• Cambridge University Press "Of Loss and Loot: Stalin-Era Culture, Foreign Aid, and Trophy Goods in the Soviet Union during the 1940s"                                                                 
  • Cambridge University Press "La perte, le don, le butin: Civilisation stalinienne, aide etrangere et biens trophees dans l’Union sovietique des annees 1940"

  •        
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     
     


    Of Loss and Loot: Stalin-Era Culture, Foreign Aid, and Trophy Goods in the Soviet Union during the 1940s

     
    20 January 2017
    Nathalie Moine
     
    This article focuses on the influx and circulation of foreign objects in the Soviet Union during the 1940s in order to investigate the specific role of these objects  during World War II. It reveals how the distribution of humanitarian aid intersected with both the (non)recognition of the genocide of Soviet Jews during the Nazi  occupation, and with Stalinist social hierarchies. It explains why erasing the origins and precise circumstances through which these objects entered Soviet homes  could in turn be used to hide the abuses that the Red Army perpetrated against their defeated enemies. Finally, it revises the image of a Soviet society that  discovered luxury and Western modernity for the first time during the war by reconsidering the place and the trajectories of these objects in Stalinist material  culture of the interwar period.  
     
    This article was translated from the French by John Angell.The author wishes to express her gratitude to the following individuals for their generous assistance in the preparation of this article: Juliette Cadiot, François-Xavier Nérard, Gábor Rittersporn, Brandon Schechter, and Paul Schor.

     


     

    Of Loss and Loot

    Stalin-Era Culture, Foreign Aid, and Trophy Goods in the Soviet Union during the 1940s

       

     

    Nathalie Moine

     

     

    In an essay entitled “Spoils of War,”1 Joseph Brodsky, writing in exile in America, described the impact of foreign objects introduced by the war on his childhood in Leningrad. His account mixes trophies seized from the enemy—German or Japanese—with American aid goods, including canned foods, radios, and above all films. These various objects of diverse origins were invaluable in shaping his individuality and that of his generation, as they created a foreign musical, cinemato- graphic, vestimentary, and cultural presence within the otherwise hermetic Soviet environment, offering citizens the opportunity to constitute themselves as autono- mous individuals with respect to their political and social surroundings. It could be argued that the culture that Brodsky described, the outcome of indirect contact with other countries made possible by the war, contributed to uniting individuals within a socially circumscribed generation. It is also true that, taken as a whole, these objects represented unique challenges for the Soviet political system, a challenge perpetuated, as Brodsky aptly noted, by the steady stream of Western products arriving through illegal or legal means. Until the closing days of the Soviet regime, these foreign objects were the focus of deep infatuation among the Soviet population for reasons that were materialistic but that also involved evocations of a more or less mythologized culture.2

     
    Objects
    played an important role in constructing an imaginary that influenced the development of Brodsky’s sense of identity during his youth amid the ruins of Leningrad.3 It is also noteworthy that the origins of these objects became blurred in his recollections—some were donations from the Allies and others were spoils of war. The purpose of this article is to reconstruct this pattern, but in the opposite direction, by exploring the circumstances that led these objects to be present in the martyred city of Leningrad and indeed throughout Soviet territory. The study explores the role of a wide range of actors and political events both during and after the war in this massive influx of foreign goods, while also seeking to explain the sort of indifference or amnesia among Brodsky’s former compatriots with regard to their origins. Although the image of Soviet existence as uniformly gray, rigid, and above all, closed—the war bringing with it fragments of Western civiliza- tion for the first time—needs to be taken seriously because it emanates from contemporary accounts, it should also be questioned. In fact, the war provided every level of Soviet society with an opportunity to display their prewar posses- sions, either stolen or destroyed by the enemy, in inventories that reconstitute far more varied and sophisticated tastes and imaginaries than one might expect. This is true in part because they reflect changes in official prescriptions concerning matters of taste, which, beginning in the 1930s, had rehabilitated a style inherited from the European middle class of the nineteenth century. Brodsky’s “Spoils of War” thus calls the entire material civilization to which the revolution gave birth into question, i.e. not only all of the objects that constituted it, but also the social relationships that were tied to these objects and the relationship with abundance, luxury, and tastes that were of Western origin. This interrogation cannot therefore be limited to the end of the war, but instead calls for the examination of several earlier periods in order to understand how the war and the objects associated with it influenced Soviet civilization.

     

    The wider effects of the war on the status of objects were not limited to the USSR in the 1940s. In fact, over the past two decades, scholarship covering the period of World War II has gradually constructed the idea that the material world of civilian populations had become an essential feature of “total war” for every combatant nation. The goal of Nazi Germany’s systematic pillaging was not merely to acquire wealth, but to humiliate the peoples of defeated countries. This was followed by a vast attempt to inventory the losses experienced by the victims, part of a reparations policy that resulted in the organized transfer of assets of every kind as well as financial compensation,4 in addition to an unprece- dented influx of privately and publicly funded humanitarian aid.5 This three-fold phenomenon—pillaging, inventories, and reparations—required the creation of specific administrative agencies in the different countries concerned. The character and contents of the archives that they left behind provide evidence of commonali- ties across individual experiences, and allow scholarly efforts to retrace the history of the objects, including the donations that were collected by American immigrant communities and sent to the USSR, the loot gathered by Soviet dignitaries in the conquered territories, and the inventories created by Soviet citizens to declare their private losses. While the fate of art works and technologically sophisticated industrial objects made the deepest impression,6 it was above all ordinary objects that became central topics in political discussions and high-level conflicts,7 while also remaining the principal preoccupation of a large number of individuals for whom the war could be either a catastrophe or a blessing.

     
    The case of the Soviet Union is thus part of the wider role played by objects, and the process of investing them with meanings, during wartime. Despite similari- ties with other combatant societies, however, the Stalin-era USSR—combining an economy defined by scarcity and the deep politicization of even the most minute details of individuals’ material possessions with the authorities’ desire to com- pletely control distribution8—had already endowed objects with a particular status that the war further altered. In reality, Brodsky’s “Spoils of War” concerned every layer of Soviet society, even if their deepest significance was ultimately defined by changing relationships with material comfort as well as Western culture and the shifting political loyalties of the Soviet elites.

    Abundance from Abroad

    After the immense destruction wrought by the war, Soviet territory experienced an influx of foreign goods that, although totally inadequate to meet the needs of a population still impoverished by the war, was greeted with profound desire. Foreign objects were enormously varied, ranging from used clothing collected by American charitable organizations to the solid gold dishes of 1940s Nazi dignitaries. These consumer goods reflect two very distinct lines of supply. The first, which began approximately mid-war, was foreign aid sent by the Allies or neutral coun- tries via different methods to the Soviet population. The second was the fruit of intense pillaging by the Soviets following the occupation of former enemy territory.

     
    Jewish organizations played a major role in that humble part of Western aid,
    care packages containing critical basic commodities. The Stalin administration was sensitive to the susbtantial population of émigrés from the former Russian Empire who, formed into groups of every stripe, constituted natural donors. It took pains to help to mobilize these groups to assist the Soviet population. Relations were never simple, however, as they replayed old conflicts around humanitarian aid, which had been suspected of facilitating propaganda and conflicts since the early days of Soviet Russia, when the Bolsheviks simultaneously attempted to encourage and channel aid to the hungry and to Jewish populations that had been the victims of pogroms during the civil war. Jewish donors frequently expressed doubts and dissatisfaction about who actually received the aid, a climate of suspicion that lasted throughout the war in Jewish anti-Communist circles. In order to counter such criticisms, these groups felt that it was important to verify what was happening on the ground in the liberated Soviet territories. Beginning in late 1943-early 1944, the Russian War Relief, the principal organization funneling American humanitar- ian aid, most of it Jewish,9 had a permanent resident representative in Moscow, Leo Gruliev.10 Despite these efforts, access to the provinces that were previously inhabited by strong Jewish minorities remained closed to him11 and, when his superior, Edward Carter, a pro-Soviet American intellectual, visited in August 1945, the Stalin administration chose to show him the heroic cities of Leningrad and Stalingrad,12 the high point of his visit being the mining region of Donbass.13 The itinerary of Carter’s visits thus defines a geography of the victims of the war that emphasized sites symbolizing the heroic resistance of the Soviet people, Russian heritage, and one of the jewels in the Stalin-era industrial crown, but that remained silent where the massacre of the Jews was concerned.

       
    This tension surrounding aid distribution was relayed to authorities numer- ous times by the Jewish Anti-Fascist Committee, which had been created at the outset of the war by the Kremlin in order to mobilize Western Jewish opinion.14
     

     

    The work of the Soviet Red Cross in liberated zones crystallized their criticisms. Foreign organizations had agreed that the aid was to be distributed “without dis- tinction of nationality,”15 but they had also obtained an agreement in principle that priority would be allocated to districts with the highest concentrations of Jews. However, in the context of the increasingly open anti-Semitism of the population and local authorities, the Jewish Anti-Fascist Committee received abundant mail from individuals complaining that they were excluded from distribution precisely because they were Jewish, quite the opposite of special compensation. One ghetto survivor who returned to his home in Odessa denounced the immoderate desire of his fellow citizens for Jewish property, relatively rare in a city that had already suffered a “furniture catastrophe,” when Jews’ apartments were plundered during the Romanian occupation three years earlier. The term “catastrophe,” used at the time to refer to the genocide of the Jews, was not a random choice of words for the author since, in his view, the two events were “genealogically” connected. The Soviet authorities’ indifference to the stripping of Jewish survivors’ assets, including by the Extraordinary State Commission—responsible for determining crimes perpetrated by the occupiers and assessing damages—ultimately served to deny the fate of a community that the Fascists had virtually destroyed already.16 

     

    The political importance attributed to such matters merits close attention: the investigations overseen by Viacheslav Molotov following mail that he received from Solomon Mikhoels implicated the top levels of the government, while also concluding that there was a total absence of discrimination.17 Although it cannot yet be seen as a systematic policy, state-sponsored anti-Semitism had been growing from the beginning of the war, before becoming fully fledged in the late 1940s when the Anti-Fascist Committee began to be persecuted and was eventually disbanded.18 It is also conceivable that Molotov was sincere in his desire to ensure that the Jewish population of liberated regions received material assistance. Other high-level figures primarily voiced mistrust and even animosity towards the Jews, however, using arguments that had previously proven effective, including the idea that humanitarian aid was a Trojan horse for the capitalist powers. Such argu- ments had in fact been brandished since the regime’s earliest days, when aid was destined for famine victims as well as Jewish victims of the pogroms during the civil war. It was also argued that special treatment of Jews could awaken popular anti-Semitism, an argument voiced since early in the war by the advocates of silence about the fate of Soviet Jews under Nazi occupation. These arguments would soon be joined by warnings about the “Zionist menace.”19 For foreign-based Jewish organizations, the opacity of Soviet methods appeared particularly sus- pect because they were fully aware that other nationalities—such as Poles and Armenians—had succeeded in establishing their own aid networks, managed by their own representatives.20 This reasoning neglects the complicated question of the citizenship of aid recipients. It may nevertheless have encouraged Mikhoels to advocate for the creation of an organization to oversee the distribution of material aid for survivors; in 1943, he had already proposed the creation of an agency devoted to the search for Jews reported missing in Soviet territory who were being sought by their relatives both in Russia and abroad.21 It is worth observing that neither of these proposals was ever acted upon. From the perspective of foreign donors in the early 1920s, aid distribution and the search for pogrom victims were closely linked due to the opacity of the information released by the Soviet authorities.22 The Committee nevertheless paid a heavy price for this project. Its connections to foreign Jewish charitable organizations, particularly the American Jewish Joint Distribution Committee, were an important element in the official accusations that led to the execution of most Committee members in the early 1950s.23
     
    The redeveloping Jewish communities of the western regions of the USSR,24 which were focused both on religious renewal and material solidarity with impover- ished fellow Jews, did ultimately succeed in tapping a portion of the foreign aid that was intended for them.25 As a consequence, they were often suspected by Soviet authorities of providing a smokescreen for commercial activities involving gifts from foreign Jews. One reader of a report from the region of Zhytomir used red pencil to underline the claim that nearly every Jewish community had contact with religious American Jews, who sent them valuable packages.26

     
    The missions of the United Nations Relief and Rehabilitation Administration (UNRRA) created in Minsk and Kiev in the spring of 1945 managed to maintain an effective working relationship with Soviet authorities, but their small size and the limits on their movement prevented them from verifying how the agencies created by Soviet authorities in the Republics were actually managing aid distribu- tion in the field.27 The volume of the aid provided by the UNRRA to Ukraine and Byelorussia was considerably less than the aid offered to other liberated European countries, but it nevertheless proved to be critical for the population, particularly food donations.28 According to reports filed by local UNRRA missions, the food sent by the United Nations, with the exception of bread, represented the majority of what was sold in the stores responsible for distributing rationed goods.29 In early 
    1947,
    the prospect that this aid source might end led the missions to fear the worst, as they saw food supplies and health conditions in the region declining before their eyes.30
     
    Tushenka
    (corned beef) was unquestionably the most archetypal item among foreign food donations, which primarily consisted of US Army rations, and Brodsky was not alone in expressing indelible memories of this common foreign food item. Among people for whom every basic necessity was in cruelly short supply, donated clothing was also the focus of particular greed and desire. Like corned beef, but more enduringly, clothing was valued because it enabled survival, but also because it provided a small sample of simple Western pleasures. For that reason, references to clothing aid in official public discourse became less frequent as its importance among recipients grew.31 Typically referred to as zagranichnye podarki (presents from abroad), or amerikanskie podarki (American presents), the exact origin of donated clothing was rarely evident, although it does raise the question of the prestige and recognition that the West, especially the United States, derived from its largesse. Still, the primary concern for ordinary Soviets was not where these donated goods came from, but simply how to access them. The use of the term “presents” (podarki) referred less to the way in which these foreign items came to be on Soviet soil and more to a category of goods combining relative quality and abundance, in stark contrast with the scarcity and poor quality of Soviet products. In fact, these same objects were sometimes also labeled amerikanskie veshchi (American “things”). They were perceived as the very least that could be provided by a culture that was so materially superior, even where used clothes were concerned, even if it lacked Soviet endurance. These basic donations, as appealing as they may have been, were far from sufficient to alleviate the deep physical suffering of the Russian people. Indeed, this very imbalance was a source of controversy: for some, it was the insultingly low price that Westerners were willing to pay to conceal their cowardice, while for others, it was the Soviet regime that was humiliating its own people, who were reduced to rejoicing in donated items of little value in the West. In one propaganda letter, a young girl marveled at a green dress with two pockets while telling her story as a child war victim and daughter of a veteran who fought on the front.32 Varlam Shalamov referred to American clothing with similar tenderness,33 before continuing to describe the happiness of “starvers” gobbling whole barrels of American solidol, an industrial lubricant delivered at the same time as the lend-lease machines that were used to move mountains of frozen cadavers from the Gulags.  

       

    The means by which these objects were appropriated by Soviet citizens also subverted their original destinations. A pyramidal system of committees was supposed to ensure their distribution, a task taken over, as we have seen, by the Soviet administration. In reality, however, aid sometimes accumulated in ware- houses where local notables were given first choice, as in the case of railway admin- istrators in the Siberia-Ural region who arrived, accompanied by their spouses, maids, and chauffeurs, and made off with the best part of what was in storage. Little remained afterwards other than clothing in poor condition, mismatched stockings, and useless or inappropriate apparel whose theoretical recipients remained a mys- tery. The American gifts that eventually did arrive were thus greeted not only with desire but also with anger, and many of the “deserving poor” expressed indignation and even refused gifts considered doubly insulting in view of their needs and what they felt they deserved, but also with respect to the officials and their families who had been given first pick. News of the scandalous condition of donated clothing became widespread and was repeated across the USSR as far as Magadan.34 Local and regional civil servants were not alone in helping themselves to the bounty that was stored in warehouses, accompanied by their households. The first secretary of the Party in Byelorussia, himself a member of the Central Committee, Panteleimon Ponomarenko, was accused of similar behavior. This cele- brated chief of the partisans during the war apparently did not hesitate to offer the best of what was carelessly stored on the grounds of the central base of Belglavsnab in Minsk to the leaders of the Republic or to keep it for himself.         

       

    In reality, the wives of the top-level administrators in Byelorussia looked forward to the arrival of treasures from Germany labeled “trophies” or “reparations” far more eagerly than clothing and shoes from the UNRRA.35 The objects contained in the crates of these two distinct origins—foreign donations and “trophies”—were generally stored in the same locations but were distinguishable in two significant ways: how they had been collected and their value. In fact, arrivals of “trophy goods” are etched far more vividly in Soviet memories than aid that represented Allied solidarity. This bounty is inextricably linked to the extreme violence that accompanied the Red Army’s occupation of defeated countries. The behavior of Soviet troops towards the civilian population, particularly the systematic rape of women, has remained largely unacknowledged in the East, however,36 although it was extremely common over a vast territory. One of the first and most spectacular manifestations of these violent rampages by the occupying Soviets that culminated in Germany was the sacking of Budapest.37 Although they have received little attention in Russia, the veritable pogrom conducted in Eastern Prussia and the terrorizing of Berlin by the Soviets upon their arrival are widely known in the West, while local memories echo the archives in reporting a dangerous environment for occupied civilians that lasted for years, involving sporadic rape and depredation by isolated soldiers and bands of deserters, who requisitioned women, livestock, and every kind of food reserves at will from terrified villagers. While the Soviet narrative concerning atrocities committed by the occupiers in the 1940s had always included a close connection between assaults on property and physical violence, in this instance they became dissociated in Soviet memory and discourse. This dissociation was facilitated by the fact that the physical violence committed against defeated populations differed in scale and nature. In truth, the violence resembled material damages, not only because they occurred together but also because of the treatment of enemy women’s bodies, as the call to simply kill every representative of the German nation vanished from Soviet propaganda. The prevailing idea was that appropriating defeated civilians’ property and assets was justified because of the pillaging suffered by the Soviet population during the war, an idea of justice reinforced by the well-known shock Soviets experienced upon crossing the bor- der into defeated countries, which even in ruins were so obviously more prosper- ous than their own country. The Soviets also saw—or believed they saw—among their defeated enemies, from Romanian cities to Prussian farms, the direct outcome of plundering at the hands of the Germans on Soviet soil, from livestock38 to tramways, including the objects of value that were found in former occupants’ apartments.39

         
    This point of view meant that serving oneself was entirely fair and was not mere blind revenge, a justification that also extended to destroying enemy property.40 Although destructive acts, like physical violence against the population, particularly women, were not addressed in public discourse in the USSR and continue to this day to be met with silence, this was not the case concerning the confiscation of property—including personal property—belonging to the residents of defeated territories. At the time, much as would be true today, the appropriation of war trophies was seen as both legitimate and harmless.41 For a Soviet ranking officer, the wristwatch was a typical example of such loot, and witness accounts commonly reflect that it was not unusual for a soldier to wear several watches on his arm. Tolerance of such obvious evidence of theft from the enemy reveals the meaning attributed to it at the time: not only were watches extremely rare in the USSR and buyers easily found when a soldier returned home, but a certain compulsiveness with regard to enemy property was also perceived as acceptable.42 Frequently wearing several watches, even if they did not work, and sometimes on both arms, also mirrors the treatment of German women, whose age, physical condition, and other personal characteristics seemed to be unimportant to the soldiers who raped them.
         


    The popularity of bicycles, which were still rare at the time in the USSR, provides an excellent illustration of the uncomplicatedness with which trophies were acquired and displayed. Even Soviets from privileged backgrounds had no idea how to ride a bicycle, but they were completely unashamed to reveal their clumsiness. Everyone knew that their acquisition may very well have been associ- ated with a rape or a murder, and the sight of Soviets learning to ride bicycles with childish delight mirrors an image often reported by defeated peoples of barbarians whose utterly naïve behavior stands in dramatic contrast to the savage acts perpe- trated by the very same soldiers.43 One Soviet diarist, however, named Vladimir Gelfand, turned this disjunction to his advantage, and the day after learning to ride a bicycle he felt sufficiently at ease to call on a German woman and her daughter, who had been raped; the woman asked him to protect them against his compatriots, an offer that he politely declined.* 44 Somewhat later, dressed in an elegant civilian suit that was probably tailored for him in Germany, he had himself photographed riding his bicycle, an action shot that was unusual among his contem- poraries. The snapshot attests to his dexterity, but above all it allowed his quest for objects to be reframed and placed on a different level.
         
    In fact, although they were celebrated in Soviet propaganda beginning in the 1920s, cameras were in reality very scarce, and they were an even more popular trophy item than bicycles or watches, which were seen as purely practical.45 Cameras propelled their owners into an entirely new cultural practice and were a source of great satisfaction among members of the intelligentsia with the good fortune of acquiring them.46 The young Gelfand obtained his own camera in January 1946, perhaps on Berlin’s Alexanderplatz, where all sorts of goods exchanged hands more or less discreetly.47 During his extended stay in Germany, he used cameras as trade objects, but he ultimately learned to use them and attempted to accumulate the equipment needed to develop his own photographs.48 He then began making portraits of his feminine conquests, the great project of his experience of the 
    occupation, as well as of the people he met and the cities and landscapes through which he traveled.49 This new passion even tended to replace his diary.50 

     
    The radio receiver, the phonograph, and the typewriter were also sought after by Soviets who essentially shared the cultural universe of the West, a sense of common values that helped Soviets to feel less concerned by the exact circum- stances surrounding the acquisition of such objects.51 Trophy goods, in addition to functioning as a kind of compensation, thus offered access to a world that had developed a modern culture to which Soviets—both leaders and ordinary citizens— all aspired.
         

     
    As a consequence, the tension between the political model represented by Stalin’s USSR and these material aspirations created complications that inevitably led to restrictions on who should be allowed to have access to items seized from the enemy. Derived from the troops’ thirst for revenge and a common method of compensating a population still impoverished by the pillaging of the occupying forces and the deprivations of war, trophy goods also presented the risk of foment- ing mass insubordination and a dangerous fascination with Western civilization. Still, at least at first, Soviet leaders appear to have encouraged and, in a certain way, helped to organize this opening to Western material culture, while nevertheless attempting to ensure that access remained stratified.
              

     
    On December 26, 1944, as the Red Army was approaching German territory, a decree was issued authorizing soldiers to mail monthly packages back from the front. Packages’ weight varied according to rank: five kilos for rank-and-file sol- diers, ten kilos for officers, and fifteen kilos for generals.52 The decree drew atten- tion both because it was considered an open invitation to soldiers to seize what they could, and because it was also interpreted at the time as imitating the German policy allowing Wehrmacht soldiers and other German citizens in occupied territo- ries to mail postal packages. Although he expressed moral disapproval of the decree, one Soviet officer nevertheless justified it in his journal, noting that “every month, the German soldier was allowed to send home a package of sixteen kilograms from the territories they had seized.”53 The explosion in the number of packages that followed this decree inevitably outstripped the capacity of the postal service. In Kursk, for example, employees were specially assigned to handle packages sent from the front.54 The number of monthly authorized packages was later reduced, but it never matched demand, compelling soldiers to resort to different forms of subterfuge. Regular packages mailed to family members through the postal service or other channels came to be seen as a veritable duty for soldiers with the good fortune of being posted abroad. Gelfand’s mother even placed orders for adults’ and children’s clothing and other valuable items, adding, however, that he should be discreet, even if a considerable portion of their correspondence related to simi- lar requests.55
                 

     
    This liberal policy concerning the individual transfer of property belonging to defeated peoples to Soviet homes did not change when the first great waves of returnees to the USSR repatriated former Soviet detainees and demobilized soldiers, soldiers, and civilians with permission, all of whom were exempted from customs procedures in the summer of 1945. The bags of returning soldiers in special trains indeed seem to have reached epic proportions. One account of a military veterinarian returning home to Uzbekistan in September 1945 from Vienna with nearly a ton of baggage, almost certain (like many others) to be fleeced on arrival by the local authorities, provides a singular example of this pattern.56

     
    Acquiring goods in occupied zones through the black market or in a variety of different shops was made still easier by the permeability of the borders. In Gelfand’s journal, Berlin seems to be the epicenter of his desire because of the Alexanderplatz black market and an additional concentration of trade near the former Reichstag. In reality, however, the Berlin black market extended to virtually every street, house, and corridor, and every café in the city, which was filled with beggars and rife with opportunities to exchange objects and food for money and other barterable items.57 Even when Soviet authorities attempted to eradicate this trade, at least in such an emblematic location as the Alexanderplatz, their efforts apparently proved to be in vain. In November 1945, Gelfand, under the pretense of having his boots cleaned, attracted a flood of vendors concealing their wares under their clothes. In the time it took for a shoe-shine man to wax his shoes, he acquired a shirt, a leather jacket, several pairs of socks and gloves, under the nose of Soviet patrols monitoring even officers’ activities.58

     
    The institutionalized transfer of loot seized from the enemy, which was soon to be transformed into an official reparations policy,59 also offered an opportunity for individual Soviets, or for some at least, because the authorities responsible for systematically collecting trophy assets also regulated their acquisition by ranking officers: beginning in June 1945, Red Army generals were granted a car at no cost, while rank-and-file officers could obtain either a bicycle or motorcycle. Generals were also authorized to acquire an upright or a grand piano, a radio, a hunting rifle, and a wristwatch, pocket watch, or a pendulum clock. Generals and officers could also receive, for a fee, carpets, tapestries, furs, tea services, cameras, and other valuable goods.60 The possibility of purchasing a trophy asset from the Soviet occupation constituted an obvious privilege that enabled Gelfand to acquire a radio receiver for four hundred marks that would have cost ten times that price on the open market in Berlin.61

     
    The occupation of defeated countries made it possible to gain authorized access to a level of luxury that was actually organized by the government, with the effect of reinforcing social hierarchies within Soviet society. Serving in foreign territory as either a civilian or soldier was in itself an advantage, regardless of rank, but for the elite, who made no efforts to conceal their good fortune, the authorities reserved the finest items. The dissident Larisa Bogoraz relates that in the immedi- ate postwar period, the daughters of generals serving in Germany wore dresses that were dramatically different from everyone else’s because of the fabrics and patterns that their fathers sent from Berlin. She concluded: “That was the postwar taste—new dresses cut out of luxurious Western fabrics.” The privilege was all the more visible in that it involved not only the fabric but also the cut of the dress, which made them look like “young German girls,” a resemblance clearly considered highly respectable and even enviable.62 Bogoraz also recorded the fact that her uncle, a general serving in Germany, brought her back pieces of fabric.

     
    The open appropriation of the fashion and culture of the conquered was a widespread phenomenon in the postwar USSR, which the projection of trophy films suggests even tended to be encouraged by the Kremlin. The cultural opening offered by the war was in fact highly eclectic, enabling aspects of American culture to rub shoulders with those of old Central Europe.63 The most remarkable aspect of this phenomenon was that it became generalized across every layer of Soviet society, particularly among the younger generations, despite the deformations and reappropriations inherent in the vast geographical, social, and cultural distances that separated the ordinary Soviet citizen from the urban locations in which most of the clothing, fashions, and music imported from the West were concentrated.64

       
    The tolerance of the Soviet authorities towards the theft of enemy property, or the clearly legal possibility for individuals of a variety of ranks to import vast quantities of foreign goods, constituted only one aspect of this massive material transfer from defeated countries, particularly Germany, towards the Soviet Union. The sheer scale could only compromise the social and political order that the Stalin administration had managed to reestablish in liberated territories, and it inevitably created problems of misappropriation, the black market, and other forms of uncon- trolled circulation throughout the Soviet Union.
         
    This trade fueled the rise of networks that were typical of how the under- ground Soviet economy operated. Some individuals did not settle for bringing back their war-related prizes for themselves or their friends and families, extending their activity into illegal trade. In late 1946, Tambov’s militia confiscated 4,622 furs from one veteran and former officer, who had stolen them from a store in Berlin at the end of the war, and was preparing to sell them in Moscow. Another veteran, who returned from Germany by car in October 1946 with a trunkful of trophies that he later sold to his brother-in-law, was arrested in the spring of 1947.65

       
    Although it had already reached unprecedented proportions, this circulation
    of appropriated loot attained an entirely new level at the end of the war with the beginning of deliveries that were part of the Soviet reparations policy. Arriving by land or sea, shipments were subsequently loaded onto entire trains destined for every corner of Soviet territory. Cargoes of loot were inadequately guarded, and record-keeping regarding contents was not systematic. Indeed, theft from trains and warehouses became such a serious problem that, in January 1947, the Ministry of the Interior proposed creating an inter-ministerial commission to take necessary counter-measures.66 Thefts on Soviet soil were committed by individuals and by armed bands, but also by networks of officials responsible for transport- ing and storing the spoils. These networks were also involved in the resale of goods, for example in the case of a documented network trafficking trophy goods at the depot in Novosibirsk that was dismantled in early 1947. The incident revealed that a number of grand pianos, dressers, and pendulum clocks were deco- rating the homes of a small circle of local administrators who had acquired them at bargain prices, although they were originally intended as compensation for  meri- torious civil servants.67
       
    Socialist
    property theft was a matter of constant concern among Soviet author- ities, and in June 1947, ukases (decrees) stiffened sentences for these crimes. The Kremlin was keenly aware of the mass theft of individual and public property, even  as the nation remained deeply impoverished by the war and at risk of outbreaks of famine. The way it viewed this was no doubt greatly influenced by the misappropri- ation of massive deliveries of great value from foreign destinations, considered to be state property and therefore representing substantial loss of revenue. Further more or less related factors complicated these economic considerations, including the growth of networks at every level, the consolidation of patronage, and the lack of centralized management of how the loot was distributed. The Stalin adminis- tration found ways to take advantage of this rampant corruption, however, using periodic official anti-corruption campaigns to unseat officials seen as problematic. One probable example of such an opportunistic purge occurred in Byelorussia, where the Party first secretary, Nikolai Gusarov,68 discovered a scandal involving twenty- seven thousand trophy cows that had been delivered to the Republic in 1945. Byelo- russia had suffered more than any other Republic during the war, and the confiscation of these cows by two thousand relatively high-ranking officials was perceived as particularly blatant given that more than 150,000 impoverished kolkhozian families possessed none. Indifferent to the misery of those whom they were responsible for governing, these officials had completely lost sight of the collective livestock culture of the region and focused exclusively on developing their personal connections and networks of patronage to serve their own “middle-class” preoccupations.69

       
    Misappropriating cows, a
    critical necessity for the survival of millions of Soviet families, was both very common and very revealing of these officials’ lack of consid- eration for the suffering of their fellow citizens. Although the logic behind their indifference can be understood as stemming from the profit motive and a desire to maintain their political base of support, it is also interesting to consider their actions as a form of protest, in some cases at least, against the reasoning behind the priorities set by the central authorities. Such defiance of the official hierarchy on the part of heroes and victims of the war was sometimes reinforced at the most local level by the profound, intimate acquaintance that flows from sharing such an experience as the war. The case of a certain Gryn illustrates this hypothesis. The president of a sel’sovet in the Ukrainian region of Nikolaev, Gryn had reclaimed a trophy cow from a family to whom it had been awarded specifically because two family members were serving on the front. The pretext was that the Germans had confiscated his own cow during the occupation. He also confiscated from demobilized soldiers—whom he accused of being former police collaborators—the decorations and documents that gave them access to certain privileges.70
         
    An entirely different kind of criticism arose from particular cases in which the immorality of misappropriated loot did not stem from injustice towards war victims but rather from an excessive appetite for luxury. Such accusations reveal a fantasized vision of what could be perceived as limitless possibilities for accumu- lating wealth belonging to the defeated enemy. The case of two highly placed officials in the administration of occupied Germany is illustrative of this zeal for luxury. The men were removed from their posts after confessions extracted by Viktor Abakumov, former counter-espionage chief and head of state security, who was eager to discredit his rivals with Stalin.71 One remarkable aspect of the case is that the information collected through the operation appeared valid to Abakumov, or to Stalin himself. The quantity of objects of German origin “discov- ered” when the apartments of the two accused men were raided is even more astounding, however. Just as a single example, one of these civil servants’ Moscow apartments was found to contain over 3,000 meters of fabric, 8 tea services and other sets of household dishware amounting to approximately 1,470 pieces, 315 valuable antique objects such as statuettes and vases, 90 silver items, 41 carpets (including long hall carpets), 15 paintings, 359 pieces of feminine lingerie, more than 150 pairs of shoes and other leather goods, nearly 60 dresses, 17 suits, 22 overcoats and furs, 323 pairs of stockings, 6 radios and phonograph-radios, and 4 accordions. Such mind-boggling, never-ending lists give the distinct impression of a warehouse rather than a luxuriously furnished apartment, but the ultimate destination of these goods was never fully explained. The idea of a resale operation is scarcely men- tioned, and only in an ironic tone, in the documents. A central element of the accusations, once again, was the exchange value of the stolen property, but this does not fully explain the sheer volume of the loot, even if it does showcase certain highly suspect practices. Ivan Serov allegedly offered a radio-phonograph to his superior, Marshal Zhukov, gold watches to the wife of a highly placed American general in Berlin, and two tea services and a hunting rifle to his subordinate Sidnev, but this represented only a tiny fraction of the misappropriated loot.

       
    The logistics required to transport this volume of bounty to the Soviet Union were equally spectacular. The aircraft chartered by Zhukov for this sole purpose are widely recalled, as are other similar scams, although they were never proven or avowed. Serov allegedly organized for his own benefit a veritable merry-go-round of trains and automobiles, as well as an airplane that apparently shuttled back and forth between Berlin and Moscow loaded with furs, carpets, paintings, and other valuable items.72

       
    With a few notable exceptions, the descriptions of the objects remain largely laconic and repetitive concerning the time wasted, instead of serving the country, in the futile personal use of the very items that represented Germany’s diabolical superiority, such as the radio-phonographs that Serov allegedly had custom-made by a renowned German artisan using cabinetry from Hitler’s personal office in the Chancellery. Little is consequently known about Soviet thieves’ specific tastes, in particular which paintings high-ranking Soviets chose to steal from 1940s German magnates, competing with the specialized brigades that crisscrossed the defeated countries.73 Nor do we know for what ultimate purpose the thefts were conducted, whether for personal use or resale of art works on the black market on Soviet soil. The answers to these questions remain completely unexplored to this day. Similarly, it is not known what style was being referenced specifically in a report denouncing the widespread habit among Soviet generals and officers in the occupied zone of ordering “stylish furniture” from German luxury firms to decorate their Moscow apartments or dachas, although this practice does enable us to understand that the relationship maintained by the top administrators with the material world of the enemy was not limited to predation but also offered freedom from the asceticism and lack of esthetic choices or personalization imposed by the Soviet value sys- tem.74 The lifestyle for which they were criticized is scarcely legible to us now, except for the elegant private receptions and hunting parties, which we know were not strictly forbidden because of the authorization granted to high-ranking officers to use tea services and hunting weapons. These habits, while not prohibited out- right, could risk leading officers into dangerous territory. Those accused allegedly adopted what was described as a “seignorial” lifestyle in occupied Germany that was in blatant contradiction to Soviet morality. The exact origins of the goods is frequently not indicated because they had helped themselves in warehouses, which were veritable Ali Baba’s caves and were distributed throughout Berlin and the Soviet zone. When former owners were referred to, they did not inspire pity because they were the former “big shots” (bogachi) of the Nazi regime. The sin of those Soviets who were accused was precisely that of having slipped into the lifestyle of the previous owners by occupying their requisitioned villas, and not of having absconded with with their contents. The accusations are also mute regarding the individuals to whom appropriated luxury goods were officially destined. One of the interrogators even exclaimed, referring to tapestries by Flemish and French masters of the seventeenth and eighteenth centuries that had belonged to wealthy Germans and that Sidnev had appropriated for his Leningrad apartment: “but the only place for these tapestries is a museum.” The boundaries of acceptable luxury, even in the Soviet interior of a member of the elite, had apparently been crossed.

       
    Serov,
    although directly incriminated in depositions by his collaborators, was not the subject of investigation and continued to occupy his high position. At least two of his collaborators, however, were arrested in late 1947 and early 1948 and sentenced to ten years in a labor camp in October 1951.75 Rapidly rehabilitated after Stalin’s death, they revealed a different truth. In explaining how the invento- ries came to be falsified, they clearly conveyed between the lines the inferiority of national products. During raids, Abakumov’s men included objects actually of Soviet fabrication, objects made of nickel and alloy or platinum instead of gold and silver (materials that were simultaneously seen as noble and contemptible) in the inventory of goods allegedly misappropriated from Germany. The rehabilitated men did not deny possessing numerous unused items, however, confessing to frenzied buying sprees while posted in Germany. More specifically, it was their wives (and by extension a niece or daughter) who scoured various locations in the occupied zone, where for modest prices vast quantities of goods that were not particularly valuable (although clearly impossible to find or hugely expensive in the USSR) were for sale, including stockings, linens and lingerie (for men and women), inexpensive decorative objects, and “bric-a-brac.” There were ample opportunities to find fully legal bargains, from the “Voentorg” stores (where valuable objects and second-hand furniture were exchanged), which were reserved for high-ranking Soviets, to the direct sale to German and Soviet individuals of the possessions of the former Nazis.

