повторяющихся вопросов об изнасилованиях в Германии в 2005 году и с недоверием осознала, что спрашивают немцы, вероятно, только. Но русскоязычная интернет-аудитория также обсуждала дневниковые записи оккупационного офицера Гельфанда почти исключительно с точки зрения того, что достоверно или неправдоподобно сообщается о насилии над немецкими женщинами. Это результат длительного табу, но в то же время нового, опять же одностороннего медийного насилия. Ученые должны помешать этому ограничению общественной памяти, например, вопросами о рабочих контактах и профессиональном опыте. Тезис о культурном шоке должен быть подвергнут сомнению в отношении того, какое поведение немцев или австрийцев было отвратительным в то время или оставалось постоянно неприемлемым или сомнительным, что наблюдалось с любопытством за границей, но никогда не практиковалось дома и тому подобное. Выпускники технических и университетских вузов часто описывают свои годы в Германии как самые интересные в своей жизни, поэтому имеет смысл выяснить, что конкретно полезного они увезли с собой, начиная с научных, технико-технических и бытовых знаний об образе жизни и мудрости. На вопрос современника-свидетеля один из них сообщил, что по возвращении он разбил перед своим домом небольшой палисадник, «как в Германии»… |
||
| _______________ | ||
| |
||
|
1
Этот тезис в различных оттенках распространялся в новейшей
отечественной историографии. Крайнюю позицию заняли Геннадий Бордюгов и
Александр Афанасьев в 1990 году. См.: Украденная победа. В:
Комсомольская правда от 5 мая 1990 г. С. 1-2. С другой
стороны, Эльке Шерстяной: «Неодекабристы»? К проблемам
реформаторского потенциала в советском послевоенном обществе: М.В.
Кирчанов (ред.): Германия: история и современность. сб.ул. память проф.
В.А. Артемова. в. 1. Воронеж, 2006. С. 166–176. |
немецкий