• Walter de Gruyter "Germans into Allies: Writing a Diary in 1945"                                                                     
  • Stefan-Ludwig Hoffmann "Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947"
    •  















    When World War II ended, Europe was in ruins. Yet politically and socially, the years between 1943 and 1947 were a time of dramatic reconfigurations that proved to be foundational for the making of today&;s Europe. This volume homes in on the crucial period from the beginning of the end of Nazi rule to the advent of the Cold War. It demonstrates how the everyday experiences of Europeans during these five years shaped the transition of their societies from war to peace. The essays explore these reconfigurations on different scales and levels with the purpose of enhancing our understanding of how wars end.


     
     
     


    Artikel: Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947
    Herausgeber:     ‎ Amsterdam University Press; 1. Edition (17. November 2015), (15. Juni 2016)
    Sprache: ‎ Englisch
    Gebundene Ausgabe: ‎ 360 Seiten
    ISBN-10: ‎ 9089643788
    ISBN-13: ‎ 978-9089643780
    Abmessungen: ‎ 15.24 x 2.54 x 22.86 cm
    Artikelgewicht: ‎ 680 g
    Preiß: 13,95 €
    Price: 130,18 $
    Edition PDF: ISBN:9789048515257
       
       
      

    Eröffentlicht von Amsterdam University Press 2015
    Aus dem Buch Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947
    Stefan-Ludwig Hoffmann
     
     
    Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947
     
     
    I

    Returning to New York in the spring of 1950 after travelling for several months in post-war Germany, Hannah Arendt described with inimitable incisiveness the curious contrast between the horrendous destruction of German cities and the apparent indifference of their inhabitants. This juxtaposition, she conceded, could be found elsewhere in Europe as well:

    But nowhere is this nightmare of destruction and horror less felt and less talked about than in Germany itself. A lack of response is evident eve- rywhere, and it is difficult to say whether this signifies a half-conscious refusal to yield to grief or a genuine inability to feel. […] This general lack of emotion, at any rate this apparent heartlessness, sometimes covered over with cheap sentimentality, is only the most conspicuous outward symptom of a deep-rooted, stubborn, and at times vicious refusal to face and come to terms with what really happened.1

    Arendt had already touched on this contradiction between the scope of the violence during the war and the subsequent speechlessness of Germans in her book on totalitarianism, which she began writing in 1945 and completed immediately after her visit to post-war Germany.2 According to Arendt, National Socialism was a completely novel form of government that not only curtailed freedom and committed heinous crimes. Terror, ideology and a permanent state of emergency, she argued, created an experiential world that had never before served as the basis for politics: a ‘Third Reich’ beyond reality and fiction that found its nomos in the concentration camps and suspended there even the distinction between life and death. Not only for Arendt did this new, total form of power in the 1930s and 1940s represent a radical break with the past that could not be comprehended with traditional political, legal, and moral concepts.3 The genocidal war and the colonial enslavement of Eastern Europe appeared as the realization of the Nazi idea of redefining the political, of ‘bio-politics’.

    There are, in contrast, only a few paragraphs in The Origins of Totalitari- anism that directly address the question of how Hitler‘s Germans emerged from this experiential world at the moment of total defeat. When the terror ended, Arendt argued, so did the belief in those dogmas for which members of the Nazi party had been prepared to sacrifice their lives just a short time earlier. She attested to the suddenness of this turnabout, which many contemporary observers (and later historians) found so implausible and morally vexing. It was only on her trip through post-war Germany that Arendt believed she also recognized the ‘aftermath of Nazi rule’, both the rupture and the continuity. Arendt did not regard the Germans she encountered in 1949 as Nazis. Nevertheless, she believed that as a result of the experiential world of the Third Reich they lacked any form of human empathy, whether for their own dead, the suffering of refugees, the sight of the demolished cities or the fate of the murdered Jews.

    More than sixty years after the end of the war, the question Arendt posed about the emotional turmoil that accompanied the transition from total war to cold peace remains at the centre of historical-political debates of Post-Cold War Germany. In his essay ‘Air War and Literature’, W.G. Sebald reformulated this question into the widely discussed claim that the scope of destruction in German cities had left scarcely ‘a trace of pain’ in the German collective memory. According to Sebald, after 1945 the Germans had lived as if the horror of the war had passed over them like a nightmare, mourning neither the dead nor the destruction of their cities. They not only remained silent after the war about their involvement in the crimes of the Nazi regime, Sebald argued, but also never really put into words the extreme collective experiences of the final year of the war.4

    Sebald‘s thesis provided the unintentional impetus for a wave of recol- lection in the German media that – after ‘coming to terms’ with the crimes committed in Europe by the Wehrmacht and the Nazi Sondereinheiten – now wanted to talk about the suffering of the German civilian popu- lation at the end of the war. Novels, f ilms and television documentaries on the end of Nazi rule, the Allied aerial warfare, and the violence that accompanied the advance of the Red Army were presented in this context as taboo breaking. However, contrary to Sebald‘s claim, German civilian victims of the war had never been ‘a kind of taboo like a shameful family secret’, neither for the generation that experienced the war first-hand nor for those, who like Sebald, had grown up in the shadow of Nazi violence. Rather the recollections of German civilian victims of the war had been ideologically distorted and divided. At the latest beginning in 1947 or 1948, the ‘Anglo-American-imperialist’ aerial warfare became a propaganda issue in East Germany, while, conversely, the suffering of Germans under the tyranny of Soviet rule – the fate of prisoners of war, in particular, and that of Germans in the ‘Zone’, in general – became the cement that held together anti-Communism in the West.5 Thus if this ‘trace of pain’ disappeared at all, then only in the official consciousness in the East and the West during the 1970s and 1980s, parallel to the definitive disappearance of the ruins.

    Nevertheless, the 1940s – the period between the Wannsee Conference and the Universal Declaration of Human Rights – constitutes something of a watershed moment in the history of the twentieth century that is still little understood. The descent into war and genocide was followed by a return to a peaceful and, in comparison to pre-war Europe, fundamentally new political order. The ‘catastrophic nationalism’ of the Germans had dragged Europe into an inconceivable and apparently bottomless maelstrom of violence, with the greatest number of deaths in the entire war occurring in 1944-1945, when the German defeat was already apparent. This makes the constellation of 1947 and 1948 all the more improbable, when the enemies of yesterday became the strategic partners of a new global conflict, in whose shadow democracies were able to emerge, at least in the post-fascist societies of Western Europe and in Japan.6

    Between these two extremes lies the watershed moment of the end of the war, understood here as a f ive-year intermediate period that began in 1943 with the looming German defeat in Eastern Europe and that came to a close only in 1947 with the inception of the Cold War. The few years between the catastrophic defeat and the beginning of occupation rule constituted a dramatic phase of upheaval, not only for German society. While the political reordering of the world and of Germany in 1945 has been well researched, less attention has been paid to questions about perceptions of this epochal upheaval: How were war, genocide, destruction and occupation inscribed in the language of contemporaries? How did the victors and the vanquished emerge from the existential enmity of war? Where are the emotional traces of violence evident? In other words, contemporary historians have only begun to address the question raised by Hannah Arendt and W.G. Sebald about the subjective perceptions of the participants during this epochal rupture. Even contemporary witnesses, when questioned today about this experiential world, speak of it as a foreign and unreal no-man’s land.

    The following reflections thus begin with the hypothesis that a history of this watershed moment of the 1940s should begin with the analysis of those private texts – especially diaries – in which contemporaries recorded their perceptions of events as they were unfolding. At the moment of an epochal rupture, previous expectations collapse and new realities emerge that follow different rules of what can be expressed. ‘History itself always occurs only in the medium of the participants’ perceptions’, as Reinhart Koselleck has noted.
     
    The notions of the actors about what they do and about what they should not do are the elements from which, perspectivally fragmented, histories coalesce. Notions and will-formation, desires, linguistically and prelin- guistically generated, perceiving something to be true and holding it to be true, these are all incorporated into the situation, from which events crystallize. What the different agents regard as real about a history as it emerges and thus carry out in actu constitutes pluralistically the coming history.7

    This also means that the catastrophic experience of rupture and upheaval in the 1940s cannot be understood solely from a single perspective – and this, drawing upon Koselleck, is my second hypothesis. The fundamen- tally different perspectives of the vanquished, the occupiers, and the liberated constitute the ruptured experience of genocidal war, occupation and post-war reconfigurations. A histoire croisée of these connected asym- metrical perceptions and violence-laden interactions around 1945 must seek to comprehend the events from the linguistically sedimented experiential world of the participating actors, who in turn were always also observers.8 Thus the challenge for a transnational history of the 1940s also lies in relat- ing incompatible or asymmetrical experiences of violence and loss as well as their perspectivity, without at the same time conflating or retrospectively harmonizing them.
     
    II

    It was in diaries that the inhabitants of German cities copiously detailed the horrors of the war as well as their own expectations and experiences connected to the defeat. At no other point in the history of the twentieth century does the practice of keeping a diary appear to have been so wide- spread as during the Second World War.9 German diaries frequently began around the turn of 1945 and ended already a year or two later. They were written explicitly to record the scope of the external and internal destruc- tion under National Socialism as well as the new experiences following Germany’s total defeat, in particular those with the victors.
    Only recently have historians discovered diaries as a source of subjective perceptions of war and genocide, part of a general trend that Annette Wie- viorka has called ‘the era of the witness’.10  Although a few diaries published in the immediate post-war period did become, so to speak, representative of the experience of the world war, historians today have access not only to hundreds of diaries kept by Hitler‘s Germans, but also to those written by persecuted and murdered Jews as well by members of all the nations that participated in the war, including the Soviet Union.11 These texts have yet to be analysed as the basis of a history that integrates the different perspectives on the epochal rupture of the 1940s.

    The diaries certainly do not contain any kind of authentic (or resistant) subjectivity beyond the hegemonic political discourses of the era. On the contrary, the diaristic monologue was a standard practice of the politiciza- tion of the self in totalitarian regimes of the twentieth century, as Jochen Hellbeck and Irina Paperno have recently argued in their studies on diaries under Stalinism.12 Precisely this makes diaries interesting for the analysis of contemporary perceptions of the self and others. It is also something that diaries share with autobiographical and literary texts, for which they often serve as a starting point and as material.

    Retrospectively composed autobiographies, biographical interviews and novels do provide information primarily about later political ‘sub- jectivizations’ (in the dual sense of self-formation and subordination). In these texts, the initial inscriptions in a diary, the emergence of new ways of seeing the past and the future are followed by a ‘re-writing’ of these earlier experiences and expectations. All too often this distinction has been levelled, for instance, in Walter Kempowski‘s Echolot, but also in more recent historical studies, for instance, Catherine Merridale‘s examination of Soviet war experiences, in which autobiographical texts from different eras are mixed together without always identifying the temporal distinctions.13 Diaries can certainly also become the objects of later ‘re-writings’. One example of this was the debate in the German media about the new edition of the diary Eine Frau in Berlin (A Woman in Berlin) by Anonymous (Geneva, 1959)14 in the Die Andere Bibliothek series by Hans Magnus Enzensberger several years ago, during which the identity of the author was definitively resolved, but not the question of when the published version was actually composed. The German Literature Archive in Marbach recently published Erich Kästner‘s diary notes, the language of which deviates from his pub- lished diary Notabene 45. Ein Tagebuch (Zurich, 1961). Yet another example is the well-known diary by Karla Höcker Beschreibung eines Jahres. Berliner Notizen 1945, originally published in 1966. There are four different versions of this diary: first, the handwritten notes in a pocket calendar from 1945 recording the events; a typewritten transcription in late 1947; and finally the published version of 1966 and the second edition of 1984. The 1947, 1966 and 1984 versions deviate from the original through respective addi- tions and omissions. These rewritings are noteworthy precisely because Höcker, a musician and writer, was not a Nazi and had nothing to hide in her biography.

    It was the ambivalent political expectations about the end of the war in 1945, contained in Höcker‘s original diary, that were ‘corrected’ in the subsequent versions. For example, the following entry from April 22, written in expectation of the Red Army’s conquest of Berlin, was omitted from the published editions:

    And yet one lives somewhere deep inside, and the sweetness of life, the not-yet-savored, the love of everything that makes life f irst worth living at all is more intense than ever. [...] A heavy strike apparently quite near forces us all into the basement. Strange atmosphere, a mixture of ski hut, youth hostel, revolutionary basement, and opera romanticism. Many unfamiliar people – only in this situation does one realize how unfamiliar they are – attempt to sleep, while outside a new epoch begins. The end, the beginning of Europe? The decline of the Occident? No one knows – and I experience the desire to sleep while this occurs.
    After the fall of the city, Höcker and her friend Gustav Gründgens had to clear away the street barricades earlier erected by forced labourers; her entry on 5 May, which described this, was already omitted from the 1947 transcription:

    The Commandant’s Office on Kaiserdamm 88: a line of people, a Russian soldier smiling good-naturedly, a young officer with a hard and arrogant expression. Everything still seems to be very much in the making. One is given hardly any information. Of the many radio listeners in our city district, barely 30 have turned theirs in. The image of the street continues to be colourful and strange: A destroyed military glider, automobile parts, and a plundered tank lie on the Kaiserdamm; there are still swastika flags everywhere; the [swastika] cross has been removed from most of them, but the circle where it used to be is still visible. [...] It is remarkable that all of these deeply depressing external circumstances make us neither sad nor ill-humoured, nor put us ‘in a bad mood’. Only the passing victorious troops – with red flags and [spring] green – followed by long columns of German prisoners casts a shadow on our souls. Then suddenly the crass- ness of the situation becomes completely apparent: We, the musicians, artists, citizens, the women and children of the German people, clear away as a pointless traffic obstacle, the barricades on which our men were supposed to f ight the enemy, while these men, after six years of war, head out as prisoners – into the unforeseeable. And Asia triumphs!15
     
    It was the images and emotions intended to capture the incursion of events, the ‘enormous fissure that has torn through our lives’, as Höcker wrote on 12 July, that were eliminated from the 1947 version of the diary. The urban destruction, the violence of the Red Army, the humiliation in everyday life for the vanquished (Höcker, for example, had to turn over her house to the British authorities), but also the uncertain future at the end of the war, all of this was either narrated in a linguistically defused form deemed more appropriate for the times or completely omitted in subsequent versions.16 Like no other source, diaries allow for the precise reconstruction of how the political expectations of Hitler‘s Germans changed in the f inal two years of the war (which also conditioned their perceptions of the foreign occupation) and in the first months after the war.
     
    It is the expectations, as formulated in these private chronicles, that explain the apparent contradiction of why the Nazi regime, despite its imminent catastrophic defeat, was able to secure the allegiance of many Germans until the bitter end, and at the same time why after the end of the war the transition to a peaceful order could be achieved so astonishingly quickly. As indicated by the diaries as well as other sources (for example, reports on the popular mood collected by the Gestapo or the interrogations of German prisoners of war), it was the expectation of violent reprisals by ‘the Jews’ (usually associated with British and American aerial warfare) and the ‘Bolshevists’ (the advancing Red Army) that caused many Germans to ‘hang on’ in the Nazi war. In the last years of the war, the propaganda of the Nazi regime as well as that of the Allies sought to level political distinctions between Germans and Nazis. Beginning in 1942, the Nazi regime indirectly confirmed rumours about the ‘Final Solution’ and the genocidal war in Eastern Europe in the press, seeking thereby to turn Germans into knowing accomplices of the genocide. In this way the ‘Final Solution’ became an eerie, open secret and a catalyst of German war society, irrespective of who had actually participated in the concrete crimes. Thus the ostensible Volksgemeinschaft became a kind of Schuldgemeinschaft or ‘community of guilt’ that feared the end of the war no less than its continuation.17 ‘The overall picture is that of collective entanglement’, as Rafael Zagovec notes, ‘which was initially introduced with a light hand, then solidified through the alleged war successes, and, when it could no longer be ignored that this regime had long abrogated all ethical norms, became a community of guilt, in which the fear of one’s own terror apparatus and of revenge by the enemy were tied in an indissoluble bond’.18 This ‘community of guilt’ did in fact prolong the duration of the war up to the catastrophic defeat. At the same time, however, during the final stages of the fighting National Socialism lost so much support among the German population that at the end of the war (and before the beginning of official de-Nazification) hardly anyone still wanted to be identified as a Nazi.19 German fears of foreign occupation, expected as racist extermination and colonial enslavement, can thus be read inversely as the admission of participation in German crimes in Eastern Europe that the Germans, in the eyes of the Allies, had allegedly failed to provide after 1945.

    The anticipation of catastrophic defeat and subjugation marked the perception of the diarists even in their dreams. These dreams, in turn, provide insight into the experiences of the witnesses in eventum.20 For example, nine-year-old pupil Sabine K. wrote on 2 May 1945:

    On Wednesday night I slept very poorly. I dreamed that a Russian came to us in the basement and asked for water. Since no one else had the courage, I stood up; I had to go along a corridor somehow, then suddenly a yellow light shone on a downright Chinese physiognomy. With the most revolting sound of his lips smacking, he tore my coat off and touched me. Then I was awakened by the sound of an automobile outside our house. Now I was also terribly cold, I began to shake horribly. Mother was also awake. I stuttered softly, ‘You know, I think they are here!’

    The next day the family had their first encounter with the victors, which was quite different than Sabine K. had expected:
    As I stand in my room in front of the mirror on the balcony window, a brown figure rides by on a bicycle and smiles up in a friendly way. I think I’m not seeing right, but it was really the first Russian. Cars soon appeared here and there; we went to the house next door and stood with J., Frau M., and Fräulein T. in front of the door. Then a very nice young guy came by again on a bicycle; a woman from number 50 said something to him, quickly brought out some schnapps, and had him show her the situation on the front. The old Chinese man and Herr N. went over; the lady was apparently already tipsy, for she was behaving quite scandalously. [...] We certainly don’t want to undo the ruins and wounds, for then they would lose their meaning; on the contrary, they should be given the highest and purest meaning; they should have helped people. A small child can be educated only by blows, at least the kind of child that humans are. [...] Some times my heart became scalding hot when I thought of our proud hopes and compared them to our present situation.21

    In other diaries as well, we find this juxtaposition of fears about revenge by the victors (often enough justified), relief about the peace, and simultane- ously profound dismay about the defeat. Another Berlin schoolgirl noted on 9 May, as news of the unconditional surrender spread: ‘Germany has lost the war! Everything has been in vain! Our soldiers have died in vain, fought in vain! All of the efforts have not helped at all! Who would have thought it? [...] We are nevertheless pleased that peace has now returned!’22 The first contact with the victors in the fallen cities left no doubts that the Red Army intended to exact revenge for German crimes in the Soviet Union. For many Germans the Second World War ended with Soviet soldiers forcibly entering their private quarters, not only to engage in violence or to plunder, but also to confront the defeated enemy. Virtually every diary from the Soviet occupation zone includes scenes in which soldiers and officers of the Red Army seek out conversation with Germans and show them photographs of murdered relatives. In several cases these frequently drunken encounters end in scenes of fraternization, in others in mock executions, preceded by a speech from a Soviet officer about the collective guilt of the Germans.23

    In June 1945, German writer Hermann Kasack described retrospectively in his diary such an encounter with a Soviet officer in his villa in Potsdam:

    Then, however, he began to tell with growing agitation about his sister, who, as we had to have Fräulein Kauffeldt translate for us, had been tortured and abused at age seventeen by a German soldier; the soldier, as he put it, had had ‘red hair and eyes like an ox’. We sat uneasily as the Georgian officer cried out full of rage that when he thought about it he would like to break everyone’s neck. ‘But’, he added after a pause, ‘you good, you good’. He also pointed out that he had maintained his form and composure, as we had to admit. Time and again he became enraged about the fate of his unfortunate sister, and again, as so often in these days and weeks and actually in all the Nazi years, we felt ashamed to be German. After a time, which seemed endless to us but was hardly more than an hour and a half, he departed telling us he would be back the next day. [...] How disgraceful, how dishonourable to have to be German.24
     
    Even for those who had waited for the end of Nazi rule and regarded the Red Army as their liberator, the occupation seemed like a bad dream. Martha Mierendorf, whose Jewish husband had been murdered in Auschwitz – something she already suspected in the spring of 1945 but did not know for certain – noted on 27 April: ‘I must endure whatever happens to me and regard it as payment for the debt incurred by Hitler and his gang.’ On 5 May, however, she also wrote: ‘Every morning when I awake, it is only with great effort that I can get used to the fact that a strange world awaits outside, that everywhere my steps take me there are Russians and more Russians. That everything the victors want has to occur. Only now does everyone feel what a lost war means.’ On 1 September, after four months of occupation rule and a nightmarish dream about a fit of rage against the Russians that ended with a nervous breakdown the following morning, she wrote: ‘The destroyed city gnaws incessantly on my nerves and disturbs my mind, without me directly noticing it. Every step through the ruins hammers chaos, violence, and despair into my brain. It is unsettling to observe peoples’ efforts to save themselves and the city.’25

    The transition from war society to the occupation period occurred with a violent abruptness that contemporaries already comprehended as an epochal break. ‘Newspapers that are only a few weeks old appear strangely unreal – so that it makes one shudder!’ actress Eva Richter-Fritzsche wrote in her diary in Berlin on 4 May 1945.26 Ernst Jünger noted in Kirchhorst north-east of Hannover on 15 April 1945: ‘A sense of unreality still pre- dominates. It is the astonishment of people who stand upright after a heavy wheel has run through them and over them.’27 People were stunned not by the violence tied to the upheaval (which, on the contrary, was described especially in women’s diaries with conscious laconism28) but rather by the catastrophic scope of defeat in a war that Nazi Germany had conducted in such manner that the vanquished could expect no peace.

    In retrospectively written autobiographies (or subsequently rewritten diaries), the catastrophic nationalism and the racism towards the Soviet occupiers (and previously towards the Eastern European slave labourers) were often eliminated. Connected to this, most of them also omitted the recognition contained in diaries of 1944 and 1945 that given their own brutal occupation and genocidal war in Eastern Europe Germans could expect no leniency from the victors, as well as the relief that an unconstrained interaction with the occupiers could soon begin. This was one of the reasons why, contrary to Allied expectations, Germans offered no serious resistance to foreign occupation after the war.

    In contrast to France in 1871 or Germany in 1918, the ‘culture of defeat’ of the vanquished after 1945 did not aim at revenge.29 As Dolf Sternberger noted in his diary on 14 July 1945 (which was published in excerpts in the first issue of his journal Die Wandlung), Germans saw themselves as ‘coerced accomplices [erzwungene Mitschuldige]’.30 Out of a diffuse sense of guilty entanglement they were initially prepared to accept the defeat and with it the occupation, which, as Mierendorf noted elsewhere, also transformed those Germans who had not been members of the Nazi party into the van- quished. Thus the diaries not only reflect events at the end of the war, but are also themselves ways of enacting these events. They provide information about why things occurred as they did and not otherwise. The authors of German diaries written at the end of the war expressed little doubt about the legitimacy of Allied occupation (a fact that should not be obscured by the nationalism and racism that persisted in the language of the defeated). This changed only with the beginning of the Cold War.
     
    III

    The occupiers, the vanquished and the liberated perceive events differ- ently. At the same time, however, their often asymmetrical perceptions are so intimately related that they have to be analysed in their historical entanglement. This is particularly true for total wars and semi-colonial occupation regimes, which arrived in Europe with Nazi genocidal policies in the 1940s. As acting observers, the participants and their perceptions are part of the events. These perceptions co-determine how a conflictual interaction takes place and the significance it is retrospectively ascribed. This insight, long recognized as a matter of course in postcolonial studies, is by no means widely accepted in contemporary history. The reasons for this are not merely ideological (for instance, the adherence to national- historical master narratives that always only accentuate one’s own national perspective) even if in a critical manner. Government sources, organized in national archives, also constitute a problem for this kind of transnational history. The plans and decrees of occupation bureaucracies, the opinion surveys and reports on the popular mood commissioned by them, the tribunals and re-education campaigns all provide only limited information about the contingent interactions between occupier and occupied and their mutual perceptions. How does our perspective on Germany’s watershed years between 1943 and 1947 change when the perceptions of the Allies – as found in Soviet, American and British diaries, a number of them written by German emigrants returning in the uniform of the victors – are included in our field of inquiry?

    The private notes of the vanquished were often written exclusively for absent family members and were published only in isolated cases (and with greater temporal distance). The situation is completely different for the diaries, letters and travel reports of the Allies. In 1945 and 1946 the Allied media were f illed with eyewitness reports of post-war Germany, although this interest did wane quickly. George Orwell, Stephen Spender, Edith Stein, Dorothy Thompson, Norman Cousins, Melvin Lasky, Alfred Döblin, Max Frisch, Vassily Grossman, and Il’ja Ėrenburg – there was hardly a well-known intellectual of the era who did not travel to Germany after the war to write about the vanquished enemy, either as an occupier or as an observer. However, the overwhelming impression of war and desolation also led thousands of members of the occupation armies and administrations to record and to publish their own perceptions, whereby internal and external censorship also resulted in significant rewriting of their private notes. This was particularly true for the Soviet side, where the discrepancy with off icial propaganda was especially evident, but was initially the case for the West as well. The Allies’ moral condemnation of the Germans at the end of the war often contrasted sharply with the concrete experiences with the vanquished recorded in their private notes.