       
    One
    of the two men also blamed his wife for illegally transporting goods from occupied villas in Germany to Moscow. Appropriating the resources of occupied Germany was regularly blamed on the wives and female relatives of high-ranking officers, who clearly lacked the Soviet morality represented by their husbands, who were too busy with work to remind them of it. Both men expressed similar disgust at this frenzied accumulation, mentioning the quagmire into which they had been dragged by their wives, who were not educated enough to resist the “deleterious bourgeois environment” of defeated Germany.76 There was very prob- ably a grain of truth to these assertions, which were made easier by the fact that Soviet discourse—and prevailing values—had always claimed that the “survival” of prerevolutionary values, among them an attraction to superfluous material wealth, was the fault of women. Nevertheless, these men were apparently more than capable of using their power to appropriate particular items or to place direct orders with prestigious German manufacturers, even if the items were intended for the most part for women, whether spouses or mistresses—another recurrent association with this hunger for objects that contravened Socialist moral values. The fact that, despite repeated appeals, they were not able to rejoin the Party although they were rehabilitated, can be explained—beyond the twists and turns of de-Stalinization—by the renewed strictness of the Khrushchev period concerning personal enrich- ment and philistine behaviors.  


       
    It is worth recalling that these “moochers” were vydvizhentsy, high-ranking officers who had enrolled in the Party long ago and had been mobilized to defend the nation and the revolution, including in occupied Germany. They claimed that they had been corrupted by money, a reference to the fact that they received exceptionally large pay supplements befitting distinguished servants of the Soviet government during their service in the Soviet zone. The combination of sudden wealth (which, although common practice, was not mentioned in the Stalin-era accusations) and easy access to Western goods had thus resulted in a true shock to the values and practices of this layer of Soviet society. This had translated into a small internal revolution, although the difficulty of untangling truth from falsehood in the texts of accusations makes it difficult to determine with any certainty their precise nature and implications in the moral terms of the period.

     

       

    Hidden Prewar Soviet Treasures


    The primitive character of the accusations filed against Soviet civil servants who displayed compulsive behavior concerning the products of capitalism, whether it can be understood with reference to an imaginary shaped by the Party’s ascetic morality or by the realities of an impoverished society, ultimately stems from the very dichotomy proposed by Brodsky. On one side was the uniformly grey Soviet Union, and on the other, foreign objects—from the most basic to the most sophisticated—that opened a previously unknown world to Soviet postwar society, whether that world was associated with a liberating culture, abundance, or guilty luxury.

     
    The problem with this narrative is that it obscures the existence of the “unknown” world of the prewar USSR and the complex matter of the objects that it incarnated. They were available to a restricted circle of privileged members of society at the end of the tsarist period. Their prominence was renewed due to the uneven production of Soviet manufactured goods or foreign imports, and they circulated prolifically at different levels of urbanized Soviet society. The Soviet authorities had naturally played a key role in this circulation by expropriating and redistributing the property of the former elite, before public authorities siphoned off on a massive scale anything seen as valuable that was possessed by individual Soviet citizens. The central authorities were particularly avid for gold, then silver and gemstones, and eventually any valuable object that could be converted into foreign currency that would provide access to the Western materials that were useful to Soviet efforts to rapidly industrialize. Elena Osokina’s study of the found- ing of the Torgsin, stores created on the eve of the great famine of 1933 in order to acquire foreign currency, demonstrates the extent to which the quest for valuable goods outstripped the fire sales of imperial collections and church possessions abroad that had begun in the 1920s. Old coins dating from the tsarist period or Kerenskii’s government hoarded by the peasants, and the silver teaspoons and
    family jewels of the middle classes, were exchanged for bread as hurriedly as possible over the counters of the Torgsin stores, a process made easier by the fact that they could be melted down into ingots or disassembled for sale abroad. Destroying material patrimony, independently of any question of class-based social justice, was seen as unimportant, and the sole value attached to these objects from the past was whatever foreign buyers were willing to pay for the finest items.77 The vast operation of pillaging Soviet wealth engaged in by the occupying forces, from museum collections to individuals’ domestic possessions, was thus denounced by the very same forces that had conducted a similar operation less than ten years earlier.

     
    The quest for items in individuals’ homes, that would always be perceived as suspect in the Soviet context, and its corollary, the rabid hunger for objects developed by a population denuded of material possessions and brutally affected by shortages, can be seen in the magic shows of the magician Woland on the stage of a Moscow theater in the 1930s, as imagined by Mikhail Bulgakov in his novel The Master and Margarita. His incarnation of the Devil of foreign origin (his German identity is alluded to) literally laid bare a public who had “scarcely changed,” despite the appearance of buses, telephones, and other indications of technical progress that made it difficult to recognize the capital. His assistant Fahoth, creat- ing a lady’s fashion boutique on stage, announces that the old dresses and out- moded shoes worn by the women in the audience would be graciously exchanged for the latest Parisian creations, triggering a tidal wave of women rushing onto the stage, with no pretense of restraint, for these miraculous luxury products to take advantage of this unexpected, fleeting godsend.78 Somewhat later in the story, a character dreams of an equally nightmarish spectacle during which an artist in a tuxedo invites him to move into the glare of the stage-lights to reveal, under hoots from the audience, the presence of dollars concealed in his honorable Soviet citizen’s apartment. They then attack a different spectator, a certain Sergei Gerardovich Dunchil, for “stubbornly refusing to turn over currency [he] still [has], while the country is in need of it, and [he has] no use for it whatsoever.” His mistress, Ida Kherkulanovna Wors—the repetition of these names, forenames, and patronymics with foreign resonances was not random—appears in turn on the stage bearing a bundle of eighteen thousand dollars and a diamond necklace worth forty thousand gold rubles on a golden platter that the unfaithful husband had hidden in her apartment in Kharkov. The spectators are invited in an increasingly threatening tone to surrender their foreign currency, which they should not have possessed in the first place, as an army of cooks bring in a vast cauldron of soup and a platter loaded with black bread.79 When the novel was finally published in the Soviet Union in 1966, well after Stalin’s death, these two passages were censored, perhaps because of their commentary on Soviet humanity beyond the vagaries of Stalinism, a humanity rendered grotesque by fear of their masters—obsessed with finding hidden treasure in provincial apartments—and by an undying attraction to every- thing foreign and therefore inherently, diabolically desirable. The Soviets of the 1930s depicted by Bulgakov were not ignorant of Western culture, quite the con- trary, but they were incorrigibly driven by material desires that were ultimately labeled as a sin by the regime and thereby ineluctably transformed into torments. 

       

    Analyzing the inventories that Soviets in occupied territories, whether they remained at home or were evacuated,80 were invited to submit from the end of 1943 in order to assess the losses caused by the enemy, confirms that on the eve of the war and after twenty years of Soviet government, the material universe of some citizens was distinctly tainted with the philistine tastes described by Bulgakov. It also indicates that they had not awaited the flood of foreign goods borne by the war to subscribe to Western cultural practices. Most surprising is the fact that they offered such detailed descriptions in the first place. In an apparent paradox, the destruction and theft of the property of millions of Soviet households by the enemy accentuated the rehabilitation of material comfort and, in the process, of individual property, that Stalin initiated during the 1930s. The Soviet government, within the framework of a broad investigation of crimes by the occupying forces in the 1940s and the material losses for which they were responsible, invited the inhabit- ants of occupied regions to declare the entirety of their possessions that had been stolen or destroyed.81 The normative discourse concerning objects that had pre- vailed before the war was sufficiently weakened in this new context for some of those declaring their losses to reveal, despite the immense poverty of the vast major- ity of their fellow citizens, ownership of property and possessions such as furniture, clothing, and musical instruments that revealed tastes diverging considerably from official ethics, however fluctuating they had proven during the interwar period.

     
    However,
    for the most part, it is the sobriety of the lists that is ultimately—and perhaps predictably—their most striking feature. In this regard, rural and urban inventories must be differentiated. In the case of rural declarations, the most signif- icant value was attached to buildings (a house, and sometimes adjoining buildings like barns or warehouses), livestock, and above all full individual ownership of a cow, as well as food stores. On the other hand, nothing, or almost nothing, was declared in terms of furniture, dishware, or clothing, although there are occasional references to a chest or bolts of fabric. This absence of common consumer goods can be explained in several ways, but in most cases it should probably be inter- preted as revealing the extreme material poverty of rural Soviet citizens. This has been suggested in several reports without ever having been the focus of systematic study, and it relates to behaviors in the context of the war whose exact meaning is at the heart of major historiographical debates. The extremely rudimentary nature of rural interiors was reported, for example, by the dissident Bogoraz, who recalled how as a young but very poor Muscovite she had left the city to teach in the Kaluga region in the early 1950s. Bogoraz recorded that she had frequently excused her young nanny for stealing spoons or cups because for her, as for the other village residents, an aluminum spoon or a glass represented a truly foreign luxury.82 While her account reveals the nature of postwar Stalin-era life, it could also be readily applied to earlier decades. In the late 1920s, humorously invoking the Soviet mania for inventorying the slightest consumer object, the satirists Ilya Ilf and Evgeni Petrov remarked that the number of chairs in the Soviet Union was missing from the statistics. They crudely calculated this figure by taking the total population and subtracting the peasants who in fact made up its major- ity, thereby expressing a truth that was no doubt well-known at the time: the vast material and cultural gap between peasantry and urban civilization.83 Refer- enced in a comic way, the coexistence of these two distinct worlds would have a dramatic effect ten years later, when rural poverty would express itself in the war-era hunger for objects. In particular, the relatively active participation of the local populations in the massacre of the Jews under the occupation could be seen as stemming from a desire to appropriate their possessions, from clothing to furnishings.

         
    Urban
    residents also participated in redistributing the meager possessions of the Jews, to the point that it became a literary trope that can be seen in the letter written by Victor Strum’s mother. Strum was the central character in Life and Fate, and the letter was written to her son, just before she was assassinated. It recounted the behavior of her neighbors from Berdichev during the early days of the occupa- tion, when they chased her from the room that she occupied and stole her settee, predicting that her time was soon to come.84 In fact, while Strum’s mother, a doctor, possessed this element of relative comfort, many city-dwellers only declared own- ing a table or a few chairs, one or several beds, and sometimes an armoire. Anna Fedorovna Chudova, an evacuee employed in a candy factory in Kuibyshev (the present-day city of Samara) who had worked washing dishes at the Mogilev hospital before the war for the modest monthly salary of one hundred rubles,85 declared an armoire, an “English bed,” five chairs, and a table. Her clothing included an overcoat, three dresses, a pair of high-heeled shoes, and lingerie that she did not trouble to describe in detail. Valued at fifteen thousand rubles, her overcoat was by far the most valuable item in her possession, while the armoire itself was only estimated to be worth one thousand rubles. Possessing a bicycle, which was valued at the same price as an overcoat, was apparently a luxury that as a single person she was able to afford.86

     
    Still,
    as the value of lost national heritage grew, descriptions became increas- ingly precise and began to include the materials of which items were made and to display a wider range of furniture, domestic items, clothing, linens, and items connected to cultural practices. It is possible to perceive in this tendency a reflec- tion of kul’turnost’, a commonplace in Stalin-era discourse relating to the lifestyle of the 1930s. This untranslatable term designated anything related to German Kultur, in other words, to different fields of knowledge and lifestyles, whose acqui- sition was necessary in order to leave the state of backwardness typically associated with peasants. Kul’turnost’ often expressed itself through clothing and the rehabili- tation of bourgeois manners, and it was also reflected in interiors resembling those of the European middle classes in the nineteenth century.87 Gaining access to a lifestyle consistent with kul’turnost’ could be measured by the possession of objects that denoted both the modern spirit and the cultural appetite of their owners, such as a bicycle, a camera, a radio or a gramophone. This was true in both visual representations for the wider public and for the very sober statisticians who investi- gated Soviet households’ budgets.

     
    Other, more classical items were also reintroduced into the material horizon of the Soviets in a positive way, such as the piano. The origins of such items came up in the case of older objects, however, because of the problematic question of  inheritance in Stalin-era society, where bourgeois origins remained an impedi- ment, and very rapid social promotion was widespread among the new elites and a fundamental value of the regime. Within the inventories, by limiting the scope to these markers designated as indicators of an individual’s level of kul’turnost’, one paradoxically encounters social spheres that are absent from the official description of Soviet society. Far from the Stakhanovites in factories who were in principle the intended audience of this kind of production, one can imagine professional strata characterized by specialization but also, more hypothetically because of the nature of available sources, by family heritage, both in terms of practices and material transmission.88

     
    Although it is difficult to fully reconstruct the specific social characteristics of their owners, the inventories do allow these “cultural items” to be seen within the context of other components of their owners’ material existences, providing enough information to imagine their actual lives separately from the representa- tions in propaganda on which historians have been obliged to rely until recently. The possibility of an ideological filter regarding what was recorded in the invento- ries should nonetheless be kept in mind. The normative framework surrounding those composing the inventories was far from uniform, however, and it is not possible to confirm whether this stems from the sincerity of the authors or from overlapping normative models, of which Stalin-era kul’turnost’ was only one aspect.

         
    First, while the owners of cultural objects unquestionably belonged to more cerebral professions, the boundary between urban and rural lifestyles can at times be blurred. This is the reflection of a provincial climate that authorized its inhabit- ants, including those of diverse backgrounds, to circumvent the Socialist rigors of the Soviet economy by keeping a few head of livestock, a vegetable garden or an orchard. For example, before being evacuated to the Kuibyshev region, a certain Iakov Pavlovich Kozlov, a resident of Kalinin (the present-day city of Tver) scrupu- lously recorded his significant losses from not being able to sell the products of his cherry orchard, vegetable garden, and beehives during the occupation. These resources were probably situated close to the house that he owned outright, perhaps on the city outskirts. Included in the list of lost property, this “gardener” owned a piano whose brand was recorded as “Vol’fram Grosman” as well as a three-hundred- volume library, which included an encyclopedia, a number of classics, and works devoted to the Russian language and mathematics. The fact that the witness to his inventory was a secondary school teacher from the same city suggests that this “gardener” was primarily a professor who cared very much about his mirrored walnut and mahogany furnishings, his table with its samovar, his silver cutlery, twenty-four piece tea service, and porcelain dishes, and his clothing, which included an overcoat with an astrakhan collar and another fur-collared wool coat, while his wife deplored the loss of two crêpe de chine dresses, possibly sewn at home on
    their “Zinger” sewing machine.89
         
    On the other hand, the profession of Efim Savelievich Savin is unstated, although we do know that he was evacuated from a new industrial suburb of Leningrad, Slantsevye rudniki. He spent his free time keeping a few head of live- stock, including a cow, two sheep, two goats, fifteen laying hens, and seven bee- hives, and he also owned assets more typical of a modern urban lifestyle, including a bicycle, two sewing machines, and a gramophone with a few albums, while his house, of which he was full owner, contained a clock and two mirrors.90

       
    The search for “cultural” items in Soviet citizens’ inventories, whether they dated from prerevolutionary culture—including pianos and other musical instru- ments—or from the more pioneering practices of the interwar period—cameras, radios, or gramophones—primarily reveals the comforts of interiors that could be called “Socialist bourgeois.” They can be distinguished from those of high-ranking civil servants, whose comforts were entirely provided by the government (and were therefore easily reversible at the whim of purges and official disfavor) and corre- sponded to an austere esthetic. This was all the more true in that such officials were required to devote themselves entirely to the cause of Socialism and in principle had no free time or leisure activities. In fact, they represented professions whose higher incomes provided access to a material environment distinguished by multiple styles, noble materials, and, especially, a level of refinement of which a between-the-lines reading of their inventories provides some understanding. Their possessions reveal the complex contours of the social environment of spetsy, highly qualified specialists, who were alternately vilified by the regime for being “refer- ences for byvshie (survivors of prerevolutionary elites) and wooed as members of the class of recruits trained in new Soviet institutions but perpetually at the mercy of ideological shifts.

     
    The detailed inventory of Evdokia Samoilovna Iantovskaia, a prewar resi- dent of the city of Dniepropetrovsk, offers a good illustration of such a shift in its unvarnished display of her (prior) wealth. She admitted to having earned a comfortable monthly income of two thousand rubles as a salaried German professor in a foreign language institute before the war, supplemented by teaching at other institutes around the city. Her husband, a workshop supervisor in the Koksokhim Combine at the time, apparently also earned a good living, although she did not specify his income. Her mother also contributed to the household income by teach- ing embroidery. As a result, this industrious household had the means, in her words, to “live well and in a civilized manner” (she used the term in fashion at the time, kul’turno, although the extensive list of her possessions “pillaged by the Germans” later diverges from Stalin-era norms in a number of ways). Music appears to have played an important role in her household in the form of a high-end piano made in Dresden that was probably not entirely decorative, since a set of Japanese bamboo shelves held the scores of operas such as Carmen, Faust, Eugene Onegin, and Rusalka, waltzes and mazurkas by Chopin, rhapsodies by Franz Liszt, sonatas by Ludwig van Beethoven, and albums of songs by contemporary composers, along with Gypsy romances and songs from other repertoires. The family owned only eight albums, some foreign, for their gramophone, which was English-made. They were also a family of readers, with a library that held the complete works of Alexander Pushkin,91 Mikhail Lermontov, Nikolai Gogol, Nikolay Nekrasov, Feodor Dostoyevsky, Alexander Kuprin, Leo Tolstoy, Heinrich Heine, Johann Goethe, Friedrich von Schiller, and Guy de Maupassant,92 as well as textbooks and technical literature. There were no paintings by great masters, but there was a reproduction of a celebrated painting by Ivan Shishkin that is indicative of rather unadventurous tastes.93 The list of furniture was as long as the items were impressive in size, an indication of a relatively spacious apartment. There was a carved and mirrored armoire of walnut, and another of oak, as well as two bookcases, a luxurious leather-covered oak sofa with a mirrored back, and an additional sofa upholstered in plush fabric. The living room table was of carved mahogany, and the oak dining room table was surrounded by twelve oak and ebony chairs covered in imitation leather.

     
    Iantovskaia’s
    mention of her twelve chairs involuntarily echoes Ilf and Petrov’s satirical novel of 1929 and, through it, the cultural significance of Gambs furniture (Gambsova mebel’). This nineteenth-century Russian firm, whose founder was of German origin, had become well-known for manufacturing furnishings for the imperial family and other wealthy groups; despite the variety of its designs, it was identified with a generic style resembling that of Biedermeier, and was especially favoured among the bourgeois elite who valued robust comfort over stylistic audacity. In the novel, the twelve matching chairs became separated after the revolution, providing a hint of the high-society interiors of an earlier century while also resituating it within the Russian context.94 A table service and a porcelain tea service for twenty-four people—again, a seemingly minor but in fact significant detail95— invoke scenes of numerous guests dining on crystal plates and using silver cutlery. The walls and floors were embellished by no fewer than seven carpets, one of which was French, while the most handsome were described as Ukrainian and Greek. A French clock constitutes a further element of these furnishings clearly not all of Soviet manufacture and very probably dating from before the revolution and revealing an unorthodox social milieu, along with a small, carved walnut card- table covered in green baize.96

       
    Inventories that recorded such abundant furnishings indicate lodgings that were worlds apart from the exceedingly precarious living conditions of most Soviet citizens, even those with the highest incomes. It is practically impossible to form  
    an
    idea of the precise spatial organization of these interiors, however. The declara- tion of Samuil Moiseevich Ekmekchi, an attorney and consultant on legal matters, provides a notable exception. Prior to the war, he and his wife, the director of an agency that offered protective social and legal services for women and children, lived with their two children in an apartment in the city of Nikolaev. The apart- ment included a living room that also functioned as an office, a bedroom, a chil- dren’s bedroom, a bathroom, and a kitchen. This couple of attorneys had a more modern cultural outlook than the previous case, as illustrated by their Milbach piano and an oak bookcase containing five hundred literary books and legal treatises. Their living room contained not one but two Soviet-manufactured radio receivers (“Pioner” and “SI 235”), a gramophone and eighty records, and an office equipped with an “Undervud” typewriter. The apartment was linked to the outside world via a telephone line. They also owned a FED camera that allowed them to photo- graph their children in less artifical poses and settings than the professional studio portraits of the time, which remained the sole—and much sought after—source of Soviet family albums. A pair of binoculars also featured, suggesting evening outings to enjoy shows in the city. The rest of the list indicates a carefully arranged, rather heavy decor, including a sofa, two armchairs, and six upholstered occasional chairs; it also lists a round mahogany table, a bronze chandelier, a bronze lamp with a silk lampshade and a malachite base, and a Persian carpet. Five paintings and a tapestry adorned the walls. The apartment’s doors were covered in plush fabric, the curtains were tulle, and the vases were made of crystal. A small mahogany piece of furniture described as being inlaid with bronze and crystal is labeled a “museum piece,” attesting to its probable purchase in an antique shop. The dining room must have been spacious, because in addition to a table and the twelve leather-covered oak chairs, it contained an oak buffet inlaid with crystal, a sofa with a leather-upholstered back, and an old clock with musical chimes. From the dining room ceiling hung an additional bronze chandelier, and the walls were embellished with decorative porcelain plates. The samovar was decorated in crystal, the tea service was porce- lain, and the curtains were again of tulle fabric. The bedroom furnishings were radically different from most Soviet interiors, largely because it was atypical at the time to possess a room dedicated only to sleeping: at night, most Soviet citizens at best transformed a sofa into a sleeping couch. In this case, the bedroom furniture, besides the bed itself, included a vanity, a birch-wood, mirrored armoire, a couch, two armchairs, and four ottomans covered in matching velvet. Yet another couch was upholstered with a Turkmen carpet. The apartment’s third chandelier was suspended from the bedroom ceiling, and two recent paintings hung on the walls. The children’s room was another obvious rarity, although nothing suggests that its furnishings were specifically designed for children.97 The mere fact of having a  bathroom with a shower and an enamel bathtub completed the impression of luxury, which was naturally also reflected in the family’s clothing. In fact, the family’s clothes were even more elegant because they were custom-tailored, an impression supported by several meters of different rich fabrics that naturally included silk, as well as a fur-lined coat, a kimono, and a man’s silk pajamas.98

       
    The Ekmekchi’s interior, described in intimate detail, calls to mind the set of a Western bourgeois vaudeville more than it does a Soviet-era interior, even of members of the elite. The fact that Samuil Moiseevich, like others in his class, thought it was reasonable to flaunt their prewar lifestyle to the authorities could appear surprising, because a certain amount of discretion was probably advisable at this level of society in the 1930s. Soviet functioning, with its stratified commercial networks, allowed this kind of lifestyle—one of the primary lessons of these inven- tories—but there was no question of justifying it, because each item had been acquired at great cost, sometimes through relationships that enabled individuals to benefit from bargains, but also through inheritance from the prerevolutionary bourgeoisie. This new feeling of impunity was an outgrowth of the fact that the war made it acceptable to display one’s wealth, since what was being reported had already been stolen by the enemy and would only add to the latter’s guilt and final reparations bill. In the preceding cases, this legitimation seemed to suffice and no particular effort was made in the inventories of lost property to call attention to any sense that the owners subscribed to the regime.

     
    By contrast, other inventory authors went to great lengths to offer evidence of their real or imagined allegiance. Petr Stepanovich Davidenko, evacuated from Sumi and employed in a factory in Chirchik, seems to have led a prewar lifestyle well above that of a factory worker. He owned a superb pair of boots, a leather coat, an expensive Cheviot-wool suit, a silk muffler, and an “Omega” pocket watch. He exhibited an athletic profile, particularly in owning an “Ukraina” bicycle, and also a taste for modern technology, declaring that he owned both a “gramofon” and a “patefon” along with the disks required by each machine. This did not prevent him from austere reading habits, however, because he declared approximately one hun- dred books, of which over one quarter were authored by Lenin.99 The list of books reported lost by Salomon Mikhailovich Moshkovich, an evacuee from Rostov-on- Don, were apparently equally edifying, mixing nineteenth-century Russian classics with the books of both major figures of the revolution. His list included two vol- umes by Lermontov, twelve by Pushkin, and the complete works of Lenin and Stalin (these three collections were estimated at the same value). More sober than the previous case and an employee of Rostsel’mash, the crown jewel of Soviet industry evacuated to Tashkent, his interior was that of a white-collar worker in whose home a framed portrait of Lenin hung alongside a portrait of Stalin. An engineer from Voronezh, who did not fail to mention his wife’s silk dresses and outfits, a few pieces of gold jewelry, a silver pocket watch, crystal vases, and a large tea service, he also paid particular attention to the prevailing ideological discourse, listing, along with a variety of journals, a prominent collection of 143 political works, closely followed by books relating to his profession, a handful of literary works (he mentions Maxim Gorky and Tolstoy), and several medical texts among the 368 books in his library.100 This reflects Stalin-era precepts that authorized engineers and technicians to distinguish themselves from workers by a lifestyle inherited from the bourgeoisie while also encouraging them to devote their free time to reading texts that would make them good guides, both in technical and ideological terms, for the workers under their orders.

     
    Considered as a whole, the inventories are not particularly rich in information
    about the artistic tastes of the collections’ former owners beyond the occasional reference to nineteenth-century Russian painting, which was perfectly consistent with officially approved culture. The same is true of literary references. Maria Markovna German, who was evacuated from Moscow to Syzran in the summer of 1941, was almost certainly an official in one of the government agencies that were preemptively moved to Kuibyshev and the surrounding region. She claimed that she had left behind three reproductions of paintings by Ivan Aivazovskii and Arkhip Kuindzhi, as well as the complete works of Pushkin and Tolstoy.101 Conversely, the significance of the fact that the names of the artists who painted missing pictures were rarely mentioned is unclear. Was this “detail” really seen as unimportant by the inventories’ authors? Were they painted by an obscure artist? Or, alternatively, did the authors of these lists fear that their tastes might not be well-received by the officials who read them? And, finally, did fear cause them to underplay the value of the artworks in their possession?102 In any event, despite apparent luxury, the feeling that there were limitations on what could be displayed must also have been internalized, as evidenced by the total lack of references to religious items—whether icons or other ritual objects—in the inventories.103

     
    A further question raised by a close reading of these inventories in terms of “cultural objects” relates to the position of foreign-made objects. A number of such items have been cited earlier, including pianos and more modern possessions. The inventory drawn up by Zinovii Efimovich and Tatiana Lvovna Feiman, a couple from Odessa evacuated to Tashkent, illustrates the incursion of these recently- manufactured foreign technical objects into an old-fashioned Soviet home. They reported the loss of a “Steer” racing bicycle estimated to be far more valuable than earlier examples, two typewriters—an “Undervud” and a “Remingt”—an electro- phone of unspecified brand but whose name suggests Soviet manufacture, along with fifty record albums and a range of what must have been professional equip- ment—an arithmometer (mechanical calculator) and a chest of measuring instru- ments. The inventory also included a T/b/I radio of Soviet origin and its accessories. Nevertheless, the cultural environment reflected by this inventory is that of the cultivated Russian bourgeoisie since the turn of the century. The bookcase con- tained three hundred volumes that included the celebrated Brockhaus and Efron encyclopedia, translated from German and published in the Russian Empire between 1890 and 1906, as well as other books edited by the Soviet Academy of Sciences, and Russian classics. The artists who painted the five paintings and watercolors are not mentioned, nor are the musicians responsible for the musical scores that accompanied a violin “of high quality.” The couple also reported the furnishings of a dacha that they owned in their inventory. Additional elements confirm their attentiveness to detail and to the distinctive decor of their home, including an expensive “English” suit and an “American” glass bookcase, although it is not possible to be certain whether these adjectives designate a style or the origin of the items. A wooden Japanese armoire, a small antique table labeled as a museum piece, a sculpted ebony medicine chest inlaid with ivory, and a custom-made oak ice chest provide further indications of the couple’s careful circumvention of the standardized Soviet stylistic environment.104

       
    These inventories, produced during wartime, thus reveal a lost world in which the prerevolutionary past was combined with the assimilation of modern practices supported by foreign objects, as well as a taste for the nineteenth century, preferably Russian, and sometimes matched with references that, although not directly linked to the revolution, were derived from it. Some of these items had only been recently reincorporated into the officially approved tastes: they cannot 
    therefore
    be considered as limited to either official prescriptions or socio-economic level. They also raise numerous questions to which archival sources unfortunately cannot provide answers. What were the origins of these objects, and by what precise means, and when, did the owner-victims acquire them? What could possibly have made them decide that their lists of possessions would not bring them more prob- lems than benefits? While they were scrupulously preparing their inventories, it is unthinkable that they did not have in mind the lists of possessions seized from fallen aristocrats in the aftermath of the revolution and so admirably staged by Ilf and Petrov in The Twelve Chairs, which was extraordinarily popular during the late 1920s.105 The inventories of the Soviet Investigation Committee unarguably echo the files imagined by these two satirists, themselves a reflection of very real ledg- ers,106 recording at the same time the seized assets and the institutions to whom they were assigned, and occasionally the rare individuals who received small amounts of them as bribes—the revolution did not officially allow the pure and simple reconstitution of the heritage of the former elites in the homes of its new guardians, regardless of how deserving they were.

       
    Reading
    the Commission’s inventories does not tell us whether objects’ own- ers were members of the former aristocracy who had escaped the initial waves of Bolshevik retribution or their fortunate beneficiaries, or perhaps both. The circula- tion of these seized assets could in fact be highly complex, passing from hand to hand by decree, informal exchanges, humiliating sales on a flea market,107 through a “reseller” middle-man in defiance of the law,108 or an auction house like that in the Petrovka Passage, a former hub of Muscovite elegance. In was in this location that Ilf and Petrov situated the auctioning of their famous twelve chairs by a bureaucratic agency, the Directorate of Scientific Affairs, which was attempting to empty the cellar of the Moscow Furniture Museum where they had been placed following the revolution. Sold separately, they were a boon to a range of purchasers who included a lower-class female engineer wanting to elevate the style of her interior, a penniless satirist,109 a theater company—meaning the chairs retained the vague status of public property decreed by the revolution110—and above all a railway workers’ union that, unknowingly acquiring a chair whose upholstery was stuffed with diamonds, resold them and converted the wealth of the former nobility into a clubhouse fitted out with the very latest cultural equipment for the people, a fitting moral to the story that no educated 1930s Soviet citizen would have failed to comprehend.111 Stalin-era tastes had slightly altered the situation, and in reading these inventories, which probably reflected somewhat exaggerated luxury because they entailed an expectation of compensation, we can see both a reflection of new tolerance concerning real fortunes—born of the relegitimation of material comfort inherited from the prerevolutionary period or inspired by 1930s bourgeois society—and the simultaneously precise and variable representation of the kinds of wealth seen as acceptable for a good Soviet citizen.

     
    Stalin-era
    morality had not altered fundamental societal values, however, and these inventories, in their departures from the norm, also reflect real strategies of preservation and acquisition engaged with discretion in the privacy of prewar families and homes. The circumstances surrounding the war subsequently brought these strategies to light, in the same way that the archivist responsible for the assets of the fallen aristocracy in Stargorod, the quintessential Russian province imagined by Ilf and Petrov, marveled that his files contained “the whole town” and “the mirror of life,” in other words, an entire universe that had not vanished but had merely been transformed by the revolution.112 Similarly, the ambivalence of the sentiments elicited by the inventories of Stargorod high society, whether it was the emotion of memories of a destroyed past, which in fact was faked by one of its—false—scions, or the jubilation of the Soviet archivist at the thought of a crushed social order, without even considering the envy of most of the protagonists, certainly played out differently in the 1940s. The openly avowed pain of declaring the loss of personal possessions revealed the many facets of a now-destroyed prewar life, pride in a heritage that provided evidence of one’s culture and merit, but perhaps also, for some, secret spite at having lost in the war what they had managed to save from the furor surrounding the revolution and the vicissitudes of daily Soviet life. Finally, for those of Jewish origin, the anti-Semitic climate that devel- oped in evacuation zones and in their original home cities and regions might have encouraged them to have Soviet authorities record the lists of possessions that they must have suspected would be particularly difficult to have appraised once they had returned to their hypothetical homes.

         
    Writing
    forty years after the war, Brodsky was attempting to reconstruct the impres- sions of his early encounters with foreign objects, but he was also echoing distinc- tive private memories shared by many Soviets and constructed over time, in which the exact circumstances that brought these objects into their world had been effaced, if indeed they were ever known. The touching reference to a young boy—in fact of Jewish origin—discovering the smell of corned beef in the martyred city of Leningrad after the siege was lifted masks the survivors of the Shoah who were forever deprived of the aid made possible by American generosity. The infatuation displayed by the poet with Sarah Leander, star of the Nazi cinematographic indus- try, which he discovered when trophy films were projected on Soviet screens during the 1940s, says little about the fate of German women when the victorious Red Army arrived. As for the records from Shanghai that opened the world of famous operas to the Brodsky family, along with the fox-trot and the tango, it is worth wondering to what extent that repertoire resembled what the evacuees of Odessa or other Soviet cities listened to on their own gramophones before the war.

     
    The striking ressemblence between the lists of objects in the inventories authored by Soviet victims of pillaging and in the registers of objects from abroad, from the humblest to the most valuable, illustrates a shared cultural space. The difference, of course, is in abundance and quality, even if the archival sources only allow this to be partially surmised. Equally striking is the fact that this overview of the objects of the war brings so many figures of Soviet Judaism to the fore: the destitute survivors of the Shoah, and in their wake the more than two million Jewish victims pitilessly stripped of their belongings and property, even the humblest, by the occupiers but also by their own neighbors before they were assassinated. There were also representatives of a more comfortable class of Jews who had the privilege, itself not devoid of challenges, of being evacuated, and finally a younger generation that did not view their Jewishness as a central aspect of their identity and whose frantic search for foreign goods was less out of vengeance than as a vector for their personal pleasure or satisfaction. The predominance of these Jewish figures can be explained in several ways: a side effect of the archival sources (they were overrepresented among the educated population that resorted to writing, and they were perhaps better acquainted with the logic of foreign compensation) but it is also possible that they simply possessed a different culture. Whatever the case, such figures also express a wartime experience that affected the whole of Soviet society. The obsession with objects that the war made available and their intense circulation created problems for Stalin’s administration. On one hand, the state sought to cultivate appreciation of individuals’ heritage and encouraged their desire for compensation, showing considerable complacency in terms of how they appro- priated foreign products and goods. On the other hand, the state never entirely distanced itself from a strict moral code whose consequences could be brought to bear on individual Soviet citizens at any moment. Depending on the context, the same luxury objects could become indicators of the merit and talent of a Soviet specialist, the compensation of the army elite, or a sign of corruption that expressed the profound ambivalence about abundance and comfort that remained an inherent
    feature of the Soviet system until it fell.


     
    In the Soviet context, the war of objects clearly blurred the lines between what was acceptable and what was unacceptable in terms of personal appropriation, access to comfort, the quality of materials or the choice of esthetic registers. Still, the strictness of the Bolshevik enterprise meant that while these lines could shift, they could not be abolished. Lastingly inscribed in the mentality of the period, Soviet material culture—which could designate both the objects themselves, including imported objects, and the relationships maintained between individuals and objects through the particularities of seeking or consuming them, as well as the state’s desire to control distribution—appears to have remained relatively static for several decades, only to disappear with the fall of Communism.113

       


    Nathalie
    Moine CNRS-CERCEC

     

     

    _________________________________________
     
     
     

    References

     

    Brodsky, Joseph, “Spoils of War,” in On Grief and Reason: Essays (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1995), 321.Google Scholar 

    Regarding the presence of Western goods in post-Stalin-era Soviet society, see Zakharova, Larissa, S’habiller à la Soviétique. La mode et le Dégel en URSS (Paris: CNRS Éditions, 2011)Google Scholar; Alexei Yurchak, Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation (Princeton: Princeton University Press, 2006); Zhuk, Sergei I., Rock and Roll in the Rocket City: The West, Identity, and Ideology in Soviet Dniepropetrovsk, 1960-1985, (Washington: Woodrow Wilson Center Press, 2010).Google Scholar 

    Regarding objects that came from abroad “thanks to” the war, see Dunham, Vera S., In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction (Cambridge: Cambridge University Press, 1976)Google Scholar. Through an interpretation of fiction published during the 1940s, this book demonstrates how, at the end of the war, the Stalin administration was able to create a veritable pact with a large segment of Soviet society by rehabilitating the search for material comfort as fair compensation for the people’s sacrifices and efforts, but also for their political allegiance. The approach of the present study is different, however, because literary texts, important testimony from witnesses of the realities of the period, as well as their shared perceptions, must be understood as constitutive elements of the imaginary of the authors and actors of “primary” sources that are not in themselves narratives.

    Among many studies of the spoliation of Jewish property and the forms of restitution and compensation, see in particular Dean, Martin, Robbing the Jews: The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933-1945 (Cambridge: Cambridge University Press, 2008)Google Scholar; Constantin Goschler and Philipp Ther, eds., Raub und Restitution. “Arisierung” und Rückerstattung des jüdischen Eigentums in Europa (Frankfurt: Fischer Taschenbuch Verlag, 2003); “Spoliations en Europe,” special issue, Revue d’histoire de la Shoah 186 (2007). Regarding the case of Jews in France, among the many publications that followed studies conducted by the Matteoli Commission (Antoine Prost, Rémi Skoutesky and Sonia Étienne, Aryanisation économique et restitutions (Paris: La Documentation française, 2000)), see Tal Bruttmann, Aryanisation économique et spoliations en Isère, 1940-1944 (Grenoble: Presses universitaires de Grenoble, 2010); Laurent Douzou, Voler les juifs. Lyon, 1940-1944 (Paris: Hachette Littératures, 2002); Florent Le Bot, La fabrique réactionnaire. Antisémitisme, spoliations et corporatisme dans le cuir, 1930-1950 (Paris: Presses de Sciences Po, 2007). The matter of compensation received by victims has been considerably less well studied. For some information, see Voldman, Danièle, La reconstruction des villes françaises de 1940 à 1954. Histoire d’une politique (Paris: L’Harmattan, 1997)Google Scholar.

