21-летний еврейский офицер Владимир Гельфанд в 1945 году командовал минометным взводом 5-й армии под командованием генерал-полковника Николая Берзарина, который позже стал первым советским комендантом Берлина. После капитуляции Германии молодой лейтенант был назначен оккупационным офицером в населенных пунктах близ Берлина. В течение этого времени он вел дневник — на страницах тетрадей, блокнотов, а иногда даже на оборотах газетных листов. Переписка с родителями, родственниками, будущей женой, а также несколько служебных документов и ряд фотографий дополняют этот архив, который был отобран и прокомментирован историком Эльке Шерстяной из Института современной истории. Опубликованный дневник завершается увольнением Гельфанда из Советской армии и его возвращением домой в конце сентября 1946 года.

Гельфанд не был примерным солдатом: он часто проявлял несдержанность, допускал недисциплинированность и вызывал неудовольствие начальства, из-за чего чувствовал себя отстраненным. Несмотря на проявленную в боях храбрость, он не получил ни одной награды, что глубоко ранило его. В письме к отцу он открыто говорит о причине: его дискриминировали как еврея. Тем не менее, Гельфанд остается пылким коммунистом и преданным поклонником Сталина. Он не считает вождя причастным к антисемитизму, напротив, объясняет дискриминацию евреев «национализмом» простых людей, считая это проявлением их отсталости.

Он видит себя будущим писателем, параллельно с дневником пишет стихи, иногда публикует свои работы в армейских газетах. В своем сознании он — коммунистический интернационалист и интеллигент.

Второй ключевой темой его записей является отношение к женщинам. В конце войны он абсолютно неопытен в любовных делах, и его первые встречи с немецкими женщинами и девушками описаны с трогательной нерешительностью. При этом его дневник никогда не затрагивает тему насилия. Напротив, во всех его записях чувствуется определенное уважение к женщинам. Конечно, это уважение окрашено чувством победителя и осознанием того, что немцы убили часть его семьи на Северном Кавказе. Тем не менее, он искренне привязывается к некоторым своим немецким подругам и тяжело переживает разочарования. Однако его настоящая тоска направлена на далекую русскую девушку, в которой он видит единственный желанный образ для истинной любви.

Записи Гельфанда пронизаны наивной честностью в самых личных моментах. Их можно рассматривать и как индивидуальные переживания войны и послевоенного времени, и как историческое свидетельство. Однако к ним следует относиться критически, особенно когда он безоговорочно принимает слухи за факты. Например, миф о «немецком женском батальоне», якобы уничтожившем соседнее подразделение и опозорившем его, не имеет под собой реальных оснований. Здесь проявляется механизм мужских фантазий, которые вытесняют мысли о нацистских преступлениях в оккупированных странах и переносят внимание на страдания немецких женщин.

Прием подобных слухов за правду, возможно, свидетельствует о том, что Гельфанд, несмотря на свою образованность, еще не был зрелым человеком. Но как можно полностью повзрослеть, пережив миллионы смертей и массовые убийства? Этот вопрос остается без ответа в его дневнике.

Его записи — это хроника становления исключительного, но в сущности несолдатского молодого офицера, чья подготовка к гражданской жизни проходила в мире, где не существовало обычного мирного уклада. Мы обязаны ему и его поколению бесконечно многим.