    The Allies came to Germany not as liberators, but as conquerors. The German defeat was unconditional not only militarily, but also morally and politically. The victorious powers agreed that the supreme goal was to defeat and punish Germany for the crimes committed during the war. In 1945, Germany and Japan were regarded as enemies of humanity and ceased to be sovereign subjects of international law. Before soldiers of the Allied occupation entered the country, they were instructed in meetings and in informational brochures to make no distinction between Germans and Nazis.31 The Allies also expected that there would be bitter partisan warfare after the capitulation, as there had been in Nazi-occupied Europe during the war, and that Germans would call for revenge and reprisals for the total defeat, as they had in 1918. This image of an intractable enemy prevailed in Allied public opinion even months after the end of the war.

    The fact that the German civilian population had waited for the end of both Nazi rule and the war and readily accepted Allied occupation was thus one of the unexpected and confusing experiences for occupiers on the ground, who noted this incredulously and often with rage in their diaries and letters. Konrad Wolf, for example, a lieutenant in the Red Army and son of émigré German writer Friedrich Wolf, wrote (in Russian) in his diary outside of Berlin on 19 March:
     
    I must say that the few inhabitants who have remained in our section seem terribly frightened by German propaganda; for this reason they say what we want to hear only to please the Russians. They whine that Hitler and Germany have come to an end. One encounters much cajolery; at times it is simply awful. [...] All more or less major cities have been severely damaged, in part through bitter fighting, in part also through the hatred of our soldiers. [...] Many of my acquaintances here, indeed even friends, probably think that I see this all and feel sorry for the German cities, the population, etc. I say quite openly, no, never will I regret this, for I have seen what they have done in Russia.32

    Another Red Army soldier wrote in a letter home from Berlin on 27 May:

    When I now cross the street, the German rabble (petura) bows down to the ground (just as it does to all the soldiers and officers of our unit). I believe this is not because they love and respect us. It is because they have seen our strength, our power, and our steadfastness. They now fear the justice of the victor. [...] But we understand that we are now in the cave of the enemy forced to his knees, a predator.33

    Again and again the faces of submissive Germans are described in the diaries as ‘beastly’ (zverskij).34 At this point in time there was hardly any difference between the language of the private diaries and official Soviet war propaganda.35

    The Germans had left a gruesome trail of violence in Eastern Europe, especially in their labour and extermination camps, the significance of which is difficult to overestimate for the perception of advancing Red Army forces. For this reason the ruins of demolished German cities made no great impression on them. One soldier, for instance, wrote laconically in a letter home on 9 May 1945: ‘Berlin has been destroyed down to its foundation walls, like our Michajlov.’36 Four days later, a major who had     been a philosophy professor in Voronezh before the war wrote to a former colleague: ‘I looked at the ruins in Berlin and said to myself, that is the bill for Stalingrad, for Voronezh, for thousands of burned down cities of ours.’37 Irrespective of the desire for revenge, Soviet eyewitness accounts also expressed horror at the violence against German civilians. One officer
    recorded his impressions of such a transgression:

    Burning German cities. Traces of short-lived battles on the roads, groups of captured Germans (they surrendered in large groups, fearing they’d be shot if they did so individually), corpses of men, women, and children in apartments, lines of carts with refugees, scenes of mass [illegible], raped women [illegible, crossed out by the author] [...] abandoned villages, hundred and thousands of abandoned bicycles on the road, an enormous mass of cattle, all of them bellowing (no one was there to feed the cows or give them water) – all these were “battle scenes” of the offensive by an army of avengers, scenes of the devastation of Germany which compelled the surviving Germans and their children to renounce the struggle with Russia.38

    The writer and popular war reporter Vassily Grossman, who had written the first eyewitness account of the remains of the extermination camps in Treblinka and Majdanek in 1944 and had learned that year that his mother, like all the Jewish inhabitants in the Ukrainian city of Berdychiv, had been murdered by German Einsatzgruppen in 1941, noted in his diary in Schwerin in April 1945:
     
    Horrifying things are happening to German women. An educated Ger- man whose wife has received “new visitors” – Red Army soldiers – is explaining with expressive gestures and broken Russian words that she has already been raped by ten men today. The lady is present. Woman’s screams are heard from open windows. A Jewish officer, whose family was killed by Germans, is billeted in the apartment of the Gestapo man who has escaped. The woman and the girls [left behind] are safe while he is here. When he leaves, they all cry and plead with him to stay.

    In the language of Grossman‘s diary we can already recognize the anti- totalitarian author of Life and Fate who knew the meaning of Stalinist rule: ‘The leaden sky and awful, cold rain for three days. An iron spring after the iron years of war. A severe peace is coming after the severe war: camps are being built everywhere, wire stretched, towers erected for the guards and [German] prisoners urged on by their escorts.’ And then after the conquest of Berlin, he wrote:
     
    Prisoners – policemen, officials, old men and next to them schoolboys, almost children. Many [of the prisoners] are walking with their wives, beautiful young women. Some of the women are laughing, trying to cheer up their husbands. A young soldier with two children, a boy and a girl. Another soldier falls down and can’t get up again, he is crying. Civilians are giving prisoners water and shovel bread into their hands. A dead old woman is half sitting on a mattress by a front door, leaning her head against the wall. There’s an expression of calm and sorrow on her face, she has died with this grief. A child’s little legs in shoes and stockings are lying in the mud. It was a shell apparently, or else a tank has run over her. (This was a girl.) In the streets that are already peaceful, the ruins have been tidied. [German] women are sweeping sidewalks with brushes like those we use to sweep rooms.39

    Such descriptions of the German defeat did not appear in the official press of the victorious powers in the spring of 1945, even in the West. On the contrary, it was the photographs and reports of the liberated concentration camps in Dachau, Bergen-Belsen and Buchenwald in the American and British media in April 1945 that first really ignited the moral condemnation of the Germans at the end of the war.40 Many members of the British and American occupation administration came to Germany with these images in their heads. ‘I was delighted to find myself wholeheartedly anti-German as soon as we crossed the border’, a British lieutenant wrote in his pocket calendar on the way to Berlin on 27 May. ‘What infuriated me was to see them so well dressed and complacent.’41

    Nevertheless, the Western Allies’ initial encounters with the German civilian population differed from those of the Soviets. Arriving in Berlin, the aforementioned British officer, who would be appointed commander of the Tiergarten district of Berlin, wrote on 1 July: ‘We were all very impressed by the fact that the Germans were very [crossed out by the author] glad to see us.’ When British troops officially entered Berlin a few days later, they were celebrated by the population and greeted with flowers, ‘because it means for them the real end of the war and that the presence of the Russians had seemed too much like War.’42 In a letter (on captured handmade stationary of the ‘Führer’), a United States sergeant wrote to New York on 14 July: ‘As we wander down the broad streets, the people bow and scrape around us, waving or smiling at us. Children greet us. Where are we? In liberated Paris or in conquered Berlin? Good-looking, faultlessly dressed blondes smile at us, and we attempt to scowl, to recall Buchenwald and Dachau.’43

    It was not only in Berlin that Germans greeted the British and Americans as liberators following the military defeat, a reversal that the Soviet side observed with mistrust. Leonard Mosley, who accompanied the British occupation army as a war reporter, described similar scenes in the Ruhr:

    One could understand the people being relieved at our coming; one could understand the old warriors from the trade unions of pre-Hitler days, the staunch anti-Nazis who had escaped the concentration camps, coming out to welcome us. But the noisy, demonstrative greeting of so many, the obvious happiness of all who saw us, was a phenomenon that I f ind hard to explain; yet there it was. The conquering army rode into the Ruhr and thus sealed the doom of Nazi Germany; and the German workers, for whom this was defeat, cheered our coming and celebrated it in practically every city we visited.44

    George Orwell reported with no less astonishment, although more scepti- cism, from south-western Germany in May 1945: ‘At present the attitude of the people in the occupied territory is friendly and even embarrassingly friendly.’45 Edgar Morin also began his travel report L’an zéro de l’Allemagne (published in Paris in 1946) by noting his surprise at the friendly submis- siveness of the Germans he encountered.46

    The expectation of a civil war against the occupation and the experience of acquiescence by the German civilian population in defeat – in the case of the British and Americans even being celebrated as ‘liberators’ – was a contradiction that the Allies could understand only as political hypocrisy.47

    There is hardly a diary or travel report that does not express indignation about the fact that after the defeat the Germans suddenly no longer wanted to be Nazis and that they concealed or withheld their ‘true’ feelings, which could only have been hatred of the occupiers. For this reason, the initial friendly interactions with the German civilian population immediately after the war appeared politically suspicious.

    The prohibition on fraternization issued by the Allies to punish the Germans and to protect their own soldiers in the case of a guerrilla war soon proved to be pointless, as the diaries richly illustrate. For German and Soviet diarists as well, the interactions between vanquished and occupier – not only the open liaisons between Allied soldiers and German women – were the most significant impressions of the initial post-war months. This all too unconstrained interaction with the defeated enemy became the prevail- ing issue of the occupation, to which the Western democracies responded differently from the Soviet Union. Even more than the violence at the end of the war, it was the lawlessness and terror through which the Stalinist regime sought to prevent this contact between occupier and vanquished in everyday life that cost the Soviet Union any moral credibility it had earned in the war against Nazi Germany.

    Whereas the British and the Americans came to Germany with a strict prohibition on fraternization that they gradually loosened the closer the vanquished and the occupiers became in everyday life, the Soviet troops were completely separated from the German civilian population (and the Western Allies) beginning in 1946 and all private contact with Germans was forbidden. Many Soviet officers and soldiers subsequently deserted to the West, often with their German lovers.48 In the diary of young Soviet lieutenant Vladimir Gelfand – the most important subject of which was his relationships with German women (and the formal calls he paid to their families) – desperation about the restrictions imposed by the victors was already evident in August 1945, when the first measures regarding the barracking of Soviet soldiers were introduced:

    Now it is time to rest a bit, to see what one has never seen before – the world abroad – and to become acquainted with that which one knew so little about and which one had no clear idea about – the life, the mores and customs abroad – and f inally also to go into the city, to see people, to talk to them, and to drive around, to enjoy a tiny bit of happiness (if this should exist in Germany). We have been forbidden to speak to the Germans, to spend the night at their residences, to purchase anything from them. Now the final things have been forbidden – to visit a German city, to go through the streets, to look at the ruins. Not only for soldiers, for officers as well. But this can’t be true! We are humans, we cannot sit in a cage, all the more so when our duties do not end at the barracks gate and we’ve already had it up to here with the conditions and life in the barracks, darn it all. [...] What do I want? Freedom! The freedom to live, to think, to work, and to enjoy life. Now all this has been taken from me. I have been denied access to Berlin.49
     
    Over the next two years Gelfand, who was stationed outside Berlin, was able repeatedly, albeit with increasing difficulty, to arrange assignments in the city. ‘Here there is more freedom’, he noted on 14 January 1946, after such a visit. On the streets ‘one frequently sees Red Army soldiers walking arm in arm with German women or embracing them. There is no separate entrance for cinemas and theatres, and the German restaurants are always quite full with officers.’50 During subsequent visits, the last of which occurred in late 1946, Gelfand was troubled by the conspicuous contrast between the vanquished, who enjoyed ever more freedoms and abandoned their fearful respect of the occupiers, and the Soviet victors, whose freedoms were curtailed in every respect – an impression reinforced by visits to a homeland ravaged by war under Stalinist rule.

    The changes in the way ‘Russians’ were depicted in British and American diaries and travel reports on the basis of contacts on the ground in occupied post-war Central Europe is a significant issue that has received almost no attention to date. In the spring of 1945, the Allies still dismissed German reports of Red Army violence as Nazi horror propaganda. Beginning in the summer of 1945, however, the diaries included with growing frequency descriptions of threatening, even sinister experiences with the Stalinist regime. These intensified the catastrophic impression of the demolished cities and of the desolate humanitarian situation in post-war Germany, leading left-liberal journalists such as Victor Gollancz to intervene on behalf of the vanquished in the tradition of English social reformers.51 In their everyday encounters with Germans, Western observers were confronted with a dilemma that the British commander of the Tiergarten district of Berlin summarized in his memoirs in 1946: ‘It was quite impossible to harbour feelings of any hostility towards these unfortunate wretches.’52

    British and American diarists certainly also regarded the suffering of the German civilian population as just punishment for German crimes, not least those committed in extermination camps. This changed, however, over the course of 1945. At the beginning of December Isaac Deutscher, who had reported from Germany regularly for the British Observer since the end of the war, wrote:
     
    A few months ago criticism of inhuman and unreal conceptions of a Carthaginian peace were still regarded as some sort of heresy. Even mild and decent people seemed to breathe revenge. Now the pendulum has swung almost to sentimental sympathy for defeated Germany. ‘We must help Germany to get back on her feet’ has become a fashionable phrase.53

    This sentimental sympathy can be found in many letters and diaries of Western observers, including those of returning émigrés. Peter de Men- delssohn wrote (in English) to Hilde Spiel in London on 18 November 1945 that, although he did not want to diminish what they had gone through together in England during the war, it was nothing in comparison to that which ordinary people had gone through in the completely demolished city of Nuremberg. ‘One wants to turn one’s face away and never look at it again.

    The last thing one feels like doing is passing sweeping judgements over old women and little pale children playing in indescribable ruins, children with one leg, one arm, blown-off hands, scarred faces etc.’54

    For Western observers, life among the ruins of German cities paradoxi- cally became the symbol of the cultural catastrophe and the watershed experience at the end of the war. Stephen Spender, for instance, noted in his diary in October 1945 after a tour of the former Reichshauptstadt:

    Later, we made our way across the ruins of the city, to see those sights which are a very recent experience in our civilization, though they have characterized other civilizations in decay: ruins, not belonging to a past civilization, but the ruins of our own epoch, which make us suddenly feel that we are entering upon the nomadic stage when people walk across deserts of centuries, and when the environment which past generations have created for us disintegrates in our own lifetime. The Reichstag and the Chancellory are already sights for sightseers, as they might well be in another five hundred years. They are the scenes of a collapse so complete that it already has the remoteness of all f inal disasters which make a dramatic and ghostly impression whilst at the same time withdrawing their secrets and leaving everything to the imagination. The last days of Berlin are as much matters for speculation as the last days of an empire in some remote epoch: and one goes to the ruins with the same sense of wonder, the same straining of the imagination, as one goes to the Colosseum at Rome.55
     
    There was hardly a diary or travel report that did not include detailed descriptions of the German landscape of ruins, which over the course of the year increasingly marked the public image of Germany in the West. These documents testified to the shock about the surreal everyday life in an occupied country. John Dos Passos, for example, wrote in his travel report in 1946: ‘The ruin of the city was so immense it took on the grandeur of a natural phenomenon like the Garden of the Gods or the Painted Desert.’56 After visiting a Berlin bar where German women danced with the victors, Dos Passos wavered between repulsion and pity. He identified the limits of empathy:

    As I lay in that jiggling berth in the military train out of Berlin, I was trying to define the feeling of nightmare I was carrying away with me. Berlin was not just one more beaten-up city. There, that point in a ruined people’s misery had been reached where the victims were degraded beneath the reach of human sympathy. After that point no amount of suffering affects the spectator who is out of it. […] Once war has broken the fabric of human society, a chain reaction seems to set in which keeps on after the f ighting has stopped.57

    ‘Two wrongs don’t make a right.’ This final sentence of Dos Passos‘s travel report from occupied Germany soon defined the basic tenor of a critique of the Allies’ punitive treatment of the vanquished enemy, not only in private notes but in part also in the public opinion of Western democracies, which ultimately led to a liberalization of occupation policies. Swedish writer Stig Dagerman formulated an unusually harsh version of this critique in a travel report on the Western occupation zones in 1946:
     
    Our autumn picture of the family in the waterlogged cellar also contains a journalist who, carefully balancing on planks set across the water, in- terviews the family on their views of the newly reconstituted democracy in their country, asks if the family was better off under Hitler. The answer that the visitor receives has this result: stooping with rage, nausea and contempt, the journalist scrambles hastily backwards out of the stinking room, jumps into his hired English car or American jeep, and half an hour later over a drink or a good glass of real German beer in the bar of the Press hotel composes a report on the subject ‘Nazism is alive in Germany’. […] The journalist […] is an immoral person, a hypocrite. […] His lack of realism here consists in the fact that he regards the Germans as one solid block, irradiating Nazi chill, and not as a multitude of starving and freezing individuals.58
     
    As a rule, however, criticism was directed at the lawlessness and violence of Soviet occupation, particularly after the beginning of the Cold War. It is no coincidence that the two most cited reports even today on Red Army violence at the end of the war initially appeared in English. Ruth Andreas-Friedrich diaries were published in New York in 1946 as Berlin Underground and then a year later in German as Der Schattenmann. The anonymous diary A Woman in Berlin (written by Marta Hillers) was also initially published in New York in 1954, translated by James Stern (who had himself written a report from post-war Germany entitled Hidden Damage in 1947), and then five years later in German.59 Narratives of victimization, the emphasis on German suffering in the war and the post-war that reappeared in the (West) German media starting in the late 1940s and that was also critical of the Western Allies,60 gained significant impetus from the moral campaign by liberal democracies against the Soviet Union and Stalinist terror beginning in 1946-1947. The first contact ‘on the ground’ in occupied post-war Central Europe contributed decisively to disillusionment about the Soviet political system – for the vanquished, but also for occupiers and observers in the West.61

    The inception of West German democracy is thus marked not only by the geopolitical constellation of the Cold War, the imposed democratization,62 and the currency reform, which triggered the ‘economic miracle’ of the 1950s. Prior to these were the expectations of the final war years, the different private experiences in the encounters between Germans and Allies at and after the end of the war, and the moral narratives that arose from these transnationally intertwined relations. From these encounters between occupier and occupied an independent political dynamic emerged that could be controlled only with difficulty and that, as I have argued here, influenced the divided post-war order in a sustained manner.63 The way Germans dealt with their own guilty
    involvement with the Nazi regime drew its essential impulses between 1943 and 1947 from the historically contingent confrontation between Germans and Allies and their asymmetrical perceptions at the end of the war.

    For Soviet occupiers, who came from a country that had been demolished by Nazi Germany, the destruction of German cities was seen as a just form of reprisal, particularly given the fact that the Germans they encountered at the end of the war were invariably better nourished, better clothed, and possessed more material wealth than their own families had ever had. The hatred and hostility of the war continued on both sides in peace, irrespective of the propaganda of German-Soviet friendship introduced shortly there- after, which rarely corresponded to an everyday lived reality in the early years of the German Democratic Republic (GDR). ‘For people of a different generation, those who have not felt it themselves, it is impossible to imagine the entire extent of the hatred of Germans that accumulated during the war years’, one member of the Soviet occupation administration recalled in the early 1980s. ‘Even later, when this hatred of Germans slowly disappeared, when they became normal people for us, an invisible, insurmountable bar- rier remained between us.’64 For Soviet soldiers and officers, the encounter with Germans meant not only the hour of retribution, the moment when they could, in a reversal of German racism, become the masters of the master race. It also meant – as the diaries indicate – the recognition that peace would not bring them the freedom they had hoped for and that the life that awaited them at home also made them the losers of this war.65

    Shock about the demolished German cities and the desolate, humiliating everyday life under foreign occupation was, in contrast, a privilege of Western observers and of a post-war humanitarianism that had experienced first-hand neither the immense scope of Nazi extermination nor the war brutally conducted by the two totalitarian regimes between the Volga and the Elbe. Paradoxically, for Western observers it was devastated and oc- cupied post-war Germany (and not, for instance, the desolate death zone left by Nazi Germany in Eastern Europe) that became the symbol of a war that had destroyed the principles of civilization. The vanquished become the speechless, passive victims of this war – an attribute that Germans soon adopted for themselves and that continues to inform the memory of the Second World War in the Federal Republic of Germany today (even in critical rejections of the victimization narrative).66 Such appropriations can be identified in individual figures of speech. For example, talk about ‘zero hour’, criticized today as an apology for German guilt, can be traced back to Edgar Morin‘s travel report L’an zéro de l’Allemagne (1946) (published in Ger- man translation in 1948 as Das Jahr Null. Ein Franzose sieht Deutschland). The term was further popularized by Roberto Rossellini‘s neorealist film Germania, anno zero (Germany Year Zero) (1947-1948), which was shot amidst the ruins of Berlin and portrayed the anomie of post-war Germany. Nevertheless in their everyday encounters with the vanquished, Western occupiers were confronted with a dilemma described by Peter Weiss in Swedish exile in 1947:

    I feel sorry for them when I see how they starve, how they suffer (that is precisely what makes me so tired), but it is not my fault. I never wanted to sit here in the heart of this foreign country and make myself their judge. That is a role that I was forced to assume, but duty demands that I play this role to the end. [...] With all my might I must remember that I am not dealing with friends here, but rather with enemies (if also defeated ones).67

    This dilemma coloured contemporary political analyses of the aftermath of the Nazi regime that denied Germans the very empathy that occupiers from liberal Western democracies felt compelled to acknowledge. Arendt‘s travel report cited at the beginning also vacillated, I think, between shock about the desolate ruins of post-war Germany and the attempt to resist any emotional sympathy for Hitler‘s Germans.

      

     

    _________________________________
     

     

     