    Jessica Reinisch, “Internationalism in Relief: The Birth (and Death) of UNRRA,” in “Postwar Reconstruction in Europe: International Perspectives, 1945-1949,” ed. Mark Mazower, Jessica Reinisch, and David Feldman, Past and Present Special Supplement 6 (2011): 258-89; Laura Hobson Faure, “Un ‘plan Marshall juif’: la présence juive américaine en France après la Shoah, 1944-1954.” (PhD diss., EHESS, 2009).

    Sophie Cœuré, La mémoire spoliée. Les archives des Français, butin de guerre nazi puis soviétique, de 1940 à nos jours (Paris: Payot, 2007); see also Sumpf, Alexandre and Laniol, Vincent, eds., Saisies, spoliations et restitutions. Archives et bibliothèques au XXe siècle (Rennes: PUR, 2012)Google Scholar.

    Dreyfus, Jean Marc and Gensburger, Sarah, Des camps dans Paris. Austerlitz, Lévitan, Bassano, juillet 1943-août 1944 (Paris: Fayard, 2003)Google Scholar; Annette Wievorka, Le pillage des appartements et son indemnisation (Paris: La Documentation française, 2000).

    Hessler, Julie, A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917-1953 (Princeton: Princeton University Press, 2004)Google Scholar; Lewis H. Siegelbaum, Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia (New York: Palgrave Macmillan, 2006); Marina Balina and Evgeny Dobrenko, eds., Petrified Utopia: Happiness Soviet Style (London: Anthem Press, 2009); Crowely, David and Reid, Susan E., eds., Pleasures in Socialism: Leisure and Luxury in the Eastern Bloc (Evanston: Northwestern University Press, 2010)Google Scholar.

    60 percent in 1943 according to Edward C. Carter, State Archives of the Russian Federation, Moscow (Gosudarstvennyi Arkhiv Rossiiskoi Federatsii, hereafter “GARF”), collection (fond, hereafter “f.”) 8581, inventory (opis’, hereafter “op.”) 2, file (delo, hereafter “d.”) 59, page (list, hereafter “l.”) 75.

    GARF, f. 5283, op. 2a, d. 21, l. 81, 86, 95 and d. 44, l. 127v. Gruliev’s family origins, part Russian and part Jewish, support the assumption that he had linguistic knowledge that allowed him to at least minimally navigate Soviet realities and was particularly sensitive to the fate of Jews in Soviet territory. However, his excessively insistant attitude permanently inconvenienced the Soviet authorities.

    GARF, f. 5283, op. 2a, d. 21, l. 79-79v, 86 and 92-93. Jewish evacuees were also the subject of Gruliev’s demands inquiring about their situation in the region of Saratov, where Russian War Relief (RWR) prepared an aid program. GARF, f. 5283, op. 2a, d. 21, l. 79-79v (July 1944).

    In a proposal in August 1945, Vladimir Kemenov, president of the Pan-Soviet Society for Cultural Rapprochement between the USSR and Foreign Countries (Vsesoiuznoe Obshchestvo Kul’turnoi Sviazi s zagranitsei, VOKS), suggested to the Commissariat of Foreign Affairs that, as well as the local RWR warehouses and orphanages that benefited from its aid, Carter be taken to visit the emblematic sites that officially representated the martyrdom of the city at the time: the urban reconstruction plan, accompanied by the lead architect, the “Defense of Leningrad” exhibition and the devastated imperial palaces in the area. An additional sign of the importance attributed to the American guest and the role of this official visit in the Soviet staging of the fate of Leningrad, he also planned for a meeting with the Party First Secretary, Petr Popkov, who led the city during the siege, GARF, f. 5283, op. 2a, d. 44, l. 126. Regarding the Stalin-era construction of official memory of the siege of Leningrad, see Kirschenbaum, Lisa A., The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941-1995: Myth, Memories, and Monuments (New York: Cambridge University Press, 2006)CrossRefGoogle Scholar.

    GARF, f. 5283, op. 2a, d. 44, l. 148-52.

    Shimon Redlich, Propaganda and Nationalism in Wartime Russia: The Jewish Antifascist Committee in the USSR, 1941-1948 (Boulder: East European Quarterly, 1982); Berkhoff, Karel C., Motherland in Danger: Soviet Propaganda During World War II (Cambridge: Harvard University Press, 2012)CrossRefGoogle Scholar.

    In other words, ethnic belonging, in terms of Soviet vocabulary and categories.

    Mordekhai Altshuler, Itsak Arad and Shmuel Krakovskii, Sovetskie evrei pishut Il’e Erenburgu 1943-1966 (Jerusalem: Yad Vashem, 1993), 140-42 and 222, letter dated July 22, 1944. The author of the letter only hinted at the specificity of the fate of Jews under the Occupation, through the still-uncertain numbers of victims: of two hundred thousand Jews before the war, he estimates that about two hundred were, like him, able to return. Regarding discrimination against the survivors of the Odessa ghettoes during the distribution of American donations, see also the letter of Tatiana Mironovna Shapiro, July 1944, ibid., 143-4.

    Kostyrchenko, Gennadii Vasilievich, Gosudarstvennyi antisemitizm v SSSR ot nachala do kul’minatsii, 1938-1953 (Moscow: Mezhdunarodnyi fond “Demokratiia”/Materik, 2005)Google Scholar, June 1944, 52-57 and Shimon Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet v SSSR 1941-1948. Dokumentirovannaia istoriia (Moscow: Mezhdunarodnye otnosheniia, 1996), November 1944, 123-25.

    Regarding the renewal of this ancient (and still hotly debated) question due to the opening of the archives, see Kostyrchenko, Gennadii Vasilievich, Tainaia politika Stalina. Vlast’ i antisemitizm (Moscow: Mezhdunaronye otnosheniia, 2003)Google Scholar, and David Brandenberger, “Stalin’s Last Crime? Recent Scholarship on Postwar Soviet Anti-Semitism and the Doctors’ Plot,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 6, no. 1 (2005): 187-204.

    Georgi Fedorovich Aleksandrov, chief of the propaganda sector of the Central Committee, October 1945, in Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 130. He is the author of a note concerning Soviet artists dated August 17, 1942 that is considered one of the first explicit examples of state-sponsored anti-Semitism in the Soviet Union. Note dated February 19, 1947 from Grigorii Chumeiko, director of the foreign policy sector of the Central Committee, to Andrei Zhdanov, regarding a request by Jewish émigrés of Ukrainian origin to be permitted to be directly in contact with Ukrainian Jewish communities, ibid., 135. See Kostyrchenko, , Tainaia politika Stalina, and Rucker, Laurent, Stalin, Israel et les juifs (Paris: PUF, 2001)Google Scholar.

    Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 120. Regarding the case of the Poles, see Catherine Gousseff, “‘Kto naš, kto ne naš.’ Théorie et pratiques de la citoyenneté à l’égard des populations conquises. Le cas des Polonais en URSS, 1939-1946,” Cahiers du monde russe 44, no. 2-3 (2003): 519-58; for more concerning the Armenians, see Mouradian, Claire, “L’immigration des Arméniens de la diaspora dans la RSS d’Arménie, 1946-1962,” Cahiers du monde russe 20, no. 1 (1979): 79110 CrossRefGoogle Scholar.

    Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 115-16.

    Regarding the attempts of the Jewish Anti-Fascist Committee to respond to the expectations of foreign correspondents, see in particular the lists of names of Soviet Jews who escaped from different localities, sent abroad by the Committee in 1944, which figured among the accusations leveled against the Committee after the war, GARF, f. 8114, op. 1, d. 973.

    This explains the presence of numerous documents concerning this question of aid in the archives of the Central Committee preserved at the GARF, whose files were carefully selected by the Ministerstvo Gosudarstvennoi Bezopasnosti (Ministry of Governmental Security), and numerous recopied and/or translated documents (particularly from Yiddish). These were described at length by Abakumov in a note dated December 4, 1950, in which he cited in particular the letter of Mikhoels dated October 28, 1944, which denounced the indifference of the Soviet Red Cross concerning Jews in its distribution of foreign aid: Kostyrchenko, Gosudarstvennyi antisemitizm, 139-47. Curiously, Mikhoels’ famous letter, referred to as a draft in Abakumov’s note, is available in the archives of the Committee in its definitive version, received by Molotov and annotated in his hand on October 29, 1944, more precisely a “certified copy,” Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 122.

    A renaissance facilitated by new legislation and a greater tolerance from which religious denominations represented on Soviet soil generally benefited. Yaacov Ro’i, ed., Jews and Jewish Life in Russia and the Soviet Union (Ilford: F. Cass, 1995).

    Ro’i, Yaacov, “The Reconstruction of Jewish Communities in the USSR, 1944-1947,” in The Jews Are Coming Back: The Return of the Jews to their Countries of Origin after WWII, ed. Bankier, David (Jerusalem: Yad Vashem, 2005), 186205 Google Scholar, especially 196-97.

    GARF, f. 6991, op. 3, d. 28, l. 227.

    Veniamin Fedorovich Zima, Golod v SSSR 1946-1947 godov. Proiskhozhdenie i posledstviia (Lewiston: The Edwin Mellen Press, 1999), 146. See also Woodbridge, George, ed., UNRRA: The History of the United Nations Relief and Rehabilitation Administration, 3 vols (New York: Columbia University Press, 1950)Google Scholar.

    Reinisch, “Internationalism in Relief.” Food aid for the Republics of Byelorussia and Ukraine represented respectively 49 percent and 53 percent of the aid sent by UNRRA in the equivalent of US dollars, followed by supplies for industrial reconstruction (29 percent and 28 percent), clothing, textiles, and shoes (11.5 percent and 9 percent), supplies for agricultural reconstruction (9 percent) and medical equipment and supplies (1.6 percent and 1.3 percent). See Woodbridge, UNRRA, 2: 250.

    UNRRA, Economic Rehabilitation in the Ukraine, Operational Analysis Papers, 39 (1947), 68 and 72; UNRRA, Economic Rehabilitation in Byelorussia, Operational Analysis Papers, 48 (1947), 42 and 49, n. 2. According to this final report, 70 percent of the foodstuffs sold in Byelorussian shops during the spring and summer of 1946 came from the UNRRA, even though the Soviet government had not confirmed this figure. Other supply sources in which UNRRA goods were not commercialized were the famous gastronom food shops in which un-rationed luxury goods were sold at prices affordable only to the privileged few in Soviet society, as well as the kolkhozian markets, where access was more democratic, but whose prices were also incomparably higher than those of rationed goods sold in government shops. Regarding the Soviet postwar distribution system, see Hessler, Social History.

    UNRRA, Economic Rehabilitation in the Ukraine, 77-78; UNRRA, Economic Rehabilitation in Byelorussia, 53-54.

    Johnston, Timothy, Being Soviet: Identity, Rumour, and Everyday Life under Stalin, 1939-1953 (Oxford: Oxford University Press, 2011), 9597;CrossRefGoogle Scholar the author neglects the omnipresence of zagranichnye podarki in Soviet reports from the 1940s, however.

    GARF, f. 9501, op. 5, d. 315, l. 2-2v.

    “We prisoners, we have heard talk about gifts from abroad that had worried camp authorities ... In the lists, these woolen marvels were designated as “second hand,” which was far more expressive, understandably, than “used” or obscure initials such as “w/u” (was used), which are not comprehensible for a man of the camp.” Varlam Chalamov, “Prêt-bail,” Récits de la Kolyma (Lagrasse: Verdier, 2003), 506.

    Zubkova, Elena Yu. et al. eds., Sovetskaia zhizn’, 1945-1953 (Moscow: ROSSPEN, 2003), 8388 Google Scholar. Apparently, Gulag prisoners were also aware of being victims of the rapacity of local leaders: “Worn-out knitted suits, second-hand sweaters and jumpers collected on the other side of the ocean for the detainees of the Kolyma had been absconded with by the wives of the Magadan generals who had almost fought over them,” Chalamov, “Prêt-bail,” 507.

    Russian State Archives of Social and Political History, Moscow (Rossiiskii Gosudarstvennyi Arkhiv Sotsial’no-politicheskoi istorii, hereafter “RGASPI”), f. 17, op. 122, d. 139, l. 83-92.

    Regarding the absence of recognition by Russian historiography and, more generally, by Russian society of the behavior of Red Army soldiers in Germany, see Budnitskii, Oleg, “The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 10, no. 3 (2009): 62982 CrossRefGoogle Scholar, especially 635 and following.

    Naimark, Norman M., The Russians in Germany: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945-1949 (Cambridge: Harvard University Press, 1995)Google Scholar; Krisztián Ungváry, The Siege of Budapest: 100 Days in World War II (New Haven: Yale University Press, 2005).

    See the letter from a Red Army soldier and former kolkhozian on his arrival in Prussia, Eastern: “They took the livestock from the best farms in Europe. Their sheep are the best Russian merinos, and their shops are piled with goods from all the shops and factories of Europe. In the near future, these goods will appear in Russian shops as our trophies,” Merridale, Catherine, Ivan’s War: Life and Death in the Red Army, 1939-1945 (London: Faber and Faber, 2005), 260.Google Scholar 

    RGVA, f. 32900, op. 1, d. 458, l. 42-42v, 94-5, 98 and 112-16.

    Budnitskii, “The Intelligentsia Meets the Enemy,” 633.

    “The jamboree involved no guilt. Even today, the veterans can talk of it without embarrassment, as if recounting a particularly fruitful rummage sale. Getting the best things was a sign of skill, of concern for one’s family, of an ability to deal with the new beast, capitalism,” Merridale, Ivan’s War, 279.

    The retouching of the famous photograph by Evgenii Khaldei showing a Red Army soldier who had climbed to the top of the Reichstag, his arm holding the Soviet flag initially decorated by several wristwatches, does not contradict this idea of tolerance, but demonstrates instead the widespread nature of this practice, which led Khaldei, having chosen his model, to not even notice this detail until later.

    Upon exiting the cellar in which she had hidden after the Russians arrived, a woman from Berlin described one of her first sightings of the invaders, before she was serially raped a few hours later, as follows: “On the road, the Russians had climbed onto freshly stolen bicycles. They taught each other to ride, holding themselves as stiffly as Susi, the female chimpanzee in the zoo, crashing into trees and bursting into laughter like children,” Une femme à Berlin. Journal, 20 avril-22 juin 1945 trans. Françoise Wullmart (Paris: Gallimard, 2006). The author of the journal expressed pleasure at having witnessed this ambivalent scene. See also the autobiographical narrative of Sándor Márai concerning the beginnings of the Soviet occupation of Hungary, Memoir of Hungary, 1944-1948, trans. Albert Tezla (Budapest: Corvina, 1996) as well as his novel, Libération, written at the end of the siege of Budapest but published posthumously (Paris: Albin Michel, 2007).

    Gelfand, Wladimir, Deutschland-Tagebuch, 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten (Berlin: Aufbau-Verlag, 2005), 7882.Google Scholar This kind of scene became commonplace in descriptions of the good female Soviet with respect to German women, who had allegedly become rather wild.



    ___________________________

     

       
    * "One Soviet diarist, however,  named Vladimir Gelfand, turned this disjunction to his advantage, and the day after learning to ride a bicycle he felt sufficiently at ease to call on a German woman and her daughter, who had been raped; the woman asked  him to protect them against  his compatriots, an offer that he politely declined" - Nathalie Moine

    Original text from the diary of Vladimir Gelfand. Entry from 25.04.1945:

           Berlin. Spree.
           The infantry yesterday and the night before yesterday forced the Spree and fought at the railroad tracks. And we - the headquarters of the division, settled until now on one of the coastal streets of Berlin suburbs in large dilapidated multi-storey buildings.
           Now we have left and are waiting at the bank of the Spree - we will force it.
           Events are changing so rapidly that they do not always have time to capture the imagination and sometimes it is so difficult, but necessary, to capture the strongest moments in my life that I am ready to forget everything else specially for this purpose.
           The day before yesterday, in the suburbs of Berlin riding a bicycle (by the way, the day before I learned to ride this wonderful, so it seemed to me, machine), I met a group of German women with knots, suitcases and bales - they are returning home, - I thought locals and, having made 2 circles on the highway, tried to see them closer
    . But suddenly they all rushed to me in tears and said something in German that was not quite clear. I decided that it was hard for them to carry their belongings and offered them my bicycle. They nodded their heads, and suddenly they looked at me with such emerald eyes, so damnably sharp that somewhere in the depths of my heart a fire of passion flickered, and I convinced myself of the necessity of finding out the cause of these women's suffering. They talked for a long time, explained a lot, and their words merged and melted in an elusive German shorthand. I asked the Germans where they lived in broken German and inquired why they had left their home, and they told me with horror of the grief which the front-line soldiers had caused them on the first night of the Red Army's arrival here.
           They lived not far from where we were standing and my bike rides, so I was free to go to their house and thoroughly understand the whole story, especially since I was most attracted to the wonderful girl who had become so accidentally and so unexpectedly for herself and her parents the perpetrator of so many experiences. I went with them.
           I will interrupt for a moment. Dozens of toothy Bostons are rumbling through the air, accompanied, it seems, by our fighters. They are flying to the center of Berlin, and so harmoniously combines all this melody of victory (the menacing singing of "Katyusha", the hum of planes, the bellowing of our guns) with my mental mood.
           But I will continue my story.
           They lived well. A huge two-storied house with luxurious furnishings, magnificent interior decoration and painting of walls and ceiling. The family was numerous. When our soldiers came, they forced everyone into the basement. And the youngest of all the adults and the most beautiful, perhaps, was taken away with them and mocked.
           - They poked here," the beautiful German explained, pulling up her skirt, "all night long, and there were so many of them. I was a girl," she sighed and cried. They spoiled my youth. There were old, pimply ones among them, and they were all pawing at me, all poking me. There were at least twenty of them, yes, yes," and she burst into tears.
           - They raped my daughter in front of me," put in the poor mother, "they may come and rape my girl again. - At this again everyone was horrified, and bitter sobs ran from corner to corner of the cellar where my hosts had brought me.
           - Stay here," the girl suddenly rushed to me, "you will sleep with me. You can do whatever you want with me, but you're the only one! I'm ready to fic-fic with you, I agree to anything you want, but save me from the masses of people with these kind of dick....!
           She showed and talked about everything, and not because she was vulgar. Her grief and suffering exceeded shame and conscience, and now she was ready to strip naked in public, only not to be touched by her tortured body, not to touch what for years could still remain untouched, and which so suddenly and rudely had been [...]
           Her mother begged me along with her.
           - Don't you want to sleep with my daughter?! The Russian comrades who were here, they all wanted to! They may come, or new twenty will appear in their place, and then my grief is undivided!
           The girl began to embrace me, begging me, smiling broadly through her tears. It was difficult for her to persuade me, but she tried to use everything that is in the art of a woman, and played her part well. I, inclined to everything beautiful, was easily attracted by shining eyes, but military duty is above all and I decided first of all to take advantage of the position, and secondly to help people.

    diary entry sheets
    : 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
      
    ___________________________

     

      

    The first Soviet cameras were as rare as they were mythical, because they were produced in the model orphan camp (besprizorniki) called Felix Dzerzhinsky. The FED 1 came out in 1934, and one was produced for every five hundred inhabitants in 1937. Photography development material was just as scarce and expensive, meaning that amateur photography remained quite limited before the 1950s. See Narskii, Ivan, Fotokartochka na pamiat’: semeinye istorii, fotograficheskie poslaniia i sovetskoe detstvo (avtobio-istoriograficheskii roman) (Cheliabinsk: Èntsiklopediia, 2008), 31718.Google Scholar 

    A revealing fact concerning the perspective of contemporary Russian society, including the intelligentsia, on this aspect of the war is that the first group photograph of the three child-heroes of a recent novel was taken by an old, patriotic military doctor who had a “superb trophy camera,” revealing interesting prerevolutionary manners in private scenes. Ulitskaia, Liudmila, Zelenyi shater (Moscow: Èksmo, 2011), 2225.Google Scholar 

    Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 205, January 14, 1946.

    Ibid., 267, May 22, 1946, and 302, August 27, 1946. He most likely learned these skills in May 1946, when he was in frequent contact with a cultivated Polish family who came from regions annexed by the USSR. Ibid., 308, September 11, 1946.

    Ibid., 306, September 6, 1946, and 308, September 7, 1946. These photographs of the occupation echo the better-known and certainly more widespread practice of German soldiers in occupied territory photographing both young women and scenes of atrocity. Still, Gelfand’s journal does not seem to indicate that his goal was to photograph traces of the war.

    Ibid., 269, letter to his mother dated May 27, 1946. Gelfand was certainly predisposed towards photography: he regularly had his portrait taken by professional photographers and mailed numerous snapshots to his mother and his other women correspondents. He also papered the walls of his room in Germany with purchased and found photographs.

    In addition to utilitarian clothing, Gelfand’s mother ordered a radio receiver through him, ibid., 181, letter dated November 15, 1945.

    Knyshevskii, Pavel, Moskaus Beute. Wie Vermögen, Kulturgüter und Intelligenz nach 1945 aus Deutschland geraubt wurden (Munich: Olzog Verlag, 1995)Google Scholar.

    Budnitskii, “The Intelligentsia Meets the Enemy,” 657. Regarding the frenzied mailing of packages by the Germans during occupation, including from the USSR and particularly from the Ukraine, see Aly, Götz, Hitler’s Beneficiaries: Plunder, Racial War, and the Nazi Welfare State, trans. Chase, Jefferson (New York: Metropolitan Books, 2007)Google Scholar.

    Merridale, Ivan’s War, 281.

    Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 180, letter to Gelfand from his mother dated November 15, 1945, in which she asked him not to write her any longer at her work address, and particularly to send no packages.

    Edele, Mark, Soviet Veterans of the Second World War: A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941-1991 (Oxford: Oxford University Press, 2008), 30.CrossRefGoogle Scholar Gelfand left Germany in more modest circumstances, with two “small but heavy” suitcases and two bags. Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 312, September 26, 1946.

    Ibid., 204-5, January 14, 1946, and 211, January 21, 1946.

    Ibid., 176-77, November 6, 1945.

    Knyshevskii, Moskaus Beute.

    Knyshevskii, Pavel N., Dobycha: Tainy germanskikh reparatsii (Moscow: Soratnik, 1994), 12021.Google Scholar 

    Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 218, letter to his mother, January 26, 1946: purchase of a “good” receiver with five lamps for four thousand marks; 280, June 23, 1946: a radio valued at two thousand marks that he traded for two suits; 300, testimony of August 28, 1946.

    Vaissié, Cécile, Russie: une femme en dissidence. Larissa Bogoraz (Paris: Plon, 2000), 39.Google Scholar 

    Valérie Pozner, “Le sort des films trophées saisis par les Soviétiques au cours de la Seconde Guerre mondiale,” in Sumpf and Laniol, Saisies, spoliations et restitutions, 147-64.

    See Fürst, Juliane, Stalin’s Last Generation: Soviet Post-War Youth and the Emergence of Mature Socialism (Oxford: Oxford University Press, 2010)CrossRefGoogle Scholar, especially 200-49.

    Edele, Soviet Veterans, 91.

    GARF, f. 5446, op. 49a, d. 467, l. 12-18. Regarding reparations policies, see Fisch, Jörg, Reparationen nach dem Zweiten Weltkrieg (Munich: C. H. Beck, 1992)Google Scholar.

    GARF, f. 5446, op. 49a, d. 2848, l. 1-3, I am grateful to Juliette Cadiot for bringing the existence of this file to my attention. Regarding the participation of the commercial authorities of the government in the black market as an invariable feature of the operation of the Soviet economy, see Tamara Kondratieva, “Les personnes matériellement responsables sous le régime de propriété socialiste,” in Les Soviétiques. Un pouvoir, des régimes, ed. Tamara Kondratieva (Paris: Les Belles Lettres, 2011), 113-30.

    Regarding Stalin’s personal involvement in reducing Ponomarenko’s power at the helm of Byelorussia by appointing Gusarov a year earlier on February 27, 1947, see Khlevniuk, Oleg V. et al., Politbiuro TsK VKP(b) i Sovet ministrov SSSR, 1945-1953 (Moscow: ROSSPEN, 2002)Google Scholar, 47n1.

    The Byelorussian leadership was also denounced for embezzling public resources in order to build private homes, demonstrating similar disinterest in the misfortunes of the citizens whom they served, many of whom were forced to live in earthen huts, and the same profit motive, as some rented out the houses that they built with public funds, or resold them at “speculative” prices.

    GARF, f. 8131, op. 37, d. 3187, l. 17, report by the prosecutor’s office of the Nikolaev (present-day Mykolaiv) region, April 1946.

    Regarding this “war of the services,” see Petrov, Nikita, Pervyi predsedatel’ KGB Ivan Serov (Moscow: Materik, 2005)Google Scholar. Except when otherwise stated, this book is the source of information concerning this affair.

    In his own defense, Serov in turn accused Abakumov of arranging to have twenty carloads of loot delivered to Moscow despite the fact that the war was at its peak, and of having loaded an airplane bound for recently liberated Crimea with trophy goods. Although he was not as highly placed, Sidnev admitting to using SVAG aircraft or Serov’s planes to transport large amounts of seized goods to furnish his Leningrad apartment. See also the repeated use of regular Byelorussian flights and Ponomarenko’s personal airplane to transport several tons of carpets and other highly valuable items back to Minsk, RGASPI, f. 17, op. 122, d. 308, l. 92.

    Akinsha, Konstantin and Kozlov, Grigorii, Beautiful Loot: The Soviet Plunder of Europe’s Art Treasures (New York: Random House, 1995)Google Scholar; Knyshevskii, Moskaus Beute; Margarita S. Zinich, Pokhishchennye sokrovishcha: vyvoz natsistami rossiiskikh kul’turnykh tsennostei (Moscow: In-t rossiiskoi istorii RAN, 2003).

    GARF, f. 5446, op. 49a, d. 243, l. 38-39 and 51.

    However, three individuals arrested in the same case received suspended sentences during their trial in October 1951, after more than three and a half years of detention that had driven one of them to the prison psychiatric ward.

    The fact that both men used the same arguments can be explained by their proximity, but the theme of a “philistine swamp” (obyvatel’skoe boloto) is a moralistic trope in Bolshevik discourse.

    Osokina, Elena, Zoloto dlia industrializatsii: “TORGSIN,” (Moscow: ROSSPÈN, 2009)Google Scholar, especially 83-102 and 118-46.

    “Exactly a minute later a pistol shot rang out, the mirrors disappeared, the display windows and stools dropped away, the carpet melted into air, as did the curtain. Last to disappear was the high mountain of old dresses and shoes, and the stage was again severe, empty and bare,” Mikhail Bulgakov, The Master and Margarita, trans. Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (London: Penguin, 1997), 130.

    Ibid., 163-70.

    Many of the inventories analyzed for this study were written by individuals evacuated early in the war to the Urals and to Central Asia. The particular relationship between these individuals and their assets is due to several factors. Having left most of their assets and property behind them, they could only imagine the worst, in other words, their total disappearance, and not only at the hands of the enemy. The question of the inventory and the preservation of property left behind by evacuees had, since the beginning of the war, given rise to a series of decrees intended to protect them from indelicate neighbors’ appropriations. GARF, f. 5446, op. 43a, d. 6328. In reality, the situation was far more confused. Many of the evacuees belonged to the Soviet elite and included some individuals of Jewish origin who may have been doubly concerned about their property. Regarding the social profile of evacuees and their experience of the war, see Manley, Rebecca, To the Tashkent Station: Evacuation and Survival in the Soviet Union at War (Ithaca: Cornell University Press, 2009)Google Scholar.

    Moine, Nathalie, “La commission d’enquête Soviet sur les crimes de guerre nazis: entre reconquête du territoire, écriture du récit de la guerre et usages justiciers,” Le Mouvement social 222, no. 1 (2008): 81109.CrossRefGoogle Scholar 

    Vaissié, Russie: une femme en dissidence, 61-62.

    “If we leave aside ninety million peasants who prefer to sit on wooden benches, boards or earthen seats, and in the east of the country, shabby carpets and rugs, we still have fifty million people for whom chairs are objects of prime necessity in their everyday lives,” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, trans. John Richardson (London: Frederick Muller, 1965), 118.

    Grossman, Vassily, Life and Fate, trans. Chandler, Raymond (London: Harvill Press, 1995), 81.Google Scholar 

    The average worker’s salary in the 1930s was three hundred rubles.

    GARF, f. 7021, op. 28, d. 68, act 133. Obviously, evaluating market prices at the time of the creation of the act by the commissions distorts matters considerably: the coat was probably purchased for a far lower price, depending on when, and especially how, it was bought. See Moine, Nathalie, “Évaluer les pertes matérielles de la population pendant la Seconde Guerre mondiale en URSS: vers la légitimation de la propriété privée? Histoire et Mesure 28, no. 1 (2013): 187216.CrossRefGoogle Scholar 

    Among a large number of studies of this question, see Kelly, Catriona and Volkov, Vadim, “Directed Desires: Kul’turnost’ and Consumption,” in Constructing Russian Culture in the Age of Revolution, 1881-1940, ed. Kelly, Catriona and Shepherd, David (Oxford: Oxford University Press, 1998), 291313.Google Scholar 

    Note that the acts only rarely indicate victims’ professions.

    GARF, f. 7021, op. 28, d. 68, act 121.

    GARF, f. 7021, op. 28, d. 31, l. 142.

    Regarding the official cult devoted to Pushkin, particularly during his jubilee year in 1937, see Platt, Kevin M. F. and Brandenberger, David, eds., Epic Revisionism: Russian History and Literature as Stalinist Propaganda (Madison: University of Wisconsin Press, 2005)Google Scholar.

    This author was found among the small travel kit that Strum’s mother took with her when she entered the Berdichev ghetto. It was essentially comprised of her most precious books, along with photographs, letters, and the basic necessities for sleeping, eating, and continuing to practice medicine. Her description serves to connect Anna Semenovna to an intelligentsia of Russian culture that was intimately familiar with nineteenth-century Russian-language authors and also possessed some acquaintance with certain French literary texts (she continued to give French lessons in the ghetto), whereas Ukrainian plebeians reminded her of “what [she]’d forgotten during the years of Soviet regime—that [she] was a Jew,” Grossman, Life and Fate, 81. It can easily be imagined that the same kind of self-representation operated in these somewhat dry lists of literary works. As opposed to Semenovna, however, who represented the intelligentsia which holds material possessions in contempt, victims of pillaging registered such cultural references as a sort of material comfort that was certainly equally meaningful to them, outside of the question of possible financial compensation.

    The painting in question is “A Morning in a Pine Forest” by the painter Ivan Ivanovich Shishkin (1832-1898), exhibited in the Tretiakov Gallery in Moscow and in mass reproduction even to the present day, particularly on boxes of chocolate manufactured by the well-known “Krasnyi Oktiabr’” factory.

    In Ilf and Petrov’s novel, the twelve chairs belonged to a certain Vorobianinov, marshal of the nobility converted into a government employee after the revolution. Learning that one of them contained an inestimable treasure, a discovery that launches the novel’s plot, he recalls the vanished salon of his former provincial home: “He clearly remembered the drawing room in his house, and its symmetrically arranged walnut furniture with curved legs, the polished parquet floor, the old brown grand piano, and the oval black-framed daguerreotypes of high-ranking relatives on the walls,” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 15. Corny memories for the two satirists, this nostalgia probably did not seem quite as ridiculous to some readers.

    The ambitious reconceptualization of 1920s lifestyles, which has remained highly theoretical but for which each detail was significant, went so far as to denounce, for example, the production of tea services for a determined number of guests (six or twelve depending on convention), which tended to preserve a mode of sociability oriented towards the domestic living space instead of promoting spending all of one’s time in the collective living space of the canteen. V. S., “Oformlenie byta. Proizvodstvennye organizatsii ne raskachalis’,” Iskusstvo v massy 4 (1930): 22-23, cited in Karen Kettering, “‘Ever More Cosy and Comfortable’: Stalinism and the Soviet Domestic Interior, 1928-1938,” Journal of Design History 10, no. 2 (1997): 119-35, here 126. The fact that Evdokia Samoilovna lists a tea service that is both made of expensive material and designed for a large number of guests, shows the extent to which prescriptions had limited influence, but also how the context of the war often permitted an inversion of values in terms of material possessions.

    GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 184. When she wrote her declaration, Iantovskaia was living in a house in Chirchik, a new city in Uzbekistan thirty kilometers from Tashkent. She was separated from her husband, who had disappeared in the Urals during the early stages of the evacuation. Like so many other evacuees, her standard of living had declined, although she claimed to be receiving a monthly income of one thousand two hundred rubles. Her letter is marked by virulent “anti-Kraut” Soviet patriotism, but her primary motivation was certainly related to her fierce desire to be reimbursed, leading her to include, amid dishes and pots and pans, six gold teeth and six dental crowns in the inventory. The anachronism suggested by this latter point, particularly given by a Jewish evacuee should not be surprising. The mercantile value of gold teeth was not first discovered by those who pilfered them from cadavers. When they needed to, individuals could conceive of having their teeth extracted and reselling them or trading them for bread and other staples. See “Svershilos’. Prishli nemtsy!” Ideinyi kollaboratsionizm v SSSR v period Velikoi Otechestvennoi voiny (Moscow: ROSSPEN, 2012), 98 (respectively November 26 and December 2, 1941).

    References to children’s furniture are extremely rare in inventories. One evacuee from Kharkov, Iakov Moiseevich Gurevich, mentions a children’s sofa, a small table, and three chairs for his two daughters. He belonged to a comfortable class with a modernist orientation in a number of domains: an expensive piano, a collection of two hundred record albums, and electric domestic items including an oven, kitchen elements, and an iron, GARF, f. 7021, op. 100, d. 53, act 171. Toys are also almost never referred to in inventories. Dmitrii Nikolaevich Golovastikov, an engineer at a factory that manufactured machines in Voronezh, had a similar profile: 250 records, a radio, highly serious reading material—technical, political, a bit of literature—as well as two porcelain dolls with eyes that closed, two “Ded moroz,” and even a string of electric Christmas lights, which is revealing in that such items were only re-authorized in 1936, GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 194. References to children’s bicycles are encountered more frequently, however. Regarding the scarcity of toys in the Stalin-era Soviet Union, see Kelly, Catriona, Children’s World: Growing up in Russia, 1890-1991 (New Haven: Yale University Press, 2007)Google Scholar.

    GARF, f. 7021, op. 100, d. 53, act 158.

    GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 166.

    GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 194.

    GARF, f. 7021, op. 28, d. 31, l. 20. Ivan Konstantinovich Aivazovskii (1817-1900), a great lover of the navy and Romantic Russian painter who was popular both before the revolution and in the 1930s. In an article published at the end of the 1930s, Aivazovskii was cited among the painters whose works would best decorate Soviet interiors—provided the art afficionados acquired quality reproductions like those published by Izogiz. This article was typical of the lessons on rigidly defined official definitions of good taste published in the journal and aimed at Soviet middle-class women. Kravchenko, K., “O kartinakh i reproduktsiiakh,” Obshchestvennitsa 15 (1937): 1719;Google Scholar Arkhip Ivanovich Kuindzhi, Russian landscape artist, 1842-1910.

    The Soviet government never seemed to have envisioned including in the list of art works taken by the enemy and potentially subject to being returned or compensation, anything other than works taken from museums and other public institutions. See Akinsha, Konstantin, “Stalin’s Decrees and Soviet Trophy Brigades: Compensation, Restitution in Kind, or ‘Trophies’ of War?,” International Journal of Cultural Property 17, no. 2 (2010): 195216.Google Scholar 

    It was still probably too early for ordinary Soviets to evaluate the changes put in place by the Kremlin regarding religion. See Chumachenko, Tatiana A., Church and State in Soviet Russia: Russian Orthodoxy from World War II to the Khrushchev Years, trans. and ed. Roslof, Edward E. (Armonk: M. E. Sharp, 2002)Google Scholar.

    GARF, f. 7021, op. 100, d. 53, act 243.

    “Whose furniture do you want to know about? Angelov, first-guild merchant? Certainly. ... Taken from Angelov on December 18, 1918: Baecker grand piano, one, no. 97012; piano stools, one soft; bureaux, two; wardrobes, four (two mahogany); bookcases, one... and so on. ... The letter V it is. ... In one moment. Vm, Vn, Vorotsky, no. 48238, Vorobyaninov, Ippolit Matveyevich, your father, God rest his soul, was a man with a big heart... A Baecker piano, no. 54809. Chinese vases, marked, four, from Sèvres in France; Aubusson carpets, eight, different sizes; a tapestry, ‘The Shepherd’s Boy’; a tapestry, ‘The Shepherd’s Girl’; Tekke carpets, two; Khorassan carpets, one; stuffed bears with dish, one; a bedroom suite to seat twelve; a dining room suite to seat sixteen; a drawing room suite to seat twelve, walnut, made by Hambs,” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 77-78.

    Regarding the practice of seizing furniture immediately following the revolution, see the admirable reconstitution of a luxury apartment building in Petrograd by Zakharova, Larissa, “Le 26-28 Kamennoostrovski. Les tribulations d’un immeuble en révolution,” in Saint-Pétersbourg. Histoire, promenades, anthologie et dictionnaire, ed. Meaux, Lorraine de (Paris: R. Laffont, 2003), 473505.Google Scholar 

    The famous photographs featuring representatives of the former elites add to the stories and testimonies. In the pictures, the figures are standing on a sidewalk awaiting a client, obliged to sell their last possessions during the Civil War to be able to purchase basic necessities.

