Of Loss and Loot: Stalin-Era Culture, Foreign Aid, and Trophy Goods in the Soviet Union during the 1940s |
||
20 January 2017 Nathalie Moine |
||
This article focuses on the influx and circulation of foreign objects in the Soviet Union during the 1940s in order to investigate the specific role of these objects during World War II. It reveals how the distribution of humanitarian aid intersected with both the (non)recognition of the genocide of Soviet Jews during the Nazi occupation, and with Stalinist social hierarchies. It explains why erasing the origins and precise circumstances through which these objects entered Soviet homes could in turn be used to hide the abuses that the Red Army perpetrated against their defeated enemies. Finally, it revises the image of a Soviet society that discovered luxury and Western modernity for the first time during the war by reconsidering the place and the trajectories of these objects in Stalinist material culture of the interwar period. | ||
This article was translated from the French by John Angell.The author wishes to express her gratitude to the following individuals for their generous assistance in the preparation of this article: Juliette Cadiot, François-Xavier Nérard, Gábor Rittersporn, Brandon Schechter, and Paul Schor. | ||
Of Loss and Loot Stalin-Era Culture, Foreign Aid, Nathalie Moine In an essay entitled “Spoils of War,”1 Joseph
Brodsky, writing in
exile
in
America, described
the impact of foreign objects introduced by the war on his
childhood in
Leningrad. His account
mixes trophies seized from the enemy—German or
Japanese—with American aid
goods, including canned foods, radios, and above all films. These
various objects
of diverse origins were invaluable in shaping his individuality and that of his generation, as they created a foreign musical, cinemato-
graphic, vestimentary, and cultural presence within the otherwise
hermetic
Soviet environment, offering citizens the opportunity
to constitute themselves as autono- mous
individuals with respect to their political and social surroundings. It
could
be argued that the culture that Brodsky described, the outcome of indirect contact with other countries made possible by the war, contributed to uniting individuals
within a socially
circumscribed generation. It is also true that, taken as a whole, these
objects
represented unique challenges for the Soviet political system, a
challenge
perpetuated, as Brodsky aptly noted, by the steady stream of Western
products
arriving through illegal or legal means. Until the closing days of the
Soviet regime, these foreign objects were the focus of deep infatuation among
The wider effects of
the war on the status of objects were not limited to the USSR in the 1940s. In fact, over the past two decades, scholarship covering the period of World War II has gradually constructed the idea that the material world of
civilian populations had become an essential feature of
“total
war” for every combatant nation. The goal of Nazi Germany’s systematic pillaging was not merely to acquire wealth, but to humiliate the peoples of defeated countries. This was
followed by a vast attempt to inventory the losses
experienced by the victims, part of a reparations policy that resulted
in the
organized transfer of assets
of
every
kind
as
well
as
financial
compensation,4 in addition to an unprece-
dented influx of privately and publicly funded
humanitarian aid.5 This
three-fold
phenomenon—pillaging, inventories, and
reparations—required the creation of specific administrative agencies in the different countries concerned. The character and contents of the archives that they left behind provide evidence of commonali- ties across individual experiences, and allow scholarly efforts to retrace the history of the objects, including the donations that were collected by American immigrant
communities and sent to the
USSR, the loot gathered by Soviet dignitaries in the conquered
territories, and
the inventories created by Soviet citizens to declare their private losses.
While the fate of
art works and technologically
sophisticated industrial
objects
made
the
deepest
impression,6 it was above all ordinary objects that became central topics in political discussions and high-level conflicts,7 while Abundance from AbroadAfter the immense destruction wrought by the war, Soviet territory experienced an influx of foreign goods that, although totally inadequate to meet the needs of a population still impoverished by the war, was greeted with profound desire. Foreign objects were enormously varied, ranging from used clothing collected by American charitable organizations to the solid gold dishes of 1940s Nazi dignitaries. These consumer goods reflect two very distinct lines of supply. The first, which began approximately mid-war, was foreign aid sent by the Allies or neutral coun- tries via different methods to the Soviet population. The second was the fruit of intense pillaging by the Soviets following the occupation of former enemy territory.
The work of the Soviet Red Cross in liberated zones crystallized their criticisms. Foreign organizations had agreed that the aid was to be distributed “without dis- tinction of nationality,”15 but they had also obtained an agreement in principle that priority would be allocated to districts with the highest concentrations of Jews. However, in the context of the increasingly open anti-Semitism of the population and local authorities, the Jewish Anti-Fascist Committee received abundant mail from individuals complaining that they were excluded from distribution precisely because they were Jewish, quite the opposite of special compensation. One ghetto survivor who returned to his home in Odessa denounced the immoderate desire of his fellow citizens for Jewish property, relatively rare in a city that had already suffered a “furniture catastrophe,” when Jews’ apartments were plundered during the Romanian occupation three years earlier. The term “catastrophe,” used at the time to refer to the genocide of the Jews, was not a random choice of words for the author since, in his view, the two events were “genealogically” connected. The Soviet authorities’ indifference to the stripping of Jewish survivors’ assets, including by the Extraordinary State Commission—responsible for determining crimes perpetrated by the occupiers and assessing damages—ultimately served to deny the fate of a community that the Fascists had virtually destroyed already.16
The
political
importance
attributed
to
such
matters
merits
close
attention:
The means by which these objects were appropriated by Soviet citizens also subverted their original destinations. A pyramidal system of committees was supposed to ensure their distribution, a task taken over, as we have seen, by the Soviet administration. In reality, however, aid sometimes accumulated in ware- houses where local notables were given first choice, as in the case of railway admin- istrators in the Siberia-Ural region who arrived, accompanied by their spouses, maids, and chauffeurs, and made off with the best part of what was in storage. Little remained afterwards other than clothing in poor condition, mismatched stockings, and useless or inappropriate apparel whose theoretical recipients remained a mys- tery. The American gifts that eventually did arrive were thus greeted not only with desire but also with anger, and many of the “deserving poor” expressed indignation and even refused gifts considered doubly insulting in view of their needs and what they felt they deserved, but also with respect to the officials and their families who had been given first pick. News of the scandalous condition of donated clothing became widespread and was repeated across the USSR as far as Magadan.34 Local and regional civil servants were not alone in helping themselves to the bounty that was stored in warehouses, accompanied by their households. The first secretary of the Party in Byelorussia, himself a member of the Central Committee, Panteleimon Ponomarenko, was accused of similar behavior. This cele- brated chief of the partisans during the war apparently did not hesitate to offer the best of what was carelessly stored on the grounds of the central base of Belglavsnab in Minsk to the leaders of the Republic or to keep it for himself.