    1              Hannah Arendt, ‘The Aftermath of Nazi Rule: Report from Germany’, in Arendt, Essays in Understanding: 1930-1954, ed. Jerome Kohn (New York: Harcourt, Brace & co, 1994), p. 249.
    2              Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism (San Diego: Harcourt, 1976), p. 363.
    3              Ira Katznelson, Desolation and Enlightenment: Political Knowledge after Total War, Totalitari- anism, and the Holocaust (New York: Columbia University Press, 2003); Dana Villa, ‘Terror and Radical Evil’, in Politics, Philosophy, Terror: Essays on the Thought of Hannah Arendt (Princeton: Princeton University Press, 1999), pp. 11-38.
    4              W.G. Sebald, ‘Air War and Literature’, in On the Natural History of Destruction, trans. Anthea Bell (New York: Random House, 2003), pp. 1-104, here pp. 9-10.
    5              See the critique by Robert G. Moeller, ‘Germans as Victims: Thoughts on Post-Cold War Histories of World War II’s Legacies’, History & Memory, 17 (2005), pp. 147-194; Frank Biess, Homecomings: Returning POWs and the Legacies of Defeat in Postwar Germany (Princeton: Princeton University Press, 2006).
    6              Richard Bessel and Dirk Schumann, eds, Life after Death: Approaches to a Cultural and Social History of Europe during the 1940s and 1950s (New York: Cambridge University Press, 2003); Richard Bessel, Germany 1945: From War to Peace (New York: Harper Collins, 2009); Tony Judt, Postwar: A History of Europe since 1945 (New York: Penguin Press, 2005).
    7              Reinhart Koselleck, ‘Vom Sinn und Unsinn der Geschichte’, Merkur 51 (1997), 319-334, 324. See also Stefan-Ludwig Hoffmann, ‘Koselleck, Arendt, and the Anthropology of Historical Experiences’, History and Theory, 49 (2010), pp. 212-236.
    8              Cf. Michael Werner and Bénédicte Zimmermann, ‘Penser l’histoire croisée. Entre empirie et réflexivité’, Annales. Histoire, Sciences Sociales, 58 (2003), pp. 7-36; Nicolas Beaupré et al., ‘Pour une histoire croisée des expériences d’occupation européennes (1914-1949)’, Histoire & Sociétés. Revue européenne d’histoire sociale, 17 (2006), pp. 6-7; similarly the account of Nicholas Stargardt, Witnesses of War: Children’s Lives under the Nazis (London: Cape, 2005), p. 17. Saul Friedländer argues for an integrated history of the Holocaust that follows a similar trajectory and assumes two perspectives – one ‘from below’ of the Jewish victims (primarily through diaries) and one ‘from above’ based on National Socialist policy and administration (and the corresponding documents). Saul Friedländer, Den Holocaust beschreiben. Auf dem Weg zu einer integrierten Geschichte (Göttingen: Wallstein Verlag, 2007); Friedländer, Nazi Germany and the Jews, 2 vols (London: Weidenfeld & Nicolson, 1997).
    9              The popularity of diaries during the Second World War was noted very early on by Michèle Leleu, Les journaux intimes (Paris: Presses Universitaires de France, 1952).
    10            Annette Wieviorka, The Era of the Witness, trans. Jarek Stark (Ithaca: Cornell University Press, 2006).
    11           See, especially, Susanne zur Nieden, Alltag im Ausnahmezustand. Frauentagebücher im zerstörten Deutschland 1943 bis 1945 (Berlin: Orlanda-Frauenverlag, 1993); Alexandra Garbarini, Numbered Days: Diaries and the Holocaust (New Haven: Yale University Press, 2006); Stargardt, Witnesses of War. Over the past few years many Soviet diaries from the Second World War have been become accessible. A number of these were used in Catherine Merridale, Ivan’s War: The Red Army, 1939-1945 (London: Faber and Faber, 2005). For other personal accounts by Red Army soldiers in Germany in 1945, see, for example, Elke Scherstjanoi, ed., Rotarmisten schreiben aus Deutschland. Briefe von der Front (1945) (Munich: Saur, 2004).
    12           Jochen Hellbeck, Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006); Irina Paperno, Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams (Ithaca: Cornell University Press, 2009). For an eloquent reading of autobiographical writings from Nazi Germany, see Peter Fritzsche, Life and Death in the Third Reich (Cambridge, MA: Belknap Press, 2008).
    13           Merridale, Ivan’s War.
    14            A Woman in Berlin: Eight Weeks in the Conquered City: A Diary, trans. Philip Boehm (New York: Metropolitan Books/Henry Holt, 2005).
    15           Akademie der Künste zu Berlin, Karla-Höcker-Archiv, Nr 41: Notizen 1945.
    16           This is true for other diaries, such as Ursula von Kardoff’s, which became available in a critical edition only in 1992. This edition allows a comparison between the original diary and the version compiled in 1947 as well as the published version of 1962. The following entry from 12 April 1945, for example, was omitted from the 1962 edition: ‘And when the others [the Allies] come with their excessive hatred, their gruesome accusations, one must be silent because it’s true’ (Ursula von Kardoff, Berliner Aufzeichnungen 1942-1945, new ed. by Peter Hartl (Munich: dtv, 1992), p. 306).
    17            See, for example, the diary of Rudolf Z. (born in 1890), a Wehrmacht soldier and guard at the Ellrich concentration camp in 1944-1945. Archiv der Gedenkstätte Mittelbau-Dora, P 4, Bd.
    135. See also Dieter Pohl and Frank Bajohr, Der Holocaust als offenes Geheimnis. Die Deutschen, die NS-Führung und die Alliierten (Munich: Beck, 2006), pp. 65-76; and, more generally, Rafael
    A. Zagovec, ‘Gespräche mit der Volksgemeinschaft. Die deutsche Kriegsgesellschaft im Spiegel westalliierter Frontverhöre’, in Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg, vol. 9.2, ed. Jörg Echternkamp (Munich: DVA, 2005), pp. 289-381; Peter Longerich, ‘Davon haben wir nichts gewußt!’ Die Deutschen und die Judenverfolgung, 1933-1945 (Munich: Siedler, 2006); Michael Geyer, ‘Endkampf 1918 and 1945. German Nationalism, Annihilation, and Self-Destruction’, in No Man’s Land of Violence: Extreme Wars in the 20th Century, ed. Alf Lüdtke and Bernd Weisbrod (Göttingen: Wallstein, 2006), pp. 37-67; Jeffrey K. Olick, In the House of the Hangman: The Agonies of German Defeat, 1943-1949 (Chicago: University of Chicago Press, 2005); Norbert Frei, ‘Von deutscher Erfindungskraft oder: Die Kollektivschuldthese in der Nachkriegszeit’, in Frei, 1945 und wir. Das Dritte Reich im Bewußtsein der Deutschen (Munich: Beck, 2005), pp. 145-155.
    18            Zagovec, ‘Gespräche mit der Volksgemeinschaft’, p. 381.
    19           Herfried Münkler, Machtzerfall. Die letzten Tage des Dritten Reiches, dargestellt am Beispiel der hessischen Kleinstadt Friedberg (Berlin: Siedler, 1985), p. 10.
    20           Reinhart Koselleck, ‘Terror and Dream: Methodological Remarks on the Experience of Time during the Third Reich’, in Futures Past: On the Semantics of Historical Time, trans. Keith Tribe (New York: Columbia University Press, 1983), pp. 205-221; as well as Irina Paperno, ‘Dreams of Terror: Dreams from Stalinist Russia as a Historical Source’, Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 4 (2006), pp. 793-824; Paperno, Stories of the Soviet Experience.
    21            Archiv zur Geschichte von Tempelhof und Schöneberg, Sabine K. (b. 1926), Tagebuch, Berlin-Schöneberg, 1.9.1944-21.5.1945.
    22            Berliner Geschichtswerkstatt, Ingrid H. (b. 1929), Tagebuch, Berlin-Johannisthal, 21.4.-23.5.1945.
    23            Kempowski Archiv, Nr 3697: Hertha von Gebhardt (b. 1896), Tagebuch, Berlin-Wilmersdorf, 20.4.-31.7.1945, entry from 28 April 1945. This confrontation with German complicity in Nazi crimes continued after the end of war in the daily interactions between Allies and Germans. See, for example, the diary entry of a nurse on 28 May 1945: ‘The commandant has found a new flame, beneficial to me. In a suitable moment, however, I can converse well with him. He has always been friendly and amiable, to my children as well. Recently he came into my room, picked up little Cornel, gazed at Dagmar and Mathias and said, “Pretty children! – I also have wife and child, one year! The Germans killed both, so!” And he imitated the cutting open of a stomach!! “SS?” I asked. He nodded. (He was a Jew.) – [...] Reinhardt? The Russians say f ive years forced labour?! I cannot grasp the idea. I listen to music! I could go crazy. My dear Reinhardt!’ Berliner Geschichtswerkstatt, Irmela D. (b. 1916), Tagebuch [in letters to her husband Reinhardt D.], Beelitz-Heilstätten bei Berlin 18.5.45-2.9.45, Abschrift 1946: Tagebuch aus der Russenzeit.
    24           Hermann Kasack, Dreizehn Wochen. Tage- und Nachtblätter. Aufzeichnungen aus dem Jahr 1945 über das Kriegsende in Potsdam, ed. Wolfgang Kasack (Berlin: Edition Hentrich, 1996), p. 225.
    25           Marta Mierendorf diary in ‘Ich fürchte die Menschen mehr als die Bomben’. Aus den Tage- büchern von drei Berliner Frauen 1938-1946, ed. Angela Martin and Claudia Schoppmann (Berlin: Metropol-Verlag, 1996), pp. 101-148. On the psychological impact of war and occupation, see Svenja Goltermann, ‘Im Wahn der Gewalt: Massentod, Opferdiskurs und Psychiatrie 1945-1956’, in Nachkrieg in Deutschland, ed. Klaus Naumann (Hamburg: Hamburger Edition, 2001), pp. 343-363; Greg Eghigian, ‘Der Kalte Krieg im Kopf: Ein Fall von Schizophrenie und die Geschichte des Selbst in der sowjetischen Besatzungszone’, Historische Anthropologie, 11 (2003), pp. 101-122.
    26            Akademie der Künste zu Berlin, Nachlaß Eva Richter-Fritzsche (b. 1908), Tagebücher 1941- 1945, Berlin-Pankow, 4 May 1945.
    27            Ernst Jünger, Jahre der Okkupation (f irst published in 1958), in Jünger, Strahlungen II (Munich: dtv, 1988), 413. The diary entry for 16 May reads: ‘It is in the nature of things that we are more affected by misfortune in our own family, the suffering of our own brother – just as we are more closely caught up in his guilt. They are ours. We must stand for them, must pay for them’ (ibid, p. 451).
    28            Atina Grossmann, Jews, Germans, and Allies: Close Encounters in Occupied Germany
    (Princeton: Princeton University Press, 2007), p. 55.
    29            This has been overlooked in the otherwise pioneering study by Wolfgang Schivelbusch, The Culture of Defeat: On National Trauma, Mourning, and Recovery, trans. Jefferson Chase (New York: Metropolitan Books, 2003). See, however, the similar argumentation for Japan after 1945 in John W. Dower, Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II (New York: W.W. Norton, 1999).
    30           Dolf Sternberger, ‘Tagebuch. Reise in Deutschland – Sommer 1945’, Die Wandlung, 1 (1945/46), p. 107.
    31            Before the invasion onto German soil, Red Army Soldiers were urged by their officers to set up their own ‘revenge tallies’. A report from the front on 5 April 1945, for example, included: ‘On 24 February, shortly before the attack, the company’s Komsomol assembly addressed the question: “Why am I avenging myself on the German conquerors?” Many preparations [...] were made for this meeting. For all of the Komsomols and other young people a reprisal tally was collected, [...] which would illustrate the brutal crimes of the German-Fascist intruders. The reprisal tallies were collected in the following way: In every company there was a notebook, in which all soldiers and officers wrote down the personal suffering the fascists had caused them. This material was then summarized, and the result was an impressive indictment f ile against the German executioner.’ Central Archive of the Defense Ministry of the Russian Federation [TsAMO RF], f. 372, op.6570, d.76, l.304-305, quoted in Elena Senjavskaja, Psichologija vojny v 20 veke. Istoričeskij opyt Rossii (Moscow: ROSSPEN, 1999), p. 269. Information booklets distributed among the Western Allies left no doubt about what to expect from the German civilian popula- tion. See, for example, the booklet of the Twelfth United States Army Group from early 1945 entitled Don’t Be a Sucker in Germany: ‘The German people may appear to be friendly and docile as you move into Germany. Are they? [...] Would you be friendly to a foreign army that occupied your home town and gave you orders? If some friend of yours back home shot one of those men, wouldn’t he be a hero to you and the whole community?’
    32           Akademie der Künste zu Berlin, Konrad Wolf Archiv, Nr 2031, Tagebücher [in Russian] 1944/45; see also Konrad Wolf (Archiv-Blätter 14) (Berlin: Archiv der Akademie der Künste, 2005), pp. 84-85.
    33            Scherstjanoi, Rotarmisten schreiben aus Deutschland, 184-186.
    34            Russian State Archive for Literature and Art (RGALI), Moscow, Fond 2581, op.1, d.1, ll. 118-141: Lazar Bernštein, Zapisnye knižki s dnevnikovymi zapisjami, 1933-1960; Dnevnikovye zapiski o poezdke v Germaniju, 6 March-25 April 1945 before the Oder [River], 7 March 1945.
    35            See Lisa A. Kirschenbaum, ‘“Our City, Our Hearts, Our Families”: Local Loyalties and Private Life in Soviet World War II Propaganda’, Slavic Review, 59 (2000), pp. 825-847.
    36            Scherstjanoi, Rotarmisten schreiben aus Deutschland, p. 170.
    37        Ibid., p. 178.
    38 Nikolaj N. Inozemcev, Frontovoj dnevnik, ed. M.M. Maksimova (Moscow: Nauka, 2005), p. 209, quoted in Oleg Budnitskii, ‘The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945’, Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 10 (2009), p. 638.
    39      RGALI, Fond 1710, op.3, d.51, 239-245: Vassilij Grossman, Zapisnaja knižka. Vesna 1945. Boi sa Berlin, 233 (for a slightly different English translation cf. Grossman, A Writer at War: Vasily Grossman with the Red Army, 1941-1945, ed. and trans. Antony Beevor and Luba Vinogradova (London: The Harvill Press, 2005), pp. 333, 338-339), in marked contrast to his published re- ports, for example, Grossman, ‘Doroga na Berlin, 3. V provincii Brandenburg’, Krasnaja Zvezda, 26 February 1945; Grossman, ‘Na rubeže wojny i mira II’, Krasnaja Zvezda, 23 June 1945.
    40      Norbert Frei, ‘“Wir waren blind, ungläubig und langsam”. Buchenwald, Dachau und die amerikanischen Medien im Frühjahr 1945’, Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, 35 (1987), pp. 385-401; Dagmar Barnouw, Ansichten von Deutschland (1945). Krieg und Gewalt in der zeitgenös- sischen Fotografie (Basel: Stroemfeld, 1997); Cornelia Brink, Ikonen der Vernichtung. Öffentlicher Gebrauch von Fotografien aus nationalsozialistischen Konzentrationslagern nach 1945 (Berlin: Akademie-Verlag, 1998).
    41      Imperial War Museum, London, Department of Documents, no. 88/8/1: Lieutenant Colonel
    M. E. Hancock MC, Berlin Diary, 1945.
    42      Ibid.
    43      ‘Fahrt durch Berlin. Aus einem Brief von M/Sgt. Charles Gregor’, Aufbau (New York), 17 August 1945.
    44      Leonard O. Mosley, Report from Germany (London: Gollancz, 1945), p. 28.
    45      George Orwell, ‘Now Germany Faces Hunger’, Manchester Evening News, 4 May 1945, in The Complete Works of George Orwell, vol. 17: I Belong to the Left: 1945 (London: Secker & Warburg, 1998), p. 133.
    46      Edgar Morin, L’an zéro de l’Allemagne (Paris: Édition de la Cité Universelle, 1946).
    47      In light of expectations of a popular insurrection stoked by Nazi propaganda, the Allied vic- tors did not hesitate during the f irst months of the occupation to issue draconian punishments, including death sentences against German youths, even when their crimes had no recognizable political connotations. Richard J. Evans, Rituals of Retribution: Capital Punishment in Germany, 1600-1987 (Oxford: Oxford University Press, 1996), p. 752.
    48      Significantly there is no historical study on consensual relationships between Red Army soldiers and German women. The pioneering account of the Soviet occupation by Norman Naimark, The Russians in Germany: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945-1949 (Cam- bridge, MA: Belknap Press, 1995), covers only the violence at the end of war. See, in contrast, the extensive literature on GIs and Fräuleins, most recently Heide Fehrenbach, Race after Hitler: Black Occupation Children in Postwar Germany and America (Princeton: Princeton University Press, 2005).
    49      Vladimir Gelfand, Deutschland Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten, ed. Elke Scherstjanoi (Berlin: Aufbau Verlag, 2005), p. 116. For a transcript of the Russian original, see http://www.gelfand.de. Many Soviet deserters originally stationed in Germany made similar statements in interviews conducted by American social scientists during the early 1950s. See the extensive transcripts of the Harvard Émigré Interview Projects (for example, vol. 28, no. 541), Davis Center for Russian and Eurasian Studies, Harvard University, Cambridge, MA.
    50      Gelfand, Deutschland Tagebuch, p. 205.
    51      Victor Gollancz, What Buchenwald Really Means (London: Gollancz, 1945); Gollancz, In Darkest Germany (London: Gollancz, 1947).
    52      Imperial War Museum London, Department of Documents, Lieutenant Colonel R.L.H. Nunn, Memoirs, written in 1946, p. 172.
    53      Peregrine [i.e. Isaac Deutscher], ‘European Notebook: “Heil Hitler!” Password for a Flat in Germany’, The Observer, 9 December 1945. For this shift in British public opinion see also Mark Connelly, ‘The British People, the Press, and the Strategic Campaign Against Germany’, Contemporary British History, 16 (2002), pp. 39-58, similarly for the United States: Astrid Eckert, Feindbilder im Wandel. Ein Vergleich des Deutschland- und des Japanbildes in den USA 1945 und 1946 (Münster: Lit, 1999).
    54      Letter by Peter de Mendelssohn to Hilde Spiel, Nürnberg, 18 November 1945; Münchener Stadtbibliothek, Monacensia. Literaturarchiv, Peter de Mendelssohn-Archiv B134.
    55      Stephen Spender, European Witness (London: Hamish Hamilton, 1947), p. 235.
    56      John Dos Passos, Tour of Duty (Boston: Houghton Mifflin, 1946), p. 319.
    57 Ibid., p. 324.
    58 Stig Dagerman, German Autumn, trans. Robin Fulton (London: Quartet Encounters, 1988), pp. 9-10 and 12-13.
    59      Ruth Andreas-Friedrich, Berlin Underground, trans. Barrows Mussey, with an introductory note by Joel Sayre (London: Latimer House, 1948); A Woman in Berlin, trans. James Stern (New York: Harcourt, 1954).
    60     The critique of Allied occupation within the German public beginning in 1947 has been analysed by Josef Foschepoth, ‘German Reaction to Defeat and Occupation’, in West Germany under Construction: Politics, Society, and Culture in the Adenauer Era, ed. Robert G. Moeller (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1997). Foschepoth does not interpret this critique as a result of Allied occupation policies, but merely as a German strategy to reject notions of collective guilt.
    61     For example, Eric Hobsbawm tells of such a disillusionment (which, however, was soon eclipsed by the Cold War). The British communist and historian came to Germany in 1947 as a re-education officer and was impressed by the stories of one of the participants in his seminars – Reinhart Koselleck – about his experience as a German POW in a Soviet camp. Eric
    J. Hobsbawm, Interesting Times: A Twentieth-Century Life (New York: Abacus, 2002), pp. 179-180.
    62     See, for example, Riccarda Torriani, ‘“Des Bédouins particulièrement intelligents?” La pensée coloniale et les occupations française et britannique de l’Allemagne (1945-1949)’, Histoire & Sociétés. Révue européenne d’histoire sociale, 17 (2006), pp. 56-66.
    63     Similarly, Klaus Dietmar Henke, ‘Kriegsende West – Kriegsende Ost. Zur politischen Auswirkung kollektiver Schlüsselerfahrungen 1944/45’, in Erobert oder befreit? Deutschland im internationalen Kräftefeld und die Sowjetische Besatzungszone (1945/46), ed. Hartmut Mehringer et al. (Munich: Oldenbourg, 1999), pp. 13-17; Henke, Die amerikanische Besetzung Deutschlands (Munich: Oldenbourg, 1995); for Japan: Dower, Embracing Defeat.
    64      E. Berg, ‘Dva goda v okkupirovannoi Germanii’, Pamjat’. Istoričeski Sbornik, 5 (1981/82), pp. 7-41, 10 and 12.
    65      Mark Edele, Soviet Veterans of the Second World War: A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941-1991 (Oxford: Oxford University Press, 2008).
    66     See, for example, Elisabeth Domansky, ‘A Lost War: World War II in Postwar German Memory’, in Thinking about the Holocaust: After Half a Century, ed. Alvin H. Rosenfeld (Bloom- ington: Indiana University Press, 1997), pp. 233-272; A. Dirk Moses, German Intellectuals and the Nazi Past (New York: Cambridge University Press, 2007); Wulf Kansteiner, ‘Losing the War
    – Winning the Memory Battle: The Legacy of Nazism, World War II, and the Holocaust in the Federal Republic of Germany’, in The Politics of Memory in Postwar Europe, ed. Claudio Fogu et al. (Durham: Duke University Press, 2006), pp. 102-146; Aleida Assmann, Der lange Schatten der Vergangenheit. Erinnerungskultur und Geschichtspolitik (Munich: Beck, 2006).
    67     Peter Weiss, Die Besiegten (Frankfurt: Suhrkamp, 1985; Swedish original, 1947), p. 57. See also: Wilhelm Voßkamp, ‘“Ein unwahrscheinlicher Alptraum bei hellem Licht”. Peter Weiß’ Berliner Phantasmagorien “Die Besiegten”‘, German Politics and Society, 23 (2005), pp. 128-137.

         





     
       
      ©     Amsterdam University Press, Amsterdam   
      © Walter de Gruyter, Berlin/Boston
       

      

     

     

     

     английский


    Когда закончилась Вторая мировая война, Европа лежала в руинах. Однако в политическом и социальном плане годы между 1943 и 1947 были временем драматических реконфигураций, которые оказались основополагающими для формирования сегодняшней Европы. Этот том посвящен важнейшему периоду от начала конца нацистского правления до начала холодной войны. В нем показано, как повседневный опыт европейцев в течение этих пяти лет определил переход их обществ от войны к миру. Эссе исследуют эти изменения в различных масштабах и на различных уровнях с целью углубления нашего понимания того, как заканчиваются войны.
       

    Eröffentlicht von Amsterdam University Press 2015
    Aus dem Buch Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947
    Stefan-Ludwig Hoffmann
     
     
    В поисках мира после войны: Европа,
     1943-1947 гг.
     
     
    I

    Вернувшись в Нью-Йорк весной 1950 года после нескольких месяцев путешествия по послевоенной Германии, Ханна Арендт с неподражаемой проницательностью описала любопытный контраст между ужасающими разрушениями немецких городов и очевидным безразличием их жителей. Такое сопоставление, признала она, можно найти и в других странах Европы.

    Но нигде этот кошмар разрушений и ужасов не ощущается и не обсуждается в меньшей степени, чем в самой Германии. Отсутствие реакции заметно повсюду, и трудно сказать, означает ли это полусознательный отказ поддаться горю или подлинную неспособность чувствовать. [...] Это общее отсутствие эмоций, во всяком случае, это явное бессердечие, иногда прикрытое дешевой сентиментальностью, является лишь наиболее заметным внешним симптомом глубоко укоренившегося, упрямого, а порой и злобного отказа посмотреть правде в глаза и примириться с тем, что действительно произошло.1

    Арендт уже касалась этого противоречия между масштабами насилия во время войны и последующим безмолвием немцев в своей книге о тоталитаризме, которую она начала писать в 1945 году и закончила сразу после посещения послевоенной Германии.2 По мнению Арендт, национал-социализм был совершенно новой формой правления, которая не только ограничивала свободу и совершала чудовищные преступления. Террор, идеология и постоянное чрезвычайное положение, утверждала она, создали мир опыта, который никогда прежде не служил основой для политики: "Третий рейх" за пределами реальности и вымысла, который нашел свой номос в концентрационных лагерях и приостановил там даже различие между жизнью и смертью. Не только для Арендт эта новая, тотальная форма власти в 1930-х и 1940-х годах представляла собой радикальный разрыв с прошлым, который не мог быть осмыслен с помощью традиционных политических, правовых и моральных концепций.3 Геноцидная война и колониальное порабощение Восточной Европы предстали как реализация нацистской идеи переопределения политики, "биополитики".

    В отличие от этого, в "Истоках тоталитаризма" есть всего несколько абзацев, которые непосредственно касаются вопроса о том, как гитлеровские немцы вышли из этого эмпирического мира в момент полного поражения. Когда террор закончился, утверждала Арендт, закончилась и вера в те догмы, за которые еще недавно члены нацистской партии были готовы пожертвовать жизнью. Она подтвердила внезапность этого поворота, который многие современные наблюдатели (а позднее и историки) сочли столь неправдоподобным и морально неприятным. Только во время своей поездки по послевоенной Германии Арендт, как она считает, осознала "последствия нацистского правления", как разрыв, так и преемственность. Арендт не считала немцев, с которыми она столкнулась в 1949 году, нацистами. Тем не менее, она считала, что в результате пережитого мира Третьего рейха у них отсутствовала любая форма человеческого сочувствия, будь то к собственным погибшим, страданиям беженцев, виду разрушенных городов или судьбе убитых евреев.

    Спустя более шестидесяти лет после окончания войны вопрос, поставленный Арендт об эмоциональном потрясении, сопровождавшем переход от тотальной войны к холодному миру, остается в центре историко-политических дебатов в Германии после холодной войны. В своем эссе "Война в воздухе и литература" В.Г. Себальд переформулировал этот вопрос в широко обсуждаемое утверждение о том, что масштабы разрушений в немецких городах почти не оставили "следов боли" в немецкой коллективной памяти. Согласно Себальду, после 1945 года немцы жили так, словно ужас войны прошел мимо них как кошмарный сон, не оплакивая ни погибших, ни разрушения своих городов. Они не только молчали после войны о своем участии в преступлениях нацистского режима, утверждал Себальд, но и так и не смогли выразить словами экстремальные коллективные переживания последнего года войны.4

    Тезис Себальда послужил непреднамеренным толчком для волны реколлекции в немецких СМИ, которые - после "примирения" с преступлениями, совершенными в Европе вермахтом и нацистскими Sondereinheiten - теперь хотели говорить о страданиях гражданского населения Германии в конце войны. Романы, художественные и телевизионные документальные фильмы о конце нацистского правления, воздушной войне союзников и насилии, сопровождавшем продвижение Красной армии, были представлены в этом контексте как нарушение табу. Однако, вопреки утверждению Себальда, немецкие гражданские жертвы войны никогда не были "своего рода табу, как постыдная семейная тайна", ни для поколения, пережившего войну на собственном опыте, ни для тех, кто, подобно Себальду, вырос в тени нацистского насилия. Скорее, воспоминания немецких гражданских жертв войны были идеологически искажены и разделены. Самое позднее, начиная с 1947 или 1948 года, "англо-американо-империалистическая" воздушная война стала пропагандистской темой в Восточной Германии, в то время как, наоборот, страдания немцев под тиранией советской власти - судьба военнопленных, в частности, и немцев в "зоне", в целом - стали цементом, скрепляющим антикоммунизм на Западе.5 Таким образом, если этот "след боли" вообще исчез, то только в официальном сознании на Востоке и Западе в 1970-е и 1980-е годы, параллельно с окончательным исчезновением руин.

    Тем не менее, 1940-е годы - период между конференцией в Ваннзее и Всеобщей декларацией прав человека - представляют собой нечто вроде переломного момента в истории двадцатого века, который до сих пор мало изучен. За падением в войну и геноцидом последовало возвращение к мирному и, по сравнению с довоенной Европой, принципиально новому политическому порядку. Катастрофический национализм" немцев втянул Европу в немыслимый и, казалось, бездонный водоворот насилия, причем наибольшее число погибших за всю войну пришлось на 1944-1945 годы, когда поражение Германии было уже очевидным. Это делает еще более невероятной констелляцию 1947 и 1948 годов, когда вчерашние враги стали стратегическими партнерами нового глобального конфликта, в тени которого смогли возникнуть демократии, по крайней мере, в постфашистских обществах Западной Европы и в Японии.6

    Между этими двумя крайностями лежит переломный момент окончания войны, понимаемый здесь как пятилетний промежуточный период, который начался в 1943 году с надвигающегося поражения Германии в Восточной Европе и завершился только в 1947 году с началом холодной войны. Несколько лет между катастрофическим поражением и началом оккупационного правления представляли собой драматическую фазу потрясений не только для немецкого общества. Хотя политическая перестройка мира и Германии в 1945 году хорошо изучена, меньше внимания уделяется вопросам восприятия этих эпохальных потрясений: как война, геноцид, разрушение и оккупация вошли в язык современников? Как победители и побежденные выходили из экзистенциальной вражды войны? Где видны эмоциональные следы насилия? Другими словами, современные историки только начали заниматься вопросом, поднятым Ханной Арендт и В.Г. Себальдом, о субъективном восприятии участников этого эпохального разрыва. Даже современные свидетели, когда их сегодня спрашивают об этом пережитом мире, говорят о нем как о чужой и нереальной ничейной земле.