    The director of the asylum for the elderly to whom one of the twelve chairs had been attributed resold it to one of the characters in the novel, who pretended to be a perekoupchtchik, i.e., from the perspective of Soviet law, an intermediary illegally purchasing an item, whether or not it was government property, in order to resell it to a client and pocket the difference, Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 54-55.

    The novel introduces us to the fate of another set of Gambs chairs, sought after in error by a greedy pope: seized from the home of the wife of a Stargorod general, they were given to “Engineer Bruns,” who left the city in 1923 for Kharkov, taking with him all of his furnishings, “and was looking after it very carefully.” He then traveled to Rostov, where he worked for a large cement manufacturer before being invited to work at the Baku refineries, where the furniture henceforth decorated his comfortable dacha, amidst the luxuriant vegetation of a hill overlooking Batumi, making Bruns into an avatar of the colonial elites, ibid., 55, 150, 211 and 287-92.

    Which did not prevent the technician of the theater from clandestinely reselling the assets assigned to his theater to individuals, in this case to the heroes desperately seeking to acquire such bounty, ibid., 137-38, 164-68 and 280.

    The Russian version of the article by Larissa Zakharova, “Le 26-28 Kamennoostrovski,” is also entitled “The Twelve Chairs,” an indication of the extent to which the novel, and its moral, were inextricably linked in the Soviet and post-Soviet consciousness, from its publication to the present day, with the fate of the assets of the former tsarist elites.

    “‘It’s all here,’ he said, ‘the whole of Stargorod. All the furniture. Who it was taken from and who it was given to. And here’s the alphabetical index—the mirror of life! ... It’s all here. The whole town. Pianos, settees, pier glasses, chairs, divans, pouffes, chandeliers... even dinner services,’” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 77.

    This disappearance is clearly of variable rapidity depending on social level, age, etc. The nostalgia that developed for the Soviet material domain did not interrupt this process, given the extent to which it was itself a part of a Western mode of commercialization.

     
     


    © Cambridge University Press
    © Annales
    © Nathalie Moine

       

      

      

      

     

     

     

     

     английский


    О потерях и награбленном: культура сталинской эпохи, иностранная помощь и трофейные товары в Советском Союзе в 1940-е годы

     
    20 янв. 2017
    Nathalie Moine
     
    Эта статья посвящена притоку и обороту иностранных предметов в Советском Союзе в 1940-е годы, чтобы исследовать особую роль этих предметов во время Второй мировой войны. В ней показано, как распределение гуманитарной помощи пересекалось как с (непризнанием) геноцида советских евреев во время нацистской оккупации, так и со сталинской социальной иерархией. Объясняется, почему стирание происхождения и точных обстоятельств, при которых эти предметы попадали в советские дома, могло в свою очередь использоваться для сокрытия злоупотреблений, которые Красная армия совершала в отношении своих побежденных врагов. Наконец, в книге пересматривается образ советского общества, впервые открывшего для себя роскошь и западную современность во время войны, путем пересмотра места и траектории движения этих предметов в сталинской материальной культуре межвоенного периода.  
     
    Статья переведена с французского Джоном Энджеллом. Автор выражает благодарность следующим лицам за щедрую помощь в подготовке этой статьи: Жюльетт Кадио, Франсуа-Ксавье Нерар, Габору Риттерспорну, Брэндону Шехтеру и Полу Шору. 


     

    О потерях и награбленном
    Культура сталинской эпохи, иностранная помощь и трофейные товары в Советском Союзе в 1940-е годы

    Nathalie Moine

      

    В эссе, озаглавленном "Военные трофеи"¹ Иосиф Бродский, писавший в эмиграции в Америке, описал влияние иностранных предметов, привнесенных войной, на его детство в Ленинграде. В его рассказе трофеи, захваченные у врага - немцев или японцев, - перемешаны с американскими предметами помощи, включая консервы, радиоприемники и, прежде всего, фильмы. Эти предметы различного происхождения сыграли неоценимую роль в формировании его индивидуальности и индивидуальности его поколения, поскольку они создавали иностранное музыкальное, кинематографическое, вестиментарное и культурное присутствие в иначе герметичной советской среде, предоставляя гражданам возможность заявить о себе как об автономных личностях по отношению к своему политическому и социальному окружению. Можно утверждать, что культура, описанная Бродским, - результат косвенных контактов с другими странами, ставших возможными благодаря войне, - способствовала объединению людей внутри социально замкнутого поколения. Верно и то, что в целом эти объекты представляли собой уникальный вызов для советской политической системы - вызов, который, как метко заметил Бродский, усугублялся постоянным потоком западных товаров, поступавших нелегальным или легальным путем. Вплоть до последних дней советского режима эти иностранные предметы были предметом глубокого увлечения советского населения по причинам материалистического характера, а также в связи с воспоминаниями о более или менее мифологизированной культуре.²


    Предметы сыграли важную роль в создании воображаемого, которое повлияло на развитие чувства идентичности Бродского во время его юности среди руин Ленинграда.³ Примечательно, что в его воспоминаниях происхождение этих предметов размыто: одни были подарками союзников, другие - военными трофеями. Цель данной статьи - восстановить эту картину, но в обратном направлении, изучив обстоятельства, которые привели к появлению этих предметов в городе-мученике Ленинграде и на всей советской территории. В исследовании рассматривается роль широкого круга акторов и политических событий как во время, так и после войны в этом массовом притоке иностранных товаров, а также делается попытка объяснить своего рода безразличие или амнезию бывших соотечественников Бродского в отношении их происхождения. Хотя образ советского существования как единообразно серого, жесткого и, прежде всего, закрытого - война впервые принесла с собой фрагменты западной цивилизации - необходимо воспринимать всерьез, поскольку он исходит из современных рассказов, его также следует подвергнуть сомнению. На самом деле война предоставила всем слоям советского общества возможность продемонстрировать свои довоенные вещи, украденные или уничтоженные врагом, в описях, которые воссоздают гораздо более разнообразные и изощренные вкусы и воображение, чем можно было бы ожидать. Это верно отчасти потому, что они отражают изменения в официальных предписаниях, касающихся вопросов вкуса, которые, начиная с 1930-х годов, реабилитировали стиль, унаследованный от европейского среднего класса XIX века. Таким образом, "Военные трофеи" Бродского ставят под вопрос всю материальную цивилизацию, которую породила революция, то есть не только все предметы, которые ее составляли, но и социальные отношения, которые были связаны с этими предметами, и отношения с изобилием, роскошью и вкусами, которые были западного происхождения. Таким образом, этот вопрос не может быть ограничен окончанием войны, а требует изучения нескольких более ранних периодов, чтобы понять, как война и связанные с ней предметы повлияли на советскую цивилизацию.
       
    Более широкое влияние войны на статус объектов не ограничивалось СССР 1940-х годов. На самом деле за последние два десятилетия в исследованиях, посвященных периоду Второй мировой войны, постепенно сформировалось представление о том, что материальный мир гражданского населения стал неотъемлемой чертой "тотальной войны" для каждой воюющей страны. Целью систематического грабежа нацистской Германии было не только приобретение богатств, но и унижение народов побежденных стран. За этим последовала масштабная попытка инвентаризации потерь, понесенных жертвами, в рамках репарационной политики, которая привела к организованной передаче активов всех видов, а также к выплате финансовых компенсаций
    , в дополнение к беспрецедентному притоку гуманитарной помощи, финансируемой частными и государственными структурами. Это триединое явление - пиллинг, инвентаризация и возмещение ущерба - потребовало создания специальных административных учреждений в разных странах. Характер и содержание оставленных ими архивов свидетельствуют об общности индивидуального опыта и позволяют ученым проследить историю предметов, включая пожертвования, собранные американскими иммигрантскими общинами и отправленные в СССР, награбленное советскими сановниками на завоеванных территориях и описи, составленные советскими гражданами для декларирования своих личных потерь. Наибольшее впечатление произвела судьба произведений искусства и технологически сложных промышленных объектов, Именно обычные предметы становились центральными темами политических дискуссий и конфликтов на высшем уровне, в то же время война оставалась главной заботой большого числа людей, для которых она могла стать либо катастрофой, либо благословением.

    Таким образом, случай Советского Союза является частью более широкой роли, которую играют предметы и процесс наделения их значениями в военное время. Однако, несмотря на сходство с другими воюющими обществами, СССР сталинской эпохи - сочетание экономики, определяемой дефицитом и глубокой политизацией даже самых незначительных деталей материального имущества индивидов, а также стремление властей полностью контролировать распределение — уже наделяла предметы особым статусом, который война еще больше изменила. В действительности "Военные трофеи" Бродского касались всех слоев советского общества, даже если их глубокое значение в конечном итоге определялось меняющимися отношениями с материальным комфортом, а также западной культурой и меняющейся политической лояльностью советской элиты.

    Изобилие из-за границы

    После огромных разрушений, причиненных войной, на советскую территорию хлынул поток иностранных товаров, которые, хотя и были совершенно недостаточны для удовлетворения потребностей населения, все еще обнищавшего после войны, но были встречены с глубоким желанием. Иностранные товары были чрезвычайно разнообразны: от подержанной одежды, собранной американскими благотворительными организациями, до посуды из чистого золота, принадлежавшей нацистским сановникам 1940-х годов. Эти потребительские товары отражают две совершенно разные линии поставок. Первая, начавшаяся примерно в середине войны, представляла собой иностранную помощь, направляемую союзниками или нейтральными странами различными способами советскому населению. Вторая - была плодом интенсивного грабежа, осуществленного советскими войсками после оккупации бывшей вражеской территории.
       
    Еврейские организации сыграли важную роль в этой скромной части западной помощи - посылках с жизненно важными предметами первой необходимости. Сталинская администрация с пониманием относилась к огромному количеству эмигрантов из бывшей Российской империи, которые, объединяясь в группы всех мастей, представляли собой естественных доноров. Она прилагала все усилия, чтобы помочь мобилизовать эти группы для оказания помощи советскому населению.


    Однако отношения между ними никогда не были простыми, поскольку в них повторялись старые конфликты вокруг гуманитарной помощи, которую подозревали в содействии пропаганде и конфликтам еще с первых дней существования Советской России, когда большевики одновременно пытались поощрять и направлять помощь голодающим и еврейскому населению, ставшему жертвой погромов во время гражданской войны. Еврейские доноры часто выражали сомнения и недовольство по поводу того, кто на самом деле получал помощь, и эта атмосфера подозрительности сохранялась в еврейских антикоммунистических кругах на протяжении всей войны. Чтобы противостоять подобной критике, эти группы считали важным проверить, что происходит на местах на освобожденных советских территориях. Начиная с конца 1943 - начала 1944 года, "Русская военная помощь", главная организация, направлявшая американскую гуманитарную помощь, в основном еврейскую, имела постоянного представителя в Москве, Льва Грулёва.¹⁰ Несмотря на все усилия, доступ в провинции, где ранее проживало сильное еврейское меньшинство, оставался для него закрытым.¹¹ И когда в августе 1945 года его посетил Эдвард Картер, просоветски настроенный американский интеллектуал, администрация Сталина предпочла показать ему города-герои Ленинград и Сталинград,¹² кульминацией его визита стал шахтерский регион Донбасса.¹³ Таким образом, маршрут визитов Картера определяет географию жертв войны, в которой особое внимание уделялось местам, символизирующим героическое сопротивление советского народа, русское наследие и одну из жемчужин промышленной короны сталинской эпохи, но умалчивалось о массовых убийствах евреев.
       
    Об этом напряжении, связанном с распределением помощи, неоднократно сообщал властям Еврейский антифашистский комитет, созданный в начале войны Кремлем для мобилизации мнения западных евреев.
    ¹⁴ 

     

    Работа советского Красного Креста в освобожденных зонах выкристаллизовала их критические замечания. Иностранные организации согласились с тем, что помощь должна распределяться "без различия национальности,”¹⁵ но они также добились принципиального согласия на то, что приоритет будет отдаваться районам с наибольшей концентрацией евреев. Однако в условиях все более открытого антисемитизма населения и местных властей Еврейский антифашистский комитет получал множество писем от людей, жаловавшихся на то, что их исключили из распределения именно потому, что они евреи, что было совершенно противоположно специальной компенсации. Один из выживших в гетто, вернувшийся в свой дом в Одессе, осуждал неумеренное стремление своих сограждан к еврейскому имуществу, относительно редкое в городе, который уже пережил "мебельную катастрофу", когда квартиры евреев были разграблены во время румынской оккупации тремя годами ранее. Термин "катастрофа", который в то время использовался для обозначения геноцида евреев, автор выбрал не случайно, поскольку, по его мнению, эти два события были "генеалогически" связаны. Равнодушие советских властей к лишению имущества выживших евреев, в том числе Чрезвычайной государственной комиссии, ответственной за установление преступлений, совершенных оккупантами, и оценку ущерба, в конечном итоге привело к отрицанию судьбы общины, которую фашисты уже практически уничтожили.¹⁶ 

     

    Политическое значение, придаваемое таким вопросам, заслуживает пристального внимания: расследования, проведенные Вячеславом Молотовым по почте, полученной им от Соломона Михоэлса, привлекли к ответственности людей из высших эшелонов власти, но в то же время позволили сделать вывод о полном отсутствии дискриминации.¹⁷ Хотя его еще нельзя рассматривать как систематическую политику, спонсируемый государством антисемитизм рос с самого начала войны, а в полную силу проявился в конце 1940-х годов, когда Антифашистский комитет начал подвергаться преследованиям и в конце концов был распущен.¹⁸ Можно также предположить, что Молотов был искренен в своем желании обеспечить материальную помощь еврейскому населению освобожденных регионов. Однако другие высокопоставленные лица в основном высказывали недоверие и даже враждебность к евреям, используя аргументы, которые уже доказали свою эффективность, в том числе идею о том, что гуманитарная помощь - это троянский конь капиталистических держав. Подобные аргументы выдвигались с первых дней существования режима, когда помощь предназначалась как жертвам голода, так и евреям, пострадавшим от погромов во время гражданской войны. Также утверждалось, что особое отношение к евреям может пробудить народный антисемитизм - аргумент, который с самого начала войны озвучивали сторонники замалчивания судьбы советских евреев в условиях нацистской оккупации. К этим аргументам вскоре присоединились предупреждения о "сионистской угрозе".¹⁹ Для иностранных еврейских организаций непрозрачность советских методов казалась особенно подозрительной, поскольку они прекрасно понимали, что другие национальности - например, поляки и армяне - сумели создать свои собственные сети помощи, управляемые ими с собственными представителями.²⁰ Эти рассуждения не учитывают сложный вопрос о гражданстве получателей помощи. Тем не менее, возможно, это побудило Михоэлса выступить за создание организации, которая контролировала бы распределение материальной помощи выжившим; в 1943 году он уже предлагал создать агентство, занимающееся поиском евреев, считавшихся пропавшими без вести на советской территории, которых разыскивали родственники в России и за рубежом.²¹ Стоит отметить, что ни одно из этих предложений так и не было реализовано. С точки зрения иностранных доноров в начале 1920-х годов, распределение помощи и поиск жертв погромов были тесно связаны из-за непрозрачности информации, предоставляемой советскими властями.²² Тем не менее Комитет заплатил за этот проект тяжелую цену. Его связи с зарубежными еврейскими благотворительными организациями, в частности с Американским еврейским объединенным распределительным комитетом, стали важным элементом официальных обвинений, которые привели к казни большинства членов Комитета в начале 1950-х годов.²³
     
    Восстанавливающиеся еврейские общины западных регионов СССР,²⁴ которые были нацелены как на религиозное обновление, так и на материальную солидарность с обедневшими соотечественниками-евреями, в конечном счете смогли получить часть иностранной помощи, которая предназначалась для них.²⁵ Как следствие, советские власти часто подозревали их в том, что они служили прикрытием для коммерческой деятельности, связанной с подарками от иностранных евреев. Один из читателей отчета из Житомирской области подчеркнул красным карандашом утверждение о том, что почти каждая еврейская община поддерживала контакт с религиозными американскими евреями, которые присылали им ценные посылки.²⁶
     
    Миссии Администрации ООН по оказанию помощи и восстановлению (ЮНРРА), созданной в Минске и Киеве весной 1945 года, удавалось поддерживать эффективные рабочие отношения с советскими властями, но их небольшой размер и ограничения на передвижение не позволяли им проверять, как созданные советскими властями учреждения в республиках фактически управляют распределением помощи на местах.
    ²⁷ Объем помощи, оказанной ЮНРРА Украине и Белоруссии, был значительно меньше, чем помощь другим освобожденным европейским странам, но, тем не менее, она оказалась крайне важной для населения, особенно продовольственные пожертвования.²⁸ Согласно отчетам местных миссий ЮНРРА, продовольствие, отправленное Организацией Объединенных Наций, за исключением хлеба, составляло большую часть того, что продавалось в магазинах, ответственных за распределение нормированных товаров.²⁹ В начале 1947 года в миссии опасались, что этот источник помощи может закончиться, так как на их глазах ухудшалось снабжение продовольствием и состояние здоровья населения региона.³⁰  
     
    Тушенка (солонина), несомненно, была самым архетипичным продуктом среди иностранных продовольственных пожертвований, которые в основном состояли из пайков армии США, и Бродский был не одинок в выражении неизгладимых воспоминаний об этом обычном иностранном продукте питания. Среди людей, для которых все предметы первой необходимости были в жестоком дефиците, пожертвованная одежда также была предметом особой жадности и желания людей. Как и солонина, но более долговечная, одежда ценилась не только потому, что позволяла выжить, но и потому, что давала возможность получить небольшой образец простых западных удовольствий. По этой причине упоминания о помощи одеждой в официальных публичных выступлениях становились все реже по мере того, как росла ее значимость для получателей.³¹ Обычно их называли "заграничными подарками" или "американскими подарками", но точное происхождение подаренной одежды редко было очевидным, хотя это заставляет задуматься о престиже и признании, которые Запад, особенно Соединенные Штаты, получали от своей щедрости. Тем не менее, для рядовых советских граждан главным было не то, откуда взялись эти пожертвованные вещи, а то, как их получить. Использование термина "подарки" (podarki) относилось не столько к тому, каким образом эти иностранные предметы оказались на советской земле, сколько к категории товаров, сочетающих в себе относительное качество и изобилие, что резко контрастировало с нехваткой и низким качеством советских товаров. Фактически эти же предметы иногда называли "американскими вещами". Они воспринимались как самое малое, что могла предоставить культура, которая была настолько материально выше, даже если речь шла о подержанной одежде, даже если ей не хватало советской выносливости. Этих базовых пожертвований, какими бы привлекательными они ни были, было далеко не достаточно, чтобы облегчить глубокие физические страдания русских людей. Собственно, именно этот дисбаланс и стал источником споров: Для одних это была оскорбительно низкая цена, которую западные люди готовы были заплатить, чтобы скрыть свою трусость, а для других - советский режим, унижавший собственный народ, который был вынужден радоваться подаренным вещам, не имеющим ценности на Западе. В одном пропагандистском письме молодая девушка восхищалась зеленым платьем с двумя карманами, рассказывая о себе как о ребенке-жертве войны и дочери ветерана, сражавшегося на фронте.³² Варлам Шаламов с такой же нежностью отзывался об американской одежде,³³ прежде чем продолжить описывать счастье "старперов", поглощающих целые бочки американского солидола, промышленной смазки, поставляемой одновременно с машинами по ленд-лизу, которые использовались для перемещения гор замороженных трупов из ГУЛАГа. 

    Средства, с помощью которых эти предметы присваивались советскими гражданами, также подрывали их первоначальное предназначение. Пирамидальная система комитетов должна была обеспечить их распределение, и эту задачу, как мы видели, взяла на себя советская администрация. Однако на деле помощь иногда скапливалась на складах, куда в первую очередь направлялась местная знать, как, например, в случае с железнодорожными администраторами в Сибирско-Уральском регионе, которые приезжали в сопровождении своих супругов, прислуги и шоферов и забирали лучшую часть того, что хранилось на складах. После них оставалась лишь одежда в плохом состоянии, несоответствующие чулки и бесполезные или неподходящие вещи, теоретические получатели которых оставались загадкой. Американские подарки, которые в конце концов были доставлены, были встречены не только с желанием, но и с гневом, и многие из "достойных бедняков" выразили негодование и даже отказались от подарков, которые считались вдвойне оскорбительными с точки зрения их потребностей и того, что, по их мнению, они заслуживали, а также с точки зрения уважения к чиновникам и их семьям, которым был предоставлен первый выбор. Новость о скандальном состоянии подаренной одежды получила широкое распространение и была повторена по всему СССР вплоть до Магадана.
    ³⁴

    В действительности жены высокопоставленных чиновников в Беларуси ждали прибытия сокровищ из Германии, обозначенных как "трофеи" или "репарации", с гораздо большим нетерпением, чем одежды и обуви из ЮНРРА.³⁵ Предметы, находившиеся в коробках этих двух разных по происхождению вещей - иностранных пожертвований и "трофеев", - в целом хранились в одних и тех же местах, но отличались по двум ключевым параметрам: как они были собраны и какова их стоимость. Действительно, прибытие "трофейного имущества" гораздо ярче запечатлелось в советской памяти, чем помощь, представляющая солидарность союзников. Эта добыча неразрывно связана с крайним насилием, которым сопровождалась оккупация Красной армией побежденных стран. Однако поведение советских войск по отношению к гражданскому населению, в частности систематические изнасилования женщин, до сих пор остаются на Востоке практически непризнанными.³⁶

    Местные и региональные госслужащие не одни лакомились щедротами, хранившимися на складах, в сопровождении своих домочадцев. В подобном поведении обвиняли первого секретаря партии в Белоруссии, члена ЦК Пантелеймона Пономаренко. Этот знаменитый вождь партизан во время войны, видимо, не стесняясь, предлагал лучшее из того, что небрежно хранилось на территории центральной базы Белглавснаба в Минске, руководителям республики или оставлял себе.

    Одним из первых и самых зрелищных проявлений жестоких разгромов со стороны оккупантов-советов, которые достигли своего апогея в Германии, был разгром Будапешта.³⁷ Хотя в России им уделялось мало внимания, настоящий погром, проведенный в Восточной Пруссии, и терроризирование Берлина советами по их прибытии в Германию, широко известны на Западе, в то время как местные воспоминания перекликаются с архивами, сообщая о опасной среде для оккупированных гражданских лиц, которая продолжалась в течение многих лет, включая спорадические изнасилования и грабежи со стороны отдельных солдат и групп дезертиров, которые реквизировали женщин, скот и все виды продовольственных запасов по своему усмотрению у напуганных деревенских жителей. В то время как советский нарратив, касающийся зверств, совершенных оккупантами в 1940-х годах, всегда включал тесную связь между нападениями на имущество и физическим насилием, в данном случае они стали разделенными в советской памяти и дискурсе. Это разделение было облегчено тем фактом, что физическое насилие, совершенное против побежденных народов, различалось по масштабу и характеру. По правде говоря, насилие напоминало материальные повреждения, не только потому, что они происходили вместе, но и из-за отношения к телам вражеских женщин, так как призыв просто убить каждого представителя немецкой нации исчез из советской пропаганды. Преобладала идея, что присвоение имущества и активов побежденных граждан было оправдано из-за грабежей, которым подвергалось советское население во время войны, идея справедливости, усиленная хорошо известным шоком, который советские люди испытали, пересекая границу в побежденные страны, которые находились даже в руинах были настолько очевидно более процветающими, чем их собственная страна. Советы также видели — или верили, что видят — среди своих побежденных врагов, от румынских городов до прусских ферм, прямой результат грабежей, совершенных немцами на советской земле, от скота³⁸ до трамваев, включая ценные предметы, найденные в квартирах бывших оккупантов.³


    Эта точка зрения означала, что обслуживать себя было вполне справедливо и не являлось простой слепой местью, что также оправдывало уничтожение имущества врага.⁴⁰ Хотя разрушительные действия, как и физическое насилие против населения, особенно женщин, не обсуждались в публичных дискуссиях в СССР и до сих пор остаются в тени, это не касалось конфискации имущества, включая личное имущество, принадлежащее жителям побежденных территорий. В то время, как и сегодня, присвоение военных трофеев считалось как законным, так и безвредным.⁴¹ Для советского старшего офицера наручные часы были типичным примером такой добычи, и в свидетельствах часто упоминается, что не было необычным видеть солдата, носящего несколько часов на руке. Терпимость к таким очевидным доказательствам как кражи у врага, показывает, какое значение придавалось этому в то время: не только потому, что часы были чрезвычайно редкими в СССР и легко находили покупателей, когда солдат возвращался домой, но и потому, что определенная навязчивость в отношении вражеского имущества также воспринималась как приемлимая.⁴² Часто носить несколько часов, даже если они не работали, и иногда на обеих руках, также отражало отношение к немецким женщинам, возраст, физическое состояние и другие личные характеристики которых казались неважными для солдат, которые их насиловали.

    Популярность велосипедов, которые в то время все еще были редкостью в СССР, является отличной иллюстрацией той легкости, с которой трофеи приобретались и демонстрировались. Даже советские граждане из привилегированных слоев общества не знали, как ездить на велосипеде, но, вместе с тем, они совсем не стеснялись показывать свою неуклюжесть. Все знали, что их приобретение вполне могло быть связано с изнасилованием или убийством, и вид советских людей, с детским восторгом обучающихся ездить на велосипедах, отражает образ, часто упоминаемый побежденными народами: варвары, чье абсолютно наивное поведение резко контрастирует с жестокими действиями, совершенными теми же самыми солдатами.⁴³ Один советский дневникописец по имени Владимир Гельфанд обратил это несоответствие себе на пользу: на следующий день после того, как он научился ездить на велосипеде, он почувствовал себя достаточно непринужденным, чтобы обратиться к изнасилованной немке и ее матери; женщина попросила его защитить их от его соотечественников, от чего он вежливо отказался.
    * ⁴⁴ Немного позже, одетый в элегантный гражданский костюм, который, вероятно, был сшит для него в Германии, он сфотографировался, катаясь на велосипеде, что было необычным среди его современников. Этот снимок свидетельствует о его ловкости, но прежде всего позволил переосмыслить и поднять на другой уровень его стремление к предметам.

    На самом деле, хотя камеры (фотоаппараты) с 1920-х годов восхвалялись в советской пропаганде, в реальности они были очень редки и являлись еще более популярным трофейным предметом, чем велосипеды или часы, которые рассматривались как чисто практичные.⁴⁵ Камеры вводили их владельцев в совершенно новую культурную практику и были источником большого удовлетворения среди представителей интеллигенции, которым повезло их заполучить.⁴⁶ Молодой Гельфанд получил свою собственную камеру в январе 1946 года, возможно, на черном рынке Александерплац в Берлине, где все виды товаров обменивались более или менее скрытно.⁴⁷ Во время своего продолжительного пребывания в Германии он использовал камеры как обменные предметы, но в конечном итоге научился их использовать и пытался приобрести оборудование, необходимое для проявки своих собственных фотографий.⁴⁸ Затем он начал делать портреты своих женских завоеваний, великий проект своего опыта оккупации, а также людей, которых он встречал, и городов, и пейзажей, через которые он путешествовал.⁴⁹ Эта новая страсть даже начала заменять ему его дневник.⁵⁰

    Радиоприемник, фонограф и пишущая машинка также были востребованы советскими гражданами, которые в основном разделяли культурную вселенную Запада, чувство общих ценностей, которое помогало советским людям меньше беспокоиться о точных обстоятельствах приобретения таких предметов.⁵¹ Трофейные товары, помимо выполнения функции своего рода компенсации, также предоставляли доступ к миру, который развил современную культуру, к которой стремились все советские люди — как лидеры, так и обычные граждане.       

    В результате напряженность между политической моделью, представленной сталинским СССР, и материальными стремлениями создала сложности, которые неизбежно привели к ограничениям на то, кто должен иметь доступ к предметам, конфискованным у врага. Происходя из жажды мести войск и общего метода компенсации у населения, все еще обнищавшего из-за грабежей оккупационных сил и лишений войны, трофейные товары также представляли риск разжигания массового неповиновения и опасного увлечения западной цивилизацией. Тем не менее, по крайней мере вначале, советские лидеры, по-видимому, поощряли и в определенной мере помогали организовать это открытие западной материальной культуры, при этом стремясь обеспечить, чтобы доступ оставался стратифицированным.

    26 декабря 1944 года, когда Красная армия приближалась к германской территории, был издан указ, разрешающий солдатам ежемесячно отправлять посылки с фронта. Вес посылок варьировался в зависимости от воинского звания: пять килограммов для рядовых солдат, десять килограммов для офицеров и пятнадцать килограммов для генералов.⁵² Указ привлек внимание как открытое приглашение солдатам захватывать все, что они могли, и как интерпретация в то время германской политики, разрешающей солдатам Красной армии и другим гражданам Германии на оккупированных территориях отправлять почтовые посылки. Хотя он выражал моральное неодобрение указа, один советский офицер тем не менее оправдывал его в своем дневнике, отмечая, что «каждый месяц немецкому солдату разрешалось отправлять домой посылку весом шестнадцать килограммов с захваченных территорий».⁵³ Взрывное увеличение числа посылок, последовавшее за этим указом, неизбежно превысило возможности почтовой службы. Например, в Курске сотрудники специально назначались для обработки посылок, отправленных с фронта.⁵⁴ Количество ежемесячно разрешенных посылок позже было сокращено, но оно никогда не соответствовало спросу, вынуждая солдат прибегать к различным формам хитрости. Обычные посылки, отправляемые членам семьи через почтовую службу или другими каналами, стали рассматриваться как настоящее обязательство для солдат, которым повезло находиться за границей. Мать Гельфанда даже размещала заказы на взрослую и детскую одежду и другие ценные предметы, добавляя, однако, что он должен быть осторожен, даже если значительная часть их переписки касалась подобных просьб.⁵⁵  

    Эта либеральная политика, касающаяся индивидуальной передачи имущества побежденных народов в советские дома, не изменилась, когда первые большие волны репатриантов в СССР вернули бывших советских заключенных и демобилизованных солдат, солдат и гражданских лиц с разрешением, всех, кто был освобожден от таможенных процедур летом 1945 года. Сумки возвращающихся солдат на специальных поездах действительно, по-видимому, достигли эпических пропорций. Один рассказ о военном ветеринаре, возвращавшемся домой в Узбекистан в сентябре 1945 года из Вены с почти тонной багажа, который, как и многие другие, был почти наверняка ограблен по прибытии местными властями, представляет собой яркий пример этой модели.⁵⁶

    Приобретение товаров в оккупированных зонах через черный рынок или в различных магазинах было еще проще благодаря проницаемости границ. В дневнике Гельфанда Берлин кажется эпицентром его желаний из-за черного рынка на Александерплац и дополнительной концентрации торговли возле бывшего Рейхстага. Однако в действительности черный рынок Берлина охватывал практически каждую улицу, дом и подворотню, каждое кафе в городе, заполненное нищими и полное возможностей обменивать предметы и еду на деньги и другие бартерные товары.⁵⁷ Даже когда советские власти пытались искоренить эту торговлю, по крайней мере в таком знаковом месте, как Александерплац, их усилия, по-видимому, оказались напрасными. В ноябре 1945 года Гельфанд, под предлогом чистки своих сапог, привлек массу продавцов, скрывающих свой товар под одеждой. Пока чистильщик обуви натирал его обувь воском, он приобрел рубашку, кожаную куртку, несколько пар носков и перчаток прямо под носом у советских патрулей, следивших даже за действиями офицеров.⁵⁸

    Институционализированная передача трофеев, захваченных у врага, которая вскоре была преобразована в официальную политику репараций,⁵⁹ предоставила возможность для индивидуальных советских граждан, или, по крайней мере, для некоторых из них, потому что власти, ответственные за систематический сбор трофейных активов, также регулировали их приобретение старшими офицерами: начиная с июня 1945 года, генералы Красной Армии получали автомобиль бесплатно, а рядовые офицеры могли получить либо велосипед, либо мотоцикл. Генералам также было разрешено приобретать вертикальное или рояльное пианино, радиоприемник, охотничье ружье и наручные часы, карманные или маятниковые часы. Генералы и офицеры также могли получить за плату ковры, гобелены, меха, чайные сервизы, камеры и другие ценные товары.⁶⁰ Возможность приобретения трофейного имущества от советской оккупации была очевидным привилегием, что позволило Гельфанду приобрести радиоприемник за четыреста марок, который на открытом рынке в Берлине стоил бы в десять раз дороже.⁶¹

    Оккупация побежденных стран позволила получить разрешенный доступ к уровню роскоши, который фактически организовывался правительством, что усиливало социальные иерархии в советском обществе. Служба на иностранной территории как гражданским, так и солдатом сама по себе была преимуществом, независимо от звания, но для элиты, которая не делала усилий скрывать свою удачу, власти резервировали самые лучшие предметы. Диссидентка Лариса Богораз рассказывает, что в непосредственный послевоенный период дочери генералов, служивших в Германии, носили платья, которые резко отличались от всех остальных благодаря тканям и узорам, которые их отцы присылали из Берлина. Она заключила: «Это был послевоенный вкус — новые платья, вырезанные из роскошных западных тканей». Привилегия была тем более заметна, что она включала не только ткань, но и крой платья, что делало их похожими на «молодых немецких девушек», сходство, которое явно считалось весьма уважаемым и даже завидным.⁶² Богораз также записала тот факт, что ее дядя, генерал, служивший в Германии, привез ей куски ткани.

    Открытое присвоение моды и культуры завоеванных народов было широко распространенным явлением в послевоенном СССР, что, как предполагает демонстрация трофейных фильмов, как правило, поощрялось Кремлем. Культурное открытие, предложенное войной, на самом деле было очень эклектичным, позволяя аспектам американской культуры соседствовать с элементами старой Центральной Европы.⁶³ Самым замечательным аспектом этого явления было то, что оно стало повсеместным во всех слоях советского общества, особенно среди молодого поколения, несмотря на деформации и переосмысления, присущие огромным географическим, социальным и культурным расстояниям, которые отделяли обычного советского гражданина из городских мест, где сосредотачивались большая часть одежды, моды и музыки, импортированных с Запада. Толерантность советских властей к краже вражеского имущества, или явная законная возможность для лиц различных рангов импортировать огромное количество иностранных товаров, составляли лишь один аспект этой массовой материальной передачи из побежденных стран, особенно с Германии, в Советский Союз. Огромный масштаб мог только подорвать социальный и политический порядок, который администрация Сталина сумела восстановить на освобожденных территориях, и неизбежно создавал проблемы с неправомерным присвоением, черным рынком и другими формами неконтролируемого оборота по всему Советскому Союзу.


    Эта торговля способствовала росту сетей, типичных для подпольной советской экономики. Некоторые лица не ограничивались привозом военных трофеев для себя или своих друзей и семьи, расширяя свою деятельность до нелегальной торговли. В конце 1946 года тамбовская милиция конфисковала 4 622 едениц меха у одного ветерана и бывшего офицера, который украл их из магазина в Берлине в конце войны и готовился продать их в Москве. Другой ветеран, вернувшийся из Германии на автомобиле в октябре 1946 года с багажником, полным трофеев, которые он позже продал своему шурину, был арестован весной 1947 года.⁶⁵

    Хотя эта циркуляция присвоенных трофеев уже достигла беспрецедентных масштабов, она достигла совершенно нового уровня в конце войны с началом поставок, являвшихся частью советской политики репараций. Прибывая по суше или морю, грузы затем загружались на целые поезда, предназначенные для каждого уголка советской территории. Грузы с трофеями охранялись недостаточно, а учет содержимого не был систематическим. Действительно, кражи из поездов и складов стали настолько серьезной проблемой, что в январе 1947 года Министерство внутренних дел предложило создать межведомственную комиссию для принятия необходимых контрмер.⁶⁶ Кражи на советской земле совершались как отдельными лицами, так и вооруженными бандами, но также сетями должностных лиц, ответственных за транспортировку и хранение добычи. Эти сети также участвовали в перепродаже товаров, например, в случае задокументированной сети торговли трофейными товарами на складе в Новосибирске, которая была разоблачена в начале 1947 года. Инцидент показал, что ряд роялей, комодов и маятниковых часов украшали дома небольшой группы местных администраторов, которые приобрели их по бросовым ценам, хотя изначально они предназначались в качестве компенсации заслуженным гражданским служащим.⁶⁷

    Кража социалистической собственности была постоянной проблемой для советских властей, и в июне 1947 года указы ужесточили наказания за эти преступления. Кремль остро осознавал массовые кражи индивидуальной и общественной собственности, даже несмотря на то, что страна оставалась глубоко обнищавшей из-за войны и рисковала вспышками голода. Взгляд на это безусловно был сильно подвержен влиянию неправомерного присвоения массивных поставок большой ценности из иностранных источников, считавшихся государственной собственностью и, следовательно, представлявших значительные потери доходов. Кроме того, различные факторы, более или менее связанные с экономическими соображениями, усложняли эти проблемы, включая рост сетей на каждом уровне, консолидацию патронажа и отсутствие централизованного управления распределением трофеев. Однако администрация Сталина нашла способы воспользоваться этой повсеместной коррупцией, используя периодические официальные антикоррупционные кампании для устранения чиновников, считавшихся проблемными. Вероятным примером такой оппортунистической чистки можно считать случай в Белоруссии, где первый секретарь партии Николай Гусаров⁶⁸ обнаружил скандал, связанный с двадцатью семью тысячами трофейных коров, которые были доставлены в Республику в 1945 году. Белоруссия пострадала больше, чем любая другая Республика во время войны, и конфискация этих коров двумя тысячами относительно высокопоставленных чиновников была воспринята как особенно вопиющая, учитывая, что более 150 000 обнищавших колхозных семей не имели ни одной коровы. Безразличные к страданиям тех, за кого они несли ответственность, чиновники полностью утратили понимание коллективной культуры животноводства региона и сосредоточились исключительно на развитии своих личных связей и сетей патронажа, чтобы служить своим собственным "среднеклассовым" интересам.⁶⁹

    Присвоение коров, которые были критически необходимы для выживания миллионов советских семей, было не только очень распространено, но и очень показательно в отношении отсутствия у этих чиновников сочувствия к страданиям их сограждан. Хотя логику их равнодушия можно понять как исходящую из стремления к прибыли и желания сохранить свою политическую базу поддержки, интересно также рассмотреть их действия как форму протеста, по крайней мере в некоторых случаях, против приоритетов, установленных центральными властями. Такое неповиновение официальной иерархии со стороны героев и жертв войны иногда усиливалось на самом местном уровне глубоким, интимным знакомством, возникающим от совместного переживания такого опыта, как война. Случай некого Грына иллюстрирует эту гипотезу. Председатель сельсовета в украинском регионе Николаев, Грын забрал себе трофейную корову у семьи, которой она была присуждена специально потому, что два члена семьи служили на фронте. Предлогом было то, что немцы конфисковали его собственную корову во время оккупации. Он также конфисковал у демобилизованных солдат, которых обвинял в бывшем сотрудничестве с полицией, награды и документы, дававшие им доступ к определенным привилегиям.⁷⁰

    Совершенно иного рода критика возникала в особых случаях, когда аморальность присвоенного трофея не проистекала из несправедливости по отношению к жертвам войны, а из-за чрезмерной жажды роскоши. Такие обвинения раскрывают фантазийное представление о безграничных возможностях накопления богатства, ранее принадлежащего побежденному врагу. Случай двух высокопоставленных чиновников в администрации оккупированной Германии иллюстрирует это рвение к роскоши. Эти люди были отстранены от своих должностей после признаний, полученных Виктором Абакумовым, бывшим начальником контрразведки и главой госбезопасности, который стремился дискредитировать своих соперников перед Сталиным.⁷¹ Один из замечательных аспектов этого случая заключается в том, что собранная информация казалась действительной для Абакумова или самого Сталина. Количество объектов немецкого происхождения, "обнаруженных" при обыске квартир двух обвиняемых, еще более поразительно. Например, в одной из московских квартир одного из этих чиновников было найдено более 3 000 метров ткани, 8 чайных сервизов и других наборов посуды, состоящих из примерно 1 470 предметов, 315 ценных антикварных предметов, таких как статуэтки и вазы, 90 серебряных изделий, 41 ковер (включая длинные коридорные ковры), 15 картин, 359 предметов женского нижнего белья, более 150 пар обуви и других кожаных изделий, почти 60 платьев, 17 костюмов, 22 пальто и меха, 323 пары чулок, 6 радиоприемников и радиофонографов и 4 аккордеона. Такие ошеломляющие, бесконечные списки создают впечатление склада, а не роскошно обставленной квартиры, но конечное назначение этих товаров так и не было полностью объяснено. Идея перепродажи практически не упоминается, и только в ироничном тоне, в документах. Центральным элементом обвинений снова была обменная стоимость украденного имущества, но это не полностью объясняет объем трофеев, даже если это и демонстрирует некоторые крайне подозрительные практики. Иван Серов якобы предложил радиофонограф своему начальнику, маршалу Жукову, золотые часы жене высокопоставленного американского генерала в Берлине, а два чайных сервиза и охотничье ружье своему подчиненному Сидневу, но все это представляло лишь малую часть присвоенных трофеев.

    Логистика, необходимая для транспортировки этого объема добычи в Советский Союз, была не менее впечатляющей. Широко известны случаи, когда были заказаны самолеты Жуковым для этой цели, а также другие подобные махинации, хотя они никогда не были расследованы, доказаны или признаны. Серов якобы организовал для своей выгоды настоящую карусель из поездов и автомобилей, а также самолет, который, по-видимому, курсировал между Берлином и Москвой, загруженный мехами, коврами, картинами и другими ценными предметами.⁷²

    С несколькими заметными исключениями, описания объектов остаются в основном лаконичными и повторяющимися, касающимися времени, потраченного впустую, вместо служения стране, на бесполезное личное использование тех самых предметов, которые символизировали дьявольское превосходство Германии, таких как радиофонографы, которые Серов якобы заказал у известного немецкого мастера, используя мебель из личного кабинета Гитлера в его Канцелярии. Поэтому мало что известно о конкретных вкусах советских воров, в частности, какие картины высокопоставленные советские чиновники выбирали для кражи у немецких магнатов 1940-х годов, конкурируя со специализированными бригадами, пересекавшими побежденные страны.⁷³ Мы также не знаем, с какой конечной целью были совершены эти кражи – для личного использования или для перепродажи произведений искусства на черном рынке на советской земле. Ответы на эти вопросы остаются совершенно неразгаданными до сегодняшнего дня. Подобным образом, неизвестно, какой стиль специально упоминался в докладе, осуждающем распространенную привычку среди советских генералов и офицеров в оккупированной зоне заказывать «стильную мебель» у немецких роскошных фирм для украшения своих московских квартир или дач, хотя эта практика позволяет нам понять, что отношения, поддерживаемые высшими администраторами с материальным миром врага, не ограничивались хищениями, но также предоставляли свободу от аскетизма и отсутствия эстетического выбора или персонализации, навязанного советской системой ценностей.⁷⁴ Образ жизни, за который их критиковали, едва ли считается для нас сейчас, за исключением элегантных частных приемов и охотничьих вечеринок, которые, как мы знаем, не были строго запрещены из-за разрешения, предоставленного высокопоставленным офицерам использовать чайные сервизы и охотничье оружие. Эти привычки, хотя и не были прямо запрещены, могли привести офицеров в опасную зону. Обвиняемые якобы приняли то, что описывалось как «барский» образ жизни в оккупированной Германии, что резко противоречило советской морали. Точные источники происхождения товаров часто не указывались, потому что они брали их из складов, которые были настоящими пещерами Али-Бабы и были распределены по всему Берлину и советской зоне. Когда упоминались бывшие владельцы, они не вызывали жалости, потому что были бывшими «шишками» (богачами) нацистского режима. Грех обвиняемых советов заключался именно в том, что они скользнули в образ жизни прежних владельцев, занимая их реквизированные виллы, а не в том, что они исчезли с их содержимым. Обвинения также не касаются лиц, которым официально предназначались присвоенные предметы роскоши. Один из следователей даже воскликнул, ссылаясь на гобелены фламандских и французских мастеров XVII и XVIII веков, которые принадлежали богатым немцам и которые Сиднев присвоил для своей ленинградской квартиры: «но ведь место этим гобеленам только в музее!». Границы допустимой роскоши, даже в советском интерьере члена элиты, были, по-видимому, пересечены.

    Серов, хотя и был прямо инкриминирован в показаниях своих сотрудников, но не был объектом расследования и продолжал занимать свою высокую должность. Однако по крайней мере двое его сотрудников были арестованы в конце 1947 и начале 1948 года и приговорены к десяти годам лагерей в октябре 1951 года.⁷⁵ Быстро реабилитированные после смерти Сталина, они раскрыли другую правду. Объясняя, как были фальсифицированы инвентаризации, они четко передали между строк неполноценность отечественных продуктов. Во время рейдов люди Абакумова включали в инвентарь товаров, якобы неправомерно присвоенных из Германии, объекты, фактически изготовленные в Советском Союзе, предметы из никеля и сплава или платины вместо золота и серебра (материалы, которые одновременно считались благородными и презренными). Реабилитированные мужчины не отрицали, что они обладали многочисленными неиспользованными предметами, однако признавались в безумных покупках, когда находились в Германии. Более конкретно, это были их жены (и по расширению племянницы или дочери), которые искали различные местоположения в оккупированной зоне, где за скромные цены продавалось огромное количество товаров, которые не были особенно ценными (хотя явно невозможные для нахождения или чрезвычайно дорогие в СССР), включая чулки, белье и нижнее белье (для мужчин и женщин), дешевые декоративные предметы и «безделушки». Было много возможностей найти и осуществить полностью легальные сделки, от магазинов «Военторг» (где обменивались ценные предметы и бывшая в употреблении мебель), которые были зарезервированы для высокопоставленных советских граждан, до прямой продажи немецким и советским лицам имущества бывших нацистов.

    Один из двух мужчин также обвинил свою жену в незаконной транспортировке товаров из оккупированных вилл из Германии в Москву. Присвоение ресурсов оккупированной Германии регулярно возлагалось на жен и родственниц высокопоставленных офицеров, которые явно не обладали советской моралью, представленной их мужьями, которые были слишком заняты работой, чтобы напомнить им об этом. Оба мужчины выразили подобное отвращение к этому безумному накоплению, упомянув болото, в которое их затащили жены, которые не были достаточно образованы, чтобы противостоять «вредоносной буржуазной среде» побежденной Германии.⁷⁶ В этих утверждениях, вероятно, было зерно истины, что облегчалось тем фактом, что советская риторика и преобладающие ценности всегда утверждали, что «выживание» дореволюционных ценностей, среди которых было влечение к излишнему материальному богатству, было виной женщин. Тем не менее, эти мужчины, по-видимому, были более чем способны использовать свою власть для присвоения определенных предметов или для размещения прямых заказов у престижных немецких производителей, даже если предметы предназначались в основном для женщин, будь то супруги или любовницы — еще одна повторяющаяся ассоциация с этим стремлением к объектам, противоречащим социалистическим моральным ценностям. Тот факт, что, несмотря на неоднократные апелляции, они не смогли вернуться в партию, хотя и были реабилитированы, можно объяснить — помимо перипетий десталинизации — возобновившейся строгостью периода Хрущева в отношении личного обогащения и обывательского поведения.
     
    Стоит напомнить, что эти «паразиты» были выдвиженцами, высокопоставленными офицерами, которые давно вступили в партию и были мобилизованы для защиты нации и революции, в том числе в оккупированной Германии. Они утверждали, что были испорчены деньгами, ссылаясь на тот факт, что во время своей службы в советской зоне они получали исключительно большие надбавки, соответствующие статусу выдающихся служащих советского правительства. Комбинация внезапного богатства (которое, хотя и было обычной практикой, не упоминалось в обвинениях сталинской эпохи) и легкого доступа к западным товарам, таким образом, привела к настоящему шоку для ценностей и практик этого слоя советского общества. Это привело к небольшой внутренней революции, хотя сложность распутывания истины от лжи в текстах обвинений затрудняет определение с какой-либо определенностью их точной природы и последствий в моральных терминах того периода.
       
    Скрытые довоенные советские сокровища


     
    Примитивный характер обвинений, выдвинутых против советских чиновников, проявляющих компульсивное поведение по отношению к продуктам капитализма, будь то в контексте партийной аскетической морали или реальности обнищавшего общества, в конечном итоге проистекает из той самой дихотомии, предложенной Бродским. С одной стороны, был однородно серый Советский Союз, а с другой – иностранные объекты – от самых простых до самых изысканных – которые открывали ранее неизвестный мир для советского послевоенного общества, будь то мир, связанный с освобождающей культурой, изобилием или небывалой роскошью.

    Проблема этого нарратива заключается в том, что он затемняет существование «неизвестного» мира довоенного СССР и сложную проблему объектов, которые он воплощал. Эти объекты были доступны ограниченному кругу привилегированных членов общества в конце царского периода. Их значение было обновлено из-за неравномерного производства советских промышленных товаров или иностранных импортов, и они активно циркулировали на разных уровнях урбанизированного советского общества. Советские власти, естественно, играли ключевую роль в этой циркуляции, экспроприируя и перераспределяя имущество бывшей элиты, прежде чем государственные органы начали массово выкачивать все, что считалось ценным, у отдельных советских граждан. Центральные власти особенно жаждали золота, серебра и драгоценных камней, а в конечном итоге любого ценного объекта, который мог бы быть превращен в иностранную валюту, обеспечивающую доступ к западным материалам, полезным для быстрых темпов индустриализации Советского Союза.
     
    Исследование Елены Осокиной о создании Торгсина, магазинов, открытых накануне великого голода 1933 года с целью приобретения иностранной валюты, демонстрирует, до какой степени стремление к ценным предметам превысило распродажи императорских коллекций и церковного имущества за границей, начавшиеся в 1920-х годах. Старые монеты, датируемые царским периодом или правительством Керенского, накопленные крестьянами, серебряные чайные ложки и семейные драгоценности среднего класса обменивались на хлеб как можно быстрее в магазинах Торгсина, что облегчалось тем фактом, что их можно было переплавить в слитки или разобрать для продажи за границу. Уничтожение материального наследия, независимо от вопросов социальной справедливости на основе классов, считалось неважным, и единственной ценностью этих предметов из прошлого была та, которую иностранные покупатели готовы были заплатить за лучшие из них.⁷⁷ Огромная операция по разграблению советского богатства, осуществленная оккупационными силами, от музейных коллекций до домашнего имущества частных лиц, была таким образом осуждена теми самыми силами, которые проводили аналогичную операцию менее десяти лет назад.

    Стремление к предметам в домах частных лиц, которое всегда будет восприниматься как подозрительное в советском контексте, и его коррелят, неистовая жажда предметов, развитая у населения, лишенного материальных благ и жестоко страдавшего от дефицита, можно увидеть в магических шоу Воланда на сцене московского театра 1930-х годов, как это изображено Михаилом Булгаковым в его романе «Мастер и Маргарита». Его воплощение Дьявола иностранного происхождения (намекается на его немецкую идентичность) буквально обнажило публику, которая «едва изменилась», несмотря на появление автобусов, телефонов и других признаков технического прогресса, которые делали столицу трудно узнаваемой. Его помощник Фагот, создавая дамский модный бутик на сцене, объявляет, что старые платья и устаревшие туфли, носимые женщинами в аудитории, будут любезно обменены на последние парижские творения, вызывая волну женщин, бросающихся на сцену без малейшего притворства, чтобы воспользоваться этой неожиданной, мимолетной удачей.⁷⁸ Немного позже в истории один из персонажей видит кошмарный спектакль, в котором художник в смокинге приглашает его выйти на свет прожекторов, чтобы обнаружить, под улюлюканье аудитории, наличие долларов, спрятанных в его квартире
    честного советского гражданина. Затем они нападают на другого зрителя, некоего Сергея Герардовича Дунчиля, за «упрямое нежелание отдать валюту, которая у вас есть, пока страна нуждается в ней, а вам она совершенно не нужна». Его любовница, Ида Херкулановна Ворс (повторение этих имен, фамилий и отчеств с иностранным оттенком не было случайным), появляется на сцене с пакетом из восемнадцати тысяч долларов и бриллиантовым ожерельем стоимостью сорок тысяч золотых рублей на золотом подносе, которые неверный муж спрятал в ее квартире в Харькове. Зрителей все более угрожающим тоном призывают сдать свою иностранную валюту, которой они не должны были обладать в первую очередь, пока армия поваров приносит огромный котел супа и поднос с черным хлебом.⁷⁹ Когда роман наконец был опубликован в Советском Союзе в 1966 году, после смерти Сталина, эти два фрагмента были подвергнуты цензуре, возможно, из-за их комментариев о советской человечности за пределами капризов сталинизма, человечности, превращенной в гротеск страхом перед своими хозяевами — одержимыми поиском скрытых сокровищ в провинциальных квартирах — и неугасимым влечением ко всему иностранному, а значит, дьявольски желанному. Советы 1930-х годов, изображенные Булгаковым, не были невежественны в отношении западной культуры, напротив, они были неизменно движимы материальными желаниями, которые в конечном итоге режим клеймил как грех и, следовательно, неизбежно превращал в мучения.

    Анализ инвентаризаций, которые советские граждане в оккупированных территориях, будь то оставшиеся дома или эвакуированные,⁸⁰ были приглашены подавать с конца 1943 года, чтобы оценить убытки, причиненные врагом, подтверждает, что накануне войны и после двадцати лет советского правления материальный мир некоторых граждан был явно омрачен мещанскими вкусами, описанными Булгаковым. Это также указывает на то, что они не ждали потока иностранных товаров, принесенных войной, чтобы приобщиться к западным культурным практикам. Наиболее удивительно то, что они предлагали такие подробные описания в первую очередь. В очевидном парадоксе, уничтожение и кража имущества миллионов советских домохозяйств врагом подчеркнули реабилитацию материального комфорта и, в процессе, частной собственности, которую Сталин инициировал в 1930-х годах. Советское правительство, в рамках широкого расследования преступлений оккупационных сил в 1940-х годах и материальных убытков, за которые они были ответственны, пригласило жителей оккупированных регионов заявить о всех о своем имуществе, которое было украдено или уничтожено.⁸¹ Нормативный дискурс, касающийся объектов, который преобладал до войны, был достаточно ослаблен в этом новом контексте, чтобы некоторые из тех, кто заявлял о своих потерях, несмотря на огромную бедность подавляющего большинства их сограждан, раскрывали владение имуществом и предметами, такими как мебель, одежда и музыкальные инструменты, которые свидетельствовали о вкусах, значительно отличающихся от официальной этики, какой бы изменчивой она ни была в межвоенный период.

    Однако, в большинстве случаев, именно скромность списков в конечном итоге — и, возможно, предсказуемо — является их самой поразительной чертой. В этом отношении необходимо различать сельские и городские инвентаризации. В случае сельских заявлений наибольшее значение придавалось зданиям (дому, а иногда и прилегающим зданиям, таким как амбары или склады), скоту и, прежде всего, полной индивидуальной собственности на корову, а также запасам продовольствия. С другой стороны, почти ничего не было заявлено в отношении мебели, посуды или одежды, хотя иногда упоминались сундуки или рулоны ткани. Отсутствие обычных потребительских товаров можно объяснить несколькими способами, но в большинстве случаев это, вероятно, следует интерпретировать как свидетельство крайней материальной бедности сельских советских граждан. Это было предложено в нескольких отчетах, но никогда не становилось объектом систематического исследования, и это связано с поведением в контексте войны, точное значение которого является предметом крупных историографических дебатов. Крайне примитивный характер сельских интерьеров был, например, отмечен диссиденткой Богораз, которая вспоминала, как, будучи молодой, но очень бедной москвичкой, она уехала из города, чтобы преподавать в Калужской области в начале 1950-х годов. Богораз записала, что она часто прощала свою молодую няню за кражу ложек или чашек, потому что для нее, как и для других деревенских жителей, алюминиевая ложка или стакан представляли собой настоящую иностранную роскошь.⁸² Хотя ее рассказ раскрывает природу послевоенной жизни сталинской эпохи, его можно также легко применить к более ранним десятилетиям. В конце 1920-х годов, с юмором упоминая советскую манию учета каждого потребительского объекта, сатирики Илья Ильф и Евгений Петров заметили, что число стульев в Советском Союзе отсутствовало в статистике. Они грубо рассчитали эту цифру, взяв общее население и вычтя крестьян, которые на самом деле составляли его большинство, тем самым выражая истину, которая, несомненно, была хорошо известна в то время: огромный материальный и культурный разрыв между крестьянством и городской цивилизацией.⁸³ Упомянутое в комическом ключе, сосуществование этих двух различных миров имело бы драматический эффект десять лет спустя, когда сельская бедность выразилась бы в военной жажде к предметам. В частности, относительно активное участие местного населения в массовом убийстве евреев под оккупацией можно было бы рассматривать как стремление присвоить их имущество, от одежды до мебели.

    Городские жители также участвовали в перераспределении скромных владений евреев, до такой степени, что это стало литературным тропом, который можно увидеть в письме, написанном матерью Виктора Штрума, центрального персонажа романа «Жизнь и судьба», своему сыну незадолго до ее убийства. В письме описано поведение ее соседей из Бердичева в первые дни оккупации, когда они выгнали ее из комнаты, которую она занимала, и украли ее диван, предсказывая, что ее время скоро придет.⁸⁴ На самом деле, в то время как мать Штрума, врач, владела этим элементом относительного комфорта, многие горожане заявляли только о наличии стола или нескольких стульев, одной или нескольких кроватей и иногда шкафа. Анна Федоровна Чудова, эвакуированная, работающая на конфетной фабрике в Куйбышеве (ныне город Самара), которая до войны работала мойщицей посуды в Могилевской больнице за скромную месячную зарплату в сто рублей,⁸⁵ заявила о наличии шкафа, «английской кровати», пяти стульев и стола. Ее одежда включала пальто, три платья, пару туфель на высоком каблуке и нижнее белье, которое она не утруждала описывать подробно. Пальто, оцененное в пятнадцать тысяч рублей, было, безусловно, самым ценным предметом в ее владении, тогда как сам шкаф был оценен только в одну тысячу рублей. Владение велосипедом, который оценивался так же, как пальто, по-видимому, было роскошью, которую она, как одинокий человек, могла себе позволить.⁸⁶ 

    Тем не менее, по мере роста значения утраченного национального наследия, описания становились все более точными и начали включать материалы, из которых были изготовлены предметы, а также демонстрировать более широкий ассортимент мебели, бытовых предметов, одежды, белья и предметов, связанных с культурными практиками. В этой тенденции можно увидеть отражение "культурности" — понятия, распространенного в сталинской риторике 1930-х годов, обозначавшего все, что связано с немецкой культурой (Kultur), то есть с различными областями знаний и образа жизни, чье приобретение было необходимо для выхода из состояния отсталости, обычно ассоциируемого с крестьянами. Культурность часто выражалась через одежду и реабилитацию буржуазных манер, и она также отражалась в интерьерах, напоминающих интерьеры европейского среднего класса XIX века.⁸⁷ Доступ к образу жизни, соответствующему культурности, можно было измерить наличием объектов, указывающих как на современный дух, так и на культурные интересы их владельцев, таких как велосипед, фотоаппарат, радио или граммофон. Это было верно как для визуальных представлений для широкой публики, так и для очень строгих статистов, изучавших бюджеты советских домохозяйств.

    Другие, более классические предметы также были положительно реинтегрированы в материальный горизонт советских граждан, такие как пианино. Происхождение таких предметов становилось проблемой в случае старых объектов из-за проблемного вопроса наследования в сталинском обществе, где буржуазное происхождение оставалось препятствием, а очень быстрая социальная мобильность была распространена среди новых элит и являлась фундаментальной ценностью режима. В рамках инвентаризаций, ограничиваясь маркерами, обозначенными как показатели уровня культурности человека, парадоксально можно встретить социальные сферы, отсутствующие в официальном описании советского общества. Вдали от стахановцев на заводах, которые, по идее, должны были быть целевой аудиторией такого рода продукции, можно представить профессиональные слои, характеризуемые специализацией, а также, более гипотетически, из-за природы доступных источников, семейным наследием, как в плане практик, так и материальной передачи.⁸⁸

    И, хотя трудно полностью реконструировать специфические социальные характеристики их владельцев, инвентаризации позволяют видеть эти «культурные предметы» в контексте других компонентов материального существования их владельцев, предоставляя достаточно информации для представления их реальной жизни отдельно от пропагандистских образов, на которые историки были вынуждены полагаться до недавнего времени. Однако следует помнить о возможности идеологического фильтра в отношении того, что записывалось в инвентаризациях. Нормативная рамка, окружающая тех, кто составлял инвентаризации, была далеко не однородной, и невозможно подтвердить, связано ли это с искренностью авторов или с наложением нормативных моделей, из которых сталинская культурность была лишь одним аспектом.

    Во-первых, хотя владельцы культурных объектов, несомненно, принадлежали к более интеллектуальным профессиям, граница между городским и сельским образом жизни иногда могла быть размыта. Это отражение провинциального климата, который позволял его жителям, включая людей разных социальных слоев, обходить социалистические строгости советской экономики, держа несколько голов скота, овощной или фруктовый сад. Например, до эвакуации в Куйбышевскую область, некий Яков Павлович Козлов, житель Калинина (ныне город Тверь), скрупулезно записал свои значительные потери от неспособности продать продукцию своего вишневого сада, огорода и ульев во время оккупации. Эти ресурсы, вероятно, находились недалеко от его дома, которым он полностью владел, возможно, на окраине города. Включенные в список утраченного имущества, этот «садовник» владел пианином марки «Вольфрам Гроссман», а также библиотекой в триста томов, включающей энциклопедию, несколько классических произведений и труды, посвященные русскому языку и математике. Тот факт, что свидетелем его инвентаризации был учитель средней школы из того же города, предполагает, что этот «садовник» был в первую очередь профессором, который очень заботился о своем зеркальном ореховом и махагоновом гарнитуре, столе с самоваром, серебряных столовых приборах, двадцатичетырехпредметном чайном сервизе и фарфоровой посуде, а также о своей одежде, включающей пальто с астраханским воротником и другое шерстяное пальто с меховым воротником, в то время как его жена сожалела о потере двух платьев из крепдешина, возможно, сшитых дома на их швейной машинке «Зингер».⁸⁹

    С другой стороны, профессия Ефима Савельевича Савина не указана, хотя мы знаем, что он был эвакуирован из нового промышленного района Ленинграда Сланцевые рудники. Он проводил свое свободное время, держа несколько голов скота, включая корову, двух овец, двух коз, пятнадцать кур-несушек и семь ульев, и также владел активами, более типичными для современного городского образа жизни, включая велосипед, две швейные машинки и граммофон с несколькими альбомами, в то время как в его доме, которым он полностью владел, были часы и два зеркала.⁹⁰

    Поиск "культурных" предметов в инвентаризациях советских граждан, будь то из довоенной культуры — включая пианино и другие музыкальные инструменты — или из более новаторских практик межвоенного периода — фотоаппараты, радио или граммофоны — в первую очередь показывает удобства интерьеров, которые можно назвать "социалистической буржуазией". Их можно отличить от интерьеров высокопоставленных чиновников, чьи удобства полностью обеспечивались государством (и, следовательно, легко изменялись в зависимости от чисток и официального неодобрения) и соответствовали аскетической эстетике. Это было тем более верно, что такие чиновники должны были полностью посвятить себя делу социализма и, по идее, не имели свободного времени или досуговых занятий. Фактически, они представляли профессии, чьи высокие доходы обеспечивали доступ к материальной среде, отличающейся разнообразными стилями, благородными материалами и, особенно, уровнем утонченности, который можно понять между строк их инвентаризаций. Их имущество раскрывает сложные контуры социальной среды специалистов (спецов), высококвалифицированных специалистов, которые поочередно подвергались нападкам режима за то, что они были "отголосками бывших" (пережитками представителей дореволюционной элиты), и привлекались в качестве членов класса рекрутов, обученных в новых советских учреждениях, но всегда находившихся под угрозой идеологических перемен.

    Подробная инвентаризация Евдокии Самойловны Янтовской, довоенной жительницы города Днепропетровска, предлагает хорошую иллюстрацию такого сдвига в необработанном отображении ее (предыдущего) богатства. Она призналась, что зарабатывала комфортный ежемесячный доход в две тысячи рублей в качестве штатного преподавателя немецкого языка в институте иностранных языков до войны, дополнительно преподавая в других институтах по всему городу. Ее муж, мастер на Коксохимическом комбинате в то время, тоже, по-видимому, хорошо зарабатывал, хотя она не уточнила его доход. Ее мать также вносила вклад в доход семьи, преподавая вышивку. В результате эта трудолюбивая семья имела средства, по ее словам, "жить хорошо и культурно" (она использовала термин, популярный в то время, "культурно", хотя обширный список ее имущества "разграбленного немцами" позже отклоняется от сталинских норм во многих отношениях). Музыка, по-видимому, играла важную роль в их доме в виде высококлассного пианино, изготовленного в Дрездене, которое, вероятно, было не только декоративным, поскольку набор японских бамбуковых полок содержал партитуры опер, таких как "Кармен", "Фауст", "Евгений Онегин" и "Русалка", вальсы и мазурки Шопена, рапсодии Франца Листа, сонаты Людвига ван Бетховена и альбомы песен современных композиторов, наряду с цыганскими романсами и песнями из других репертуаров. В семье было всего восемь альбомов, некоторые из них иностранные, для их граммофона, который был произведен в Англии. Они также были читающей семьей, с библиотекой, включающей полные собрания сочинений Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Николая Гоголя, Николая Некрасова, Федора Достоевского, Александра Куприна, Льва Толстого, Генриха Гейне, Иоганна Гёте, Фридриха фон Шиллера и Ги де Мопассана,⁹² а также учебники и техническую литературу. Не было картин великих мастеров, но была репродукция знаменитой картины Ивана Шишкина, что свидетельствует о довольно консервативных вкусах.⁹³ Список мебели был столь же длинным, как и впечатляющим по размеру, что указывало на относительно просторную квартиру. Была резная и зеркальная ореховая и дубовая мебель, а также два книжных шкафа, роскошный дубовый диван с кожаной обивкой и зеркальной спинкой и дополнительный диван с плюшевой обивкой. Стол в гостиной был из резного красного дерева, а дубовый обеденный стол был окружен двенадцатью дубовыми и эбеновыми стульями с обивкой из искусственной кожи.
     
    Упоминание Янтовской о своих двенадцати стульях невольно вызывает в памяти сатирический роман Ильфа и Петрова 1929 года и, через него, культурное значение мебели фирмы "Гамбсова мебель". Эта российская фирма XIX века, основанная человеком немецкого происхождения, стала известна производством мебели для императорской семьи и других состоятельных групп населения; несмотря на разнообразие ее дизайнов, она ассоциировалась с общим стилем, напоминающим стиль Бидермайер, и особенно ценилась среди буржуазной элиты, которая предпочитала прочный комфорт стилистической смелости. В романе двенадцать одинаковых стульев разошлись после революции, давая намек на высокосветские интерьеры прошлого века, при этом пересаживая их в российский контекст.⁹⁴ Сервиз и фарфоровый чайный сервиз на двадцать четыре человека — снова, казалось бы, незначительная, но на самом деле значительная деталь⁹⁵ — вызывают сцены многочисленных гостей, обедающих на хрустальных тарелках и использующих серебряные столовые приборы. Стены и полы были украшены не менее чем семью коврами, один из которых был французским, а наиболее красивые описаны как украинские и греческие. Французские часы составляли еще один элемент этой мебели, явно не советского производства и, вероятно, датируемые до революции, что указывало на неортодоксальную социальную среду, наряду с маленьким резным ореховым карточным столом, покрытым зеленым сукном.⁹⁶

    Инвентаризации, записавшие столь обильную мебель, указывают на жилье, кардинально отличающееся от чрезвычайно неустойчивых жилищных условий большинства советских граждан, даже тех, кто имел самые высокие доходы. Практически невозможно составить представление о точной пространственной организации этих интерьеров. Однако декларация Самуила Моисеевича Экмекчи, адвоката и консультанта по правовым вопросам, является заметным исключением. До войны он и его жена, директор агентства, предлагающего защитные социальные и правовые услуги для женщин и детей, жили со своими двумя детьми в квартире в городе Николаеве. Квартира включала гостиную, которая также служила кабинетом, спальню, детскую спальню, ванную комнату и кухню. Эта пара адвокатов имела более современный культурный взгляд, чем предыдущий случай, что иллюстрируется их пианином "Милбах" и дубовым книжным шкафом, содержащим пятьсот литературных книг и юридических трактатов. В их гостиной было не одно, а два советских радиоприемника ("Пионер" и "СИ 235"), граммофон и восемьдесят пластинок, и кабинет, оборудованный пишущей машинкой "Ундервуд". Квартира была связана с внешним миром по телефонной линии. Они также владели фотоаппаратом "ФЭД", который позволял им фотографировать своих детей в менее искусственных позах и условиях, чем профессиональные студийные портреты того времени, которые оставались единственным и очень востребованным источником советских семейных альбомов. Пара биноклей также фигурирует, предполагая вечерние выходы для посещения шоу в городе. Остальной список указывает на тщательно обустроенный, довольно тяжелый декор, включая диван, два кресла и шесть обитых стульев; он также перечисляет круглый стол из красного дерева, бронзовую люстру, бронзовую лампу с шелковым абажуром и малахитовой основой и персидский ковер. На стенах были украшения из пяти картин и гобелена. Двери квартиры были обиты плюшем, шторы были из тюля, а вазы были хрустальными. Небольшой предмет мебели из красного дерева, описанный как инкрустированный бронзой и хрусталем, назван "музейным экспонатом", что свидетельствует о его вероятной покупке в антикварном магазине. Столовая должна была быть просторной, потому что помимо стола и двенадцати дубовых стульев с кожаной обивкой, в ней находился дубовый буфет, инкрустированный хрусталем, диван с кожаной спинкой и старинные часы с музыкальными колокольчиками. С потолка столовой висела дополнительная бронзовая люстра, а стены были украшены декоративными фарфоровыми тарелками. Самовар был украшен хрусталем, чайный сервиз был фарфоровым, а шторы снова были из тюля. Мебель спальни радикально отличалась от большинства советских интерьеров, главным образом потому, что было не типично иметь комнату, предназначенную только для сна: ночью большинство советских граждан в лучшем случае превращали диван зала в спальное место. В этом случае мебель спальни, помимо самой кровати, включала туалетный столик, березовый шкаф с зеркалом, диван, два кресла и четыре пуфа, обитые бархатом. Еще один диван был обит туркменским ковром. Третья люстра висела на потолке спальни, а на стенах висели две современные картины. Детская комната была еще одной очевидной редкостью, хотя ничего не указывает на то, что ее мебель была специально предназначена для детей.⁹⁷ Сам факт наличия ванной комнаты с душем и эмалированной ванной завершал впечатление роскоши, которое, естественно, также отражалось в одежде семьи. Фактически, одежда семьи была еще более элегантной, потому что была пошита на заказ, что подтверждается несколькими метрами различных богатых тканей, включая шелк, а также пальто с меховой подкладкой, кимоно и мужские шелковые пижамы.⁹⁸ 

    Интерьер семьи Экмекчи, описанный в мельчайших подробностях, напоминает скорее западный буржуазный водевиль, чем советский интерьер, даже членов элиты. Тот факт, что Самуил Моисеевич, как и другие из его класса, считал разумным выставлять напоказ свой довоенный образ жизни перед властями, может показаться удивительным, потому что определенная осторожность, вероятно, была бы уместна на этом уровне общества в 1930-х годах. Советская система с ее стратифицированными торговыми сетями позволяла вести такой образ жизни — один из основных уроков этих инвентаризаций — но не было и речи о его оправдании, поскольку каждый предмет был приобретен с большими затратами, иногда через связи, позволявшие получать выгодные сделки, а также через наследование от дореволюционной буржуазии. Это новое чувство безнаказанности возникло из-за того, что война сделала приемлемым демонстрировать свое богатство, поскольку то, что сообщалось, уже было украдено врагом и только увеличивало его вину и окончательный счет за репарации. В предыдущих случаях эта легитимация казалась достаточной, и в инвентаризациях утраченного имущества не предпринималось особых усилий, чтобы подчеркнуть приверженность владельцев режиму.

    Напротив, другие авторы инвентаризаций прилагали большие усилия, чтобы предложить доказательства своей реальной или мнимой преданности. Петр Степанович Давиденко, эвакуированный из Сум и работавший на заводе в Чирчике, кажется, вел довоенный образ жизни, значительно превосходящий образ жизни заводского рабочего. Он владел великолепной парой сапог, кожаным пальто, дорогим костюмом из шевиота, шелковым шарфом и карманными часами "Омега". Он демонстрировал спортивный профиль, особенно владея велосипедом "Украина", а также склонность к современной технике, заявив, что у него есть как "граммофон", так и "патефон" вместе с пластинками, необходимыми для каждой машины. Тем не менее, это не помешало ему иметь строгие читательские привычки, поскольку он заявил о наличии примерно ста книг, из которых более четверти были написаны Лениным.⁹⁹ Список книг, заявленных как утраченные Соломоном Михайловичем Мошковичем, эвакуированным из Ростова-на-Дону, был, по-видимому, столь же поучительным, смешав русскую классику XIX века с книгами ключевых фигур революции. В его списке были два тома Лермонтова, двенадцать томов Пушкина и полные собрания сочинений Ленина и Сталина (эти три коллекции были оценены одинаково). Более сдержанный, чем предыдущий случай, и сотрудник Ростсельмаша, короны советской промышленности, эвакуированной в Ташкент, его интерьер был таким же белого воротничка, в чьем доме висел портрет Ленина рядом с портретом Сталина. Инженер из Воронежа, который не упустил упомянуть шелковые платья и наряды своей жены, несколько золотых украшений, серебряные карманные часы, хрустальные вазы и большой чайный сервиз, также уделял особое внимание господствующей идеологической риторике, перечислив, наряду с различными журналами, значительную коллекцию из 143 политических трудов, за которыми следовали книги, связанные с его профессией, несколько литературных произведений (он упомянул Максима Горького и Толстого) и несколько медицинских текстов среди 368 книг в своей библиотеке.¹⁰⁰ Это отражает сталинские принципы, которые позволяли инженерам и техникам отличаться от рабочих за счет образа жизни, унаследованного от буржуазии, и одновременно побуждали их посвящать свободное время чтению текстов, которые сделают их хорошими наставниками, как в техническом, так и в идеологическом плане, для рабочих под их командованием.