    Таким образом, следующие размышления начинаются с гипотезы о том, что история этого переломного момента 1940-х годов должна начинаться с анализа тех частных текстов - особенно дневников, - в которых современники фиксировали свое восприятие происходящих событий. В момент эпохального разрыва прежние ожидания рушатся, и возникают новые реалии, которые следуют другим правилам того, что может быть выражено. Как отметил Райнхарт Козеллек, "сама история всегда происходит только в среде восприятия участников".
     
    Представления акторов о том, что они делают и чего они не должны делать, являются элементами, из которых, перспективно фрагментированных, складывается история. Представления и волеобразование, желания, порожденные лингвистически и прелин- гистически, восприятие чего-то как истинного и придание этому истинности - все это включается в ситуацию, из которой кристаллизуются события. То, что различные агенты считают реальным в истории по мере ее возникновения и, таким образом, осуществляют в действии, плюралистически составляет грядущую историю 7.

    Это также означает, что катастрофический опыт разрыва и потрясений 1940-х годов не может быть понят исключительно с одной точки зрения - и это, опираясь на Козеллека, является моей второй гипотезой. Принципиально разные перспективы побежденных, оккупантов и освобожденных составляют разрывной опыт геноцидной войны, оккупации и послевоенной реконфигурации. История истории этих связанных между собой асимметричных восприятий и взаимодействий, сопровождавшихся насилием, в период после 1945 года должна стремиться осмыслить события, исходя из лингвистически осажденного эмпирического мира участвующих субъектов, которые, в свою очередь, всегда были также наблюдателями.8 Таким образом, задача транснациональной истории 1940-х годов также состоит в том, чтобы соотнести несовместимый или асимметричный опыт насилия и потерь, а также их перспективность, не смешивая и не гармонизируя их в ретроспективе.
     
    II

    Именно в дневниках жители немецких городов подробно описывали ужасы войны, а также свои ожидания и переживания, связанные с поражением. Ни в один другой период истории ХХ века практика ведения дневников не была так широко распространена, как во время Второй мировой войны.9 Немецкие дневники часто начинались на рубеже 1945 года и заканчивались уже год или два спустя.  Они были написаны специально для того, чтобы зафиксировать масштабы внешнего и внутреннего разрушения при национал-социализме, а также новый опыт после полного поражения Германии, в частности, опыт общения с победителями.

    Только недавно историки открыли дневники как источник субъективного восприятия войны и геноцида, что является частью общей тенденции, которую Аннет Ви- виорка назвала "эпохой свидетелей".10 Хотя несколько дневников, опубликованных сразу после войны, стали, так сказать, репрезентативными для опыта мировой войны, сегодня историки имеют доступ не только к сотням дневников, которые вели гитлеровские немцы, но и к дневникам, написанным преследуемыми и убитыми евреями, а также представителями всех наций, участвовавших в войне, включая Советский Союз.11 Эти тексты еще предстоит проанализировать. Эти тексты еще предстоит проанализировать как основу истории, которая объединит различные точки зрения на эпохальный разрыв 1940-х годов.

    Дневники, безусловно, не содержат какой-либо аутентичной (или устойчивой) субъективности, выходящей за рамки гегемонистских политических дискурсов эпохи. Напротив, дневниковый монолог был стандартной практикой политизации "я" в тоталитарных режимах ХХ века, как недавно утверждали Йохен Хелльбек и Ирина Паперно в своих исследованиях дневников при сталинизме.12 Именно это делает дневники интересными для анализа современного восприятия себя и других. Это также то, что роднит дневники с автобиографическими и литературными текстами, для которых они часто служат отправной точкой и материалом.

    Ретроспективно составленные автобиографии, биографические интервью и романы действительно предоставляют информацию, прежде всего, о более поздних политических "суб-жективизациях" (в двойном смысле - самоформирование и подчинение). В этих текстах за первоначальными записями в дневнике, за появлением новых способов видения прошлого и будущего следует "переписывание" этих прежних переживаний и ожиданий. Слишком часто это различие нивелируется, например, в "Эхолоте" Вальтера Кемповски, а также в более поздних исторических исследованиях, например, в исследовании Кэтрин Мерридейл о советском военном опыте, в которых автобиографические тексты разных эпох смешиваются вместе, не всегда определяя временные различия.13 Дневники, конечно, также могут стать объектами более позднего "переписывания". Примером тому могут служить дебаты в немецких СМИ по поводу нового издания дневника "Eine Frau in Berlin" ("Женщина в Берлине") Анонима (Женева, 1959)14 в серии "Die Andere Bibliothek" Ханса Магнуса Энценсбергера несколько лет назад, в ходе которых была окончательно установлена личность автора, но не решен вопрос о том, когда была написана опубликованная версия. Архив немецкой литературы в Марбахе недавно опубликовал дневниковые записи Эриха Кестнера, язык которых отличается от опубликованного дневника "Notabene 45. Ein Tagebuch (Цюрих, 1961). Еще один пример - известный дневник Карлы Хёкер Beschreibung eines Jahres. Berliner Notizen 1945", первоначально опубликованный в 1966 году. Существует четыре различных версии этого дневника: во-первых, рукописные записи в карманном календаре 1945 года, фиксирующие события; машинописная расшифровка в конце 1947 года; и, наконец, опубликованная версия 1966 года и второе издание 1984 года. Версии 1947, 1966 и 1984 годов отличаются от оригинала соответствующими добавлениями и пропусками. Эти переделки примечательны именно потому, что Хёкер, музыкант и писательница, не была нацисткой и ей нечего было скрывать в своей биографии.

    Именно амбивалентные политические ожидания относительно окончания войны в 1945 году, содержащиеся в первоначальном дневнике Хёкера, были "исправлены" в последующих версиях. Например, следующая запись от 22 апреля, написанная в ожидании захвата Берлина Красной армией, была опущена из опубликованных изданий:

    И все же где-то глубоко внутри живет сладость жизни, еще не изведанная, любовь ко всему, что делает жизнь вообще достойной жизни, сильнее, чем когда-либо. [...] Сильный удар, видимо, совсем рядом, заставляет нас всех спуститься в подвал. Странная атмосфера, смесь лыжной хижины, молодежного общежития, революционного подвала и оперного романтизма. Множество незнакомых людей - только в этой ситуации понимаешь, насколько они незнакомы - пытаются уснуть, а снаружи начинается новая эпоха. Конец, начало Европы? Упадок Запада? Никто не знает - и я испытываю желание заснуть, пока это происходит.

    После падения города Хёкер и ее друг Густав Грюндгенс должны были убрать баррикады на улицах, возведенные ранее подневольными рабочими; ее запись от 5 мая, в которой это описывается, уже была опущена в транскрипции 1947 года:

    Комендатура на Кайзердамм 88: вереница людей, русский солдат добродушно улыбается, молодой офицер с жестким и надменным выражением лица. Кажется, что все еще находится в стадии становления. Информации практически нет. Из многих радиослушателей нашего района города едва ли 30 сдали свои радиоприемники. Облик улицы по-прежнему пестрый и странный: На Кайзердамм лежат разрушенный военный планер, автомобильные детали, разграбленный танк; повсюду флаги со свастикой; крест [свастики] с большинства из них снят, но круг, где он был раньше, все еще виден. [...] Примечательно, что все эти глубоко удручающие внешние обстоятельства не вызывают у нас ни грусти, ни уныния, ни "плохого настроения". Только проходящие мимо победоносные войска - с красными флагами и [весенней] зеленью - за которыми следуют длинные колонны немецких пленных, бросают тень на наши души. И тогда внезапно становится совершенно очевидной катастрофичность ситуации: Мы, музыканты, художники, граждане, женщины и дети немецкого народа, убираем, как бессмысленное препятствие на дороге, баррикады, на которых наши мужчины должны были сражаться с врагом, а эти мужчины после шести лет войны отправляются в плен - в непредсказуемое. И Азия торжествует!15
     
    Именно образы и эмоции, призванные запечатлеть вторжение событий, "огромную трещину, прорвавшую нашу жизнь", как писал Хёкер 12 июля, были исключены из версии дневника 1947 года. Разрушение городов, насилие Красной армии, унижения в повседневной жизни побежденных (Хёкер, например, пришлось сдать свой дом британским властям), а также неопределенное будущее в конце войны - все это было рассказано в лингвистически разряженной форме, которая считалась более подходящей для того времени, или полностью опущено в последующих версиях 16. Как никакой другой источник, дневники позволяют точно восстановить, как менялись политические ожидания гитлеровских немцев в последние два года войны (что также обусловило их восприятие иностранной оккупации) и в первые месяцы после войны.

    Именно ожидания, сформулированные в этих частных хрониках, объясняют кажущееся противоречие между тем, почему нацистский режим, несмотря на неизбежное катастрофическое поражение, смог обеспечить верность многих немцев до самого горького конца, и в то же время почему после окончания войны переход к мирному порядку был осуществлен так поразительно быстро. Как свидетельствуют дневники, а также другие источники (например, отчеты о настроениях населения, собранные гестапо, или допросы немецких военнопленных), именно ожидание жестоких репрессий со стороны "евреев" (обычно ассоциировавшихся с британской и американской воздушной войной) и "большевиков" (наступающей Красной армии) заставляло многих немцев "держаться" в нацистской войне. В последние годы войны пропаганда как нацистского режима, так и союзников стремилась нивелировать политические различия между немцами и нацистами. Начиная с 1942 года, нацистский режим косвенно подтверждал в прессе слухи об "окончательном решении" и геноцидной войне в Восточной Европе, стремясь тем самым превратить немцев в сознательных соучастников геноцида. Таким образом, "Окончательное решение" стало жутким, открытым секретом и катализатором немецкого военного общества, независимо от того, кто на самом деле участвовал в конкретных преступлениях. Таким образом, показное Volksgemeinschaft стало своего рода Schuldgemeinschaft или "сообществом вины", которое боялось окончания войны не меньше, чем ее продолжения.17 "Общая картина - это картина коллективной запутанности, - отмечает Рафаэль Заговец, - которая сначала была введена легкой рукой, затем укрепилась благодаря мнимым военным успехам, а когда уже нельзя было игнорировать, что этот режим давно отменил все этические нормы, превратилась в сообщество вины, в котором страх перед собственным аппаратом террора и местью врага были связаны неразрывными узами". 18 Это "сообщество вины" действительно продлило продолжительность войны вплоть до катастрофического поражения. В то же время, однако, на последних этапах боевых действий национал-социализм потерял настолько большую поддержку среди немецкого населения, что в конце войны (и до начала официальной де-нацификации) едва ли кто-то еще хотел, чтобы его идентифицировали как нациста.19 Немецкий страх перед иностранной оккупацией, ожидаемой как расистское истребление и колониальное порабощение, может быть, таким образом, прочитан наоборот, как признание участия в немецких преступлениях в Восточной Европе, которые немцы, в глазах союзников, якобы не смогли обеспечить после 1945 года.

    Предчувствие катастрофического поражения и порабощения отмечало восприятие дневников даже в их снах. Эти сны, в свою очередь, дают представление о переживаниях свидетелей eventum.20 Например, девятилетняя ученица Сабина К. написала 2 мая 1945 года:

    В ночь на среду я спала очень плохо. Мне приснилось, что к нам в подвал пришел русский и попросил воды. Поскольку ни у кого больше не хватило смелости, я встала; мне пришлось как-то пройти по коридору, и вдруг желтый свет осветил физиономию китайца. С самым отвратительным звуком чмокающих губ он сорвал с меня пальто и дотронулся до меня. Затем меня разбудил звук автомобиля возле нашего дома. Теперь мне тоже было ужасно холодно, я начал страшно дрожать. Мама тоже не спала. Я тихо прошептала: "Знаешь, мне кажется, они здесь!".

    На следующий день у семьи была первая встреча с победителями, которая оказалась совсем не такой, как ожидала Сабина К:

    Когда я стою в своей комнате перед зеркалом на балконном окне, мимо проезжает коричневая фигура на велосипеде и приветливо улыбается. Мне кажется, я плохо вижу, но это действительно был первый русский. Вскоре тут и там появились машины; мы подошли к соседнему дому и стояли с Й., фрау М. и фройляйн Т. перед дверью. Затем снова проехал на велосипеде очень симпатичный молодой парень; женщина из дома № 50 что-то сказала ему, быстро принесла шнапс и попросила его показать ей ситуацию на фронте. Старый китаец и герр Н. подошли; дама, очевидно, была уже навеселе, так как вела себя довольно скандально. [...] Мы, конечно, не хотим ликвидировать руины и раны, ибо тогда они потеряют свое значение; напротив, им следует придать самый высокий и чистый смысл; они должны были помочь людям. Маленького ребенка можно воспитать только ударами, по крайней мере, такого ребенка, каким является человек. [...] Иногда мое сердце становилось обжигающе горячим, когда я думал о наших гордых надеждах и сравнивал их с нашим нынешним положением.21

    В других дневниках мы также находим такое сочетание опасений мести победителей (часто вполне оправданных), облегчения по поводу мира и одновременно глубокой тревоги по поводу поражения. Еще одна берлинская школьница 9 мая, когда распространилась новость о безоговорочной капитуляции, отметила: "Германия проиграла войну! Все было напрасно! Наши солдаты напрасно погибли, напрасно сражались! Все усилия ничем не помогли! Кто бы мог подумать? [...] Тем не менее, мы рады, что мир вернулся!"22 Первые контакты с победителями в павших городах не оставляли сомнений в том, что Красная Армия намерена отомстить за преступления Германии в Советском Союзе. Для многих немцев Вторая мировая война закончилась тем, что советские солдаты насильно вошли в их частные дома, не только для того, чтобы совершить насилие или грабеж, но и для того, чтобы противостоять побежденному врагу. Практически в каждом дневнике из советской оккупационной зоны есть сцены, в которых солдаты и офицеры Красной армии ищут разговора с немцами и показывают им фотографии убитых родственников. В одних случаях эти часто пьяные встречи заканчиваются сценами братания, в других - шуточными казнями, которым предшествует речь советского офицера о коллективной вине немцев23.

    В июне 1945 года немецкий писатель Герман Касак ретроспективно описал в своем дневнике такую встречу с советским офицером на своей вилле в Потсдаме:

    Затем, однако, он начал с нарастающим волнением рассказывать о своей сестре, которую, как нам перевела фройляйн Кауфельдт, в семнадцать лет пытал и издевался над ней немецкий солдат; у этого солдата, по его словам, были "рыжие волосы и глаза, как у быка". Мы сидели неловко, пока грузинский офицер в ярости кричал, что, когда он думает об этом, он хотел бы сломать шею каждому. Но", - добавил он после паузы, - "вы хорошие, хорошие". Он также отметил, что, как мы должны были признать, он сохранил форму и самообладание. Снова и снова он приходил в ярость по поводу судьбы своей несчастной сестры, и снова, как часто в эти дни и недели, да и вообще во все нацистские годы, нам стало стыдно, что мы немцы. Через некоторое время, которое показалось нам бесконечным, но вряд ли длилось более полутора часов, он ушел, сказав нам, что вернется на следующий день. [...] Как позорно, как бесчестно быть немцем.24
     
    Даже для тех, кто ждал конца нацистского правления и считал Красную армию своим освободителем, оккупация казалась дурным сном. Марта Мирендорф, чей муж-еврей был убит в Освенциме - о чем она уже подозревала весной 1945 года, но не знала наверняка, - отметила 27 апреля: "Я должна терпеть все, что со мной происходит, и рассматривать это как плату за долг, взятый на себя Гитлером и его бандой". Однако 5 мая она также написала: "Каждое утро, когда я просыпаюсь, только с большим усилием я могу привыкнуть к тому, что снаружи меня ждет чужой мир, что везде, куда бы ни привели меня мои шаги, есть русские и еще больше русских. Что все, чего хотят победители, должно произойти. Только сейчас все почувствовали, что значит проигранная война". 1 сентября, после четырех месяцев оккупационного правления и кошмарного сна о приступе ярости против русских, закончившегося нервным срывом на следующее утро, она написала: "Разрушенный город беспрестанно грызет мои нервы и тревожит мой разум, причем я этого прямо не замечаю. Каждый шаг по руинам вбивает в мой мозг хаос, насилие и отчаяние. Тревожно наблюдать за тем, как люди пытаются спасти себя и город "25.

    Переход от военного общества к периоду оккупации произошел с жестокой внезапностью, которую современники уже восприняли как эпохальный перелом. Газеты, вышедшие всего несколько недель назад, кажутся странно нереальными - настолько, что заставляют содрогнуться!" - писала актриса Ева Рихтер-Фритцше в своем дневнике в Берлине 4 мая 1945 года. 26 Эрнст Юнгер отметил в Кирххорсте к северо-востоку от Ганновера 15 апреля 1945 года: "Чувство нереальности все еще преобладает. Это изумление людей, которые стоят прямо после того, как тяжелое колесо проехало по ним и над ними". 27 Люди были ошеломлены не насилием, связанным с потрясением (которое, напротив, описывалось, особенно в дневниках женщин, с сознательным лаконизмом 28), а катастрофическими масштабами поражения в войне, которую нацистская Германия вела так, что побежденные не могли рассчитывать на мир.

    В ретроспективно написанных автобиографиях (или впоследствии переписанных дневниках) катастрофический национализм и расизм по отношению к советским оккупантам (а ранее к восточноевропейским рабам) часто устранялись. В связи с этим большинство из них также опустили содержащееся в дневниках 1944 и 1945 годов признание того, что, учитывая их собственную жестокую оккупацию и геноцидную войну в Восточной Европе, немцы не могли ожидать снисхождения от победителей, а также облегчение от того, что вскоре может начаться неограниченное взаимодействие с оккупантами. Это стало одной из причин того, что, вопреки ожиданиям союзников, после войны немцы не оказали серьезного сопротивления иностранной оккупации.

    В отличие от Франции 1871 года или Германии 1918 года, "культура поражения" побежденных после 1945 года не была направлена на реванш 29. Как отметил Дольф Штернбергер в своем дневнике 14 июля 1945 года (который был опубликован в выдержках в первом номере его журнала Die Wandlung), немцы считали себя "принужденными соучастниками [erzwungene Mitschuldige]".30 Из рассеянного чувства вины они были изначально готовы принять поражение и вместе с ним оккупацию, которая, как отметил в другом месте Мьерендорф, также превратила тех немцев, которые не были членами нацистской партии, в побежденных. Таким образом, дневники не только отражают события конца войны, но и сами являются способом реализации этих событий. В них содержится информация о том, почему все произошло именно так, а не иначе. Авторы немецких дневников, написанных в конце войны, почти не выражали сомнений в законности оккупации союзников (этот факт не должен заслонять национализм и расизм, сохранявшиеся в языке побежденных). Ситуация изменилась только с началом холодной войны.
     
    III

    Оккупанты, побежденные и освобожденные воспринимают события по-разному. В то же время, однако, их зачастую асимметричное восприятие настолько тесно связано, что их необходимо анализировать в их исторической взаимосвязи. Это особенно верно для тотальных войн и полуколониальных оккупационных режимов, которые пришли в Европу с нацистской геноцидной политикой в 1940-х годах. Как действующие наблюдатели, участники и их восприятие являются частью событий. Это восприятие определяет, как происходит конфликтное взаимодействие и какое значение ему приписывается в ретроспективе. Это понимание, давно признанное в постколониальных исследованиях как само собой разумеющееся, отнюдь не является общепринятым в современной истории. Причины этого не только идеологические (например, приверженность национально-историческим мастер-нарративам, которые всегда только подчеркивают собственную национальную перспективу), но и критические. Правительственные источники, хранящиеся в национальных архивах, также представляют собой проблему для такого рода транснациональной истории. Планы и указы оккупационной бюрократии, опросы общественного мнения и отчеты о настроениях населения, заказанные ею, трибуналы и кампании перевоспитания - все это дает лишь ограниченную информацию об условном взаимодействии между оккупантами и оккупированными и их взаимном восприятии. Как меняется наш взгляд на переломные для Германии годы между 1943 и 1947 годами, когда в поле нашего исследования попадает восприятие союзников - как оно отражено в советских, американских и британских дневниках, многие из которых написаны немецкими эмигрантами, вернувшимися в форме победителей?

    Частные записки побежденных часто писались исключительно для отсутствующих членов семьи и публиковались лишь в единичных случаях (и с большим временным отрывом). Совершенно иная ситуация сложилась с дневниками, письмами и отчетами о путешествиях союзников. В 1945 и 1946 годах союзные СМИ были переполнены сообщениями очевидцев о послевоенной Германии, хотя этот интерес быстро ослабел. Джордж Оруэлл, Стивен Спендер, Эдит Стайн, Дороти Томпсон, Норман Кузинс, Мелвин Ласки, Альфред Дёблин, Макс Фриш, Василий Гроссман, Илжа Кренбург - вряд ли можно было найти известного интеллектуала той эпохи, который после войны не отправился бы в Германию, чтобы написать о побежденном враге, либо как оккупант, либо как наблюдатель. Однако подавляющее впечатление от войны и опустошения также заставило тысячи военнослужащих оккупационных армий и администраций записывать и публиковать свои собственные впечатления, при этом внутренняя и внешняя цензура также привела к значительному переписыванию их частных записей. Это было особенно характерно для советской стороны, где расхождение с официальной пропагандой было особенно очевидным, но первоначально это было характерно и для Запада. Моральное осуждение немцев союзниками в конце войны часто резко контрастировало с конкретным опытом общения с побежденными, зафиксированным в их личных записках.

    Союзники пришли в Германию не как освободители, а как завоеватели. Поражение Германии было безоговорочным не только в военном, но и в морально-политическом плане. Державы-победительницы согласились, что высшей целью является разгром и наказание Германии за преступления, совершенные во время войны. В 1945 году Германия и Япония рассматривались как враги человечества и перестали быть суверенными субъектами международного права. Перед тем как солдаты союзной оккупации вошли в страну, на собраниях и в информационных брошюрах их инструктировали не делать различий между немцами и нацистами.31 Союзники также ожидали, что после капитуляции начнется ожесточенная партизанская война, как это было в оккупированной нацистами Европе во время войны, и что немцы будут призывать к мести и репрессиям за полное поражение, как это было в 1918 году. Этот образ непримиримого врага преобладал в общественном мнении союзников даже спустя несколько месяцев после окончания войны.

    Тот факт, что немецкое гражданское население дождалось конца и нацистского правления, и войны и с готовностью приняло оккупацию союзников, стал, таким образом, одним из неожиданных и сбивающих с толку впечатлений для оккупантов на местах, которые недоверчиво и часто с яростью отмечали это в своих дневниках и письмах. Например, Конрад Вольф, лейтенант Красной армии и сын эмигрантского немецкого писателя Фридриха Вольфа, записал (на русском языке) в своем дневнике под Берлином 19 марта:

    Я должен сказать, что те немногие жители, которые остались на нашем участке, похоже, ужасно напуганы немецкой пропагандой; по этой причине они говорят то, что мы хотим услышать, только чтобы угодить русским. Они скулят, что Гитлеру и Германии пришел конец. Приходится сталкиваться с большим количеством лукавства, иногда это просто ужасно. [...] Все более или менее крупные города сильно пострадали, частично из-за ожесточенных боев, частично из-за ненависти наших солдат. [...] Многие из моих знакомых здесь, более того, даже друзей, вероятно, думают, что я вижу все это и сочувствую немецким городам, населению и т.д. Я говорю совершенно открыто: нет, никогда я не буду жалеть об этом, ибо я видел, что они сделали в России.32

    Другой красноармеец писал в письме домой из Берлина 27 мая:

    Когда я теперь перехожу улицу, немецкий сброд (petura) кланяется мне до земли (так же, как и всем солдатам и офицерам нашей части). Я считаю, что это не потому, что они любят и уважают нас. Это потому, что они увидели нашу силу, нашу мощь и нашу стойкость. Теперь они боятся справедливости победителя. [...] Но мы понимаем, что сейчас мы находимся в пещере врага, поставленного на колени, хищника.33

    Снова и снова лица покорных немцев описываются в дневниках как "звериные" (zverskij).34 В этот момент почти не было разницы между языком частных дневников и официальной советской военной пропагандой.35

    Немцы оставили ужасающий след насилия в Восточной Европе, особенно в своих трудовых лагерях и лагерях уничтожения, значение которых трудно переоценить для восприятия наступающих войск Красной Армии. По этой причине руины разрушенных немецких городов не произвели на них большого впечатления. Один солдат, например, лаконично написал в письме домой 9 мая 1945 года: 'Берлин разрушен до фундаментных стен, как наш Михайлов'.36 Четыре дня спустя майор, который до войны был профессором философии в Воронеже, написал бывшему коллеге: 'Я посмотрел на руины Берлина и сказал себе: это счет за Сталинград, за Воронеж, за тысячи сожженных наших городов'.37 Независимо от желания отомстить, советские свидетельства очевидцев также выражали ужас перед насилием над немецким гражданским населением. Один офицер записал свои впечатления от такого проступка:

    Сжигание немецких городов. Следы недолгих боев на дорогах, группы пленных немцев (они сдавались в плен большими группами, опасаясь, что их расстреляют, если они будут делать это поодиночке), трупы мужчин, женщин и детей в квартирах, вереницы повозок с беженцами, сцены массовых [неразборчиво], изнасилованных женщин [неразборчиво, вычеркнуто автором] [... ] брошенных деревень, сотни и тысячи брошенных велосипедов на дороге, огромные массы скота, все они ревели (никого не было рядом, чтобы накормить коров или дать им воды) - все это были "батальные сцены" наступления армии мстителей, сцены опустошения Германии, которое заставило оставшихся в живых немцев и их детей отказаться от борьбы с Россией38.