    В целом, инвентаризации не особенно богаты информацией о художественных вкусах бывших владельцев коллекций, кроме редких упоминаний о русской живописи XIX века, что вполне соответствовало официально одобренной советской культуре. То же самое относится к литературным ссылкам. Мария Марковна Герман, эвакуированная из Москвы в Сызрань летом 1941 года, почти наверняка была чиновником одного из правительственных агентств, которые были заблаговременно переведены в Куйбышев и окрестности. Она утверждала, что оставила три репродукции картин Ивана Айвазовского и Архипа Куинджи, а также полные собрания сочинений Пушкина и Толстого.¹⁰¹ Напротив, значение того, что имена художников, написавших пропавшие картины, редко упоминаются, остается неясным. Было ли это "деталью", действительно не важной для авторов инвентаризаций? Были ли они написаны неизвестным художником? Или, напротив, авторы этих списков боялись, что их вкусы могут быть не одобрены чиновниками, которые их читают? И, наконец, заставил ли их страх преуменьшить ценность произведений искусства в их владениях?¹⁰² В любом случае, несмотря на явную роскошь, чувство того, что есть ограничения на то, что можно выставлять напоказ, должно было быть внутренне усвоено, что подтверждается полным отсутствием ссылок на религиозные предметы — будь то иконы или другие ритуальные объекты — в инвентаризациях.¹⁰³

    Еще один вопрос, поднятый тщательным прочтением этих инвентаризаций с точки зрения "культурных объектов", касается положения предметов иностранного производства. Ряд таких предметов уже был упомянут ранее, включая пианино и более современные вещи. Инвентаризация, составленная Зиновием Ефимовичем и Татьяной Львовной Фейман, парой из Одессы, эвакуированной в Ташкент, иллюстрирует вторжение недавно произведенных иностранных технических предметов в старомодный советский дом. Они заявили об утрате гоночного велосипеда "Steer", который оценивался значительно дороже предыдущих примеров, двух пишущих машинок — "Underwood" и "Remington" — электрофона неизвестной марки, но чье название предполагает советское производство, наряду с пятьюдесятью пластинками и рядом того, что, вероятно, было профессиональным оборудованием — арифмометром (механическим калькулятором) и ящиком с измерительными приборами. Инвентаризация также включала радиоприемник T/б/I советского производства и его аксессуары. Тем не менее, культурная среда, отраженная этой инвентаризацией, — это среда образованной русской буржуазии начала века. Книжный шкаф содержал триста томов, включая знаменитую энциклопедию Брокгауза и Ефрона, переведенную с немецкого и изданную в Российской империи между 1890 и 1906 годами, а также другие книги, изданные Советской академией наук, и русскую классику. Художники, написавшие пять картин и акварелей, не упомянуты, как и музыканты, ответственные за музыкальные партитуры, сопровождавшие скрипку "высокого качества". Пара также заявила об обстановке своей дачи в своей инвентаризации. Дополнительные элементы подтверждают их внимание к деталям и отличительному декору их дома, включая дорогой "английский" костюм и "американский" стеклянный книжный шкаф, хотя невозможно с уверенностью сказать, обозначают ли эти прилагательные стиль или происхождение предметов. Деревянный японский шкаф, маленький антикварный столик, обозначенный как музейный экспонат, резной черный ящик для лекарств, инкрустированный слоновой костью, и специально изготовленный дубовый ледник предоставляют дополнительные свидетельства тщательного обхода пары стандартизированной советской стилистической среды.¹⁰⁴

    Эти инвентаризации, составленные во время войны, раскрывают утраченный мир, в котором дореволюционное прошлое сочеталось с ассимиляцией современных практик, поддерживаемых иностранными объектами, а также вкус к XIX веку, предпочтительно русскому, и иногда дополняемому ссылками, которые, хотя и не были прямо связаны с революцией, происходили от нее. Некоторые из этих предметов были недавно реинтегрированы в официально одобренные вкусы: поэтому их нельзя считать ограниченными только официальными предписаниями или социально-экономическим уровнем. Они также поднимают множество вопросов, на которые, к сожалению, архивные источники не могут дать ответов. Каково было происхождение этих объектов, каким образом и когда владельцы-жертвы их приобрели? Что могло заставить их решить, что их списки имущества не принесут им больше проблем, чем пользы? Пока они тщательно составляли свои инвентаризации, невозможно представить, чтобы они не думали о списках имущества, конфискованного у павших аристократов после революции и так блестяще изображенных Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях», который был чрезвычайно популярен в конце 1920-х годов.¹⁰⁵ Инвентаризации Советского следственного комитета, несомненно, перекликаются с файлами, придуманными этими двумя сатириками, которые сами по себе отражали очень реальные записи,¹⁰⁶ фиксируя одновременно конфискованные активы и учреждения, которым они были переданы, и иногда редких лиц, получивших небольшие суммы в качестве взяток — революция официально не позволяла чистого и простого восстановления наследия бывшей элиты в домах ее новых хранителей, независимо от того, насколько они были заслуженными.

    Чтение инвентаризаций Комиссии не дает ответа на вопрос, были ли владельцы предметов членами бывшей аристократии, избежавшими первых волн большевистских репрессий, или их удачливыми бенефициарами, или, возможно, и тем и другим. Циркуляция этих конфискованных активов могла быть действительно сложной, переходя из рук в руки по указу, неформальным обменам, унизительным продажам на блошином рынке,¹⁰⁷ через «перекупщика» в обход закона,¹⁰⁸ или аукционный дом, как в Петровском Пассаже, бывшем центре московской элегантности. Именно в этом месте Ильф и Петров разместили аукцион своих знаменитых двенадцати стульев, проведенный бюрократическим агентством, управлением научных дел, которое пыталось опустошить подвал Московского музея мебели, куда они были помещены после революции. Проданные по отдельности, они стали находкой для ряда покупателей, среди которых была женщина-инженер низшего класса, стремившаяся повысить стиль своего интерьера, обедневший сатирик,¹⁰⁹ театральная труппа — что означало, что стулья сохранили неопределенный статус государственной собственности, установленной революцией,¹¹⁰ и, прежде всего, профсоюз железнодорожников, который, не зная, что приобретает стул с обивкой, набитой бриллиантами, перепродал его и превратил богатство бывшей знати в клуб, оборудованный самыми современными культурными средствами для народа, что стало подходящей моралью истории, которую ни один образованный советский гражданин 1930-х годов не мог не понять.¹¹¹ Вкусы сталинской эпохи несколько изменили ситуацию, и, читая эти инвентаризации, которые, вероятно, отражали несколько преувеличенную роскошь из-за ожидания компенсации, мы можем увидеть как отражение новой терпимости к реальным богатствам, рожденной регитимизацией материального комфорта, унаследованного от дореволюционного периода или вдохновленного буржуазным обществом 1930-х годов, так и одновременное точное и изменчивое представление о видах богатства, считающихся приемлемыми для хорошего советского гражданина.

    Мораль сталинской эпохи не изменила фундаментальных общественных ценностей, и эти инвентаризации, отклоняющиеся от нормы, также отражают реальные стратегии сохранения и приобретения, осуществляемые с осторожностью в приватности довоенных семей и домов. Обстоятельства войны впоследствии выявили эти стратегии, так же как архивариус, отвечавший за имущество павшей аристократии в Старгороде, квинтэссенциальной русской провинции, придуманной Ильфом и Петровым, поражался тому, что его ордера содержат «целый город» и «зеркало жизни», другими словами, целую вселенную, которая не исчезла, а просто была преобразована революцией.¹¹² Аналогичным образом, двойственность чувств, вызванных инвентаризациями старгородского высшего общества, будь то эмоции воспоминаний о разрушенном прошлом, которое, на самом деле, было сфальсифицировано одним из его — ложных — потомков, или ликование советского архивариуса при мысли о раздавленном социальном порядке, не учитывая зависть большинства участников, безусловно, сыграла по-разному в 1940-х годах. Открыто выраженная боль от заявления о потере личного имущества раскрыла многие грани теперь уже уничтоженной довоенной жизни, гордость за наследие, которое свидетельствовало о культуре и заслугах человека, но, возможно, также для некоторых, тайная досада от потери в войне того, что удалось сохранить от ярости революции и превратностей повседневной советской жизни. Наконец, для тех, кто еврейского происхождения, антисемитский климат, развившийся в зонах эвакуации и в их родных городах и регионах, мог побудить их записать в советские списки имущество, которое, как они, должно быть, подозревали, будет особенно трудно оценить после их возвращения в гипотетические дома.

    Пишущий через сорок лет после войны, Бродский пытался реконструировать впечатления от своих первых встреч с иностранными объектами, он также отразил отличительные частные воспоминания, разделяемые многими советскими гражданами и сформировавшиеся со временем, в которых точные обстоятельства, приведшие эти объекты в их мир, были стерты, если они вообще когда-либо были известны. Трогательная ссылка на мальчика—фактически еврейского происхождения—который открыл для себя запах тушенки в измученном городе Ленинграде после снятия блокады, скрывает выживших в Шоа, которые навсегда лишились помощи, ставшей возможной благодаря американской щедрости. Увлечение поэта Сарой Леандер, звездой нацистской киноиндустрии, которую он открыл, когда трофейные фильмы демонстрировались на советских экранах в 1940-х годах, мало что говорит о судьбе немецких женщин, когда победоносная Красная армия прибыла. Что касается пластинок из Шанхая, открывших миру знаменитые оперы для семьи Бродского, наряду с фокстротом и танго, стоит задаться вопросом, насколько этот репертуар напоминал то, что слушали эвакуированные из Одессы или других советских городов на своих граммофонах до войны.

    Поразительное сходство между списками объектов в инвентаризациях, составленных советскими жертвами грабежей, и регистрами объектов из-за рубежа, от самых скромных до самых ценных, иллюстрирует общий культурный простор. Разница, конечно, в изобилии и качестве, даже если архивные источники позволяют только частично это предположить. Не менее поразителен тот факт, что этот обзор объектов войны выводит на первый план так много фигур советского иудаизма: обездоленные выжившие в Шоа, и вслед за ними более двух миллионов еврейских жертв, беспощадно лишенных своего имущества и собственности, даже самой скромной, оккупантами, а также собственными соседями, прежде чем они были убиты. Были также представители более обеспеченного класса евреев, которые имели привилегию, саму по себе не лишенную трудностей, эвакуироваться, и, наконец, молодое поколение, которое не рассматривало свою еврейскую идентичность как центральный аспект своей личности и чья лихорадочная погоня за иностранными товарами была не столько из-за мести, сколько ради личного удовольствия или удовлетворения. Преобладание этих еврейских фигур можно объяснить несколькими способами: побочным эффектом архивных источников (они были сверхпредставлены среди образованного населения, которое обращалось к письменности, и, возможно, лучше понимали логику иностранной компенсации), но также возможно, что у них просто была другая культура. Как бы то ни было, такие фигуры также выражают военный опыт, который затронул все советское общество. Одержимость объектами, ставшими доступными благодаря войне, и их интенсивная циркуляция создавали проблемы для сталинской администрации. С одной стороны, государство стремилось культивировать признание наследия индивидуумов и поощряло их желание компенсации, проявляя значительную снисходительность в отношении того, как они присваивали иностранные продукты и товары. С другой стороны, государство никогда полностью не отходило от строгого морального кодекса, последствия которого могли быть применены к отдельным советским гражданам в любой момент. В зависимости от контекста, одни и те же предметы роскоши могли стать показателями заслуг и таланта советского специалиста, компенсацией армейской элиты или признаком коррупции, выражающим глубокую двойственность в отношении изобилия и комфорта, которая оставалась неотъемлемой чертой советской системы до ее падения.

    В советском контексте война объектов явно размывала границы между тем, что было приемлемо и неприемлемо с точки зрения личного присвоения, доступа к комфорту, качества материалов или выбора эстетических регистров. Тем не менее, строгость большевистского предприятия означала, что, хотя эти линии могли смещаться, они не могли быть отменены. Прочно закрепленная в менталитете того времени, советская материальная культура — которая могла обозначать как сами объекты, включая импортированные, так и отношения, поддерживаемые между индивидуумами и объектами через особенности их поиска или потребления, а также стремление государства контролировать распределение — по-видимому, оставалась относительно статичной в течение нескольких десятилетий, чтобы потом исчезнуть с падением коммунизма.¹¹³ 

       

    Nathalie Moine CNRS-CERCEC

     

    _________________________________________
     
     
     

    Список литературы

        
    1. Бродский, Иосиф, «Трофеи войны», в О горе и разуме: Эссе (Нью-Йорк: Farrar, Straus and Giroux, 1995), 3–21. Google Scholar
    2. Относительно присутствия западных товаров в советском обществе после эпохи Сталина см.: Захарова, Лариса, Одеваться по-советски. Мода и оттепель в СССР (Париж: CNRS Éditions, 2011) Google Scholar; Алексей Юрчак, Все было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поколение (Принстон: Princeton University Press, 2006); Жук, Сергей И., Рок-н-ролл в Рокет-Сити: Запад, идентичность и идеология в советском Днепропетровске, 1960-1985 (Вашингтон: Woodrow Wilson Center Press, 2010). Google Scholar
    3. Относительно предметов, привезенных из-за границы «благодаря» войне, см.: Данхэм, Вера С., Во времена Сталина: Ценности среднего класса в советской литературе (Кембридж: Cambridge University Press, 1976) Google Scholar. Путем интерпретации литературы, опубликованной в 1940-х годах, эта книга демонстрирует, как в конце войны сталинская администрация смогла создать своего рода пакт с большим сегментом советского общества, реабилитируя поиск материального комфорта как справедливую компенсацию за жертвы и усилия народа, а также за их политическую верность. Подход в настоящем исследовании отличается, однако, поскольку литературные тексты, важные свидетельства реалий периода, а также их общие восприятия должны пониматься как составляющие элементы воображаемого авторов и актеров «первичных» источников, которые сами по себе не являются нарративами.
    4. Среди множества исследований конфискации еврейского имущества и форм реституции и компенсации, см. в частности: Дин, Мартин, Грабеж евреев: Конфискация еврейского имущества во время Холокоста, 1933-1945 (Кембридж: Cambridge University Press, 2008) Google Scholar; Константин Гошлер и Филипп Тэр, ред., Грабеж и реституция. “Аризация” и возврат еврейского имущества в Европе (Франкфурт: Fischer Taschenbuch Verlag, 2003); “Конфискации в Европе”, специальный выпуск, Revue dhistoire de la Shoah 186 (2007). Что касается евреев во Франции, среди многочисленных публикаций, последовавших за исследованиями, проведенными комиссией Маттеоли (Антуан Прост, Реми Скоутески и Соня Этьен, Экономическая аризация и реституции (Париж: La Documentation française, 2000)), см. Таль Брутманн, Экономическая аризация и конфискации в Изере, 1940-1944 (Гренобль: Presses universitaires de Grenoble, 2010); Лоран Дузу, Грабить евреев. Лион, 1940-1944 (Париж: Hachette Littératures, 2002); Флоран Ле Бот, Реакционная фабрика. Антисемитизм, конфискации и корпоративизм в кожевенной промышленности, 1930-1950 (Париж: Presses de Sciences Po, 2007). Вопрос о компенсациях, полученных жертвами, исследован значительно менее подробно. Для получения информации см. Вольдман, Даниэль, Восстановление французских городов с 1940 по 1954 год. История политики (Париж: LHarmattan, 1997) Google Scholar.
    5. Джессика Рейниш, «Интернационализм в помощи: Рождение (и смерть) ЮНРРА», в «Послевоенное восстановление в Европе: Международные перспективы, 1945-1949», ред. Марк Мазовер, Джессика Рейниш и Дэвид Фельдман, Past and Present Special Supplement 6 (2011): 258-89; Лора Хобсон Форе, «Еврейский “План Маршалла”: Присутствие американских евреев во Франции после Холокоста, 1944-1954.» (Докторская диссертация, EHESS, 2009).
    6. Софи Керэ, Похищенная память. Архивы французов, военные трофеи нацистов, затем советские, с 1940 года до наших дней (Париж: Payot, 2007); см. также Сампф, Александр и Ланиоль, Винсент, ред., Конфискации, грабежи и реституции. Архивы и библиотеки в XX веке (Ренн: PUR, 2012) Google Scholar.
    7. Дрейфус, Жан Марк и Генсбургер, Сара, Лагеря в Париже. Аустерлиц, Левитан, Бассано, июль 1943 – август 1944 (Париж: Fayard, 2003) Google Scholar; Аннетт Вьеворка, Грабеж квартир и его компенсация (Париж: La Documentation française, 2000).
    8. Хесслер, Джули, Социальная история советской торговли: Торговая политика, розничные практики и потребление, 1917-1953 (Принстон: Princeton University Press, 2004) Google Scholar; Льюис Х. Зигельбаум, Границы социализма: Частные сферы Советской России (Нью-Йорк: Palgrave Macmillan, 2006); Марина Баллина и Евгений Добренко, ред., Окаменевшая утопия: Советский стиль счастья (Лондон: Anthem Press, 2009); Кроули, Дэвид и Рейд, Сьюзан Е., ред., Удовольствия в социализме: Досуг и роскошь в Восточном блоке (Эванстон: Northwestern University Press, 2010) Google Scholar.
    9. 60 процентов в 1943 году согласно Эдварду К. Картеру, Государственный архив Российской Федерации, Москва (Государственный архив Российской Федерации, далее «ГАРФ»), фонд (фонд, далее «ф.») 8581, опись (опись, далее «оп.») 2, дело (дело, далее «д.») 59, страница (лист, далее «л.») 75.
    10. ГАРФ, ф. 5283, оп. 2а, д. 21, л. 81, 86, 95 и д. 44, л. 127v. Происхождение семьи Грульева, частично русское и частично еврейское, поддерживает предположение, что он имел лингвистические знания, которые позволяли ему хотя бы минимально ориентироваться в советских реалиях и быть особенно чувствительным к судьбе евреев на советской территории. Однако его чрезмерно настойчивая позиция постоянно доставляла неудобства советским властям.
    11. ГАРФ, ф. 5283, оп. 2а, д. 21, л. 79-79v, 86 и 92-93. Еврейские эвакуированные также были предметом требований Грульева, запрашивающего их ситуацию в регионе Саратов, где Russian War Relief (RWR) подготовил программу помощи. ГАРФ, ф. 5283, оп. 2а, д. 21, л. 79-79v (июль 1944).
    12. В предложении в августе 1945 года Владимир Кеменов, президент Всесоюзного общества культурной связи с зарубежными странами (Всемирное общество культурной связи с заграницей, ВОКС), предложил Народному комиссариату иностранных дел, чтобы Картер, помимо местных складов и детских домов RWR, которые получали его помощь, посетил знаковые места, которые в то время официально представляли мученичество города: план городского восстановления в сопровождении главного архитектора, выставку «Оборона Ленинграда» и разрушенные императорские дворцы в этом районе. Дополнительным признаком важности, придаваемой американскому гостю и роли этого официального визита в советской инсценировке судьбы Ленинграда, также планировалась встреча с первым секретарем партии Петром Попковым, который руководил городом во время блокады. ГАРФ, ф. 5283, оп. 2а, д. 44, л. 126. О сталинской конструкции официальной памяти о блокаде Ленинграда см.: Киршенбаум, Лиза А., Наследие блокады Ленинграда, 1941-1995: Мифы, воспоминания и памятники (Нью-Йорк: Cambridge University Press, 2006) CrossRef Google Scholar.
    13. ГАРФ, ф. 5283, оп. 2а, д. 44, л. 148-52.
    14. Шимон Редлих, Пропаганда и национализм в военное время в России: Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948 (Боулдер: East European Quarterly, 1982); Беркхофф, Карел К., Родина в опасности: Советская пропаганда во время Второй мировой войны (Кембридж: Harvard University Press, 2012) CrossRef Google Scholar.
    15. Иными словами, этническая принадлежность в терминах советского словаря и категорий.
    16. Мордехай Альтшулер, Ицак Арад и Шмуэль Краковский, Советские евреи пишут Илье Эренбургу 1943-1966 (Иерусалим: Яд Вашем, 1993), 140-42 и 222, письмо от 22 июля 1944 года. Автор письма лишь намекает на специфику судьбы евреев под оккупацией через все еще неопределенные цифры жертв: из двухсот тысяч евреев до войны он оценивает, что около двухсот смогли вернуться, как и он сам. О дискриминации выживших из одесских гетто при распределении американской помощи см. также письмо Татьяны Мироновны Шапиро, июль 1944 года, там же, 143-4.
    17. Костырченко, Геннадий Васильевич, Государственный антисемитизм в СССР от начала до кульминации, 1938-1953 (Москва: Международный фонд “Демократия”/Материк, 2005), июнь 1944 года, 52-57 и Шимон Редлих, Еврейский антифашистский комитет в СССР 1941-1948. Документированная история (Москва: Международные отношения, 1996), ноябрь 1944 года, 123-25.
    18. О возрождении этого древнего (и все еще горячо обсуждаемого) вопроса благодаря открытию архивов см. Костырченко, Геннадий Васильевич, Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм (Москва: Международные отношения, 2003), и Дэвид Бранденбергер, “Последнее преступление Сталина? Недавние исследования послевоенного советского антисемитизма и “дела врачей”,” Критика: Исследования в области русской и евразийской истории 6, №1 (2005): 187-204.
    19. Георгий Федорович Александров, начальник сектора пропаганды ЦК, октябрь 1945 года, в Редлих, Еврейский антифашистский комитет, 130. Он является автором записки о советских художниках от 17 августа 1942 года, которая считается одним из первых явных примеров государственного антисемитизма в Советском Союзе. Записка от 19 февраля 1947 года от Григория Чумейко, директора сектора внешней политики ЦК, к Андрею Жданову, относительно просьбы еврейских эмигрантов украинского происхождения разрешить им быть в непосредственном контакте с украинскими еврейскими общинами, там же, 135. См. Костырченко, Тайная политика Сталина, и Рюкер, Лоран, Сталин, Израиль и евреи (Париж: PUF, 2001).
    20. Редлих, Еврейский антифашистский комитет, 120. О деле поляков см. Екатерина Гуссеф, “‘Кто наш, кто не наш.’ Теория и практика гражданства в отношении завоеванных народов. Дело поляков в СССР, 1939-1946,” Тетради по русской истории 44, №2-3 (2003): 519-58; о деле армян см. Клер Мурадян, “Иммиграция армян диаспоры в РСФСР Армению, 1946-1962,” Тетради по русской истории 20, №1 (1979): 79-110.
    21. Редлих, Еврейский антифашистский комитет, 115-16.
    22. О попытках Еврейского антифашистского комитета отвечать ожиданиям иностранных корреспондентов см. в частности списки имен советских евреев, избежавших из различных мест, отправленные комитетом за границу в 1944 году, которые фигурировали среди обвинений, предъявленных комитету после войны. ГАРФ, ф. 8114, оп. 1, д. 973.
    23. Это объясняет наличие многочисленных документов по этому вопросу помощи в архивах ЦК, хранящихся в ГАРФ, чьи файлы были тщательно отобраны Министерством государственной безопасности, и многочисленные переписанные и/или переведенные документы (особенно из идиша). Они подробно описаны Абакумовым в записке от 4 декабря 1950 года, в которой он в частности цитирует письмо Михоэлса от 28 октября 1944 года, которое осуждает безразличие советского Красного Креста по отношению к евреям в распределении иностранной помощи: Костырченко, Государственный антисемитизм, 139-47. Любопытно, что знаменитое письмо Михоэлса, названное черновиком в записке Абакумова, доступно в архивах комитета в его окончательной версии, полученной Молотовым и аннотированной им от 29 октября 1944 года, более точно “заверенная копия,” Редлих, Еврейский антифашистский комитет, 122.
    24. Возрождение, облегчённое новым законодательством и большей терпимостью, от которой в целом выиграли религиозные конфессии, представленные на советской земле. Яаков Рой, ред., Евреи и еврейская жизнь в России и Советском Союзе (Илфорд: F. Cass, 1995).
    25. Рой, Яаков, “Восстановление еврейских общин в СССР, 1944-1947,” в Евреи возвращаются: Возвращение евреев в их страны происхождения после Второй мировой войны, ред. Дэвид Бэнкиер (Иерусалим: Яд Вашем, 2005), 186-205, особенно 196-97.
    26. ГАРФ, ф. 6991, оп. 3, д. 28, л. 227.
    27. Вениамин Федорович Зима, Голод в СССР 1946-1947 годов. Происхождение и последствия (Льюистон: The Edwin Mellen Press, 1999), 146. См. также Вудбридж, Джордж, ред., ЮНРРА: История Администрации помощи и реабилитации ООН, 3 тома (Нью-Йорк: Columbia University Press, 1950).
    28. Рейниш, “Интернационализм в помощи.” Продуктовая помощь для республик Белоруссия и Украина составила соответственно 49 процентов и 53 процента помощи, отправленной ЮНРРА в долларовом эквиваленте, за которой следовали поставки для промышленного восстановления (29 процентов и 28 процентов), одежда, текстиль и обувь (11,5 процента и 9 процентов), поставки для сельскохозяйственного восстановления (9 процентов) и медицинское оборудование и поставки (1,6 процента и 1,3 процента). См. Вудбридж, ЮНРРА, 2: 250.
    29. ЮНРРА, Экономическая реабилитация на Украине, Оперативные аналитические документы, 39 (1947), 68 и 72; ЮНРРА, Экономическая реабилитация в Белоруссии, Оперативные аналитические документы, 48 (1947), 42 и 49, прим. 2. Согласно этому окончательному отчету, 70 процентов продуктов, продаваемых в белорусских магазинах весной и летом 1946 года, поступало из ЮНРРА, хотя советское правительство не подтверждало эту цифру. Другими источниками снабжения, где не продавались товары ЮНРРА, были знаменитые гастрономические магазины, в которых продавались нерационированные предметы роскоши по ценам, доступным только привилегированным немногим в советском обществе, а также колхозные рынки, где доступ был более демократичным, но цены также были несравненно выше, чем на рационированные товары, продаваемые в государственных магазинах. О советской послевоенной системе распределения см. Хесслер, Социальная история.
    30. ЮНРРА, Экономическая реабилитация на Украине, 77-78; ЮНРРА, Экономическая реабилитация в Белоруссии, 53-54.
    31. Джонстон, Тимоти, Быть советским: Идентичность, слухи и повседневная жизнь при Сталине, 1939-1953 (Оксфорд: Oxford University Press, 2011), 95–97; автор, однако, не упоминает о вездесущности заграничных подарков в советских отчетах 1940-х годов.
    32. ГАРФ, ф. 9501, оп. 5, д. 315, л. 2-2v.
    33. Мы, заключенные, слышали разговоры о подарках из-за границы, которые беспокоили лагерные власти... В списках эти шерстяные чудеса значились как “second hand” (подержанные), что было гораздо выразительнее, чем “used” (использованные) или неразборчивые инициалы типа “w/u” (was used), которые не понятны для лагерного человека.” Варлам Шаламов, “Ленд-лиз,” Колымские рассказы (Лаграсс: Вердье, 2003), 506.
    34. Зубкова, Елена Ю. и др., ред., Советская жизнь, 1945-1953 (Москва: РОССПЭН, 2003), 83–88. Очевидно, что заключенные ГУЛАГа также осознавали, что они являются жертвами жадности местных лидеров: “Изношенные вязаные костюмы, подержанные свитера и джемперы, собранные на другом конце океана для заключенных Колымы, были присвоены женами магаданских генералов, которые чуть ли не дрались из-за них,” Шаламов, “Ленд-лиз,” 507.
    35. Российский государственный архив социально-политической истории, Москва (Российский государственный архив социально-политической истории, далее “РГАСПИ”), ф. 17, оп. 122, д. 139, л. 83-92.
    36. О не признании российской историографией и, более широко, российским обществом поведения солдат Красной армии в Германии см. Бундитский, Олег, “Интеллигенция встречает врага: Образованные советские офицеры в побежденной Германии, 1945,” Критика: Исследования в области русской и евразийской истории 10, №3 (2009): 629–82 CrossRef Google Scholar, особенно 635 и след.
    37. Неймарк, Норман М., Русские в Германии: История зоны оккупации Советского Союза, 1945-1949 (Кембридж: Harvard University Press, 1995); Криштиан Унгвари, Осада Будапешта: 100 дней во Второй мировой войне (Нью-Хейвен: Yale University Press, 2005).
    38. См. письмо солдата Красной армии и бывшего колхозника по прибытии в Восточную Пруссию: “Они взяли скот с лучших ферм Европы. Их овцы – это лучшие русские мериносы, а их магазины завалены товарами всех магазинов и фабрик Европы. В ближайшее время эти товары появятся в русских магазинах как наши трофеи,” Мерридейл, Кэтрин, Война Ивана: Жизнь и смерть в Красной армии, 1939-1945 (Лондон: Faber and Faber, 2005), 260.
    39. РГВА, ф. 32900, оп. 1, д. 458, л. 42-42v, 94-5, 98 и 112-16.
    40. Бундитский, “Интеллигенция встречает врага,” 633.
    41. “Эта вечеринка не вызывала чувства вины. Даже сегодня ветераны могут рассказывать об этом без смущения, как будто рассказывают о особенно удачной распродаже. Получение лучших вещей было признаком мастерства, заботы о своей семье, способности справляться с новым зверем, капитализмом,” Мерридейл, Война Ивана, 279.
    42. Ретуширование знаменитой фотографии Евгения Халдея, показывающей солдата Красной армии, взобравшегося на вершину Рейхстага, его рука, держащая советский флаг, изначально украшенная несколькими наручными часами, не противоречит этой идее терпимости, а демонстрирует, наоборот, повсеместность этой практики, которая привела к тому, что Халдей, выбрав модель, не заметил этой детали до более позднего времени.
    43. Выйдя из погреба, в котором она скрывалась после прибытия русских, берлинская женщина описала одну из своих первых встреч с захватчиками до того, как через несколько часов её многократно изнасиловали: “На дороге русские залезли на только что украденные велосипеды. Они учили друг друга ездить, держались так же жестко, как Сузи, самка шимпанзе в зоопарке, врезались в деревья и разражались смехом, как дети,” Одна женщина в Берлине. Дневник, 20 апреля-22 июня 1945 года, пер. Франсуаза Вуллмарт (Париж: Галлимар, 2006). Автор дневника выразил удовольствие от наблюдения этой двусмысленной сцены. См. также автобиографическое повествование Шандора Мараи о начале советской оккупации Венгрии, Воспоминания о Венгрии, 1944-1948, пер. Альберт Тезла (Будапешт: Корвина, 1996), а также его роман, Освобождение, написанный в конце осады Будапешта, но опубликованный посмертно (Париж: Альбин Мишель, 2007).
    44. Гельфанд, Владимир, Дневник Германии, 1945-1946. Записки красноармейца (Берлин: Aufbau-Verlag, 2005), 78–82.

      ___________________________

       

         
      * "Один советский дневникописец по имени Владимир Гельфанд обратил это несоответствие себе на пользу: на следующий день после того, как он научился ездить на велосипеде, он почувствовал себя достаточно непринужденным, чтобы обратиться к изнасилованной немке и ее матери; женщина попросила его защитить их от его соотечественников, от чего он вежливо отказался" - Nathalie Moine

      Оригинальный текст из дневника Владимира Гельфанда. Запись от 25.04.1945:

            
      Берлин. Шпрее.
             Пехота еще вчера и позавчера ночью форсировала Шпрее и завязала бои у железнодорожного полотна. А мы - штаб дивизии, обосновались до сего времени на одной из прибрежных улиц пригорода Берлина в больших полуразрушенных многоэтажных зданиях.
             Сейчас выехали и ожидаем у берега Шпрее – форсировать будем.
             События меняются так стремительно, что их не всегда успевает схватывать воображение и порой так трудно, но необходимо, запечатлеть наиболее сильные моменты в моей жизни, что готов забыть все остальное специально для этого.
             Позавчера, в предместье Берлина катаясь на велосипеде (кстати, днем раньше я научился ездить на этой замечательной, так мне показалось, машине), я встретился с группой немецких женщин с узелками, чемоданами и тюками – возвращаются домой, – подумал я местные жители и, сделав 2 круга на шоссе, попытался разглядеть их поближе. Но вдруг они все бросились ко мне со слезами и что-то не совсем понятное втолковывая мне по-немецки. Я решил, что им тяжело нести свои вещи и предложил к их услугам свой велосипед. Они закивали головами и вдруг неожиданно на меня глянули такие изумрудные очи, так чертовски остро глянули, что где-то в глубине сердца кольнуло огоньком страсти и я убедил себя в необходимости узнать причину страданий этих женщин. Они долго рассказывали, много объясняли, и слова их сливались и таяли в неуловимой сразу немецкой скороговорке. Я спросил немок где они живут на ломанном немецком и поинтересовался, зачем они ушли из своего дома, и они с ужасом рассказали о том горе, которое причинили им передовики фронта в первую ночь прихода сюда Красной армии.
             Жили они недалеко от места нашего стояния и моих прогулок на велосипеде, так что я свободно мог подойти к ним домой и обстоятельно разобраться во всей истории, тем более что сильнее всего меня притягивала чудесная девушка, ставшая так случайно и так неожиданно для себя и родителей своих виновницей стольких переживаний. Я пошел с ними.
             На минуту прервусь. В воздухе тарахтят десятки зубастых Бостонов в сопровождении, кажется, наших истребителей. Летят к центру Берлина, и так гармонично сочетается вся эта мелодия победы (грозное пение «Катюш», гул самолетов, рявканье наших орудий) с моим душевным настроением.
             Но продолжу рассказ свой.
             Жили они хорошо. Огромный двухэтажный дом с роскошной меблировкой, великолепной внутренней отделкой и росписью стен, потолка. Семья была многочисленной. Когда пришли наши солдаты, они всех вытеснили в подвал. А самую молодую из всех взрослых людей и самую, пожалуй, красивую, забрали с собой и стали над ней глумиться.
             - Они тыкали сюда, - объясняла красивая немка, задирая юбку, - всю ночь, и их было так много. Я была  девушкой, - вздохнула она и заплакала. Они мне испортили молодость. Среди них были старые, прыщавые, и все лезли на меня, все тыкали. Их было не меньше двадцати, да, да, - и залилась слезами.
             - Они насиловали при мне мою дочь, - вставила бедная мать, - они могут еще прийти и снова насиловать мою девочку. - От этого снова все пришли в ужас, и горькое рыдание пронеслось из угла в угол подвала, куда привели меня хозяева.
             - Оставайся здесь, - вдруг бросилась ко мне девушка, - ты будешь со мной спать. Ты сможешь со мной делать все, что захочешь, но только ты один! Я готова с тобой «фик-фик», я согласна на все, что ты захочешь, но спаси меня от массы людей с такими вот х....!
             Она все показывала и обо всем говорила, и не потому, что была вульгарна. Горе ее и страдания превысили стыд и совестливость, и теперь она готова была раздеться донага прилюдно, лишь бы не прикасались к ее истерзанному телу, не прикасаться к тому, что еще годами могло оставаться нетронутым, и что так внезапно и грубо было […]
             Вместе с ней умоляла меня мать.
             - Ты разве не хочешь спать с моей дочкой?! Русские товарищи, что были здесь – все хотели! Они могут прийти, или на их место новые двадцать появятся, и тогда горе мое безраздельно!
            
      Девушка стала обнимать меня, умолять, широко улыбаясь, сквозь слезы. Ей было трудно меня уговаривать, но она постаралась прибегнуть ко всему, что есть в искусстве женщины, и неплохо сыграла роль свою. Меня, склонного ко всему красивому, легко было привлечь блестящими глазками, но воинский долг превыше всего и я решил во-первых воспользоваться положением, во-вторых помочь людям.

      листы записи в дневнике: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
       
      ___________________________

       

        
    45. Первые советские фотоаппараты были столь же редкими, сколь и мифическими, поскольку они производились в образцовом детском доме для беспризорников, названном в честь Феликса Дзержинского. Фотоаппарат ФЭД 1 вышел в 1934 году, и в 1937 году на каждые пятьсот жителей приходился один такой фотоаппарат. Материалы для проявки фотографий были такими же редкими и дорогими, что любительская фотография оставалась довольно ограниченной до 1950-х годов. См. Нарский, Иван, Фотокарточка на память: семейные истории, фотографические послания и советское детство (автобио-историографический роман) (Челябинск: Энциклопедия, 2008), 317–18.
    46. Интересный факт, касающийся перспективы современного российского общества, включая интеллигенцию, на этот аспект войны, заключается в том, что первая групповая фотография трех детских героев недавнего романа была сделана старым, патриотичным военным врачом, у которого был “превосходный трофейный фотоаппарат,” что показывает интересные дореволюционные манеры в частных сценах. Улицкая, Людмила, Зеленый шатер (Москва: Эксмо, 2011), 22–25.
    47. Гельфанд, Дневник Германии, 205, 14 января 1946 года.
    48. Там же, 267, 22 мая 1946 года, и 302, 27 августа 1946 года. Он, вероятно, научился этим навыкам в мае 1946 года, когда часто контактировал с культурной польской семьей, приехавшей из регионов, аннексированных СССР. Там же, 308, 11 сентября 1946 года.
    49. Там же, 306, 6 сентября 1946 года, и 308, 7 сентября 1946 года. Эти фотографии оккупации напоминают более известную и, конечно, более распространенную практику немецких солдат, фотографирующих как молодых женщин, так и сцены жестокости на оккупированных территориях. Тем не менее, дневник Гельфанда не кажется свидетельством того, что его целью было фотографировать следы войны.
    50. Там же, 269, письмо к матери от 27 мая 1946 года. Гельфанд, по-видимому, имел предрасположенность к фотографии: он регулярно делал свои портреты у профессиональных фотографов и отправлял многочисленные снимки своей матери и другим женщинам-корреспондентам. Он также обклеивал стены своей комнаты в Германии купленными и найденными фотографиями.
    51. Помимо утилитарной одежды, мать Гельфанда заказала у него радиоприемник, там же, 181, письмо от 15 ноября 1945 года.
    52. Кнышевский, Павел, Москаус Бойт. Как состояние, культурные ценности и интеллигенция были разграблены из Германии после 1945 года (Мюнхен: Олцог Верлаг, 1995).
    53. Буднитский, “Интеллигенция встречает врага,” 657. О безумной отправке пакетов немцами во время оккупации, включая из СССР и особенно с Украины, см. Алы, Гёц, Бенефициары Гитлера: Грабеж, расовая война и нацистское государство благосостояния, пер. Джефферсон Чейз (Нью-Йорк: Метрополитен Букс, 2007).
    54. Мерридейл, Война Ивана, 281.
    55. Гельфанд, Дневник Германии, 180, письмо к Гельфанду от его матери от 15 ноября 1945 года, в котором она просила его больше не писать ей по рабочему адресу и, особенно, не отправлять никаких пакетов.
    56. Эдель, Марк, Советские ветераны Второй мировой войны: Народное движение в авторитарном обществе, 1941-1991 (Оксфорд: Oxford University Press, 2008), 30. Гельфанд покинул Германию в более скромных обстоятельствах, с двумя “небольшими, но тяжелыми” чемоданами и двумя сумками. Гельфанд, Дневник Германии, 312, 26 сентября 1946 года.
    57. Там же, 204-5, 14 января 1946 года, и 211, 21 января 1946 года.
    58. Там же, 176-77, 6 ноября 1945 года.
    59. Кнышевский, Москаус Бойт.
    60. Кнышевский, Павел Н., Добыча: Тайны немецких репараций (Москва: Соратник, 1994), 120–21.
    61. Гельфанд, Дневник Германии, 218, письмо к матери, 26 января 1946 года: покупка “хорошего” приемника с пятью лампами за четыре тысячи марок; 280, 23 июня 1946 года: радиоприемник стоимостью две тысячи марок, который он обменял на два костюма; 300, свидетельство от 28 августа 1946 года.
    62. Вайссье, Сесиль, Россия: женщина в диссиденции. Лариса Богораз (Париж: Плон, 2000), 39.
    63. Валери Познер, “Судьба трофейных фильмов, захваченных советами во время Второй мировой войны,” в Сумпф и Ланьоль, Изъятия, грабежи и реституции, Архивы и библиотеки в ХХ веке, 147-64.
    64. См. Фюрст, Юлиана, Последнее поколение Сталина: Послевоенная молодежь СССР и появление зрелого социализма (Оксфорд: Oxford University Press, 2010), особенно 200-49.
    65. Эдель, Советские ветераны, 91.
    66. ГАРФ, ф. 5446, оп. 49а, д. 467, л. 12-18. О политике репараций см. Фиш, Йорг, Репарации после Второй мировой войны (Мюнхен: С. Х. Бек, 1992).
    67. ГАРФ, ф. 5446, оп. 49а, д. 2848, л. 1-3. Я благодарен Жюльетт Кадио за то, что она обратила мое внимание на существование этого файла. Об участии коммерческих властей правительства в черном рынке как неизменной черте функционирования советской экономики см. Тамара Кондратьева, “Материально ответственные лица при социалистической собственности,” в Советские: Власть и режимы, ред. Тамара Кондратьева (Париж: Лес Беллес Леттрес, 2011), 113-30.
    68. О личном участии Сталина в уменьшении власти Пономаренко во главе Белоруссии путем назначения Гусарова годом ранее, 27 февраля 1947 года, см. Хлевнюк, Олег В. и др., Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет министров СССР, 1945-1953 (Москва: РОССПЭН, 2002), 47n1.
    69. Руководство Белоруссии также обвинялось в хищении государственных ресурсов для строительства частных домов, что демонстрировало аналогичное безразличие к несчастьям граждан, которым они служили, многие из которых были вынуждены жить в земляных хижинах, и ту же самую жажду прибыли, так как некоторые сдавали построенные за государственные средства дома в аренду или перепродавали их по “спекулятивным” ценам.
    70. ГАРФ, ф. 8131, оп. 37, д. 3187, л. 17, отчет прокуратуры Николаевской (ныне – Николаевской) области, апрель 1946 года.
    71. О “войне служб” см. Петров, Никита, Первый председатель КГБ Иван Серов (Москва: Материк, 2005). За исключением особых указаний, эта книга является источником информации по этому делу.
    72. В свою защиту Серов в свою очередь обвинил Абакумова в том, что он организовал доставку в Москву двадцати вагонов награбленного имущества, несмотря на то, что война была в разгаре, и загрузил самолет, направлявшийся в недавно освобожденный Крым, трофейными товарами. Хотя он не был настолько высокопоставлен, Сиднев признал, что использовал самолеты СВАГ или самолеты Серова для транспортировки большого количества захваченного имущества для обустройства своей ленинградской квартиры. См. также повторное использование регулярных белорусских рейсов и личного самолета Пономаренко для перевозки нескольких тонн ковров и других ценных предметов в Минск, РГАСИ, ф. 17, оп. 122, д. 308, л. 92.
    73. Акинша, Константин и Козлов, Григорий, Прекрасная добыча: Советский грабеж европейских художественных сокровищ (Нью-Йорк: Рэндом Хаус, 1995); Кнышевский, Москаус Бойт; Зинич, Маргарита С., Похищенные сокровища: вывоз нацистами российских культурных ценностей (Москва: Институт российской истории РАН, 2003).
    74. ГАРФ, ф. 5446, оп. 49а, д. 243, л. 38-39 и 51.
    75. Однако трое человек, арестованных по тому же делу, получили условные сроки во время их суда в октябре 1951 года, после более чем трех с половиной лет заключения, что привело одного из них в тюремное психиатрическое отделение.
    76. То, что оба мужчины использовали одни и те же аргументы, можно объяснить их близостью, но тема “мещанского болота” (обывательское болото) является моральным тропом в большевистском дискурсе.
    77. Осокина, Елена, Золото для индустриализации: “ТОРГСИН” (Москва: РОССПЭН, 2009), особенно 83-102 и 118-46.
    78. “Ровно через минуту раздался пистолетный выстрел, исчезли зеркала, исчезли витрины и табуреты, ковёр растаял в воздухе, исчезла и занавеска. Последней исчезла высокая гора старых платьев и туфель, и сцена снова стала суровой, пустой и голой,” Михаил Булгаков, Мастер и Маргарита, пер. Ричард Пивер и Ларисса Волохонская (Лондон: Пингвин, 1997), 130.
    79. Там же, 163-70.
    80. Многие из проанализированных для этого исследования инвентарей были составлены людьми, эвакуированными на ранних стадиях войны на Урал и в Центральную Азию. Особое отношение этих людей к своему имуществу объясняется несколькими факторами. Оставив большую часть своего имущества и собственности позади, они могли только представить себе худшее, то есть их полное исчезновение, и не только в руках врага. Вопрос инвентаризации и сохранения имущества, оставленного эвакуированными, с самого начала войны вызывал серию указов, направленных на защиту их от неделикатных присвоений соседей. ГАРФ, ф. 5446, оп. 43а, д. 6328. На самом деле, ситуация была гораздо более запутанной. Многие из эвакуированных принадлежали к советской элите и включали некоторых лиц еврейского происхождения, которые могли быть дважды озабочены своим имуществом. О социальном профиле эвакуированных и их опыте войны см. Мэнли, Ребекка, На станцию Ташкент: Эвакуация и выживание в Советском Союзе во время войны (Итака: Cornell University Press, 2009).
    81. Моан, Натали, “Советская комиссия по расследованию нацистских военных преступлений: между восстановлением территории, написанием военного повествования и судебным использованием,” Le Mouvement social 222, no. 1 (2008): 81–109.
    82. Вайссье, Россия: женщина в диссиденции, 61-62.
    83. Если мы исключим девяносто миллионов крестьян, которые предпочитают сидеть на деревянных скамьях, досках или земляных сиденьях, и на востоке страны, на старых коврах и ковриках, у нас все еще останется пятьдесят миллионов человек, для которых стулья являются предметами первой необходимости в их повседневной жизни,” Ильф и Петров, Двенадцать стульев, пер. Джон Ричардсон (Лондон: Фредерик Мюллер, 1965), 118.
    84. Гроссман, Василий, Жизнь и судьба, пер. Рэймонд Чендлер (Лондон: Харвилл Пресс, 1995), 81.
    85. Средняя зарплата рабочего в 1930-х годах составляла триста рублей.
    86. ГАРФ, ф. 7021, оп. 28, д. 68, акт 133. Очевидно, что оценка рыночных цен на момент составления акта комиссиями существенно искажает дело: пальто, вероятно, было куплено за гораздо более низкую цену, в зависимости от того, когда и как оно было куплено. См. Моан, Натали, “Оценка материальных потерь населения во время Второй мировой войны в СССР: к легитимации частной собственности?” Histoire et Mesure 28, no. 1 (2013): 187–216.
    87. Среди многочисленных исследований этого вопроса см. Келли, Катриона и Волков, Вадим, “Направленные желания: Культурность и потребление,” в Построение русской культуры в эпоху революции, 1881-1940, ред. Келли, Катриона и Шепард, Дэвид (Оксфорд: Oxford University Press, 1998), 291–313.
    88. Отметим, что в актах редко указываются профессии жертв.
    89. ГАРФ, ф. 7021, оп. 28, д. 68, акт 121.
    90. ГАРФ, ф. 7021, оп. 28, д. 31, л. 142.
    91. О культовом статусе Пушкина, особенно в юбилейный 1937 год, см. Платт, Кевин М. Ф. и Бранденбергер, Дэвид, ред., Эпический ревизионизм: Русская история и литература как сталинская пропаганда (Мэдисон: University of Wisconsin Press, 2005).
    92. Этот автор находился среди небольшого походного набора, который мать Струма взяла с собой, когда вошла в гетто Бердичева. Он в основном состоял из ее самых ценных книг, а также фотографий, писем и предметов первой необходимости для сна, еды и продолжения врачебной практики. Ее описание связывает Анну Семеновну с интеллигенцией русской культуры, которая была хорошо знакома с русскими авторами XIX века и имела некоторое представление о французских литературных текстах (она продолжала давать уроки французского в гетто), в то время как украинские плебеи напоминали ей о том, что она "забыла во время лет советского режима — что она еврейка," Гроссман, Жизнь и судьба, 81. Можно легко предположить, что тот же вид саморепрезентации действовал в этих несколько сухих списках литературных произведений. В отличие от Семеновны, которая представляла интеллигенцию, презирающую материальные блага, жертвы грабежа регистрировали такие культурные ссылки как своего рода материальный комфорт, который, несомненно, был для них столь же значим, вне зависимости от вопроса о возможной денежной компенсации.
    93. Картина, о которой идет речь, это "Утро в сосновом лесу" художника Ивана Ивановича Шишкина (1832-1898), экспонируемая в Третьяковской галерее в Москве и воспроизводимая массово даже до настоящего времени, особенно на коробках с шоколадом, производимым знаменитой фабрикой "Красный Октябрь".
    94. В романе Ильфа и Петрова двенадцать стульев принадлежали некоему Воробьянинову, маршалу дворянства, ставшему правительственным служащим после революции. Узнав, что один из них содержал неоценимое сокровище, открытие которого и запускает сюжет романа, он вспоминает исчезнувший салон своего прежнего провинциального дома: "Он ясно помнил гостиную в своем доме, и ее симметрично расположенную ореховую мебель с изогнутыми ножками, полированный паркетный пол, старое коричневое фортепиано и овальные черные рамки с дагерротипами высокопоставленных родственников на стенах," Ильф и Петров, Двенадцать стульев, 15. Сентиментальные воспоминания для двух сатириков, эта ностальгия, вероятно, не казалась столь же смешной некоторым читателям.
    95. Амбициозная реконцепция образа жизни 1920-х годов, оставшаяся в значительной степени теоретической, но для которой каждая деталь была значимой, шла до такой степени, что осуждала, например, производство чайных сервизов для определенного числа гостей (шесть или двенадцать в зависимости от конвенции), которые имели тенденцию сохранять форму общения, ориентированную на домашнее пространство, а не поощрять проводить все свое время в коллективном пространстве столовой. В. С., "Оформление быта. Производственные организации не раскачались," Искусство в массы 4 (1930): 22-23, цитируется в Кэттеринг, Карен, "'Чем уютнее и комфортнее': Сталинизм и советский домашний интерьер, 1928-1938," Журнал истории дизайна 10, no. 2 (1997): 119-35, здесь 126. Тот факт, что Евдокия Самойловна упоминает чайный сервиз, который как и дорогой, так и рассчитан на большое число гостей, показывает, насколько ограничивающие влияния предписаний, но также и как контекст войны часто позволял инверсию ценностей в отношении материальных объектов.
    96. ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 71, акт 184. На момент составления декларации Иантовская жила в доме в Чирчике, новом городе в Узбекистане, в тридцати километрах от Ташкента. Она была разлучена с мужем, который пропал на Урале на ранних этапах эвакуации. Как и многие другие эвакуированные, ее уровень жизни снизился, хотя она утверждала, что получает ежемесячный доход в тысячу двести рублей. Ее письмо отмечено ярым "антикровским" советским патриотизмом, но ее основной мотивацией была, несомненно, яростная жажда компенсации, что привело ее к включению, среди прочих предметов, шести золотых зубов и шести зубных коронок в инвентарь. Антагонизм, предполагаемый этим последним пунктом, особенно учитывая еврейское происхождение эвакуированной, не должен удивлять. Коммерческую стоимость золотых зубов впервые обнаружили не те, кто извлекал их из тел. Когда было необходимо, люди могли представить себе, что их зубы будут извлечены и проданы или обменены на хлеб и другие основные продукты. См. "Свершилось. Пришли немцы!" Идейный коллаборационизм в СССР в период Великой Отечественной войны (Москва: РОССПЭН, 2012), 98 (соответственно 26 ноября и 2 декабря 1941 года).
    97. Ссылки на детскую мебель крайне редки в инвентарях. Один эвакуированный из Харькова, Яков Моисеевич Гуревич, упоминает детский диван, небольшой стол и три стула для своих двух дочерей. Он принадлежал к комфортному классу с модернистской ориентацией во многих областях: дорогой фортепиано, коллекция из двухсот пластинок и электроприборы, включая духовку, кухонные элементы и утюг, ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 53, акт 171. Игрушки также почти никогда не упоминаются в инвентарях. Дмитрий Николаевич Головастиков, инженер на заводе по производству машин в Воронеже, имел подобный профиль: 250 пластинок, радио, серьезные книги — технические, политические, немного художественной литературы — а также две фарфоровые куклы с закрывающимися глазами, два "Деда Мороза" и даже гирлянду из электрических рождественских огней, что примечательно, учитывая, что такие предметы были вновь разрешены только в 1936 году, ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 71, акт 194. Ссылки на детские велосипеды встречаются чаще, однако. О редкости игрушек в сталинской советской России см. Келли, Катриона, Мир детей: взросление в России, 1890-1991 (Нью-Хейвен: Yale University Press, 2007).
    98. ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 53, акт 158.
    99. ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 71, акт 166.
    100. ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 71, акт 194.
    101. ГАРФ, ф. 7021, оп. 28, д. 31, л. 20. Иван Константинович Айвазовский (1817-1900), большой любитель флота и романтический русский художник, который был популярен как до революции, так и в 1930-х годах. В статье, опубликованной в конце 1930-х годов, Айвазовский был упомянут среди художников, чьи работы лучше всего украшали бы советские интерьеры — при условии, что любители искусства приобретали качественные репродукции, такие как те, которые издавались Изогизом. Эта статья была типична для уроков по жестко определенным официальным определениям хорошего вкуса, публиковавшихся в журнале и направленных на советских женщин среднего класса. Кравченко, К., "О картинах и репродукциях," Общественница 15 (1937): 17–19; Аркадий Иванович Куинджи, русский пейзажист, 1842-1910.
    102. Советское правительство, похоже, никогда не задумывалось о включении в список художественных произведений, вывезенных врагом и потенциально подлежащих возвращению или компенсации, чего-либо, кроме работ, взятых из музеев и других общественных учреждений. См. Акинша, Константин, "Декреты Сталина и советские трофейные бригады: компенсация, реституция в натуральной форме или военные трофеи?" International Journal of Cultural Property 17, no. 2 (2010): 195–216.
    103. Вероятно, еще слишком рано для обычных советских граждан оценивать изменения, введенные Кремлем в отношении религии. См. Чумаченко, Татьяна А., Церковь и государство в Советской России: Русское православие от Второй мировой войны до хрущевских лет, пер. и ред. Рослоф, Эдвард Е. (Армонк: M. E. Sharp, 2002).
    104. ГАРФ, ф. 7021, оп. 100, д. 53, акт 243.
    105. "Чью мебель вы хотите узнать? Ангелова, купца первой гильдии? Конечно. ... Взято у Ангелова 18 декабря 1918 года: фортепиано Беккер, одно, № 97012; пианино табуреты, одно мягкое; бюро, два; гардеробы, четыре (два красного дерева); книжные шкафы, один... и так далее. ... Буква В. ... Один момент. Вм, Вн, Воробьянин, № 48238, Воробьянин, Ипполит Матвеевич, ваш отец, упокой Господи, был человеком с большим сердцем... Фортепиано Беккер, № 54809. Китайские вазы, помеченные, четыре, из Севра во Франции; ковры Обюссон, восемь, разных размеров; гобелен, 'Мальчик-пастух'; гобелен, 'Девочка-пастушка'; ковры Текке, два; ковры Хорасан, один; чучело медведя с блюдом, одно; спальня на двенадцать мест; столовая на шестнадцать мест; гостиная на двенадцать мест, ореховая, производства Гамбса," Ильф и Петров, Двенадцать стульев, 77-78.
    106. О практике конфискации мебели сразу после революции, см. замечательное воссоздание роскошного многоквартирного дома в Петрограде Закаровой, Лариса, "26-28 Каменноостровский. Мытарства дома в революции," в Санкт-Петербург. История, прогулки, антология и словарь, ред. Лоррен де Мё (Париж: Р. Лафонт, 2003), 473–505.
    107. Знаменитые фотографии, на которых представители бывшей элиты стоят на тротуаре в ожидании клиента, вынужденные продавать свои последние владения во время Гражданской войны, добавляют истории и свидетельства.
    108. Директор дома престарелых, которому был приписан один из двенадцати стульев, перепродал его одному из персонажей романа, который притворялся перекупщиком, то есть с точки зрения советского закона, посредником, незаконно покупающим предмет, независимо от того, было ли это государственное имущество, чтобы перепродать его клиенту и положить разницу себе в карман, Ильф и Петров, Двенадцать стульев, 54-55.
    109. Роман знакомит нас с судьбой другого набора стульев Гамбса, за которым охотился жадный поп по ошибке: изъятые из дома жены старгородского генерала, они были переданы "инженеру Брунсу", который покинул город в 1923 году и уехал в Харьков, увезя с собой всю свою мебель, "и очень бережно к ней относился." Затем он переехал в Ростов, где работал на крупного производителя цемента, прежде чем был приглашен работать на бакинские нефтеперерабатывающие заводы, где мебель украшала его комфортную дачу среди пышной растительности холма с видом на Батуми, превращая Брунса в аватара колониальной элиты, там же, 55, 150, 211 и 287-92.
    110. Это не помешало технику театра нелегально перепродавать активы, приписанные его театру, отдельным лицам, в данном случае героям, отчаянно пытающимся заполучить такую добычу, там же, 137-38, 164-68 и 280.
    111. Русская версия статьи Ларисы Закаровой, "26-28 Каменноостровский," также называется "Двенадцать стульев," что указывает на то, насколько роман и его мораль были неразрывно связаны в советском и постсоветском сознании с судьбой активов бывшей царской элиты, от его публикации до настоящего времени.
    112. ‘Здесь всё,’ сказал он, ‘весь Старгород. Вся мебель. У кого её забрали и кому передали. А вот алфавитный указатель — зеркало жизни! ... Здесь всё. Весь город. Пианино, софы, трюмо, стулья, диваны, пуфики, люстры... даже обеденные сервизы,’" Ильф и Петров, Двенадцать стульев, 77.
    113. Это исчезновение, конечно, происходило с разной скоростью в зависимости от социального уровня, возраста и т.д. Ностальгия, развившаяся по советскому материальному миру, не прерывала этот процесс, учитывая, насколько она сама была частью западного коммерческого подхода.

    .

     