    Писатель и популярный военный журналист Василий Гроссман, который в 1944 году написал первый рассказ очевидца об остатках лагерей уничтожения в Треблинке и Майданеке и в том же году узнал, что его мать, как и все еврейские жители украинского города Бердичева, была убита немецкими айнзатцгруппами в 1941 году, записал в своем дневнике в Шверине в апреле 1945 года:
     
    С немецкими женщинами происходят ужасающие вещи. Образованный немец, к жене которого пришли "новые гости" - солдаты Красной Армии, - с выразительными жестами и ломаными русскими словами объясняет, что сегодня ее уже изнасиловали десять мужчин. Присутствует дама. Из открытых окон доносятся женские крики. Еврейский офицер, семья которого была убита немцами, поселяется в квартире сбежавшего гестаповца. Пока он здесь, женщина и девочки [оставшиеся] в безопасности. Когда он уходит, все они плачут и умоляют его остаться".

    В языке дневника Гроссмана мы уже можем узнать антитоталитарного автора "Жизни и судьбы", который знал толк в сталинском правлении: "Свинцовое небо и ужасный, холодный дождь в течение трех дней. Железная весна после железных лет войны. После суровой войны наступает суровый мир: повсюду строятся лагеря, натягивается проволока, возводятся вышки для охраны и [немецких] пленных, которых подгоняют конвоиры". А после взятия Берлина он писал:
     
    Пленные - полицейские, чиновники, старики и рядом с ними школьники, почти дети. Многие [из заключенных] идут со своими женами, красивыми молодыми женщинами. Некоторые из женщин смеются, пытаясь развеселить своих мужей. Молодой солдат с двумя детьми, мальчиком и девочкой. Другой солдат упал и не может подняться, он плачет. Гражданские дают пленным воду и пихают им в руки хлеб. Мертвая старуха полусидит на матрасе у входной двери, прислонившись головой к стене. На ее лице выражение спокойствия и печали, она умерла от этого горя. Маленькие ножки ребенка в туфлях и чулках лежат в грязи. Видимо, снаряд, или танк переехал ее. (Это была девочка). На улицах, уже спокойных, руины приведены в порядок. [Немецкие] женщины подметают тротуары щетками, похожими на те, которыми мы подметаем комнаты.39

    Подобные описания поражения Германии не появлялись в официальной прессе держав-победительниц весной 1945 года, даже на Западе. Напротив, именно фотографии и репортажи об освобожденных концентрационных лагерях Дахау, Берген-Бельзен и Бухенвальд в американских и британских СМИ в апреле 1945 года впервые вызвали моральное осуждение немцев в конце войны.40 Многие члены британской и американской оккупационной администрации приехали в Германию с этими образами в голове. Я был в восторге от того, что сразу же, как только мы пересекли границу, оказался настроен против немцев", - писал британский лейтенант в своем карманном календаре по дороге в Берлин 27 мая. Меня бесило то, что я видел их такими хорошо одетыми и самодовольными "41.

    Тем не менее, первые встречи западных союзников с немецким гражданским населением отличались от советских. Прибыв в Берлин, вышеупомянутый британский офицер, который был назначен командующим берлинским районом Тиргартен, писал 1 июля: "Мы все были очень впечатлены тем, что немцы были очень [зачеркнуто автором] рады нас видеть". Когда через несколько дней британские войска официально вошли в Берлин, население устроило им праздник и встречало их цветами, "потому что для них это означало реальное окончание войны, а присутствие русских казалось слишком похожим на войну".42 В письме (на захваченной ручной канцелярии "фюрера") сержант из США писал в Нью-Йорк 14 июля: 'Когда мы идем по широким улицам, люди кланяются и снуют вокруг нас, машут руками или улыбаются нам. Дети приветствуют нас. Где мы находимся? В освобожденном Париже или в завоеванном Берлине?  Симпатичные, безупречно одетые блондинки улыбаются нам, а мы пытаемся нахмуриться, вспомнить Бухенвальд и Дахау "43.

    Не только в Берлине немцы приветствовали англичан и американцев как освободителей после военного поражения, что советская сторона восприняла с недоверием. Леонард Мосли, сопровождавший британскую оккупационную армию в качестве военного репортера, описывал подобные сцены в Руре:

    Можно понять, что люди с облегчением восприняли наш приход; можно понять старых воинов из профсоюзов догитлеровских времен, стойких антинацистов, избежавших концентрационных лагерей, вышедших поприветствовать нас. Но шумное, демонстративное приветствие стольких людей, очевидное счастье всех, кто нас видел, было явлением, которое мне трудно объяснить, но оно было. Армия-победительница вошла в Рур и тем самым закрепила гибель нацистской Германии, а немецкие рабочие, для которых это было поражением, ликовали и праздновали наш приход практически в каждом городе, который мы посетили44.

    Джордж Оруэлл с не меньшим изумлением, хотя и с большим скептицизмом, сообщал из юго-западной Германии в мае 1945 года: "В настоящее время отношение людей на оккупированной территории дружелюбное и даже смущенно дружелюбное".45 Эдгар Морин также начал свой отчет о путешествии L'an zéro de l'Allemagne (опубликованный в Париже в 1946 году) с того, что отметил свое удивление дружелюбной покорностью немцев, с которыми он столкнулся.46

    Ожидание гражданской войны против оккупации и согласие гражданского населения Германии с поражением - в случае с англичанами и американцами их даже чествовали как "освободителей" - было противоречием, которое союзники могли понять только как политическое лицемерие 47.

    Вряд ли найдется дневник или отчет о поездке, в котором не выражалось бы возмущение тем фактом, что после поражения немцы вдруг перестали хотеть быть нацистами и что они скрывали или утаивали свои "истинные" чувства, которые могли быть только ненавистью к оккупантам. По этой причине первые дружеские контакты с немецким гражданским населением сразу после войны выглядели политически подозрительными.

    Запрет на братание, введенный союзниками для наказания немцев и защиты собственных солдат в случае партизанской войны, вскоре оказался бессмысленным, о чем убедительно свидетельствуют дневники. Для немецких и советских дневников взаимодействие между побежденными и оккупантами - не только открытые связи между солдатами союзников и немецкими женщинами - были самыми значительными впечатлениями первых послевоенных месяцев. Это слишком неограниченное взаимодействие с побежденным врагом стало преобладающей проблемой оккупации, на которую западные демократии реагировали иначе, чем Советский Союз. Даже больше, чем насилие в конце войны, именно беззаконие и террор, с помощью которых сталинский режим стремился предотвратить этот контакт между оккупантами и побежденными в повседневной жизни, стоили Советскому Союзу морального авторитета, который он заработал в войне против нацистской Германии.

    Если британцы и американцы пришли в Германию со строгим запретом на братание, который они постепенно ослабляли по мере сближения побежденных и оккупантов в повседневной жизни, то советские войска с 1946 года были полностью отделены от гражданского населения Германии (и западных союзников), и все частные контакты с немцами были запрещены. Многие советские офицеры и солдаты впоследствии дезертировали на Запад, часто со своими немецкими любовницами.48 В дневнике молодого советского лейтенанта Владимира Гельфанда - важнейшей темой которого были его отношения с немецкими женщинами (и формальные звонки, которые он делал их семьям) - отчаяние по поводу ограничений, наложенных победителями, стало очевидным уже в августе 1945 года, когда были введены первые меры, касающиеся казарменного содержания советских солдат:

    Теперь настало время немного отдохнуть, увидеть то, что никогда не видел раньше - мир за границей - и познакомиться с тем, о чем знал так мало и о чем не имел ясного представления - жизнь, нравы и обычаи за границей - и, наконец, выйти в город, увидеть людей, поговорить с ними, покататься на машине, насладиться крошечным кусочком счастья (если оно вообще существует в Германии). Нам было запрещено разговаривать с немцами, ночевать в их домах, покупать у них что-либо. Теперь было запрещено последнее - посещать немецкий город, ходить по улицам, смотреть на руины. Не только для солдат, но и для офицеров. Но этого не может быть! Мы люди, мы не можем сидеть в клетке, тем более, когда наши обязанности не заканчиваются за воротами казармы, а мы уже натерпелись от условий и жизни в казарме, черт бы ее побрал. [...] Чего я хочу? Свободы! Свободы жить, думать, работать и наслаждаться жизнью. Теперь все это у меня отняли. Мне отказали в доступе в Берлин.49
     
    В течение следующих двух лет Гельфанд, который был расквартирован за пределами Берлина, неоднократно, хотя и со все возрастающими трудностями, смог договориться о назначении в этот город. Здесь больше свободы", - отметил он 14 января 1946 года после такого визита. На улицах "часто можно увидеть красноармейцев, идущих рука об руку с немецкими женщинами или обнимающих их. В кинотеатры и театры нет отдельного входа, а немецкие рестораны всегда полны офицеров".50 Во время последующих визитов, последний из которых состоялся в конце 1946 года, Гельфанда беспокоил заметный контраст между побежденными, которые пользовались все большими свободами и отказались от боязливого уважения к оккупантам, и советскими победителями, чьи свободы были урезаны во всех отношениях - впечатление, усиленное визитами на родину, разоренную войной при сталинском правлении.

    Изменения в том, как "русские" изображались в британских и американских дневниках и отчетах о путешествиях на основе контактов на местах в оккупированной послевоенной Центральной Европе, - важный вопрос, которому до сих пор почти не уделялось внимания. Весной 1945 года союзники по-прежнему отвергали немецкие сообщения о насилии Красной армии как нацистскую пропаганду ужасов. Однако, начиная с лета 1945 года, в дневниках все чаще появлялись описания угрожающего, даже зловещего опыта общения со сталинским режимом. Это усилило катастрофическое впечатление от разрушенных городов и запущенной гуманитарной ситуации в послевоенной Германии, побудив леволиберальных журналистов, таких как Виктор Голландц, вмешаться в защиту побежденных в традициях английских социальных реформаторов.51 В своих повседневных встречах с немцами западные наблюдатели сталкивались с дилеммой, которую в 1946 году резюмировал в своих воспоминаниях британский комендант берлинского района Тиргартен: "Было совершенно невозможно питать какие-либо враждебные чувства к этим несчастным убогим "52.

    Британские и американские дневники, безусловно, также рассматривали страдания немецкого гражданского населения как справедливое наказание за преступления Германии, не в последнюю очередь за те, что были совершены в лагерях уничтожения. Однако в течение 1945 года ситуация изменилась. В начале декабря Исаак Дойчер, который с конца войны регулярно вел репортажи из Германии для британской газеты "Обсервер", написал:
     
    Несколько месяцев назад критика бесчеловечных и нереальных представлений о карфагенском мире все еще считалась чем-то вроде ереси. Даже мягкие и порядочные люди, казалось, дышали местью. Теперь маятник качнулся почти до сентиментальной симпатии к побежденной Германии. 'Мы должны помочь Германии встать на ноги' стало модной фразой.53

    Эту сентиментальную симпатию можно найти во многих письмах и дневниках западных наблюдателей, включая письма вернувшихся эмигрантов. Петер де Мен-дельсон писал (на английском языке) Хильде Шпиль в Лондон 18 ноября 1945 года, что, хотя он не хочет умалять того, что они вместе пережили в Англии во время войны, это ничто по сравнению с тем, что пережили простые люди в полностью разрушенном Нюрнберге. 'Хочется отвернуться и никогда больше не смотреть на это.

    Меньше всего хочется выносить огульные суждения о старухах и маленьких бледных детях, играющих в неописуемых руинах, детях с одной ногой, одной рукой, с оторванными руками, со шрамами на лицах и т.д. "54.

    Для западных наблюдателей жизнь среди руин немецких городов парадоксальным образом стала символом культурной катастрофы и переломного опыта конца войны. Стивен Спендер, например, отметил в своем дневнике в октябре 1945 года после экскурсии по бывшему Рейхсхауптштадту:

    Позже мы прошли через руины города, чтобы увидеть те достопримечательности, которые совсем недавно появились в нашей цивилизации, хотя они характеризовали другие цивилизации в упадке: руины, не принадлежащие прошлой цивилизации, но руины нашей собственной эпохи, которые заставляют нас внезапно почувствовать, что мы вступаем в стадию кочевников, когда люди идут через пустыни столетий, и когда среда, которую прошлые поколения создали для нас, распадается при нашей собственной жизни.  Рейхстаг и Канцелярия уже сейчас являются достопримечательностями для экскурсантов, каковыми они вполне могут стать еще через пятьсот лет. Это сцены краха, настолько полного, что он уже имеет ту отдаленность, которая присуща всем последним катастрофам, производящим драматическое и призрачное впечатление, но в то же время скрывающим свои тайны и оставляющим все на волю воображения. Последние дни Берлина - это такая же тема для спекуляций, как и последние дни империи в какую-нибудь отдаленную эпоху: и к руинам идут с тем же чувством удивления, с тем же напряжением воображения, как к Колизею в Риме.55
     
    Вряд ли найдется дневник или отчет о путешествии, в котором не было бы подробного описания немецкого пейзажа руин, который в течение года все больше формировал общественный образ Германии на Западе. Эти документы свидетельствовали о шоке от сюрреалистической повседневной жизни в оккупированной стране. Джон Дос Пассос, например, писал в своем путевом отчете в 1946 году: "Разрушенный город был настолько огромен, что приобрел величие природного явления, как Сад богов или Расписная пустыня". 56 После посещения берлинского бара, где немецкие женщины танцевали с победителями, Дос Пассос колебался между отвращением и жалостью. Он определил границы сопереживания:

    Когда я лежал на этой тряской койке в военном поезде из Берлина, я пытался определить ощущение кошмара, которое я уносил с собой. Берлин был не просто еще одним избитым городом. Там была достигнута та точка в страданиях разрушенного народа, когда жертвы деградировали ниже пределов человеческого сочувствия. После этой точки никакие страдания не влияют на зрителя, который находится вне ее. [...] Как только война разрывает ткань человеческого общества, начинается цепная реакция, которая продолжается и после прекращения боев.57

    Два зла не делают добра". Это последнее предложение из путевого отчета Дос Пассоса из оккупированной Германии вскоре определило основное содержание критики карательного обращения союзников с побежденным врагом не только в частных записках, но отчасти и в общественном мнении западных демократий, что в конечном итоге привело к либерализации оккупационной политики. Шведский писатель Стиг Дагерман сформулировал необычайно жесткую версию этой критики в отчете о путешествии по западным оккупационным зонам в 1946 году:
     
    На нашей осенней фотографии семьи в затопленном подвале также присутствует журналист, который, осторожно балансируя на досках, установленных на воде, опрашивает семью об их взглядах на недавно восстановленную демократию в их стране, спрашивает, было ли семье лучше при Гитлере. Ответ, который получает посетитель, имеет такой результат: задыхаясь от ярости, тошноты и презрения, журналист поспешно выскакивает из вонючей комнаты, прыгает в свою нанятую английскую машину или американский джип, и через полчаса за рюмкой или стаканом хорошего немецкого пива в баре отеля "Пресса" пишет репортаж на тему "Нацизм в Германии жив". [...] Журналист [...] - аморальный человек, лицемер. [...] Его недостаток реализма здесь заключается в том, что он рассматривает немцев как один сплошной блок, обдающий нацистским холодом, а не как множество голодающих и замерзающих людей 58.
     
    Однако, как правило, критика была направлена на беззаконие и насилие советской оккупации, особенно после начала холодной войны. Не случайно два наиболее цитируемых и сегодня отчета о насилии Красной Армии в конце войны первоначально появились на английском языке. Дневники Рут Андреас-Фридрих были опубликованы в Нью-Йорке в 1946 году под названием "Берлинское подполье", а через год на немецком языке под названием "Der Schattenmann". Анонимный дневник "Женщина в Берлине" (автор Марта Хиллерс) также был сначала опубликован в Нью-Йорке в 1954 году в переводе Джеймса Стерна (который сам написал репортаж из послевоенной Германии под названием "Скрытый ущерб" в 1947 году), а затем, пять лет спустя, на немецком языке 59. Нарративы виктимизации, акцент на страданиях Германии во время войны и после войны, которые вновь появились в (западно)немецких СМИ с конца 1940-х годов и которые также были критическими по отношению к западным союзникам, 60 получили значительный импульс от моральной кампании либеральных демократий против Советского Союза и сталинского террора, начавшейся в 1946-1947 годах. Первый контакт "на земле" в оккупированной послевоенной Центральной Европе внес решающий вклад в разочарование в советской политической системе - как для побежденных, так и для оккупантов и наблюдателей на Западе 61.

    Таким образом, зарождение западногерманской демократии отмечено не только геополитической констелляцией холодной войны, навязанной демократизацией 62 и валютной реформой, которая вызвала "экономическое чудо" 1950-х годов. До этого были ожидания последних военных лет, различный частный опыт встреч между немцами и союзниками в конце войны и после нее, а также моральные нарративы, возникшие из этих транснационально переплетенных отношений. Из этих столкновений между оккупантами и оккупированными возникла независимая политическая динамика, которую можно было контролировать лишь с трудом и которая, как я уже утверждал здесь, оказала устойчивое влияние на разделенный послевоенный порядок. 63 То, как немцы справлялись со своей собственной виной в причастности к нацистскому режиму, черпало свои истоки в том, что они были причастны к нацистскому режиму.

    В период с 1943 по 1947 год основные импульсы к этому были получены от исторически обусловленной конфронтации между немцами и союзниками и их асимметричного восприятия в конце войны.

    Для советских оккупантов, приехавших из страны, разрушенной нацистской Германией, разрушение немецких городов рассматривалось как справедливая форма возмездия, особенно учитывая тот факт, что немцы, с которыми они столкнулись в конце войны, неизменно лучше питались, были лучше одеты и обладали большими материальными благами, чем их собственные семьи. Ненависть и враждебность войны сохранялись с обеих сторон и в мирное время, независимо от введенной вскоре после этого пропаганды германо-советской дружбы, которая редко соответствовала повседневной реальности в первые годы существования Германской Демократической Республики (ГДР). 'Людям другого поколения, тем, кто не испытал этого сам, невозможно представить весь масштаб ненависти к немцам, накопившейся за годы войны', - вспоминал в начале 1980-х годов один из сотрудников советской оккупационной администрации. Даже позже, когда эта ненависть к немцам постепенно исчезла, когда они стали для нас нормальными людьми, между нами оставался невидимый, непреодолимый барьер". 64 Для советских солдат и офицеров встреча с немцами означала не только час возмездия, момент, когда они могли, перевернув немецкий расизм, стать хозяевами главной расы. Она также означала - как свидетельствуют дневники - осознание того, что мир не принесет им свободы, на которую они надеялись, и что жизнь, которая ожидала их дома, также делала их проигравшими в этой войне.65

    Шок от разрушенных немецких городов и опустевшей, унизительной повседневной жизни в условиях иностранной оккупации был, напротив, привилегией западных наблюдателей и послевоенного гуманизма, который не испытал на собственном опыте ни огромных масштабов нацистского истребления, ни войны, жестоко проведенной двумя тоталитарными режимами между Волгой и Эльбой. Парадоксально, но для западных наблюдателей именно опустошенная и ок-купированная послевоенная Германия (а не, например, безлюдные зоны смерти, оставленные нацистской Германией в Восточной Европе) стала символом войны, разрушившей принципы цивилизации. Побежденные становятся безмолвными, пассивными жертвами этой войны - атрибут, который немцы вскоре приняли для себя и который продолжает формировать память о Второй мировой войне в Федеративной Республике Германия сегодня (даже при критическом отказе от нарратива виктимизации).66 Такое присвоение можно выявить в отдельных фигурах речи. Например, разговоры о "нулевом часе", критикуемые сегодня как апология немецкой вины, можно проследить на примере путевого отчета Эдгара Морина "L'an zéro de l'Allemagne" (1946) (опубликованного в немецком переводе в 1948 году под названием "Das Jahr Null. Ein Franzose sieht Deutschland). Термин получил дальнейшую популярность благодаря неореалистическому фильму Роберто Росселлини "Германия, год нулевой" (1947-1948), который был снят среди руин Берлина и изображал аномию послевоенной Германии. Тем не менее, в своих повседневных встречах с побежденными западные оккупанты сталкивались с дилеммой, описанной Петером Вайсом в книге "Шведское изгнание в 1947 году" о шведской эмиграции в 1947 году:

    Мне жаль их, когда я вижу, как они голодают, как они страдают (именно от этого я так устаю), но это не моя вина. Я никогда не хотел сидеть здесь, в сердце этой чужой страны, и делать себя их судьей. Это роль, которую я был вынужден взять на себя, но долг требует, чтобы я играл эту роль до конца. [...] Всеми силами я должен помнить, что здесь я имею дело не с друзьями, а скорее с врагами (пусть и побежденными).67

    Эта дилемма окрашивает современные политические анализы последствий нацистского режима, которые отказывают немцам в том самом сочувствии, которое вынуждены признавать оккупанты из либеральных западных демократий. Отчет о путешествии Арендт, процитированный в начале, также колебался, как мне кажется, между шоком от заброшенных руин послевоенной Германии и попыткой сопротивляться любой эмоциональной симпатии к гитлеровским немцам.