  •     Dr. Elke Scherstjanoi "Ein Rotarmist in Deutschland"
  •     Stern  "Von Siegern und Besiegten"
  •     Märkische Allgemeine  "Hinter den Kulissen"
  •     Das Erste "Kulturreport"
  •     Berliner Zeitung  "Besatzer, Schöngeist, Nervensäge, Liebhaber"
  •     SR 2 KulturRadio  "Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Die Zeit  "Wodka, Schlendrian, Gewalt"
  •     Jüdische Allgemeine  "Aufzeichnungen im Feindesland"
  •     Mitteldeutsche Zeitung  "Ein rotes Herz in Uniform"
  •     Unveröffentlichte Kritik  "Aufzeichnungen eines Rotarmisten vom Umgang mit den Deutschen"
  •     Bild  "Auf Berlin, das Besiegte, spucke ich!"
  •     Das Buch von Gregor Thum "Traumland Osten. Deutsche Bilder vom östlichen Europa im 20. Jahrhundert"
  •     Flensborg Avis  "Set med en russisk officers øjne"
  •     Ostsee Zeitung  "Das Tagebuch des Rotarmisten"
  •     Leipziger Volkszeitung  "Das Glück lächelt uns also zu!"
  •     Passauer Neue Presse "Erinnerungspolitischer Gezeitenwechsel"
  •     Lübecker Nachrichten  "Das Kriegsende aus Sicht eines Rotarmisten"
  •     Lausitzer Rundschau  "Ich werde es erzählen"
  •     Leipzigs-Neue  "Rotarmisten und Deutsche"
  •     SWR2 Radio ART: Hörspiel
  •     Kulturation  "Tagebuchaufzeichnungen eines jungen Sowjetleutnants"
  •     Der Tagesspiegel  "Hier gibt es Mädchen"
  •     NDR  "Bücher Journal"
  •     Kulturportal  "Chronik"
  •     Sächsische Zeitung  "Bitterer Beigeschmack"
  •     Wiesbadener Tagblatt "Reflexionen, Textcollagen und inhaltlicher Zündstoff"
  •     Deutschlandradio Kultur  "Krieg und Kriegsende aus russischer Sicht"
  •     Berliner Zeitung  "Die Deutschen tragen alle weisse Armbinden"
  •     MDR  "Deutschland-Tagebuch eines Rotarmisten"
  •     Jüdisches Berlin  "Das Unvergessliche ist geschehen" / "Личные воспоминания"
  •     Süddeutsche Zeitung  "So dachten die Sieger"
  •     Financial Times Deutschland  "Aufzeichnungen aus den Kellerlöchern"
  •     Badisches Tagblatt  "Ehrliches Interesse oder narzisstische Selbstschau?"
  •     Freie Presse  "Ein Rotarmist in Berlin"
  •     Nordkurier/Usedom Kurier  "Aufzeichnungen eines Rotarmisten ungefiltert"
  •     Nordkurier  "Tagebuch, Briefe und Erinnerungen"
  •     Ostthüringer Zeitung  "An den Rand geschrieben"
  •     Potsdamer Neueste Nachrichten  "Hier gibt es Mädchen"
  •     NDR Info. Forum Zeitgeschichte "Features und Hintergründe"
  •     Deutschlandradio Kultur. Politische Literatur. "Lasse mir eine Dauerwelle machen"
  •     Konkret "Watching the krauts. Emigranten und internationale Beobachter schildern ihre Eindrücke aus Nachkriegsdeutschland"
  •     Cicero "Voodoo Child. Die verhexten Kinder"
  •     Dagens Nyheter  "Det oaendliga kriget"
  •     Utopie-kreativ  "Des jungen Leutnants Deutschland - Tagebuch"
  •     Neues Deutschland  "Berlin, Stunde Null"
  •     Webwecker-bielefeld  "Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Südkurier  "Späte Entschädigung"
  •     Online Rezension  "Das kriegsende aus der Sicht eines Soldaten der Roten Armee"
  •     Saarbrücker Zeitung  "Erstmals: Das Tagebuch eines Rotarmisten"
  •     Neue Osnabrücker Zeitung  "Weder Brutalbesatzer noch ein Held"
  •     Thüringische Landeszeitung  "Vom Alltag im Land der Besiegten"
  •     Das Argument "Wladimir Gelfand: Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Deutschland Archiv: Zeitschrift für das vereinigte Deutschland  "Betrachtungen eines Aussenseiters"
  •     Neue Gesellschaft/Frankfurter Hefte  "Von Siegern und Besiegten"
  •     Deutsch-Russisches Museum Berlin-Karlshorst "Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     Online Rezensionen. Die Literaturdatenbank
  •     Literaturkritik  "Ein siegreicher Rotarmist"
  •     RBB Kulturradio  "Ein Rotarmist in Berlin"
  •     Українська правда  "Нульовий варiант" для ветеранiв вiйни" / Комсомольская правда "Нулевой вариант" для ветеранов войны"
  •     Dagens Nyheter. "Sovjetsoldatens dagbok. Hoppfull läsning trots krigets grymheter"
  •     Ersatz  "Tysk dagbok 1945-46 av Vladimir Gelfand"
  •     Borås Tidning  "Vittnesmåil från krigets inferno"
  •     Sundsvall (ST)  "Solkig skildring av sovjetisk soldat frеn det besegrade Berlin"
  •     Helsingborgs Dagblad  "Krigsdagbok av privat natur"
  •     2006 Bradfor  "Conference on Contemporary German Literature"
  •     Spring-2005/2006/2016 Foreign Rights, German Diary 1945-1946
  •     Flamman / Ryska Posten "Dagbok kastar tvivel över våldtäktsmyten"
  •     INTERPRES "DAGBOG REJSER TVIVL OM DEN TYSK-REVANCHISTISKE “VOLDTÆGTSMYTE”
  •     Expressen  "Kamratliga kramar"
  •     Expressen Kultur  "Under våldets täckmantel"
  •     Lo Tidningen  "Krigets vardag i röda armén"
  •     Tuffnet Radio  "Är krigets våldtäkter en myt?"
  •     Norrköpings Tidningar  "En blick från andra sidan"
  •     Expressen Kultur  "Den enda vägens historia"
  •     Expressen Kultur  "Det totalitära arvet"
  •     Allehanda  "Rysk soldatdagbok om den grymma slutstriden"
  •     Ryska Posten  "Till försvar för fakta och anständighet"
  •     Hugin & Munin  "En rödarmist i Tyskland"
  •     Theater "Das deutsch-russische Soldatenwörtebuch" / Театр  "Русско-немецкий солдатский разговорник"
  •     SWR2 Radio "Journal am Mittag"
  •     Berliner Zeitung  "Dem Krieg den Krieg erklären"
  •     Die Tageszeitung  "Mach's noch einmal, Iwan!"
  •     The book of Paul Steege: "Black Market, Cold War: Everyday Life in Berlin, 1946-1949"
  •     Телеканал РТР "Культура":  "Русско-немецкий солдатский разговорник"
  •     Аргументы и факты  "Есть ли правда у войны?"
  •     RT "Russian-German soldier's phrase-book on stage in Moscow"
  •     Утро.ru  "Контурная карта великой войны"
  •     Коммерсантъ "Языковой окоп"
  •     Телеканал РТР "Культура"  "Широкий формат с Ириной Лесовой"
  •     Museum Berlin-Karlshorst  "Das Haus in Karlshorst. Geschichte am Ort der Kapitulation"
  •     Das Buch von Roland Thimme: "Rote Fahnen über Potsdam 1933 - 1989: Lebenswege und Tagebücher"
  •     Das Buch von Bernd Vogenbeck, Juliane Tomann, Magda Abraham-Diefenbach: "Terra Transoderana: Zwischen Neumark und Ziemia Lubuska"
  •     Das Buch von Sven Reichardt & Malte Zierenberg: "Damals nach dem Krieg Eine Geschichte Deutschlands - 1945 bis 1949"
  •     Lothar Gall & Barbara Blessing: "Historische Zeitschrift Register zu Band 276 (2003) bis 285 (2007)"
  •     Wyborcza.pl "Kłopotliwy pomnik w mieście z trudną historią"
  •     Kollektives Gedächtnis "Erinnerungen an meine Cousine Dora aus Königsberg"
  •     Das Buch von Ingeborg Jacobs: "Freiwild: Das Schicksal deutscher Frauen 1945"
  •     Wyborcza.pl "Strącona gwiazda wdzięczności"
  •     Закон i Бiзнес "Двічі по двісті - суд честі"
  •     Радио Свобода "Красная армия. Встреча с Европой"
  •     DEP "Stupri sovietici in Germania /1944-45/"
  •     Дніпропетровський національний історичний музей ім. Яворницького "Музей і відвідувач: методичні розробки, сценарії, концепції. Листи з 43-го"
  •     Explorations in Russian and Eurasian History "The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945"
  •     DAMALS "Deutschland-Tagebuch 1945-1946. Gedankenwelt des Siegers"
  •     Das Buch von Pauline de Bok: "Blankow oder Das Verlangen nach Heimat"
  •     Das Buch von Ingo von Münch: "Frau, komm!": die Massenvergewaltigungen deutscher Frauen und Mädchen 1944/45"
  •     Das Buch von Roland Thimme: "Schwarzmondnacht: Authentische Tagebücher berichten (1933-1953). Nazidiktatur - Sowjetische Besatzerwillkür"
  •     История государства  "Миф о миллионах изнасилованных немок"
  •     Das Buch Alexander Häusser, Gordian Maugg: "Hungerwinter: Deutschlands humanitäre Katastrophe 1946/47"
  •     Heinz Schilling: "Jahresberichte für deutsche Geschichte: Neue Folge. 60. Jahrgang 2008"
  •     Jan M. Piskorski "WYGNAŃCY: Migracje przymusowe i uchodźcy w dwudziestowiecznej Europie"
  •     Wayne State "The Cultural Memory Of German Victimhood In Post-1990 Popular German Literature And Television"
  •     Deutschlandradio "Heimat ist dort, wo kein Hass ist"
  •     Journal of Cold War Studies "Wladimir Gelfand, Deutschland-Tagebuch 1945–1946: Aufzeichnungen eines Rotarmisten"
  •     ЛЕХАИМ "Евреи на войне. Солдатские дневники"
  •     Частный Корреспондент "Победа благодаря и вопреки"
  •     Перспективы "Сексуальное насилие в годы Второй мировой войны: память, дискурс, орудие политики"
  •     Радиостанция Эхо Москвы & RTVi "Не так" с Олегом Будницким: Великая Отечественная - солдатские дневники"
  •     Books Llc "Person im Zweiten Weltkrieg /Sowjetunion/ Georgi Konstantinowitsch Schukow, Wladimir Gelfand, Pawel Alexejewitsch Rotmistrow"
  •     Das Buch von Jan Musekamp: "Zwischen Stettin und Szczecin - Metamorphosen einer Stadt von 1945 bis 2005"
  •     Encyclopedia of safety "Ladies liberated Europe in the eyes of Russian soldiers and officers (1944-1945 gg.)"
  •     Азовские греки "Павел Тасиц"
  •     Newsland "СМЯТЕНИЕ ГРОЗНОЙ ОСЕНИ 1941 ГОДА"
  •     Wallstein "Demokratie im Schatten der Gewalt: Geschichten des Privaten im deutschen Nachkrieg"
  •     Вестник РГГУ "Болезненная тема второй мировой войны: сексуальное насилие по обе стороны фронта"
  •     Das Buch von Jürgen W. Schmidt: "Als die Heimat zur Fremde wurde"
  •     ЛЕХАИМ "Евреи на войне: от советского к еврейскому?"
  •     Gedenkstätte/ Museum Seelower Höhen "Die Schlacht"
  •     The book of Frederick Taylor "Exorcising Hitler: The Occupation and Denazification of Germany"
  •     Огонёк "10 дневников одной войны"
  •     The book of Michael Jones "Total War: From Stalingrad to Berlin"
  •     Das Buch von Frederick Taylor "Zwischen Krieg und Frieden: Die Besetzung und Entnazifizierung Deutschlands 1944-1946"
  •     WordPress.com "Wie sind wir Westler alt und überklug - und sind jetzt doch Schmutz unter ihren Stiefeln"
  •     Åke Sandin "Är krigets våldtäkter en myt?"
  •     Олег Будницкий: "Архив еврейской истории" Том 6. "Дневники"
  •     Michael Jones: "El trasfondo humano de la guerra: con el ejército soviético de Stalingrado a Berlín"
  •     Das Buch von Jörg Baberowski: "Verbrannte Erde: Stalins Herrschaft der Gewalt"
  •     Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft "Gewalt im Militar. Die Rote Armee im Zweiten Weltkrieg"
  •     Ersatz-[E-bok] "Tysk dagbok 1945-46"
  •     The book of Michael David-Fox, Peter Holquist, Alexander M. Martin: "Fascination and Enmity: Russia and Germany as Entangled Histories, 1914-1945"
  •     Елена Сенявская "Женщины освобождённой Европы глазами советских солдат и офицеров (1944-1945 гг.)"
  •     The book of Raphaelle Branche, Fabrice Virgili: "Rape in Wartime (Genders and Sexualities in History)"
  •     (סקירה   צבאית נשים של אירופה המשוחררת דרך עיניהם של חיילים וקצינים סובייטים (1944-1945
  •     БезФорматаРу "Хоть бы скорей газетку прочесть"
  •     ВЕСТНИК "Проблемы реадаптации студентов-фронтовиков к учебному процессу после Великой Отечественной войны"
  •     Zeitschrift für Geschichtswissenschaft 60 (2012), 12
  •     Все лечится "10 миллионов изнасилованных немок"
  •     Симха "Еврейский Марк Твен. Так называли Шолома Рабиновича, известного как Шолом-Алейхем"
  •     Nicolas Bernard "La Guerre germano-soviétique: 1941-1945 (Histoires d'aujourd'hui) E-Book"
  •     Annales: Nathalie Moine "La perte, le don, le butin. Civilisation stalinienne, aide étrangère et biens trophées dans l’Union soviétique des années 1940"
  •     Das Buch von Beata Halicka "Polens Wilder Westen. Erzwungene Migration und die kulturelle Aneignung des Oderraums 1945 - 1948"
  •     Das Buch von Jan M. Piskorski "Die Verjagten: Flucht und Vertreibung im Europa des 20. Jahrhundert"
  •     "آسو  "دشمن هرگز در نمی‌زن
  •     Уроки истории. ХХ век. Гефтер. "Антисемитизм в СССР во время Второй мировой войны в контексте холокоста"
  •     Ella Janatovsky "The Crystallization of National Identity in Times of War: The Experience of a Soviet Jewish Soldier"
  •     Word War II Multimedia Database "Borgward Panzerjager At The Reichstag"
  •     Militaergeschichtliche Zeitschrift "Buchbesprechungen"
  •     Всеукраинский еженедельник Украина-Центр "Рукописи не горят"
  •     Ljudbok / Bok / eBok: Niclas Sennerteg "Nionde arméns undergång: Kampen om Berlin 1945"
  •     Das Buch von Michaela Kipp: "Großreinemachen im Osten: Feindbilder in deutschen Feldpostbriefen im Zweiten Weltkrieg"
  •     Петербургская газета "Женщины на службе в Третьем Рейхе"
  •     Володимир Поліщук "Зроблено в Єлисаветграді"
  •     Германо-российский музей Берлин-Карлсхорст. Каталог постоянной экспозиции / Katalog zur Dauerausstellung
  •     Clarissa Schnabel "The life and times of Marta Dietschy-Hillers"
  •     Alliance for Human Research Protection "Breaking the Silence about sexual violence against women during the Holocaust"
  •     Еврейский музей и центр толерантности. Группа по работе с архивными документами
  •     Эхо Москвы "ЦЕНА ПОБЕДЫ: Военный дневник лейтенанта Владимира Гельфанда"
  •     Bok / eBok: Anders Bergman & Emelie Perland "365 dagar: Utdrag ur kända och okända dagböcker"
  •     РИА Новости "Освободители Германии"
  •     Das Buch von Miriam Gebhardt "Als die Soldaten kamen: Die Vergewaltigung deutscher Frauen am Ende des Zweiten Weltkriegs"
  •     Petra Tabarelli "Vladimir Gelfand"
  •     Das Buch von Martin Stein "Die sowjetische Kriegspropaganda 1941 - 1945 in Ego-Dokumenten"
  •     Książka Beata Halicka "Polski Dziki Zachód. Przymusowe migracje i kulturowe oswajanie Nadodrza 1945-1948"
  •     The German Quarterly "Philomela’s Legacy: Rape, the Second World War, and the Ethics of Reading"
  •     MAZ LOKAL "Archäologische Spuren der Roten Armee in Brandenburg"
  •     Tenona "Как фашисты издевались над детьми в концлагере Саласпилс. Чудовищные исторические факты о концлагерях"
  •     Deutsches Historisches Museum "1945 – Niederlage. Befreiung. Neuanfang. Zwölf Länder Europas nach dem Zweiten Weltkrieg"
  •     День за днем "Дневник лейтенанта Гельфанда"
  •     BBC News "The rape of Berlin" / BBC Mundo / BBC O`zbek / BBC Brasil / BBC فارْسِى "تجاوز در برلین" 
  •     Echo24.cz "Z deníku rudoarmějce: Probodneme je skrz genitálie"
  •     The Telegraph "The truth behind The Rape of Berlin"
  •     BBC World Service "The Rape of Berlin"
  •     ParlamentniListy.cz "Mrzačení, znásilňování, to všechno jsme dělali. Český server připomíná drsné paměti sovětského vojáka"
  •     WordPress.com "Termina a Batalha de Berlim"
  •     Dnevnik.hr "Podignula je suknju i kazala mi: 'Spavaj sa mnom. Čini što želiš! Ali samo ti"
  •     ilPOST "Gli stupri in Germania, 70 anni fa"
  •     上海东 方报业 有限公司 70年前苏军强奸了十万柏林妇女?很多人仍在寻找真相
  •     연합뉴 스 "BBC: 러시아군, 2차대전때 독일에서 대규모 강간"
  •     세계일 보 "러시아군, 2차대전때 독일에서 대규모 강간"
  •     Telegraf "SPOMENIK RUSKOM SILOVATELJU: Nemci bi da preimenuju istorijsko zdanje u Berlinu?"
  •     Múlt-kor "A berlini asszonyok küzdelme a szovjet erőszaktevők ellen"
  •     Noticiasbit.com "El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     Museumsportal Berlin "Landsberger Allee 563, 21. April 1945"
  •     Caldeirão Político "70 anos após fim da guerra, estupro coletivo de alemãs ainda é episódio pouco conhecido"
  •     Nuestras Charlas Nocturnas "70 aniversario del fin de la II Guerra Mundial: del horror nazi al terror rojo en Alemania"
  •     W Radio "El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     La Tercera "BBC: El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     Noticias de Paraguay "El drama de las alemanas violadas por tropas soviéticas hacia el final de la Segunda Guerra Mundial"
  •     Cnn Hit New "The drama hidden mass rape during the fall of Berlin"
  •     Dân Luận "Trần Lê - Hồng quân, nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin 1945"
  •     Český rozhlas "Temná stránka sovětského vítězství: znásilňování Němek"
  •     Historia "Cerita Kelam Perempuan Jerman Setelah Nazi Kalah Perang"
  •     G'Le Monde "Nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin năm 1945 mang tên Hồng Quân"
  •     BBC News 코리아 "베를린에서 벌어진 대규모 강간"
  •     Эхо Москвы "Дилетанты. Красная армия в Европе"
  •     Der Freitag "Eine Schnappschussidee"
  •     باز آفريني واقعيت ها  "تجاوز در برلین"
  •     Quadriculado "O Fim da Guerra e o início do Pesadelo. Duas narrativas sobre o inferno"
  •     Majano Gossip "PER NON DIMENTICARE.... LE PORCHERIE COMUNISTE!!!"
  •     非中国 日报网 "柏林的强奸"
  •     Constantin Film "Anonyma - Eine Frau in Berlin. Materialien zum Film"
  •     Русская Германия "Я прижал бедную маму к своему сердцу и долго утешал"
  •     De Gruyter Oldenbourg "Erinnerung an Diktatur und Krieg. Brennpunkte des kulturellen Gedächtnisses zwischen Russland und Deutschland seit 1945"
  •     Memuarist.com "Гельфанд Владимир Натанович"
  •     Πανεπιστημίου Ιωαννίνων "Οι νόμοι του Πλάτωνα για την υβριστική κακολογία και την κατάχρηση του δημοσίου"
  •     Das Buch von Nicholas Stargardt "Der deutsche Krieg: 1939 - 1945" / Николас Старгардт "Мобилизованная нация. Германия 1939–1945"
  •     FAKEOFF "Оглянуться в прошлое"
  •     The book of Nicholas Stargardt "The German War: A Nation Under Arms, 1939–45"
  •     The book of Nicholas Stargardt "The German War: A Nation Under Arms, 1939–45"
  •     Книга "Владимир Гельфанд. Дневник 1941 - 1946"
  •     BBC Русская служба "Изнасилование Берлина: неизвестная история войны"BBC Україна "Зґвалтування Берліна: невідома історія війни"
  •     Virtual Azərbaycan "Berlinin zorlanması"
  •     Гефтер "Олег Будницкий: «Дневник, приятель дорогой!» Военный дневник Владимира Гельфанда"
  •     Гефтер "Владимир Гельфанд. Дневник 1942 года"
  •     BBC Tiếng Việt "Lính Liên Xô 'hãm hiếp phụ nữ Đức'"
  •     Nicolas Bernard "La Guerre germano-soviétique, 1941-1943" Tome 1
  •     Nicolas Bernard "La Guerre germano-soviétique, 1943-1945" Tome 2
  •     Эхо Москвы "ЦЕНА ПОБЕДЫ: Дневники лейтенанта Гельфанда"
  •     Renato Furtado "Soviéticos estupraram 2 milhões de mulheres alemãs, durante a Guerra Mundial"
  •     Вера Дубина "«Обыкновенная история» Второй мировой войны: дискурсы сексуального насилия над женщинами оккупированных территорий"
  •     Еврейский музей и центр толерантности "Презентация книги Владимира Гельфанда «Дневник 1941-1946»"
  •     Еврейский музей и центр толерантности "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. "Атака"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. "Бой"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. "Победа"
  •     Сидякин & Би-Би-Си. Драма в трех действиях. Эпилог
  •     Труд "Покорность и отвага: кто кого?"
  •     Издательский Дом «Новый Взгляд» "Выставка подвига"
  •     Katalog NT "Выставка "Евреи в Великой Отечественной войне " - собрание уникальных документов"
  •     Вести "Выставка "Евреи в Великой Отечественной войне" - собрание уникальных документов"
  •     Радио Свобода "Бесценный графоман"
  •     Вечерняя Москва "Еще раз о войне"
  •     РИА Новости "Выставка про евреев во время ВОВ открывается в Еврейском музее"
  •     Телеканал «Культура» Выставка "Евреи в Великой Отечественной войне" проходит в Москве
  •     Россия HD "Вести в 20.00"
  •     GORSKIE "В Москве открылась выставка "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Aгентство еврейских новостей "Евреи – герои войны"
  •     STMEGI TV "Открытие выставки "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Национальный исследовательский университет Высшая школа экономики "Открытие выставки "Евреи в Великой Отечественной войне"
  •     Независимая газета "Война Абрама"
  •     Revista de Historia "El lado oscuro de la victoria aliada en la Segunda Guerra Mundial"
  •     יעיתון סינאתלה  גביש הסמל ולדימיר גלפנד מספר על חיי היומיום במלחמה , על אורח חיים בחזית ובעורף
  •     Лехаим "Война Абрама"
  •     Elhallgatva "A front emlékezete. A Vörös Hadsereg kötelékében tömegesen és fiatalkorúakon elkövetett nemi erőszak kérdése a Dél-Vértesben"
  •     Libertad USA "El drama de las alemanas: violadas por tropas soviéticas en 1945 y violadas por inmigrantes musulmanes en 2016"
  •     НГ Ex Libris "Пять книг недели"
  •     Брестский Курьер "Фамильное древо Бреста. На перекрестках тех дорог…"
  •     Полит.Ру "ProScience: Олег Будницкий о народной истории войны"
  •     Олена Проскура "Запiзнiла сповiдь"
  •     Полит.Ру "ProScience: Возможна ли научная история Великой Отечественной войны?"
  •     Книга "Владимир Гельфанд. Дневник 1941 - 1946"
  •     Ahlul Bait Nabi Saw "Kisah Kelam Perempuan Jerman Setelah Nazi Kalah Perang"
  •     北京北 晚新视 觉传媒有限公司 "70年前苏军强奸了十万柏林妇女?"
  •     Преподавание истории в школе "«О том, что происходило…» Дневник Владимира Гельфанда"
  •     Вестник НГПУ "О «НЕУБЕДИТЕЛЬНЕЙШЕЙ» ИЗ ПОМЕТ: (Высокая лексика в толковых словарях русского языка XX-XXI вв.)"
  •     Fotografias da História "Memórias esquecidas: o estupro coletivo das mulheres alemãs"
  •     Archäologisches Landesmuseum Brandenburg "Zwischen Krieg und Frieden" / "Между войной и миром"
  •     Российская газета "Там, где кончается война"
  •     Народный Корреспондент "Женщины освобождённой Европы глазами советских солдат: правда про "2 миллиона изнасилованых немок"
  •     Fiona "Военные изнасилования — преступления против жизни и личности"
  •     军情观 察室 "苏军攻克柏林后暴行妇女遭殃,战争中的强奸现象为什么频发?"
  •     Независимая газета "Дневник минометчика"
  •     Независимая газета "ИСПОДЛОБЬЯ: Кризис концепции"
  •     East European Jewish Affairs "Jewish response to the non-Jewish question: “Where were the Jews during the fighting?” 1941–5"
  •     Niels Bo Poulsen "Skæbnekamp: Den tysk-sovjetiske krig 1941-1945"
  •     Olhar Atual "A Esquerda a história e o estupro"
  •     The book of Stefan-Ludwig Hoffmann, Sandrine Kott, Peter Romijn, Olivier Wieviorka "Seeking Peace in the Wake of War: Europe, 1943-1947"
  •     Walter de Gruyter "Germans into Allies: Writing a Diary in 1945"
  •     Blog in Berlin "22. Juni – da war doch was?"
  •     Steemit "Berlin Rape: The Hidden History of War"
  •     Estudo Prático "Crimes de estupro na Segunda Guerra Mundial e dentro do exército americano"
  •     Громадське радіо "Насильство над жінками під час бойових дій — табу для України"
  •     InfoRadio RBB "Geschichte in den Wäldern Brandenburgs"
  •     "شگفتی های تاریخ است "پشت پرده تجاوز به زنان برلینی در پایان جنگ جهانی دوم
  •     Das Buch Hans-Jürgen Beier gewidmet "Lehren – Sammeln – Publizieren"
  •     The book of Miriam Gebhardt "Crimes Unspoken: The Rape of German Women at the End of the Second World War"
  •     Русский вестник "Искажение истории: «Изнасилованная Германия»"
  •     凯迪 "推荐《柏林女人》与《五月四日》影片"
  •     Vix "Estupro de guerra: o que acontece com mulheres em zonas de conflito, como Aleppo?"
  •     Universidad del Bío-Bío "CRÍMENES DE GUERRA RUSOS EN LA SEGUNDA GUERRA MUNDIAL (1940-1945)"
  •     "المنصة  "العنف ضد المرأة.. المسكوت عنه في الحرب العالمية الثانية
  •     Книга. Олег Шеин "От Астраханского кремля до Рейхсканцелярии. Боевой путь 248-й стрелковой дивизии"
  •     Sodaz Ot "Освободительная миссия Красной Армии и кривое зеркало вражеской пропаганды"
  •     Sodaz Ot "Советский воин — освободитель Европы: психология и поведение на завершающем этапе войны (II)"
  •     企业头 条 "柏林战役后的女人"
  •     Sántha István "A front emlékezete"
  •     腾讯公 司   "二战时期欧洲, 战胜国对战败国的十万妇女是怎么处理的!"
  •     El Nuevo Accion "QUE LE PREGUNTEN A LAS ALEMANAS VIOLADAS POR RUSOS, NORTEAMERICANOS, INGLESES Y FRANCESES"
  •     Periodismo Libre "QUE LE PREGUNTEN A LAS ALEMANAS VIOLADAS POR RUSOS, NORTEAMERICANOS, INGLESES Y FRANCESES"
  •     DE Y.OBIDIN "Какими видели европейских женщин советские солдаты и офицеры (1944-1945 годы)?"
  •     Magyar Tudományos Akadémia "Váltóállítás: Diktatúrák a vidéki Magyarországon 1945-ben"
  •     歷史錄 "近1萬女性被強姦致死,女孩撩開裙子說:不下20個男人戳我這兒"
  •     Cyberpedia "Проблема возмездия и «границы ненависти» у советского солдата-освободителя"
  •     NewConcepts Society "Можно ли ставить знак равенства между зверствами гитлеровцев и зверствами советских солдат?"
  •     搜狐 "二战时期欧洲,战胜国对战败国的妇女是怎么处理的"
  •     Ranker "14 Shocking Atrocities Committed By 20th Century Communist Dictatorships"
  •     Эхо Москвы "Дилетанты. Начало войны. Личные источники"
  •     Журнал "Огонёк" "Эго прошедшей войны"
  •     이창남 외 공저 "폭력과 소통 :트랜스내셔널한 정의를 위하여"
  •     Уроки истории. XX век "Книжный дайджест «Уроков истории»: советский антисемитизм"
  •     Свободная Пресса "Кто кого насиловал в Германии"
  •     EPrints "Взаємовідносини червоноармійців з цивільним населенням під час перебування радянських військ на території Польщі (кінець 1944 - початок 1945 рр.)"
  •     Pikabu "Обратная сторона медали"
  •     Озёрск.Ru "Война и немцы"
  •     Імекс-ЛТД "Історичний календар Кіровоградщини на 2018 рік. Люди. Події. Факти"
  •     יד ושם - רשות הזיכרון לשואה ולגבורה "Vladimir Gelfand"
  •     Atchuup! "Soviet soldiers openly sexually harass German woman in Leipzig after WWII victory, 1945"
  •     Книга Мириам Гебхардт "Когда пришли солдаты. Изнасилование немецких женщин в конце Второй мировой войны"
  •     Coffe Time "Женщины освобождённой"
  •     Дилетант "Цена победы. Военный дневник лейтенанта Владимира Гельфанда"
  •     Feldgrau.Info - Bоенная история "Подборка"
  •     Геннадий Красухин "Круглый год с литературой. Квартал четвёртый"
  •     Вечерний Брест "В поисках утраченного времени. Солдат Победы Аркадий Бляхер. Часть 9. Нелюбовь"
  •     Аргументы недели "Всю правду знает только народ. Почему фронтовые дневники совсем не похожи на кино о войне"
  •     Fanfics.me "Вспомним подвиги ветеранов!"
  •     VietInfo "Hồng quân, Nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin năm 1945"
  •     Книга: Виталий Дымарский, Владимир Рыжков "Лица войны"
  •     Dozor "Про День Перемоги в Кіровограді, фейкових ветеранів і "липове" примирення"
  •     East European Jewish Affairs "Review of Dnevnik 1941-1946, by Vladimir Gel’fand
  •     The book of Harriet Murav, Gennady Estraikh "Soviet Jews in World War II: Fighting, Witnessing, Remembering"
  •     TARINGA! "Las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     ВолиньPost "Еротика та війна: спогади про Любомль 1944 року"
  •     Anews "Молодые воспринимают войну в конфетном обличии"
  •     RTVi "«Война эта будет дикая». Что писали 22 июня 1941 года в дневниках"
  •     Tribun Manado "Nasib Kelam Perempuan Jerman Usai Nazi Kalah, Gadis Muda, Wanita Tua dan Hamil Diperkosa Bergantian"
  •     The book of Elisabeth Krimmer "German Women's Life Writing and the Holocaust: Complicity and Gender in the Second World War"
  •     ViewsBros  "WARTIME VIOLENCE AGAINST WOMEN"
  •     Xosé Manuel Núñez Seixas "El frente del Este : historia y memoria de la guerra germano-soviética, 1941-1945"
  •     اخبار المقطم و الخليفه " إغتصاب برلين الكبير"
  •     Русская семерка "В чьем плену хуже всего содержались женщины-военные на Второй мировой"
  •     Mail Online "Mass grave containing 1,800 German soldiers who perished at the Battle of Stalingrad is uncovered in Russia - 75 years after WWII's largest confrontation claimed 2 mln lives"
  •     PT. Kompas Cyber Media "Kuburan Massal 1.800 Tentara Jerman Ditemukan di Kota Volgograd"
  •     Công ty Cổ phần Quảng cáo Trực tuyến 24H "Nga: Sửa ống nước, phát hiện 1.800 hài cốt của trận đánh đẫm máu nhất lịch sử"
  •     LGMI News "Pasang Pipa Air, Tukang Temukan Kuburan Masal 1.837 Tentara Jerman"
  •     Quora "¿Cuál es un hecho sobre la Segunda Guerra Mundial que la mayoría de las personas no saben y probablemente no quieren saber?"
  •     "مجله مهاجرت  "آنچه روس‌ها در برلین انجام دادند!
  •     Музейний простiр  "Музей на Дніпрі отримав новорічні подарунки під ялинку"
  •     Бэла Гельфанд. Как в Берлине убивали жену красноармейца Владимира Гельфанда  .. ..
  •     The book of Paul Roland "Life After the Third Reich: The Struggle to Rise from the Nazi Ruins"
  •     O Sentinela "Dois Milhões de Alemãs: O Maior Estupro em Massa da História foi um Crime Aliado-Soviético"
  •     Stratejik Güvenlik "SAVAŞ DOSYASI : TARİHTEN BİR KARE – 2. DÜNYA SAVAŞI BİTİMİNDE ALMANYA’DA KADINLARA TOPLU TECAVÜZLER"
  •     Агентство новостей «Хакасия-Информ» "Кто остановит шоу Коновалова?"
  •     Isralike.org "Цена победы. Военный дневник лейтенанта Владимира Гельфанда"
  •     Robert Dale “For what and for whom were we fighting?”: Red Army Soldiers, Combat Motivation and Survival Strategies on the Eastern Front in the Second World War
  •     "طرفداری "پایان رویای نازیسم / سقوط امپراطوری آدولف هیتلر
  •     Das Buch von Kerstin Bischl "Frontbeziehungen: Geschlechterverhältnisse und Gewaltdynamiken in der Roten Armee 1941-1945"
  •     Русская семерка "Красноармейцы или солдаты союзников: кто вызывал у немок больший страх"
  •     Kibalchish "Фрагменты дневников поэта-фронтовика В. Н. Гельфанда"
  •     History Magazine "Sõjapäevik leitnant Vladimir Gelfand"
  •     Magazine online "Vojnový denník poručíka Vladimíra Gelfanda"
  •     theБабель "Український лейтенант Володимир Гельфанд пройшов Другу світову війну від Сталінграда до Берліна"
  •     Znaj.UA "Жорстокі знущання та масові вбивства: злочини Другої світової показали в моторошних кадрах"
  •     Gazeta.ua "Масові вбивства і зґвалтування: жорстокі злочини Другої світової війни у фотографіях"
  •     PikTag "Знали вы о том, что советские солдаты ИЗНАСИЛОВАЛИ бессчетное число женщин по пути к Берлину?"
  •     Kerstin Bischl  "Sammelrezension: Alltagserfahrungen von Rotarmisten und ihr Verhältnis zum Staat"
  •     Конт "Несколько слов о фронтовом дневнике"
  •     Sherstinka "Német megszállók és nők. Trófeák Németországból - mi volt és hogyan"
  •     Олег Сдвижков "Красная Армия в Европе. По страницам дневника Захара Аграненко"
  •     X-True.Info "«Русские варвары» и «цивилизованные англосаксы»: кто был более гуманным с немками в 1945 году"
  •     Veröffentlichungen zur brandenburgischen Landesarchäologie "Zwischen Krieg und und Frieden: Waldlager der Roten Armee 1945"
  •     Sherstinka "Szovjet lányok megerőszakolása a németek által a megszállás alatt. Német fogságba esett nők"
  •     Dünya Haqqinda "Berlin zorlanmasi: İkinci Dünya Müharibəsi"
  •     Dioxland "NEMŠKIM VOJAKOM JE BILO ŽAL RUSKIH ŽENSK. VSE KNJIGE SO O: "VOJAŠKIH SPOMINIH NEMŠKEGA..."
  •     Actionvideo "Gewalt gegen deutsche Frauen durch Soldaten der Roten Armee. Entsetzliche Folter und Hinrichtungen durch japanische Faschisten während des Zweiten Weltkriegs!"
  •     Maktime "Was machten die Nazis mit den gefangenen sowjetischen Mädchen? Wer hat deutsche Frauen vergewaltigt und wie sie im besetzten Deutschland gelebt haben"
  •     Музей «Пам’ять єврейського народу та Голокост в Україні» отримав у дар унікальні експонати
  •     Sherstinka "Что творили с пленными женщинами фашисты. Жестокие пытки женщин фашистами"
  •     Bidinvest "Brutalitäten der Sowjetarmee - Über die Gräueltaten der sowjetischen "Befreier" in Europa. Was haben deutsche Soldaten mit russischen Frauen gemacht?"
  •     Русский сборник XXVII "Советские потребительские практики в «маленьком СССР», 1945-1949"
  •     Academic Studies Press. Oleg Budnitskii: "Jews at War: Diaries from the Front"
  •     Gazeta Chojeńska "Wojna to straszna trauma, a nie fajna przygoda"
  •     Historiadel.net "Crímenes de violación de la Segunda Guerra Mundial y el Ejército de EE. UU."
  •     화요지 식살롱     "2차세계대전 말, 소련에게 베를린을 점령당한 '독일 여자들'이 당한 치욕의 역사"
  •     The Global Domain News "As the soldiers did to captured German women"
  •     Quora "Você sabe de algum fato da Segunda Guerra Mundial que a maioria das pessoas não conhece e que, provavelmente, não querem saber?"
  •     MOZ.de "Als der Krieg an die Oder kam – Flucht aus der Festung Frankfurt"
  •     Музей "Пам'ять єврейського народу та Голокост в Україні". "1 березня 1923 р. – народився Володимир Гельфанд"
  •     Wyborcza.pl "Ryk gwałconych kobiet idzie przez pokolenia. Mało kto się nim przejmuje"
  •     Cноб "Женщина — военный трофей. Польский историк о изнасилованиях в Европе во время Второй мировой"
  •     Refugo "O estupro da Alemanha"
  •     Historia National Geographic "la batalla de berlín durante la segunda guerra mundial"
  •     Politeka "Росіянам напередодні 9 травня нагадали про злочини в Німеччині: «Заплямували себе...»"
  •     Акценты "Советский офицер раскрыл тайны Второй мировой: рассказал без прикрас"
  •     БелПресса "Цена Победы. Какой была военная экономика"
  •     Lucidez "75 años de la rendición nazi: Los matices del “heroísmo” soviético"
  •     UM CANCERIANO SEM LAR "8 de Maio de 1945"
  •     Lasteles.com "La Caída de la Alemania Nazi: aniversario de la rendición de Berlin"
  •     Cloud Mind "Violence Against Women: The Rape Of Berlin WW2"
  •     Музей "Пам'ять єврейського народу та Голокост в Україні" "8 ТРАВНЯ – ДЕНЬ ПАМ’ЯТІ І ПРИМИРЕННЯ"
  •     Lunaturaoficial "LIBROS QUE NO HICIERON HISTORIA: EL DIARIO DE LOS HORRORES"
  •     CUERVOPRESS "El drama oculto de las violaciones masivas durante la caída de Berlín"
  •     EU Today "The Rape of Berlin: Red Army atrocities in 1945"
  •     Издательство Яндекс + История будущего "Настоящий 1945"
  •     Вне строк "Похищение Берлина: зверства Красной армии в 1945 году"
  •     Frankfurter Allgemeine Zeitung "Erlebt Russland eine neue Archivrevolution?"
  •     The book of Beata Halicka "The Polish Wild West: Forced Migration and Cultural Appropriation in the Polish-german Borderlands, 1945-1948"
  •     Twentieth-Century Literature “A World of Tomorrow”: Trauma, Urbicide, and Documentation in A Woman in Berlin: Eight Weeks in the Conquered City
  •     Märkische Onlinezeitung "Sowjetische Spuren in Brandenburgs Wäldern"
  •     Revue Belge de Philologie et d’Histoire "Soviet Diaries of the Great Patriotic War"
  •     Der Spiegel "Rotarmisten und deutsche Frauen: "Ich gehe nur mit anständigen Russen"
  •     ReadSector "Mass grave of WWII Nazi paratroopers found in Poland contains 18 skeletons and tools with swastikas"
  •     ИноСМИ "Der Spiegel (Германия): «Я гуляю только с порядочными русскими»"
  •     Actionvideo "Jak naziści szydzili z rosyjskich kobiet. Gwałt w Berlinie: nieznana historia wojny"
  •     Graf Orlov 33 "ДНЕВНИК В. ГЕЛЬФАНДА советского офицера РККА"
  •     Deutsche Welle  "Послевоенная Германия в дневниках и фотографиях"
  •     Deutsche Welle  "За что немки любили в 1945 году лейтенанта Красной армии?"
  •     Elke Scherstjanoi "Sieger leben in Deutschland: Fragmente einer ungeübten Rückschau. Zum Alltag sowjetischer Besatzer in Ostdeutschland 1945-1949"
  •     SHR32 "Rus əsgərləri alman qadınlarına necə istehza etdilər. Alman qadınlarını kim zorlayıb və onlar işğal olunmuş Almaniyada necə yaşayıblar"
  •     Детектор медіа "«Гра тіней»: є сенс продовжувати далі"
  •     Historia provinciae "Повседневная жизнь победителей в советской зоне оккупации Германии в воспоминаниях участников событий"
  •     Portal de Prefeitura "Artigo: “FRAU, KOMM!” O maior estupro coletivo da história"
  •     Pikabu "Извращение или традиция, потерявшая смысл?"
  •     Русская Семерка "Владимир Гельфанд: от каких слов отказался «отец» мифа об изнасиловании немок советскими солдатами"
  •     Институт российской истории РАН "Вторая мировая и Великая Отечественная: к 75-летию окончания"
  •     Kozak UA "Як "діди" німкень паплюжили в 1945 році"
  •     Dandm "Cómo los nazis se burlaron de las mujeres rusas. Mujeres rusas violadas y asesinadas por los alemanes"
  •     Permnew.Ru "«Диван» Федора Вострикова. Литобъединение"
  •     Neurologystatus "Violence women in the Second World War. Shoot vagas: why soldiers rape women"
  •     Brunilda Ternova "Mass rapes by Soviet troops in Germany at the end of World War II"
  •     The book Stewart Binns "Barbarossa: And the Bloodiest War in History"
  •     Новое литературное обозрение: Будницкий Олег "Люди на войне"
  •     Леонід Мацієвський "9 травня – День перемоги над здоровим глуздом. Про згвалтовану Європу та Берлін"
  •     Полит.Ру "Люди на войне"
  •     #CОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ #ПАМЯТЬ "Владимир Гельфанд: месяц в послевоенном Берлине"
  •     Новое литературное обозрение "Ирина Прохорова, Олег Будницкий, Иван Толстой: Люди на войне"
  •     Georgetown University "Explorations in Russian and Eurasian History": "Emotions and Psychological Survival in the Red Army, 1941–42"
  •     Forum24 "Co se dělo se zajatými rudoarmějkami? Jaký byl osud zajatých žen z Wehrmachtu?"
  •     Радио Свобода "Война и народная память"
  •     Лехаим "Двадцать второго июня…"
  •     Русская семёрка "Как изменилось отношение немок к красноармейцам в 1945 году"
  •     Исторический курьер "Героизм, герои и награды: «героическая сторона» Великой Отечественной войны в воспоминаниях современников"
  •     Коммерсантъ "Фронт и афронты"
  •     Русская семёрка "Владимир Гельфанд: что не так в дневниках автора мифа об «изнасилованной» Германии"
  •     Medium "The Brutal Rapes of Every German Female from Eight to Eighty"
  •     One News Box "How German women suffered largest mass rape in history by foreign solders"
  •     "نیمرخ "نقش زنان در جنگها - قسمت اول: زنان به مثابه قربانی جنگ
  •     Bolcheknig "Що німці робили з жінками. Уривок з щоденника дівчини, яку німці використовували як безкоштовну робочу силу. Життя в таборі"
  •     Nrgaudit "Рассказы немецких солдат о войне с русскими. Мнения немцев о русских солдатах во время Второй мировой войны"
  •     Музей "Пам'ять єврейського народу та Голокост в Україні "На звороті знайомого фото"
  •     Новое литературное обозрение. Книга: Козлов, Козлова "«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества"
  •     Sattarov "Mga babaeng sundalo sa pagkabihag ng Aleman. Kabanata limang mula sa librong "Pagkabihag. Ito ang ginawa ng mga Nazi sa mga nahuling kababaihan ng Soviet"
  •     Política Obrera "Sobre “José Pablo Feinmann y la violación en manada"
  •     Эхо Москвы "Цена победы. Люди на войне"
  •     SHR32 "How Russian soldiers mocked German women. Trophies from Germany - what it was and how. Who raped German women and how they lived in occupied Germany"
  •     Олег Сдвижков: "«Советских порядков не вводить!»  Красная армия в Европе 1944—1945 гг."
  •     Livejournal "Чья бы мычала"
  •     Newton Compton Editori. Stewart Binns "Operazione Barbarossa. Come Hitler ha perso la Seconda guerra mondiale"
  •     Kingvape "Rosa Kuleshovs Belichtung. Rosa Kuleshov ist die mysteriöseste Hellseherin der Sowjetzeit. Zwischen rot und grün"
  •     Kfdvgtu الجوائز من ألمانيا - ما كان عليه وكيف. الذين اغتصبوا الألمانية وكيف عاش في ألمانيا المحتلة
  •     nc1 "Αναμνήσεις στρατιωτών πρώτης γραμμής για Γερμανίδες. Οι απόψεις των Γερμανών για τους Ρώσους στρατιώτες κατά τον Β' Παγκόσμιο Πόλεμο"
  •     ik-ptz "Was haben deutsche Soldaten mit russischen Mädchen gemacht? Das haben die Nazis mit gefangenen sowjetischen Frauen gemacht"
  •     مراجعة عسكرية  نساء أوروبا المحررات من خلال عيون الجنود والضباط السوفيت (1944-1945)
  •     nc1 "Scrisori de soldați ruși despre germani. Cum au șocat femeile sovietice pe ocupanții germani"
  •     中 新健康娱乐网 "柏林战役德国女人 70年前苏军强奸了十万柏林妇女?"
  •     "پورتال برای دانش آموز. خودآموزی،  "نازی ها با زنان اسیر چه کردند؟ نحوه آزار نازی ها از کودکان در اردوگاه کار اجباری سالاسپیلس
  •     Русская Семерка "Каких штрафников в Красной Армии называли «эсэсовцами»"
  •     Голос Народу "Саша Корпанюк: Кто и кого изнасиловал в Германии?"
  •     Gorskie "Новые источники по истории Второй мировой войны: дневники"
  •     TransQafqaz.com Fedai.az Araşdırma Qrupu
  •     Ik-ptz "What did the Nazis do with the captured women. How the Nazis abused children in the Salaspils concentration camp"
  •     Евгений Матонин "22 июня 1941 года. День, когда обрушился мир"
  •     Ulisse Online "Per non dimenticare: orrori contro i bambini"
  •     Наука. Общество. Оборона "«Изнасилованная Германия»: из истории современных ментальных войн"
  •     Quora "Por que muitos soldados estupram mulheres durante guerras?"
  •     Das Buch von Stefan Creuzberger "Das deutsch-russische Jahrhundert: Geschichte einer besonderen Beziehung"
  •     პორტალი სტუდენტისთვის "როგორ დასცინოდნენ რუსი ჯარისკაცები გერმანელებს"
  •     Зеркало "Где и когда русское воинство ЧЕСТЬ потеряло?"
  •     WordPress.com Historywithatwist  "How Russia has used rape as a weapon of war"
  •     Mai Khôi Info "Lính Liên Xô 'hãm hiếp phụ nữ Đức'"
  •     EU Political Report "Russia is a Country of Marauders and Murderers"
  •     "بالاترین  "روایت ستوان روس «ولادیمیر گلفاند» از «تجاوز جنسی» وحشیانه‌ی ارتش سرخ شوروی به «زنان آلمانی»/عکس
  •     TCH "Можемо повторити": як радянські солдати по-звірячому і безкарно ґвалтували німецьких жінок
  •     인사이 트 "2차 세계 대전 때에도 독일 점령한 뒤 여성 200만명 성폭행했던 러시아군"
  •     Pravda.Ru "Fake news about fake rapes in Ukraine to ruin Russian solder's image"
  •     Alexey Tikhomirov "The Stalin Cult in East Germany and the Making of the Postwar Soviet Empire, 1945-1961"
  •     Дилетант "Олег Будницкий / Человек на фоне эпох / Книжное казино. Истории"
  •     The Sault Star "OPINION: Suffering of children an especially ugly element of war"
  •     El Español "Por qué la Brutalidad del Ejército Ruso se Parece más a una Novela de Stephen King que de Orwell"
  •     Ratnik.tv "Одесса. Еврейский вопрос. Дорогами смерти"
  •     Алексей Митрофанов "Коммунальная квартира"
  •     Militaergeschichtliche Zeitschrift "Evakuierungs‑ und Kriegsschauplatz Mark Brandenburg"
  •     Raovatmaytinh "Phim cấp 3 tội ác tra tấn tình dục và hiếp dâm của phát xít đức phần 1
  •     Apollo.lv "Kā Otrais pasaules karš noslēdzās ar PSRS armijas veiktu masveida izvarošanas kampaņu Vācijā"
  •     Как ў Беларусі "Who raped whom in Germany" / "Кто кого насиловал в Германии"
  •     Konkretyka "Діди-ґвалтівники, або міф про «воїнів-освободітєлєй»"
  •     LinkedIn "Grandfathers-rapists, or the myth of "warriors-liberators"​. Typical Russian imperial character"
  •     Danielleranucci "Lit in the Time of War: Gelfand, Márquez, and Ung"
  •     Смоленская газета "Истинная правда и её фальшивые интерпретации"
  •     Дзен "Я влюбился в портрет Богоматери..." Из фронтовых дневников лейтенанта Владимира Гельфанда
  •     Дзен "Праздник Победы отчасти горек для меня..." Зарубежные впечатления офицера Красной армии Гельфанда
  •     UkrLineInfo "Жiноча смикалка: способи самозахисту від сексуального насилля в роки Другої світової війни"
  •     Memo Club. Владимир Червинский: "Одесские истории без хэппи энда"
  •     Thomas Kersting, Christoph Meißner, Elke Scherstjanoi "Die Waldlager der Roten Armee 1945/46: Archäologie und Geschichte"
  •     Goldenfront "Самосуд над полицаями в Одессе в 1944 году: что это было"
  •     Gedenkstätten Buchenwald "Nach dem Krieg. Spuren der sowjetischen Besatzungszeit in Weimar 1945-50: Ein Stadtrundgang"
  •     Historia National Geographic "la segunda guerra mundial al completo, historia del conflicto que cambió el mundo"
  •     સ્વર્ગારોહણ  "કેવી રીતે રશિયન સૈનિકોએ જર્મન લોકોની મજાક ઉડાવી"
  •     Absorbwell "Causas Y Consecuencias De La Segunda Guerra Mundial Resumen"
  •     לחימה יהודית  א. יהודים בצבא האדום
  •     Український світ "«Можем повторіть» — про звірства російських солдат під час Другої світової війни"
  •     Andrii Portnov "Dnipro: An Entangled History of a European City"
  •     Татьяна Шишкова "Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом"
  •     Oleg Budnitskii, David Engel, Gennady Estraikh, Anna Shternshis: "Jews in the Soviet Union: A History: War, Conquest, and Catastrophe, 1939–1945"
  •     The Chilean "Roto". "VIOLADA"
  •     Дзен "Немок сажайте на мохнатые мотороллеры". Что сделали с пленными немками в Советском Союзе"
  •     ProNews "Σιλεσία 1945: Με εθνοκάθαρση η πρώτη τιμωρία των Γερμανών για τα εγκλήματα τους στο Β΄ ΠΠ"
  •     Livejournal "Одесситы - единственные в СССР - устроили самосуд в 1944 году"
  •     Scribd "Estupro em Massa de Alemãs"
  •     Музей «Пам’ять єврейського народу та Голокост в Україні» ЦЬОГО ДНЯ – 100-РІЧЧЯ ВІД ДНЯ НАРОДЖЕННЯ ВОЛОДИМИРА ГЕЛЬФАНДА
  •     Davidzon Radio "Владимир Гельфанд. Шокирующий дневник войны". Валерия Коренная в программе "Крылья с чердака"
  •     Quora "Open to the weather, lacking even primitive sanitary facilities, underfed, the prisoners soon began dying of starvation and disease"
  •     Infobae "El calvario de las mujeres tras la caída de Berlín: violaciones masivas del Ejército Rojo y ola de suicidios"
  •     Научная электронная библиотека "Военные и блокадные дневники в издательском репертуаре современной России (1941–1945)"
  •     Historywithatwist "How Russia has used rape as a weapon of war"
  •     Periodista Digital "Las terribles violaciones ocultas tras la caída de Berlín"
  •     Tạp chí Nước Đức "Hồng quân Liên Xô, nỗi kinh hoàng của phụ nữ Berlin năm 1945"
  •     "زیتون | سایت خبری‌ تحلیلی زیتون "بدن زن؛ سرزمینی که باید فتح شود!
  •     Enciclopedia Kiddle Español "Evacuación de Prusia Oriental para niños"
  •     Ukraine History "Діди-ґвалтівники, або міф про «воїнів-визволителів». Типовий російський імперський характер"
  •     Локальна  Історiя "Жаске дежавю: досвід зустрічі з "визволителями"
  •     Tamás Kende "Class War or Race War The Inner Fronts of Soviet Society during and after the Second World War"
  •     museum-digital berlin "Vladimir Natanovič Gel'fand"
  •     知乎 "苏联红军在二战中的邪恶暴行"
  •