     
    _________________________________
     
       
       

    1     Ханна Арендт, "Последствия нацистского правления: Репортаж из Германии", в Arendt, Essays in Understanding: 1930-1954, ред. Jerome Kohn (New York: Harcourt, Brace & co, 1994), p. 249.
    2     Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism (San Diego: Harcourt, 1976), p. 363.
    3     Ира Кацнельсон, Опустошение и просвещение: Политическое знание после тотальной войны, тоталитаризма и Холокоста (Нью-Йорк: Издательство Колумбийского университета, 2003); Дана Вилла, "Террор и радикальное зло", в книге "Политика, философия, террор: Essays on the Thought of Hannah Arendt (Princeton: Princeton University Press, 1999), pp. 11-38.
    4     В.Г. Себальд, "Война в воздухе и литература", в книге "О естественной истории разрушения", перевод. Anthea Bell (New York: Random House, 2003), pp. 1-104, здесь pp. 9-10.
    5     См. критику Роберта Г. Мёллера, "Немцы как жертвы: Размышления об истории наследия Второй мировой войны после холодной войны", История и память, 17 (2005), с. 147-194; Франк Бисс, Возвращение домой: Returning POWs and the Legacies of Defeat in Postwar Germany (Princeton: Princeton University Press, 2006).
    6     Ричард Бессель и Дирк Шуман, редакторы, Жизнь после смерти: Подходы к культурной и социальной истории Европы 1940-х и 1950-х годов (Нью-Йорк: Издательство Кембриджского университета, 2003); Richard Bessel, Germany 1945: От войны к миру (Нью-Йорк: Харпер Коллинз, 2009); Тони Джадт, Послевоенная история: История Европы после 1945 года (Нью-Йорк: Penguin Press, 2005).
    7     Reinhart Koselleck, 'Vom Sinn und Unsinn der Geschichte', Merkur 51 (1997), 319-334, 324. См. также Stefan-Ludwig Hoffmann, 'Koselleck, Arendt, and the Anthropology of Historical Experiences', History and Theory, 49 (2010), pp. 212-236.
    8     Ср. Michael Werner and Bénédicte Zimmermann, "Penser l'histoire croisée. Entre empirie et réflexivité", Annales. Histoire, Sciences Sociales, 58 (2003), pp. 7-36; Nicolas Beaupré et al., 'Pour une histoire croisée des expériences d'occupation européennes (1914-1949)', Histoire & Sociétés. Revue européenne d'histoire sociale, 17 (2006), pp. 6-7; аналогично, рассказ Николаса Старгардта, Свидетели войны: жизнь детей при нацистах (Лондон: Кейп, 2005), стр. 17. Саул Фридлендер выступает за интегрированную историю Холокоста, которая следует по аналогичной траектории и предполагает две перспективы - "снизу" еврейских жертв (в основном через дневники) и "сверху", основанную на политике и управлении национал-социалистов (и соответствующих документах). Saul Friedländer, Den Holocaust beschreiben. Auf dem Weg zu einer integrierten Geschichte (Göttingen: Wallstein Verlag, 2007); Friedländer, Nazi Germany and the Jews, 2 vols (London: Weidenfeld & Nicolson, 1997).
    9     Популярность дневников во время Второй мировой войны очень рано была отмечена Мишель Лелеу, Les journaux intimes (Paris: Presses Universitaires de France, 1952).
    10     Аннет Вивиорка, Эпоха свидетеля, перевод.     Jarek Stark (Ithaca: Cornell University Press, 2006).
    11     См. особенно: Susanne zur Nieden, Alltag im Ausnahmezustand. Frauentagebücher im zerstörten Deutschland 1943 bis 1945 (Berlin: Orlanda-Frauenverlag, 1993); Alexandra Garbarini, Numbered Days: Дневники и Холокост (New Haven: Yale University Press, 2006); Stargardt, Witnesses of War.     За последние несколько лет стали доступны многие советские дневники времен Второй мировой войны. Некоторые из них были использованы в книге Кэтрин Мерридейл "Война Ивана: Красная армия, 1939-1945" (Лондон: Фабер и Фабер, 2005). Другие личные рассказы солдат Красной Армии, находившихся в Германии в 1945 году, см. например, Elke Scherstjanoi, ed., Rotarmisten schreiben aus Deutschland. Briefe von der Front (1945) (Мюнхен: Saur, 2004).
    12     Йохен Хелльбек, Революция у меня на уме:     Writing a Diary under Stalin (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006); Irina Paperno, Stories of the Soviet Experience: Мемуары, дневники, сны (Итака: Издательство Корнельского университета, 2009). Красноречивое прочтение автобиографических сочинений нацистской Германии см. в Peter Fritzsche, Life and Death in the Third Reich (Cambridge, MA: Belknap Press, 2008).
    13         Merridale, Ivan's War.
    14     Женщина в Берлине: Восемь недель в завоеванном городе:     A Diary, trans. Philip Boehm (Нью-Йорк: Metropolitan Books/Henry Holt, 2005).
    15     Akademie der Künste zu Berlin, Karla-Höcker-Archiv, Nr 41: Notizen 1945.
    16     Это относится и к другим дневникам, например, дневнику Урсулы фон Кардофф, который стал доступен в критическом издании только в 1992 году. Это издание позволяет сравнить оригинал дневника с версией, составленной в 1947 году, а также с опубликованной версией 1962 года. Например, следующая запись от 12 апреля 1945 года была опущена в издании 1962 года: "И когда другие [союзники] приходят со своей чрезмерной ненавистью, своими ужасными обвинениями, нужно молчать, потому что это правда" (Ursula von Kardoff, Berliner Aufzeichnungen 1942-1945, new ed. by Peter Hartl (Munich: dtv, 1992), p. 306).
    17     См. например, дневник Рудольфа З. (родился в 1890 году), солдата вермахта и охранника концентрационного лагеря Элльрих в 1944-1945 годах.     Archiv der Gedenkstätte Mittelbau-Dora, P 4, Bd. 135. См. также Dieter Pohl и Frank Bajohr, Der Holocaust als offenes Geheimnis. Die Deutschen, die NS-Führung und die Alliierten (Munich: Beck, 2006), pp. 65-76; и, в более общем плане, Rafael A. Zagovec, "Gespräche mit der Volksgemeinschaft. Die deutsche Kriegsgesellschaft im Spiegel westalliierter Frontverhöre", in Das Deutsche Reich und der Zweite Weltkrieg, vol. 9.2, ed. Jörg Echternkamp (Munich: DVA, 2005), pp. 289-381; Peter Longerich, 'Davon haben wir nichts gewußt!'. Die Deutschen und die Judenverfolgung, 1933-1945 (Munich: Siedler, 2006); Michael Geyer, 'Endkampf 1918 and 1945. Немецкий национализм, аннигиляция и самоуничтожение", в книге "Ничья земля насилия: Extreme Wars in the 20th Century, ed. Альф Людтке и Бернд Вайсброд (Геттинген: Валльштейн, 2006), стр. 37-67; Джеффри К. Олик, В доме палача: Агонии немецкого поражения, 1943-1949 (Чикаго: Издательство Чикагского университета, 2005); Норберт Фрей, "Von deutscher Erfindungskraft oder: Die Kollektivschuldthese in der Nachkriegszeit", in Frei, 1945 und wir. Das Dritte Reich im Bewußtsein der Deutschen (Munich: Beck, 2005), pp. 145-155.
    18     Zagovec, 'Gespräche mit der Volksgemeinschaft', p. 381.
    19     Herfried Münkler, Machtzerfall. Die letzten Tage des Dritten Reiches, dargestellt am Beispiel der hessischen Kleinstadt Friedberg (Berlin: Siedler, 1985), p. 10.
    20     Райнхарт Козеллек, "Ужас и сон: Методологические замечания о переживании времени во времена Третьего рейха", в книге "Будущее прошлого: On the Semantics of Historical Time, trans. Keith Tribe (New York: Columbia University Press, 1983), pp. 205-221; а также Ирина Паперно, "Сны о терроре: Сны из сталинской России как исторический источник", Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 4 (2006), pp. 793-824; Paperno, Stories of the Soviet Experience.
    21     Archiv zur Geschichte von Tempelhof und Schöneberg, Sabine K. (р. 1926), Tagebuch, Berlin-Schöneberg, 1.9.1944-21.5.1945.
    22     Berliner Geschichtswerkstatt, Ingrid H. (р. 1929), Tagebuch, Berlin-Johannisthal, 21.4.-23.5.1945.
    23     Kempowski Archiv, Nr 3697: Hertha von Gebhardt (р. 1896), Tagebuch, Berlin-Wilmersdorf, 20.4.-31.7.1945, запись от 28 апреля 1945 года.     Эта конфронтация с немецким соучастием в нацистских преступлениях продолжалась и после окончания войны в повседневном общении между союзниками и немцами. См., например, дневниковую запись медсестры от 28 мая 1945 года: 'Комендант нашел новое пламя, выгодное для меня. Однако в подходящий момент я могу с ним хорошо поговорить. Он всегда был приветлив и дружелюбен, в том числе и с моими детьми. Недавно он вошел ко мне в комнату, взял на руки маленького Корнеля, посмотрел на Дагмар и Матиаса и сказал: "Милые дети! - У меня тоже есть жена и ребенок, один год! Немцы убили обоих, так что!" И он имитировал вскрытие живота!!! "СС?" спросил я. Он кивнул. (Он был евреем.) - [...] Рейнхардт? Русские говорят, пять лет принудительных работ?! Я не могу понять эту идею. Я слушаю музыку! Я могу сойти с ума. Мой дорогой Райнхардт! Berliner Geschichtswerkstatt, Irmela D. (р. 1916), Tagebuch [в письмах к мужу Рейнхардту Д.], Beelitz-Heilstätten bei Berlin 18.5.45-2.9.45, Abschrift 1946: Tagebuch aus der Russenzeit.
    24     Hermann Kasack, Dreizehn Wochen. Tage- und Nachtblätter. Aufzeichnungen aus dem Jahr 1945 über das Kriegsende in Potsdam, ed. Wolfgang Kasack (Berlin: Edition Hentrich, 1996), p. 225.
    25     Дневник Марты Мирендорф в "Ich fürchte die Menschen mehr als die Bomben". Aus den Tage- büchern von drei Berliner Frauen 1938-1946, ed. Angela Martin and Claudia Schoppmann (Berlin: Metropol-Verlag, 1996), pp. 101-148. О психологическом воздействии войны и оккупации см. Свенья Гольтерманн, "Im Wahn der Gewalt: Massentod, Opferdiskurs und Psychiatrie 1945-1956", in Nachkrieg in Deutschland, ed. Klaus Naumann (Hamburg: Hamburger Edition, 2001), pp. 343-363; Greg Eghigian, 'Der Kalte Krieg im Kopf: Ein Fall von Schizophrenie und die Geschichte des Selbst in der sowjetischen Besatzungszone', Historische Anthropologie, 11 (2003), pp. 101-122.
    26     Академия наук Берлина, Начласс Ева Рихтер-Фритцше (р. 1908), Tagebücher 1941- 1945, Берлин-Панков, 4 мая 1945 года.
    27     Эрнст Юнгер,     Jahre der Okkupation (впервые опубликовано в 1958 году), в Jünger, Strahlungen II (Мюнхен: dtv, 1988), 413. Запись в дневнике за 16 мая гласит: "Такова природа вещей, что нас больше затрагивают несчастья в нашей собственной семье, страдания нашего родного брата - так же, как и его вина. Они - наши. Мы должны отстаивать их, должны платить за них" (там же, стр. 451).
    28         Atina Grossmann, Jews, Germans, and Allies: Близкие встречи в оккупированной Германии (Принстон: Издательство Принстонского университета, 2007), с. 55.
    29     Это было упущено из виду в новаторском исследовании Вольфганга Шивельбуша "Культура поражения: О национальной травме, трауре и восстановлении, перевод. Джефферсон Чейз (Нью-Йорк:     Metropolitan Books, 2003). См., однако, аналогичную аргументацию для Японии после 1945 года в John W. Dower, Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II (New York: W.W. Norton, 1999).
    30     Dolf Sternberger, 'Tagebuch. Reise in Deutschland - Sommer 1945", Die Wandlung, 1 (1945/46), p. 107.
    31     Перед вторжением на немецкую землю солдаты Красной Армии были призваны своими офицерами организовать собственные "счеты мести". Например, в донесении с фронта от 5 апреля 1945 года говорилось следующее: '24 февраля, незадолго до нападения, на комсомольском собрании роты был поставлен вопрос: "За что я мщу немецким завоевателям?". К этому собранию [...] было проведено много подготовительных мероприятий. Для всех комсомольцев и других молодых людей были собраны репрессивные сводки, [...] которые должны были наглядно показать зверские преступления немецко-фашистских захватчиков. Подсчеты репрессий велись следующим образом: В каждой роте была тетрадь, в которую все солдаты и офицеры записывали личные страдания, причиненные им фашистами. Затем этот материал обобщался, и в результате получался впечатляющий обвинительный акт против немецкого палача". Центральный архив Министерства обороны Российской Федерации [ЦАМО РФ], ф. 372, оп.6570, д.76, лл.304-305, цитируется в Elena Senjavskaja, Psichologija vojny v 20 veke. Исторический взгляд на Россию (Москва: РОССПЭН, 1999), стр. 269. Информационные буклеты, распространяемые среди западных союзников, не оставляли сомнений в том, чего ожидать от немецкого гражданского населения. Например, буклет 12-й группы армий США от начала 1945 года под названием "Не будьте сосунком в Германии": "Немецкий народ может показаться дружелюбным и послушным, когда вы продвигаетесь в Германию. Так ли это? [...] Будете ли вы дружелюбно относиться к иностранной армии, которая оккупировала ваш родной город и отдавала вам приказы? Если бы ваш друг застрелил одного из этих людей, разве он не стал бы героем для вас и всего общества?".
    32     Akademie der Künste zu Berlin, Konrad Wolf Archiv, Nr 2031, Tagebücher [на русском языке] 1944/45; см. также Konrad Wolf (Archiv-Blätter 14) (Berlin: Archiv der Akademie der Künste, 2005), pp. 84-85.
    33     Scherstjanoi, Rotarmisten schreiben aus Deutschland, 184-186.
    34     Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ), Москва, фонд 2581, оп.1, д.1, лл. 118-141: Lazar Bernštein, Zapisnye knižki s dnevnikovymi zapisjami, 1933-1960; Dnevnikovye zapiski o poezdke v Germaniju, 6 March-25 April 1945 до Одера [реки], 7 March 1945.
    35     См. Lisa A. Kirschenbaum, ''Our City, Our Hearts, Our Families'': Local Loyalties and Private Life in Soviet World War II Propaganda", Slavic Review, 59 (2000), pp. 825-847.
    36     Scherstjanoi, Rotarmisten schreiben aus Deutschland, p. 170. 
    37     Там же, с. 178.
    38     Николай Н. Иноземцев, Фронтовой дневник, ред.     М.М. Максимова (Москва: Наука, 2005), стр. 209, цитируется в Олег Будницкий, "Интеллигенция встречает врага: образованные советские офицеры в побежденной Германии, 1945", Критика: Explorations in Russian and Eurasian History, 10 (2009), p. 638.
    39     РГАЛИ, фонд 1710, оп.3, д.51, 239-245:     Vassilij Grossman, Zapisnaja knižka. Vesna 1945. Boi sa Berlin, 233 (несколько иной английский перевод см. Гроссман, Писатель на войне: Василий Гроссман с Красной Армией, 1941-1945, ред. и перевод. Antony Beevor and Luba Vinogradova (London: The Harvill Press, 2005), pp. 333, 338-339), что заметно контрастирует с его опубликованными репортажами, например, Гроссман, "Дорога на Берлин, 3. В провинции Бранденбург", Красная Звезда, 26 февраля 1945 года; Гроссман, "На рубеже войны и мира II", Красная Звезда, 23 июня 1945 года.
    40     Norbert Frei, "Wir waren blind, ungläubig und langsam". Buchenwald, Dachau und die amerikanischen Medien im Frühjahr 1945", Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, 35 (1987), pp. 385-401; Dagmar Barnouw, Ansichten von Deutschland (1945). Krieg und Gewalt in der zeitgenös- sischen Fotografie (Basel: Stroemfeld, 1997); Cornelia Brink, Ikonen der Vernichtung. Öffentlicher Gebrauch von Fotografien aus nationalsozialistischen Konzentrationslagern nach 1945 (Berlin: Akademie-Verlag, 1998).
    41     Имперский военный музей, Лондон, отдел документов, № 88/8/1: подполковник M. E. Hancock MC, Берлинский дневник, 1945 год.
    42     Там же.
    43     '    Fahrt durch Berlin. Aus einem Brief von M/Sgt. Charles Gregor', Aufbau (New York), 17 августа 1945 г.
    44     Leonard O. Mosley, Report from Germany (London: Gollancz, 1945), p. 28.
    45     Джордж Оруэлл, "Теперь Германии грозит голод", Manchester Evening News, 4 мая 1945 г., в Полном собрании сочинений Джорджа Оруэлла, том 17: Я принадлежу к левым: 1945 (Лондон: Secker & Warburg, 1998), с. 133.
    46     Edgar Morin, L'an zéro de l'Allemagne (Paris: Édition de la Cité Universelle, 1946).
    47     В свете ожиданий народного восстания, разжигаемого нацистской пропагандой, союзные наместники в первые месяцы оккупации без колебаний выносили драконовские наказания, включая смертные приговоры немецким молодым людям, даже если их преступления не имели заметного политического подтекста. Ричард Дж. Эванс, Ритуалы возмездия: Capital Punishment in Germany, 1600-1987 (Oxford: Oxford University Press, 1996), p. 752.
    48     Примечательно, что не существует исторического исследования, посвященного отношениям по обоюдному согласию между солдатами Красной Армии и немецкими женщинами. Новаторский рассказ о советской оккупации Нормана Наймарка, "Русские в Германии:     A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945-1949 (Cam- bridge, MA: Belknap Press, 1995), охватывает только насилие в конце войны. В отличие от этого, см. обширную литературу о солдатах и фройляйн, в частности, недавнюю работу Хайде Фехренбах "Раса после Гитлера: Черные оккупационные дети в послевоенной Германии и Америке (Принстон: Издательство Принстонского университета, 2005).

    49     Владимир Гельфанд, Deutschland Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten, ed. Elke Scherstjanoi (Berlin: Aufbau Verlag, 2005), p. 116. Перевод русского оригинала см. на сайте http://www.gelfand.de. Многие советские дезертиры, первоначально находившиеся в Германии, делали подобные заявления в интервью, взятых американскими социологами в начале 1950-х годов. См. обширные стенограммы Гарвардских проектов интервью с эмигрантами (например, том 28, № 541), Центр Дэвиса по изучению России и Евразии, Гарвардский университет, Кембридж, штат Массачусетс.
    50     Гельфанд,     Deutschland Tagebuch, стр. 205.
    51     Виктор Голланц, Что на самом деле означает Бухенвальд (Лондон: Голланц, 1945); Голланц, В самой темной Германии (Лондон: Голланц, 1947).
    52     Имперский военный музей в Лондоне, отдел документов, подполковник Р.Л.Х. Нанн, воспоминания, написанные в 1946 году, стр. 172.
    53     Перегрин [т.е. Исаак Дойчер], "Европейский блокнот: "Хайль Гитлер!". Пароль для квартиры в Германии",     The Observer, 9 декабря 1945 года. Об этом сдвиге в британском общественном мнении см. также Mark Connelly, 'The British People, the Press, and the Strategic Campaign Against Germany', Contemporary British History, 16 (2002), pp. 39-58, аналогично для США: Astrid Eckert, Feindbilder im Wandel. Ein Vergleich des Deutschland- und des Japanbildes in den USA 1945 und 1946 (Münster: Lit, 1999).
    54     Письмо Петера де Мендельсона Хильде Шпиль, Нюрнберг, 18 ноября 1945 года; Münchener Stadtbibliothek, Monacensia. Literaturarchiv, Peter de Mendelssohn-Archiv B134.
    55     Стивен Спендер, "Свидетель Европы" (Лондон: Хэмиш Гамильтон, 1947), стр. 235.
    56     Джон Дос Пассос, Tour of Duty (Boston: Houghton Mifflin, 1946), p. 319.
    57     Там же, с. 324.
    58     Стиг Дагерман, Немецкая осень, перевод. Robin Fulton (London: Quartet Encounters, 1988), pp. 9-10 и 12-13.
    59     Рут Андреас-Фридрих, Берлинское подполье, перевод.     Барроуз Мусси, с вводным примечанием Джоэла Сэйра (Лондон: Латимер Хаус, 1948); Женщина в Берлине, перевод. James Stern (New York: Harcourt, 1954).
    60     Критика оккупации союзников в немецкой общественности, начиная с 1947 года, была проанализирована Йозефом Фошепотом, "Немецкая реакция на поражение и оккупацию", в книге "Западная Германия в условиях строительства:     Politics, Society, and Culture in the Adenauer Era, ed. Роберт Г. Мёллер (Анн Арбор: Издательство Мичиганского университета, 1997). Фошепот не интерпретирует эту критику как результат оккупационной политики союзников, а просто как немецкую стратегию, направленную на отказ от понятий коллективной вины.
    61     Например, Эрик Хобсбаум рассказывает о подобном разочаровании (которое, однако, вскоре было затмлено холодной войной). Британский коммунист и историк приехал в Германию в 1947 году в качестве офицера по перевоспитанию и был впечатлен рассказами одного из участников его семинаров - Райнхарта Козеллека - о его опыте немецкого военнопленного в советском лагере. Эрик
    Дж. Хобсбаум, "Интересные времена: Жизнь двадцатого века (Нью-Йорк:     Abacus, 2002), с. 179-180.
    62     См. например,     Riccarda Torriani, ''Des Bédouins particulièrement intelligents? La pensée coloniale et les occupations française et britannique de l'Allemagne (1945-1949)", Histoire & Sociétés. Révue européenne d'histoire sociale, 17 (2006), pp. 56-66.
    63     Аналогично, Клаус Дитмар Хенке, '    Kriegsende West - Kriegsende Ost. Zur politischen Auswirkung kollektiver Schlüsselerfahrungen 1944/45', in Erobert oder befreit? Deutschland im internationalen Kräftefeld und die Sowjetische Besatzungszone (1945/46), ed. Hartmut Mehringer et al. (Munich: Oldenbourg, 1999), pp. 13-17; Henke, Die amerikanische Besetzung Deutschlands (Munich: Oldenbourg, 1995); для Японии: Dower, Embracing Defeat.
    64     E. Berg, 'Dva goda v okkupirovannoi Germanii', Pamjat'. Историографический сборник, 5 (1981/82), с. 7-41, 10 и 12.
    65     Марк Эдель, Советские ветераны Второй мировой войны: народное движение в авторитарном обществе, 1941-1991 (Оксфорд: Издательство Оксфордского университета, 2008).
    66     См. например, Элизабет Домански, "Потерянная война: Вторая мировая война в послевоенной памяти Германии", в книге "Размышления о Холокосте:     After Half a Century, ed. Элвин Х. Розенфельд (Bloom- ington: Indiana University Press, 1997), pp. 233-272; A. Dirk Moses, German Intellectuals and the Nazi Past (New York: Cambridge University Press, 2007); Wulf Kansteiner, 'Losing the War
    - Победа в битве за память: Наследие нацизма, Второй мировой войны и Холокоста в Федеративной Республике Германия", в книге "Политика памяти в послевоенной Европе", под ред.     Claudio Fogu et al. (Durham: Duke University Press, 2006), pp. 102-146; Aleida Assmann, Der lange Schatten der Vergangenheit. Erinnerungskultur und Geschichtspolitik (Munich: Beck, 2006).
    67     Peter Weiss, Die Besiegten (Frankfurt: Suhrkamp, 1985; шведский оригинал, 1947), p. 57. См. также: Wilhelm Voßkamp, ''Ein unwahrscheinlicher Alptraum bei hellem Licht''. Peter Weiß' Berliner Phantasmagorien "Die Besiegten"', German Politics and Society, 23 (2005), pp. 128-137.

     










  •     Dr. Elke Scherstjanoi "Ein Rotarmist in Deutschland"
  •     Stern  "Von Siegern und Besiegten"
  •     Märkische Allgemeine  "Hinter den Kulissen"
  •     Das Erste "Kulturreport"
  •     Berliner Zeitung  "Besatzer, Schöngeist, Nervensäge, Liebhaber"
  •     SR 2 KulturRadio  "Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Die Zeit  "Wodka, Schlendrian, Gewalt"
  •     Jüdische Allgemeine  "Aufzeichnungen im Feindesland"
  •     Mitteldeutsche Zeitung  "Ein rotes Herz in Uniform"
  •     Unveröffentlichte Kritik  "Aufzeichnungen eines Rotarmisten vom Umgang mit den Deutschen"
  •     Bild  "Auf Berlin, das Besiegte, spucke ich!"
  •     Das Buch von Gregor Thum "Traumland Osten. Deutsche Bilder vom östlichen Europa im 20. Jahrhundert"
  •     Flensborg Avis  "Set med en russisk officers øjne"
  •     Ostsee Zeitung  "Das Tagebuch des Rotarmisten"
  •     Leipziger Volkszeitung  "Das Glück lächelt uns also zu!"
  •     Passauer Neue Presse "Erinnerungspolitischer Gezeitenwechsel"
  •     Lübecker Nachrichten  "Das Kriegsende aus Sicht eines Rotarmisten"
  •     Lausitzer Rundschau  "Ich werde es erzählen"
  •     Leipzigs-Neue  "Rotarmisten und Deutsche"
  •     SWR2 Radio ART: Hörspiel
  •     Kulturation  "Tagebuchaufzeichnungen eines jungen Sowjetleutnants"
  •     Der Tagesspiegel  "Hier gibt es Mädchen"
  •     NDR  "Bücher Journal"
  •     Kulturportal  "Chronik"
  •     Sächsische Zeitung  "Bitterer Beigeschmack"
  •     Wiesbadener Tagblatt "Reflexionen, Textcollagen und inhaltlicher Zündstoff"
  •     Deutschlandradio Kultur  "Krieg und Kriegsende aus russischer Sicht"
  •     Berliner Zeitung  "Die Deutschen tragen alle weisse Armbinden"
  •     MDR  "Deutschland-Tagebuch eines Rotarmisten"
  •     Jüdisches Berlin  "Das Unvergessliche ist geschehen" / "Личные воспоминания"
  •     Süddeutsche Zeitung  "So dachten die Sieger"
  •     Financial Times Deutschland  "Aufzeichnungen aus den Kellerlöchern"
  •     Badisches Tagblatt  "Ehrliches Interesse oder narzisstische Selbstschau?"
  •     Freie Presse  "Ein Rotarmist in Berlin"
  •     Nordkurier/Usedom Kurier  "Aufzeichnungen eines Rotarmisten ungefiltert"
  •     Nordkurier  "Tagebuch, Briefe und Erinnerungen"
  •     Ostthüringer Zeitung  "An den Rand geschrieben"
  •     Potsdamer Neueste Nachrichten  "Hier gibt es Mädchen"
  •     NDR Info. Forum Zeitgeschichte "Features und Hintergründe"
  •     Deutschlandradio Kultur. Politische Literatur. "Lasse mir eine Dauerwelle machen"
  •     Konkret "Watching the krauts. Emigranten und internationale Beobachter schildern ihre Eindrücke aus Nachkriegsdeutschland"
  •     Cicero "Voodoo Child. Die verhexten Kinder"
  •     Dagens Nyheter  "Det oaendliga kriget"
  •     Utopie-kreativ  "Des jungen Leutnants Deutschland - Tagebuch"
  •     Neues Deutschland  "Berlin, Stunde Null"
  •     Webwecker-bielefeld  "Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Südkurier  "Späte Entschädigung"
  •     Online Rezension  "Das kriegsende aus der Sicht eines Soldaten der Roten Armee"
  •     Saarbrücker Zeitung  "Erstmals: Das Tagebuch eines Rotarmisten"
  •     Neue Osnabrücker Zeitung  "Weder Brutalbesatzer noch ein Held"
  •     Thüringische Landeszeitung  "Vom Alltag im Land der Besiegten"
  •     Das Argument "Wladimir Gelfand: Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Deutschland Archiv: Zeitschrift für das vereinigte Deutschland  "Betrachtungen eines Aussenseiters"
  •     Neue Gesellschaft/Frankfurter Hefte  "Von Siegern und Besiegten"
  •     Deutsch-Russisches Museum Berlin-Karlshorst "Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Online Rezensionen. Die Literaturdatenbank
  •     Literaturkritik  "Ein siegreicher Rotarmist"
  •     RBB Kulturradio  "Ein Rotarmist in Berlin"
  •     Українська правда  "Нульовий варiант" для ветеранiв вiйни" / Комсомольская правда "Нулевой вариант" для ветеранов войны"
  •     Dagens Nyheter. "Sovjetsoldatens dagbok. Hoppfull läsning trots krigets grymheter"
  •     Ersatz  "Tysk dagbok 1945-46 av Vladimir Gelfand"
  •     Borås Tidning  "Vittnesmåil från krigets inferno"
  •     Sundsvall (ST)  "Solkig skildring av sovjetisk soldat frеn det besegrade Berlin"
  •     Helsingborgs Dagblad  "Krigsdagbok av privat natur"
  •     2006 Bradfor  "Conference on Contemporary German Literature"
  •     Spring-2005/2006/2016 Foreign Rights, German Diary 1945-1946
  •     Flamman / Ryska Posten "Dagbok kastar tvivel över våldtäktsmyten"
  •     INTERPRES "DAGBOG REJSER TVIVL OM DEN TYSK-REVANCHISTISKE “VOLDTÆGTSMYTE”
  •     Expressen  "Kamratliga kramar"
  •     Expressen Kultur  "Under våldets täckmantel"
  •     Lo Tidningen  "Krigets vardag i röda armén"
  •     Tuffnet Radio  "Är krigets våldtäkter en myt?"
  •     Norrköpings Tidningar  "En blick från andra sidan"
  •     Expressen Kultur  "Den enda vägens historia"
  •     Expressen Kultur  "Det totalitära arvet"
  •     Allehanda  "Rysk soldatdagbok om den grymma slutstriden"
  •     Ryska Posten  "Till försvar för fakta och anständighet"
  •     Hugin & Munin  "En rödarmist i Tyskland"
  •     Theater "Das deutsch-russische Soldatenwörtebuch" / Театр  "Русско-немецкий солдатский разговорник"
  •     SWR2 Radio "Journal am Mittag"
  •     Berliner Zeitung  "Dem Krieg den Krieg erklären"
  •     Die Tageszeitung  "Mach's noch einmal, Iwan!"
  •     The book of Paul Steege: "Black Market, Cold War: Everyday Life in Berlin, 1946-1949"
  •     Телеканал РТР "Культура":  "Русско-немецкий солдатский разговорник"
  •     Аргументы и факты  "Есть ли правда у войны?"
  •     RT "Russian-German soldier's phrase-book on stage in Moscow"
  •     Утро.ru  "Контурная карта великой войны"
  •     Коммерсантъ "Языковой окоп"
  •     Телеканал РТР "Культура"  "Широкий формат с Ириной Лесовой"
  •     Museum Berlin-Karlshorst  "Das Haus in Karlshorst. Geschichte am Ort der Kapitulation"
  •     Das Buch von Roland Thimme: "Rote Fahnen über Potsdam 1933 - 1989: Lebenswege und Tagebücher"
  •     Das Buch von Bernd Vogenbeck, Juliane Tomann, Magda Abraham-Diefenbach: "Terra Transoderana: Zwischen Neumark und Ziemia Lubuska"
  •     Das Buch von Sven Reichardt & Malte Zierenberg: "Damals nach dem Krieg Eine Geschichte Deutschlands - 1945 bis 1949"
  •     Lothar Gall & Barbara Blessing: "Historische Zeitschrift Register zu Band 276 (2003) bis 285 (2007)"
  •     Wyborcza.pl "Kłopotliwy pomnik w mieście z trudną historią"
  •     Kollektives Gedächtnis "Erinnerungen an meine Cousine Dora aus Königsberg"
  •     Das Buch von Ingeborg Jacobs: "Freiwild: Das Schicksal deutscher Frauen 1945"
  •     Wyborcza.pl "Strącona gwiazda wdzięczności"
  •     Закон i Бiзнес "Двічі по двісті - суд честі"
  •     Радио Свобода "Красная армия. Встреча с Европой"
  •     DEP "Stupri sovietici in Germania /1944-45/"
  •     Дніпропетровський національний історичний музей ім. Яворницького "Музей і відвідувач: методичні розробки, сценарії, концепції. Листи з 43-го"
  •     Explorations in Russian and Eurasian History "The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945"
  •     DAMALS "Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Gedankenwelt des Siegers"
  •     Das Buch von Pauline de Bok: "Blankow oder Das Verlangen nach Heimat"
  •     Das Buch von Ingo von Münch: "Frau, komm!": die Massenvergewaltigungen deutscher Frauen und Mädchen 1944/45"
  •     Das Buch von Roland Thimme: "Schwarzmondnacht: Authentische Tagebücher berichten (1933-1953). Nazidiktatur - Sowjetische Besatzerwillkür"
  •     История государства  "Миф о миллионах изнасилованных немок"
  •     Das Buch Alexander Häusser, Gordian Maugg: "Hungerwinter: Deutschlands humanitäre Katastrophe 1946/47"
  •     Heinz Schilling: "Jahresberichte für deutsche Geschichte: Neue Folge. 60. Jahrgang 2008"
  •     Jan M. Piskorski "WYGNAŃCY: Migracje przymusowe i uchodźcy w dwudziestowiecznej Europie"
  •     Wayne State "The Cultural Memory Of German Victimhood In Post-1990 Popular German Literature And Television"
  •     Deutschlandradio "Heimat ist dort, wo kein Hass ist"
  •     Journal of Cold War Studies "Wladimir Gelfand, Deutschland-Tagebuch 1945–1946: Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     ЛЕХАИМ "Евреи на войне. Солдатские дневники"
  •     Частный Корреспондент "Победа благодаря и вопреки"
  •     Перспективы "Сексуальное насилие в годы Второй мировой войны: память, дискурс, орудие политики"
  •     Радиостанция Эхо Москвы & RTVi "Не так" с Олегом Будницким: Великая Отечественная - солдатские дневники"
  •     Books Llc "Person im Zweiten Weltkrieg /Sowjetunion/ Georgi Konstantinowitsch Schukow, Wladimir Gelfand, Pawel Alexejewitsch Rotmistrow"
  •     Das Buch von Jan Musekamp: "Zwischen Stettin und Szczecin - Metamorphosen einer Stadt von 1945 bis 2005"
  •     Encyclopedia of safety "Ladies liberated Europe in the eyes of Russian soldiers and officers (1944-1945 gg.)"
  •     Азовские греки "Павел Тасиц"
  •     Newsland "СМЯТЕНИЕ ГРОЗНОЙ ОСЕНИ 1941 ГОДА"
  •     Wallstein "Demokratie im Schatten der Gewalt: Geschichten des Privaten im deutschen Nachkrieg"
  •     Вестник РГГУ "Болезненная тема второй мировой войны: сексуальное насилие по обе стороны фронта"
  •     Das Buch von Jürgen W. Schmidt: "Als die Heimat zur Fremde wurde"
  •     ЛЕХАИМ "Евреи на войне: от советского к еврейскому?"
  •     Gedenkstätte/ Museum Seelower Höhen "Die Schlacht"
  •     The book of Frederick Taylor "Exorcising Hitler: The Occupation and Denazification of Germany"
  •     Огонёк "10 дневников одной войны"
  •     The book of Michael Jones "Total War: From Stalingrad to Berlin"
  •     Das Buch von Frederick Taylor "Zwischen Krieg und Frieden: Die Besetzung und Entnazifizierung Deutschlands 1944-1946"
  •     WordPress.com "Wie sind wir Westler alt und überklug - und sind jetzt doch Schmutz unter ihren Stiefeln"
  •     Åke Sandin "Är krigets våldtäkter en myt?"
  •     Олег Будницкий: "Архив еврейской истории" Том 6. "Дневники"
  •     Michael Jones: "El trasfondo humano de la guerra: con el ejército soviético de Stalingrado a Berlín"
  •     Das Buch von Jörg Baberowski: "Verbrannte Erde: Stalins Herrschaft der Gewalt"
  •     Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft "Gewalt im Militar. Die Rote Armee im Zweiten Weltkrieg"
  •     Ersatz-[E-bok] "Tysk dagbok 1945-46"
  •     The book of Michael David-Fox, Peter Holquist, Alexander M. Martin: "Fascination and Enmity: Russia and Germany as Entangled Histories, 1914-1945"
  •     Елена Сенявская "Женщины освобождённой Европы глазами советских солдат и офицеров (1944-1945 гг.)"
  •     The book of Raphaelle Branche, Fabrice Virgili: "Rape in Wartime (Genders and Sexualities in History)"
  •     (סקירה   צבאית נשים של אירופה המשוחררת דרך עיניהם של חיילים וקצינים סובייטים (1944-1945
  •     БезФорматаРу "Хоть бы скорей газетку прочесть"
  •     ВЕСТНИК "Проблемы реадаптации студентов-фронтовиков к учебному процессу после Великой Отечественной войны"
  •     Zeitschrift für Geschichtswissenschaft 60 (2012), 12
  •     Все лечится "10 миллионов изнасилованных немок"
  •     Симха "Еврейский Марк Твен. Так называли Шолома Рабиновича, известного как Шолом-Алейхем"
  •     Nicolas Bernard "La Guerre germano-soviétique: 1941-1945 (Histoires d'aujourd'hui) E-Book"
  •     Annales: Nathalie Moine "La perte, le don, le butin. Civilisation stalinienne, aide étrangère et biens trophées dans l’Union soviétique des années 1940"
  •     Das Buch von Beata Halicka "Polens Wilder Westen. Erzwungene Migration und die kulturelle Aneignung des Oderraums 1945 - 1948"
  •     Das Buch von Jan M. Piskorski "Die Verjagten: Flucht und Vertreibung im Europa des 20. Jahrhundert"
  •     "آسو  "دشمن هرگز در نمی‌زن
  •     Уроки истории. ХХ век. Гефтер. "Антисемитизм в СССР во время Второй мировой войны в контексте холокоста"
  •     Ella Janatovsky "The Crystallization of National Identity in Times of War: The Experience of a Soviet Jewish Soldier"
  •     Word War II Multimedia Database "Borgward Panzerjager At The Reichstag"
  •     Militaergeschichtliche Zeitschrift "Buchbesprechungen"
  •     Всеукраинский еженедельник Украина-Центр "Рукописи не горят"
  •     Ljudbok / Bok / eBok: Niclas Sennerteg "Nionde arméns undergång: Kampen om Berlin 1945"
  •     Das Buch von Michaela Kipp: "Großreinemachen im Osten: Feindbilder in deutschen Feldpostbriefen im Zweiten Weltkrieg"
  •     Петербургская газета "Женщины на службе в Третьем Рейхе"
  •     Володимир Поліщук "Зроблено в Єлисаветграді"
  •     Германо-российский музей Берлин-Карлсхорст. Каталог постоянной экспозиции / Katalog zur Dauerausstellung
  •     Clarissa Schnabel "The life and times of Marta Dietschy-Hillers"
  •     Alliance for Human Research Protection "Breaking the Silence about sexual violence against women during the Holocaust"
  •     Еврейский музей и центр толерантности. Группа по работе с архивными документами
  •     Эхо Москвы "ЦЕНА ПОБЕДЫ: Военный дневник лейтенанта Владимира Гельфанда"
  •     Bok / eBok: Anders Bergman & Emelie Perland "365 dagar: Utdrag ur kända och okända dagböcker"
  •     РИА Новости "Освободители Германии"
  •     Das Buch von Miriam Gebhardt "Als die Soldaten kamen: Die Vergewaltigung deutscher Frauen am Ende des Zweiten Weltkriegs"
  •     Petra Tabarelli "Vladimir Gelfand"
  •     Das Buch von Martin Stein "Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten"
  •     Książka Beata Halicka "Polski Dziki Zachód. Przymusowe migracje i kulturowe oswajanie Nadodrza 1945-1948"
  •     The German Quarterly "Philomela’s Legacy: Rape, the Second World War, and the Ethics of Reading"
  •     MAZ LOKAL "Archäologische Spuren der Roten Armee in Brandenburg"
  •     Tenona "Как фашисты издевались над детьми в концлагере Саласпилс. Чудовищные исторические факты о концлагерях"
  •     Deutsches Historisches Museum "1945 – Niederlage. Befreiung. Neuanfang. Zwölf Länder Europas nach dem Zweiten Weltkrieg"
  •     День за днем "Дневник лейтенанта Гельфанда"
  •     BBC News "The rape of Berlin" / BBC Mundo / BBC O`zbek / BBC Brasil / BBC فارْسِى "تجاوز در برلین" 
  •     Echo24.cz "Z deníku rudoarmějce: Probodneme je skrz genitálie"
  •     The Telegraph "The truth behind The Rape of Berlin"
  •     BBC World Service "The Rape of Berlin"
  •     ParlamentniListy.cz "Mrzačení, znásilňování, to všechno jsme dělali. Český server připomíná drsné paměti sovětského vojáka"
  •     WordPress.com "Termina a Batalha de Berlim"
  •     Dnevnik.hr "Podignula je suknju i kazala mi: 'Spavaj sa mnom. Čini što želiš! Ali samo ti"
  •     ilPOST "Gli stupri in Germania, 70 anni fa"
  •     上海东方报业 有限公司 70年前苏军强奸了十万柏林妇女？很多人仍在寻找真相
  •     연합뉴스 "BBC: 러시아군, 2차대전때 독일에서 대규모 강간"
  •     세계일보 "러시아군, 2차대전때 독일에서 대규모 강간"
  •     Telegraf "SPOMENIK RUSKOM SILOVATELJU: Nemci bi da preimenuju istorijsko zdanje u Berlinu?"
  •     Múlt-kor "A berlini asszonyok küzdelme a szovjet erőszaktevők ellen"
  •     Noticiasbit.com "El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     Museumsportal Berlin "Landsberger Allee 563, 21. April 1945"
  •     Caldeirão Político "70 anos após fim da guerra, estupro coletivo de alemãs ainda é episódio pouco conhecido"
  •     Nuestras Charlas Nocturnas "70 aniversario del fin de la II Guerra Mundial: del horror nazi al terror rojo en Alemania"
  •     W Radio "El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     La Tercera "BBC: El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     Noticias de Paraguay "El drama de las alemanas violadas por tropas soviéticas hacia el final de la Segunda Guerra Mundial"
  •     Cnn Hit New "The drama hidden mass rape during the fall of Berlin"
  •     Dân Luận "Trần Lê - Hồng quân, nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin 1945"
  •     Český rozhlas "Temná stránka sovětského vítězství: znásilňování Němek"
  •     Historia "Cerita Kelam Perempuan Jerman Setelah Nazi Kalah Perang"
  •     G'Le Monde "Nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin năm 1945 mang tên Hồng Quân"
  •     BBC News 코리아 "베를린에서 벌어진 대규모 강간"
  •     Эхо Москвы "Дилетанты. Красная армия в Европе"
  •     Der Freitag "Eine Schnappschussidee"
  •     باز آفريني واقعيت ها  "تجاوز در برلین"
  •     Quadriculado "O Fim da Guerra e o início do Pesadelo. Duas narrativas sobre o inferno"
  •     Majano Gossip "PER NON DIMENTICARE.... LE PORCHERIE COMUNISTE!!!"
  •     非中国日报网 "柏林的强奸"
  •     Constantin Film "Anonyma - Eine Frau in Berlin. Materialien zum Film"
  •     Русская Германия "Я прижал бедную маму к своему сердцу и долго утешал"
  •     De Gruyter Oldenbourg "Erinnerung an Diktatur und Krieg. Brennpunkte des kulturellen Gedächtnisses zwischen Russland und Deutschland seit 1945"
  •     Memuarist.com "Гельфанд Владимир Натанович"
  •     Πανεπιστημίου Ιωαννίνων "Οι νόμοι του Πλάτωνα για την υβριστική κακολογία και την κατάχρηση του δημοσίου"
  •     Das Buch von Nicholas Stargardt "Der deutsche Krieg: 1939 - 1945" / Николас Старгардт "Мобилизованная нация. Германия 1939–1945"
  •     FAKEOFF "Оглянуться в прошлое"
  •     The book of Nicholas Stargardt "The German War: A Nation Under Arms, 1939–45"
  •     The book of Nicholas Stargardt "The German War: A Nation Under Arms, 1939–45"
  •     Книга "Владимир Гельфанд. Дневник 1941 - 1946"
  •     BBC Русская служба "Изнасилование Берлина: неизвестная история войны" / BBC Україна "Зґвалтування Берліна: невідома історія війни"
  •     Virtual Azərbaycan "Berlinin zorlanması"
  •     Гефтер "Олег Будницкий: «Дневник, приятель дорогой!» Военный дневник Владимира Гельфанда"
  •     Гефтер "Владимир Гельфанд. Дневник 1942 года"
  •     BBC Tiếng Việt "Lính Liên Xô 'hãm hiếp phụ nữ Đức'"
  •     Nicolas Bernard "La Guerre germano-soviétique, 1941-1943" Tome 1
  •     Nicolas Bernard "La Guerre germano-soviétique, 1943-1945" Tome 2
  •     Эхо Москвы "ЦЕНА ПОБЕДЫ: Дневники лейтенанта Гельфанда"
  •     Renato Furtado "Soviéticos estupraram 2 milhões de mulheres alemãs, durante a Guerra Mundial"
  •     Вера Дубина "«Обыкновенная история» Второй мировой войны: дискурсы сексуального насилия над женщинами оккупированных территорий"
  •     Еврейский музей и центр толерантности "Презентация книги Владимира Гельфанда «Дневник 1941-1946»"
  •     Еврейский музей и центр толерантности "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. "Атака"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. "Бой"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. "Победа"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. Эпилог
  •     Труд "Покорность и отвага: кто кого?"
  •     Издательский Дом «Новый Взгляд» "Выставка подвига"
  •     Katalog NT "Выставка "Евреи в Великой Отечественной войне " - собрание уникальных документов"
  •     Вести "Выставка "Евреи в Великой Отечественной войне" - собрание уникальных документов"
  •     Радио Свобода "Бесценный графоман"
  •     Вечерняя Москва "Еще раз о войне"
  •     РИА Новости "Выставка про евреев во время ВОВ открывается в Еврейском музее"
  •     Телеканал «Культура» Выставка "Евреи в Великой Отечественной войне" проходит в Москве
  •     Россия HD "Вести в 20.00"
  •     GORSKIE "В Москве открылась выставка "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Aгентство еврейских новостей "Евреи – герои войны"
  •     STMEGI TV "Открытие выставки "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Национальный исследовательский университет Высшая школа экономики "Открытие выставки "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Независимая газета "Война Абрама"
  •     Revista de Historia "El lado oscuro de la victoria aliada en la Segunda Guerra Mundial"
  •     יעיתון סינאתלה  גביש הסמל ולדימיר גלפנד מספר על חיי היומיום במלחמה , על אורח חיים בחזית ובעורף
  •     Лехаим "Война Абрама"
  •     Elhallgatva "A front emlékezete. A Vörös Hadsereg kötelékében tömegesen és fiatalkorúakon elkövetett nemi erőszak kérdése a Dél-Vértesben"
  •     Libertad USA "El drama de las alemanas: violadas por tropas soviéticas en 1945 y violadas por inmigrantes musulmanes en 2016"
  •     НГ Ex Libris "Пять книг недели"
  •     Брестский Курьер "Фамильное древо Бреста. На перекрестках тех дорог…"
  •     Полит.Ру "ProScience: Олег Будницкий о народной истории войны"
  •     Олена Проскура "Запiзнiла сповiдь"
  •     Полит.Ру "ProScience: Возможна ли научная история Великой Отечественной войны?"
  •     Книга "Владимир Гельфанд. Дневник 1941 - 1946"
  •     Ahlul Bait Nabi Saw "Kisah Kelam Perempuan Jerman Setelah Nazi Kalah Perang"
  •     北京北晚新视 觉传媒有限公司 "70年前苏军强奸了十万柏林妇女？"
  •     Преподавание истории в школе "«О том, что происходило…» Дневник Владимира Гельфанда"
  •     Вестник НГПУ "О «НЕУБЕДИТЕЛЬНЕЙШЕЙ» ИЗ ПОМЕТ: (Высокая лексика в толковых словарях русского языка XX-XXI вв.)"
  •     Fotografias da História "Memórias esquecidas: o estupro coletivo das mulheres alemãs"
  •     Archäologisches Landesmuseum Brandenburg "Zwischen Krieg und Frieden" / "Между войной и миром"
  •     Российская газета "Там, где кончается война"
  •     Народный Корреспондент "Женщины освобождённой Европы глазами советских солдат: правда про "2 миллиона изнасилованых немок"
  •     Fiona "Военные изнасилования — преступления против жизни и личности"
  •     军情观察室 "苏军攻克柏林后暴行妇女遭殃，战争中的强奸现象为什么频发？"
  •     Независимая газета "Дневник минометчика"
  •     Независимая газета "ИСПОДЛОБЬЯ: Кризис концепции"
  •     East European Jewish Affairs "Jewish response to the non-Jewish question: “Where were the Jews during the fighting?” 1941–5"
  •     Niels Bo Poulsen "Skæbnekamp: Den tysk-sovjetiske krig 1941-1945"
  •     Olhar Atual "A Esquerda a história e o estupro"
  •     The book of Stefan-Ludwig Hoffmann, Sandrine Kott, Peter Romijn, Olivier Wieviorka "Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947"
  •     Walter de Gruyter "Germans into Allies: Writing a Diary in 1945"
  •     Blog in Berlin "22. Juni – da war doch was?"
  •     Steemit "Berlin Rape: The Hidden History of War"
  •     Estudo Prático "Crimes de estupro na Segunda Guerra Mundial e dentro do exército americano"
  •     Громадське радіо "Насильство над жінками під час бойових дій — табу для України"
  •     InfoRadio RBB "Geschichte in den Wäldern Brandenburgs"
  •     "شگفتی های تاریخ است "پشت پرده تجاوز به زنان برلینی در پایان جنگ جهانی دوم
  •     Das Buch Hans-Jürgen Beier gewidmet "Lehren – Sammeln – Publizieren"
  •     The book of Miriam Gebhardt "Crimes Unspoken: The Rape of German Women at the End of the Second World War"
  •     Русский вестник "Искажение истории: «Изнасилованная Германия»"
  •     凯迪 "推荐《柏林女人》与《五月四日》影片"
  •     Vix "Estupro de guerra: o que acontece com mulheres em zonas de conflito, como Aleppo?"
  •     Universidad del Bío-Bío "CRÍMENES DE GUERRA RUSOS EN LA SEGUNDA GUERRA MUNDIAL (1940-1945)"
  •     "المنصة  "العنف ضد المرأة.. المسكوت عنه في الحرب العالمية الثانية
  •     Книга. Олег Шеин "От Астраханского кремля до Рейхсканцелярии. Боевой путь 248-й стрелковой дивизии"
  •     Sodaz Ot "Освободительная миссия Красной Армии и кривое зеркало вражеской пропаганды"
  •     Sodaz Ot "Советский воин — освободитель Европы: психология и поведение на завершающем этапе войны (II)"
  •     企业头条 "柏林战役后的女人"
  •     Sántha István "A front emlékezete"
  •     腾讯公司   "二战时期欧洲, 战胜国对战败国的十万妇女是怎么处理的!"
  •     El Nuevo Accion "QUE LE PREGUNTEN A LAS ALEMANAS VIOLADAS POR RUSOS, NORTEAMERICANOS, INGLESES Y FRANCESES"
  •     Periodismo Libre "QUE LE PREGUNTEN A LAS ALEMANAS VIOLADAS POR RUSOS, NORTEAMERICANOS, INGLESES Y FRANCESES"
  •     DE Y.OBIDIN "Какими видели европейских женщин советские солдаты и офицеры (1944-1945 годы)?"
  •     Magyar Tudományos Akadémia "Váltóállítás: Diktatúrák a vidéki Magyarországon 1945-ben"
  •     歷史錄 "近1萬女性被強姦致死，女孩撩開裙子說：不下20個男人戳我這兒"
  •     Cyberpedia "Проблема возмездия и «границы ненависти» у советского солдата-освободителя"
  •     NewConcepts Society "Можно ли ставить знак равенства между зверствами гитлеровцев и зверствами советских солдат?"
  •     搜狐 "二战时期欧洲，战胜国对战败国的妇女是怎么处理的"
  •     Ranker "14 Shocking Atrocities Committed By 20th Century Communist Dictatorships"
  •     Эхо Москвы "Дилетанты. Начало войны. Личные источники"
  •     Журнал "Огонёк" "Эго прошедшей войны"
  •     이창남 외 공저 "폭력과 소통 :트랜스내셔널한 정의를 위하여"
  •     Уроки истории. XX век "Книжный дайджест «Уроков истории»: советский антисемитизм"
  •     Свободная Пресса "Кто кого насиловал в Германии"
  •     EPrints "Взаємовідносини червоноармійців з цивільним населенням під час перебування радянських військ на території Польщі (кінець 1944 - початок 1945 рр.)"
  •     Pikabu "Обратная сторона медали"
  •     Озёрск.Ru "Война и немцы"
  •     Імекс-ЛТД "Історичний календар Кіровоградщини на 2018 рік. Люди. Події. Факти"
  •     יד ושם - רשות הזיכרון לשואה ולגבורה "Vladimir Gelfand"
  •     Atchuup! "Soviet soldiers openly sexually harass German woman in Leipzig after WWII victory, 1945"
  •     Книга Мириам Гебхардт "Когда пришли солдаты. Изнасилование немецких женщин в конце Второй мировой войны"
  •     Coffe Time "Женщины освобождённой"
  •     Дилетант "Цена победы. Военный дневник лейтенанта Владимира Гельфанда"
  •     Feldgrau.Info - Bоенная история "Подборка"
  •     Геннадий Красухин "Круглый год с литературой. Квартал четвёртый"
  •     Вечерний Брест "В поисках утраченного времени. Солдат Победы Аркадий Бляхер. Часть 9. Нелюбовь"
  •     Аргументы недели "Всю правду знает только народ. Почему фронтовые дневники совсем не похожи на кино о войне"
  •     Fanfics.me "Вспомним подвиги ветеранов!"
  •     VietInfo "Hồng quân, Nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin năm 1945"
  •     Книга: Виталий Дымарский, Владимир Рыжков "Лица войны"
  •     Dozor "Про День Перемоги в Кіровограді, фейкових ветеранів і "липове" примирення"
  •     East European Jewish Affairs "Review of Dnevnik 1941-1946, by Vladimir Gel’fand
  •     The book of Harriet Murav, Gennady Estraikh "Soviet Jews in World War II: Fighting, Witnessing, Remembering"
  •     TARINGA! "Las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     ВолиньPost "Еротика та війна: спогади про Любомль 1944 року"
  •     Anews "Молодые воспринимают войну в конфетном обличии"
  •     RTVi "«Война эта будет дикая». Что писали 22 июня 1941 года в дневниках"
  •     Tribun Manado "Nasib Kelam Perempuan Jerman Usai Nazi Kalah, Gadis Muda, Wanita Tua dan Hamil Diperkosa Bergantian"
  •     The book of Elisabeth Krimmer "German Women's Life Writing and the Holocaust: Complicity and Gender in the Second World War"
  •     ViewsBros  "WARTIME VIOLENCE AGAINST WOMEN"
  •     Xosé Manuel Núñez Seixas "El frente del Este : historia y memoria de la guerra germano-soviética, 1941-1945"
  •     اخبار المقطم و الخليفه " إغتصاب برلين الكبير"
  •     Русская семерка "В чьем плену хуже всего содержались женщины-военные на Второй мировой"
  •     Mail Online "Mass grave containing 1,800 German soldiers who perished at the Battle of Stalingrad is uncovered in Russia - 75 years after WWII's largest confrontation claimed 2 mln lives"
  •     PT. Kompas Cyber Media "Kuburan Massal 1.800 Tentara Jerman Ditemukan di Kota Volgograd"
  •     Công ty Cổ phần Quảng cáo Trực tuyến 24H "Nga: Sửa ống nước, phát hiện 1.800 hài cốt của trận đánh đẫm máu nhất lịch sử"
  •     LGMI News "Pasang Pipa Air, Tukang Temukan Kuburan Masal 1.837 Tentara Jerman"
  •     Quora "¿Cuál es un hecho sobre la Segunda Guerra Mundial que la mayoría de las personas no saben y probablemente no quieren saber?"
  •     "مجله مهاجرت  "آنچه روس‌ها در برلین انجام دادند!
  •     Музейний простiр  "Музей на Дніпрі отримав новорічні подарунки під ялинку"
  •     Бэла Гельфанд. Как в Берлине убивали жену красноармейца Владимира Гельфанда  .. ..
  •     The book of Paul Roland "Life After the Third Reich: The Struggle to Rise from the Nazi Ruins"
  •     O Sentinela "Dois Milhões de Alemãs: O Maior Estupro em Massa da História foi um Crime Aliado-Soviético"
  •     Stratejik Güvenlik "SAVAŞ DOSYASI : TARİHTEN BİR KARE – 2. DÜNYA SAVAŞI BİTİMİNDE ALMANYA’DA KADINLARA TOPLU TECAVÜZLER"
  •     Агентство новостей «Хакасия-Информ» "Кто остановит шоу Коновалова?"
  •     Isralike.org "Цена победы. Военный дневник лейтенанта Владимира Гельфанда"
  •     Robert Dale “For what and for whom were we fighting?”: Red Army Soldiers, Combat Motivation and Survival Strategies on the Eastern Front in the Second World War
  •     "طرفداری "پایان رویای نازیسم / سقوط امپراطوری آدولف هیتلر
  •     Das Buch von Kerstin Bischl "Frontbeziehungen: Geschlechterverhältnisse und Gewaltdynamiken in der Roten Armee 1941-1945"
  •     Русская семерка "Красноармейцы или солдаты союзников: кто вызывал у немок больший страх"
  •     Kibalchish "Фрагменты дневников поэта-фронтовика В. Н. Гельфанда"
  •     History Magazine "Sõjapäevik leitnant Vladimir Gelfand"
  •     Magazine online "Vojnový denník poručíka Vladimíra Gelfanda"
  •     theБабель "Український лейтенант Володимир Гельфанд пройшов Другу світову війну від Сталінграда до Берліна"
  •     Znaj.UA "Жорстокі знущання та масові вбивства: злочини Другої світової показали в моторошних кадрах"
  •     Gazeta.ua "Масові вбивства і зґвалтування: жорстокі злочини Другої світової війни у фотографіях"
  •     PikTag "Знали вы о том, что советские солдаты ИЗНАСИЛОВАЛИ бессчетное число женщин по пути к Берлину?"
  •     Kerstin Bischl  "Sammelrezension: Alltagserfahrungen von Rotarmisten und ihr Verhältnis zum Staat"
  •     Конт "Несколько слов о фронтовом дневнике"
  •     Sherstinka "Német megszállók és nők. Trófeák Németországból - mi volt és hogyan"
  •     Олег Сдвижков "Красная Армия в Европе. По страницам дневника Захара Аграненко"
  •     X-True.Info "«Русские варвары» и «цивилизованные англосаксы»: кто был более гуманным с немками в 1945 году"
  •     Veröffentlichungen zur brandenburgischen Landesarchäologie "Zwischen Krieg und und Frieden: Waldlager der Roten Armee 1945"
  •     Sherstinka "Szovjet lányok megerőszakolása a németek által a megszállás alatt. Német fogságba esett nők"
  •     Dünya Haqqinda "Berlin zorlanmasi: İkinci Dünya Müharibəsi"
  •     Dioxland "NEMŠKIM VOJAKOM JE BILO ŽAL RUSKIH ŽENSK. VSE KNJIGE SO O: "VOJAŠKIH SPOMINIH NEMŠKEGA..."
  •     Actionvideo "Gewalt gegen deutsche Frauen durch Soldaten der Roten Armee. Entsetzliche Folter und Hinrichtungen durch japanische Faschisten während des Zweiten Weltkriegs!"
  •     Maktime "Was machten die Nazis mit den gefangenen sowjetischen Mädchen? Wer hat deutsche Frauen vergewaltigt und wie sie im besetzten Deutschland gelebt haben"
  •     Музей «Пам’ять єврейського народу та Голокост в Україні» отримав у дар унікальні експонати
  •     Sherstinka "Что творили с пленными женщинами фашисты. Жестокие пытки женщин фашистами"
  •     Bidinvest "Brutalitäten der Sowjetarmee - Über die Gräueltaten der sowjetischen "Befreier" in Europa. Was haben deutsche Soldaten mit russischen Frauen gemacht?"
  •     Русский сборник XXVII "Советские потребительские практики в «маленьком СССР», 1945-1949"
  •     Academic Studies Press. Oleg Budnitskii: "Jews at War: Diaries from the Front"
  •     Gazeta Chojeńska "Wojna to straszna trauma, a nie fajna przygoda"
  •     Historiadel.net "Crímenes de violación de la Segunda Guerra Mundial y el Ejército de EE. UU."
  •     화요지식살롱     "2차세계대전 말, 소련에게 베를린을 점령당한 '독일 여자들'이 당한 치욕의 역사"
  •     The Global Domain News "As the soldiers did to captured German women"
  •     Quora "Você sabe de algum fato da Segunda Guerra Mundial que a maioria das pessoas não conhece e que, provavelmente, não querem saber?"
  •     MOZ.de "Als der Krieg an die Oder kam – Flucht aus der Festung Frankfurt"
  •     Музей "Пам'ять єврейського народу та Голокост в Україні". "1 березня 1923 р. – народився Володимир Гельфанд"
  •     Wyborcza.pl "Ryk gwałconych kobiet idzie przez pokolenia. Mało kto się nim przejmuje"
  •     Cноб "Женщина — военный трофей. Польский историк о изнасилованиях в Европе во время Второй мировой"
  •     Refugo "O estupro da Alemanha"
  •     Historia National Geographic "la batalla de berlín durante la segunda guerra mundial"
  •     Politeka "Росіянам напередодні 9 травня нагадали про злочини в Німеччині: «Заплямували себе...»"
  •     Акценты "Советский офицер раскрыл тайны Второй мировой: рассказал без прикрас"
  •     БелПресса "Цена Победы. Какой была военная экономика"
  •     Lucidez "75 años de la rendición nazi: Los matices del “heroísmo” soviético"
  •     UM CANCERIANO SEM LAR "8 de Maio de 1945"
  •     Lasteles.com "La Caída de la Alemania Nazi: aniversario de la rendición de Berlin"
  •     Cloud Mind "Violence Against Women: The Rape Of Berlin WW2"
  •     Музей "Пам'ять єврейського народу та Голокост в Україні" "8 ТРАВНЯ – ДЕНЬ ПАМ’ЯТІ І ПРИМИРЕННЯ"
  •     Lunaturaoficial "LIBROS QUE NO HICIERON HISTORIA: EL DIARIO DE LOS HORRORES"
  •     CUERVOPRESS "El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     EU Today "The Rape of Berlin: Red Army atrocities in 1945"
  •     Издательство Яндекс + История будущего "Настоящий 1945"
  •     Вне строк "Похищение Берлина: зверства Красной армии в 1945 году"
  •     Frankfurter Allgemeine Zeitung "Erlebt Russland eine neue Archivrevolution?"
  •     The book of Beata Halicka "The Polish Wild West: Forced Migration and Cultural Appropriation in the Polish-german Borderlands, 1945-1948"
  •     Twentieth-Century Literature “A World of Tomorrow”: Trauma, Urbicide, and Documentation in A Woman in Berlin: Eight Weeks in the Conquered City
  •     Märkische Onlinezeitung "Sowjetische Spuren in Brandenburgs Wäldern"
  •     Revue Belge de Philologie et d’Histoire "Soviet Diaries of the Great Patriotic War"
  •     Der Spiegel "Rotarmisten und deutsche Frauen: "Ich gehe nur mit anständigen Russen"
  •     ReadSector "Mass grave of WWII Nazi paratroopers found in Poland contains 18 skeletons and tools with swastikas"
  •     ИноСМИ "Der Spiegel (Германия): «Я гуляю только с порядочными русскими»"
  •     Actionvideo "Jak naziści szydzili z rosyjskich kobiet. Gwałt w Berlinie: nieznana historia wojny"
  •     Graf Orlov 33 "ДНЕВНИК В. ГЕЛЬФАНДА советского офицера РККА"
  •     Deutsche Welle  "Послевоенная Германия в дневниках и фотографиях"
  •     Deutsche Welle  "За что немки любили в 1945 году лейтенанта Красной армии?"
  •     Elke Scherstjanoi "Sieger leben in Deutschland: Fragmente einer ungeübten Rückschau. Zum Alltag sowjetischer Besatzer in Ostdeutschland 1945-1949"
  •     SHR32 "Rus əsgərləri alman qadınlarına necə istehza etdilər. Alman qadınlarını kim zorlayıb və onlar işğal olunmuş Almaniyada necə yaşayıblar"
  •     Детектор медіа "«Гра тіней»: є сенс продовжувати далі"
  •     Historia provinciae "Повседневная жизнь победителей в советской зоне оккупации Германии в воспоминаниях участников событий"
  •     Portal de Prefeitura "Artigo: “FRAU, KOMM!” O maior estupro coletivo da história"
  •     Pikabu "Извращение или традиция, потерявшая смысл?"
  •     Русская Семерка "Владимир Гельфанд: от каких слов отказался «отец» мифа об изнасиловании немок советскими солдатами"
  •     Институт российской истории РАН "Вторая мировая и Великая Отечественная: к 75-летию окончания"
  •     Kozak UA "Як "діди" німкень паплюжили в 1945 році"
  •     Dandm "Cómo los nazis se burlaron de las mujeres rusas. Mujeres rusas violadas y asesinadas por los alemanes"
  •     Permnew.Ru "«Диван» Федора Вострикова. Литобъединение"
  •     Neurologystatus "Violence women in the Second World War. Shoot vagas: why soldiers rape women"
  •     Brunilda Ternova "Mass rapes by Soviet troops in Germany at the end of World War II"
  •     The book Stewart Binns "Barbarossa: And the Bloodiest War in History"
  •     Новое литературное обозрение: Будницкий Олег "Люди на войне"
  •     Леонід Мацієвський "9 травня – День перемоги над здоровим глуздом. Про згвалтовану Європу та Берлін"
  •     Полит.Ру "Люди на войне"
  •     #CОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ #ПАМЯТЬ "Владимир Гельфанд: месяц в послевоенном Берлине"
  •     Новое литературное обозрение "Ирина Прохорова, Олег Будницкий, Иван Толстой: Люди на войне"
  •     Georgetown University "Explorations in Russian and Eurasian History": "Emotions and Psychological Survival in the Red Army, 1941–42"
  •     Forum24 "Co se dělo se zajatými rudoarmějkami? Jaký byl osud zajatých žen z Wehrmachtu?"
  •     Радио Свобода "Война и народная память"
  •     Лехаим "Двадцать второго июня…"
  •     Русская семёрка "Как изменилось отношение немок к красноармейцам в 1945 году"
  •     Исторический курьер "Героизм, герои и награды: «героическая сторона» Великой Отечественной войны в воспоминаниях современников"
  •     Коммерсантъ "Фронт и афронты"
  •     Русская семёрка "Владимир Гельфанд: что не так в дневниках автора мифа об «изнасилованной» Германии"
  •     Medium "The Brutal Rapes of Every German Female from Eight to Eighty"
  •     One News Box "How German women suffered largest mass rape in history by foreign solders"
  •     "نیمرخ "نقش زنان در جنگها - قسمت اول: زنان به مثابه قربانی جنگ
  •     Bolcheknig "Що німці робили з жінками. Уривок з щоденника дівчини, яку німці використовували як безкоштовну робочу силу. Життя в таборі"
  •     Nrgaudit "Рассказы немецких солдат о войне с русскими. Мнения немцев о русских солдатах во время Второй мировой войны"
  •     Музей "Пам'ять єврейського народу та Голокост в Україні "На звороті знайомого фото"
  •     Новое литературное обозрение. Книга: Козлов, Козлова "«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества"
  •     Sattarov "Mga babaeng sundalo sa pagkabihag ng Aleman. Kabanata limang mula sa librong "Pagkabihag. Ito ang ginawa ng mga Nazi sa mga nahuling kababaihan ng Soviet"
  •     Política Obrera "Sobre “José Pablo Feinmann y la violación en manada"
  •     Эхо Москвы "Цена победы. Люди на войне"
  •     SHR32 "How Russian soldiers mocked German women. Trophies from Germany - what it was and how. Who raped German women and how they lived in occupied Germany"
  •     Олег Сдвижков: "«Советских порядков не вводить!»  Красная армия в Европе 1944—1945 гг."
  •     Livejournal "Чья бы мычала"
  •     Newton Compton Editori. Stewart Binns "Operazione Barbarossa. Come Hitler ha perso la Seconda guerra mondiale"
  •     Kingvape "Rosa Kuleshovs Belichtung. Rosa Kuleshov ist die mysteriöseste Hellseherin der Sowjetzeit. Zwischen rot und grün"
  •     Kfdvgtu الجوائز من ألمانيا - ما كان عليه وكيف. الذين اغتصبوا الألمانية وكيف عاش في ألمانيا المحتلة
  •     nc1 "Αναμνήσεις στρατιωτών πρώτης γραμμής για Γερμανίδες. Οι απόψεις των Γερμανών για τους Ρώσους στρατιώτες κατά τον Β' Παγκόσμιο Πόλεμο"
  •     ik-ptz "Was haben deutsche Soldaten mit russischen Mädchen gemacht? Das haben die Nazis mit gefangenen sowjetischen Frauen gemacht"
  •     مراجعة عسكرية  نساء أوروبا المحررات من خلال عيون الجنود والضباط السوفيت (1944-1945)
  •     nc1 "Scrisori de soldați ruși despre germani. Cum au șocat femeile sovietice pe ocupanții germani"
  •     中 新健康娱乐网 "柏林战役德国女人 70年前苏军强奸了十万柏林妇女？"
  •     "پورتال برای دانش آموز. خودآموزی،  "نازی ها با زنان اسیر چه کردند؟ نحوه آزار نازی ها از کودکان در اردوگاه کار اجباری سالاسپیلس
  •     Русская Семерка "Каких штрафников в Красной Армии называли «эсэсовцами»"
  •     Голос Народу "Саша Корпанюк: Кто и кого изнасиловал в Германии?"
  •     Gorskie "Новые источники по истории Второй мировой войны: дневники"
  •     TransQafqaz.com Fedai.az Araşdırma Qrupu
  •     Ik-ptz "What did the Nazis do with the captured women. How the Nazis abused children in the Salaspils concentration camp"
  •     Евгений Матонин "22 июня 1941 года. День, когда обрушился мир"
  •     Ulisse Online "Per non dimenticare: orrori contro i bambini"
  •     Наука. Общество. Оборона "«Изнасилованная Германия»: из истории современных ментальных войн"
  •     Quora "Por que muitos soldados estupram mulheres durante guerras?"
  •     Das Buch von Stefan Creuzberger "Das deutsch-russische Jahrhundert: Geschichte einer besonderen Beziehung"
  •     პორტალი სტუდენტისთვის "როგორ დასცინოდნენ რუსი ჯარისკაცები გერმანელებს"
  •     Зеркало "Где и когда русское воинство ЧЕСТЬ потеряло?"
  •     WordPress.com Historywithatwist  "How Russia has used rape as a weapon of war"
  •     Mai Khôi Info "Lính Liên Xô 'hãm hiếp phụ nữ Đức'"
  •     EU Political Report "Russia is a Country of Marauders and Murderers"
  •     "بالاترین  "روایت ستوان روس «ولادیمیر گلفاند» از «تجاوز جنسی» وحشیانه‌ی ارتش سرخ شوروی به «زنان آلمانی»/عکس
  •     TCH "Можемо повторити": як радянські солдати по-звірячому і безкарно ґвалтували німецьких жінок
  •     인사이트 "2차 세계 대전 때에도 독일 점령한 뒤 여성 200만명 성폭행했던 러시아군"
  •     Pravda.Ru "Fake news about fake rapes in Ukraine to ruin Russian solder's image"
  •     Alexey Tikhomirov "The Stalin Cult in East Germany and the Making of the Postwar Soviet Empire, 1945-1961"
  •     Дилетант "Олег Будницкий / Человек на фоне эпох / Книжное казино. Истории"
  •     The Sault Star "OPINION: Suffering of children an especially ugly element of war"
  •     El Español "Por qué la Brutalidad del Ejército Ruso se Parece más a una Novela de Stephen King que de Orwell"
  •     Ratnik.tv "Одесса. Еврейский вопрос. Дорогами смерти"
  •     Алексей Митрофанов "Коммунальная квартира"
  •     Militaergeschichtliche Zeitschrift "Evakuierungs‑ und Kriegsschauplatz Mark Brandenburg"
  •     Raovatmaytinh "Phim cấp 3 tội ác tra tấn tình dục và hiếp dâm của phát xít đức phần 1
  •     Apollo.lv "Kā Otrais pasaules karš noslēdzās ar PSRS armijas veiktu masveida izvarošanas kampaņu Vācijā"
  •     Как ў Беларусі "Who raped whom in Germany" / "Кто кого насиловал в Германии"
  •     Konkretyka "Діди-ґвалтівники, або міф про «воїнів-освободітєлєй»"
  •     LinkedIn "Grandfathers-rapists, or the myth of "warriors-liberators"​. Typical Russian imperial character"
  •     Danielleranucci "Lit in the Time of War: Gelfand, Márquez, and Ung"
  •     Смоленская газета "Истинная правда и её фальшивые интерпретации"
  •     Дзен "Я влюбился в портрет Богоматери..." Из фронтовых дневников лейтенанта Владимира Гельфанда
  •     Дзен "Праздник Победы отчасти горек для меня..." Зарубежные впечатления офицера Красной армии Гельфанда
  •     UkrLineInfo "Жiноча смикалка: способи самозахисту від сексуального насилля в роки Другої світової війни"
  •     Memo Club. Владимир Червинский: "Одесские истории без хэппи энда"
  •     Thomas Kersting, Christoph Meißner, Elke Scherstjanoi "Die Waldlager der Roten Armee 1945/46: Archäologie und Geschichte"
  •     Goldenfront "Самосуд над полицаями в Одессе в 1944 году: что это было"
  •     Gedenkstätten Buchenwald "Nach dem Krieg. Spuren der sowjetischen Besatzungszeit in Weimar 1945-50: Ein Stadtrundgang"
  •     Historia National Geographic "la segunda guerra mundial al completo, historia del conflicto que cambió el mundo"
  •     સ્વર્ગારોહણ  "કેવી રીતે રશિયન સૈનિકોએ જર્મન લોકોની મજાક ઉડાવી"
  •     Absorbwell "Causas Y Consecuencias De La Segunda Guerra Mundial Resumen"
  •     לחימה יהודית  א. יהודים בצבא האדום
  •     Український світ "«Можем повторіть» — про звірства російських солдат під час Другої світової війни"
  •     Andrii Portnov "Dnipro: An Entangled History of a European City"
  •     Татьяна Шишкова "Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом"
  •     Oleg Budnitskii, David Engel, Gennady Estraikh, Anna Shternshis: "Jews in the Soviet Union: A History: War, Conquest, and Catastrophe, 1939–1945"
  •     The Chilean "Roto". "VIOLADA"
  •     Дзен "Немок сажайте на мохнатые мотороллеры". Что сделали с пленными немками в Советском Союзе"
  •     ProNews "Σιλεσία 1945: Με εθνοκάθαρση η πρώτη τιμωρία των Γερμανών για τα εγκλήματα τους στο Β΄ ΠΠ"
  •     Livejournal "Одесситы - единственные в СССР - устроили самосуд в 1944 году"
  •     Scribd "Estupro em Massa de Alemãs"
  •     Музей «Пам’ять єврейського народу та Голокост в Україні» ЦЬОГО ДНЯ – 100-РІЧЧЯ ВІД ДНЯ НАРОДЖЕННЯ ВОЛОДИМИРА ГЕЛЬФАНДА
  •     Davidzon Radio "Владимир Гельфанд. Шокирующий дневник войны". Валерия Коренная в программе "Крылья с чердака"
  •     Quora "Open to the weather, lacking even primitive sanitary facilities, underfed, the prisoners soon began dying of starvation and disease"
  •     Infobae "El calvario de las mujeres tras la caída de Berlín: violaciones masivas del Ejército Rojo y ola de suicidios"
  •     Научная электронная библиотека "Военные и блокадные дневники в издательском репертуаре современной России (1941–1945)"
  •     Historywithatwist "How Russia has used rape as a weapon of war"
  •     Periodista Digital "Las terribles violaciones ocultas tras la caída de Berlín"
  •     Tạp chí Nước Đức "Hồng quân Liên Xô, nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin năm 1945"
  •     "زیتون | سایت خبری‌ تحلیلی زیتون "بدن زن؛ سرزمینی که باید فتح شود!
  •     Enciclopedia Kiddle Español "Evacuación de Prusia Oriental para niños"
  •     Ukraine History "Діди-ґвалтівники, або міф про «воїнів-визволителів». Типовий російський імперський характер"
  •     Локальна  Історiя "Жаске дежавю: досвід зустрічі з "визволителями"
  •     Tamás Kende "Class War or Race War The Inner Fronts of Soviet Society during and after the Second World War"
  •     museum-digital berlin "Vladimir Natanovič Gel'fand"
  •     知乎 "苏联红军在二战中的邪恶暴行"
    •