In reality, the wives
of the top-level administrators in Byelorussia looked forward to the arrival of treasures from Germany labeled “trophies” or “reparations”
far
more
eagerly
than
clothing
and
shoes
from
the
UNRRA.35 The objects contained in the crates of these two distinct origins—foreign donations and “trophies”—were generally stored in the same locations but were distinguishable in two significant
ways: how they had been
collected and their value. In fact, arrivals of “trophy
goods” are etched far
more vividly in Soviet memories than aid that represented Allied
solidarity.
This bounty is inextricably linked to the extreme violence that
accompanied the
Red Army’s occupation of defeated countries. The behavior of
Soviet troops
towards the
civilian population,
particularly the systematic
rape of women, has remained largely unacknowledged in the East, however,36 although
it was
extremely common over a vast territory. One of the first and most
spectacular manifestations of these violent rampages by the occupying Soviets that culminated in
Germany was the sacking of Budapest.37 Although
they have received little attention in Russia, the veritable pogrom
conducted
in Eastern Prussia and the terrorizing of Berlin by the Soviets upon their arrival are widely known in the West, while local memories echo the archives in reporting a dangerous environment for occupied
civilians that lasted for years, involving
sporadic rape and depredation by isolated soldiers and bands of
deserters, who
requisitioned women, livestock, and every kind of food reserves at will
from
terrified villagers. While the Soviet narrative
concerning atrocities committed by the occupiers in the 1940s had
always included
a close connection between assaults on property and physical violence,
in this
instance they became dissociated in Soviet memory and discourse. This dissociation was facilitated by the fact that the physical violence committed against defeated populations differed in scale and nature. In truth, the violence resembled
material damages, not only because they occurred together but also because of the treatment of enemy women’s bodies, as the call to simply kill every representative
of the German nation
vanished from Soviet propaganda. The prevailing idea was that appropriating defeated civilians’ property and assets was justified because of the
pillaging suffered by the Soviet population during the war, an
idea of justice reinforced by the well-known shock Soviets experienced
upon
crossing the bor- der
into
defeated
countries,
which
even
in
ruins
were
so
obviously
more
prosper-
ous than their own country. The Soviets also saw—or believed they saw—among
their defeated enemies, from Romanian cities to Prussian farms, the direct outcome of plundering at the hands of the Germans on Soviet soil, from livestock38 to
This point of view
meant that serving oneself was entirely fair and was not mere blind revenge, a justification that also extended to destroying enemy property.40 Although destructive acts, like physical violence against the population, particularly women,
were not addressed in public discourse in the USSR and continue
to this day to be met with silence, this was not the case concerning
the
confiscation of property—including personal
property—belonging to the residents
of defeated territories. At the time, much as would be true today, the
appropriation of war trophies was seen as both legitimate and harmless.41 For
a Soviet ranking officer, the wristwatch was a typical example of such loot, and witness accounts commonly reflect
that it was not unusual for a soldier to wear several watches on
his arm. Tolerance of such obvious evidence of theft from the enemy
reveals the
meaning attributed to it at the time: not only were watches extremely rare in the USSR and buyers
easily found when a soldier
returned home, but a certain compulsiveness with regard to enemy
property was
also perceived as acceptable.42 Frequently
wearing several watches, even if they did not work, and sometimes on both arms, also
mirrors the treatment of
German women, whose age, physical condition, and other personal characteristics seemed to be unimportant to the soldiers who raped
them.
One of the two men also blamed his wife for illegally transporting goods from occupied villas in Germany to Moscow. Appropriating the resources of occupied Germany was regularly blamed on the wives and female relatives of high-ranking officers, who clearly lacked the Soviet morality represented by their husbands, who were too busy with work to remind them of it. Both men expressed similar disgust at this frenzied accumulation, mentioning the quagmire into which they had been dragged by their wives, who were not educated enough to resist the “deleterious bourgeois environment” of defeated Germany.76 There was very prob- ably a grain of truth to these assertions, which were made easier by the fact that Soviet discourse—and prevailing values—had always claimed that the “survival” of prerevolutionary values, among them an attraction to superfluous material wealth, was the fault of women. Nevertheless, these men were apparently more than capable of using their power to appropriate particular items or to place direct orders with prestigious German manufacturers, even if the items were intended for the most part for women, whether spouses or mistresses—another recurrent association with this hunger for objects that contravened Socialist moral values. The fact that, despite repeated appeals, they were not able to rejoin the Party although they were rehabilitated, can be explained—beyond the twists and turns of de-Stalinization—by the renewed strictness of the Khrushchev period concerning personal enrich- ment and philistine behaviors.
Hidden Prewar Soviet Treasures
Analyzing the inventories that
Soviets in occupied territories, whether they remained at home or were evacuated,80 were invited to submit from the end of
1943 in order to assess the losses caused by the enemy, confirms that
on the
eve of the war and after twenty years of Soviet government, the
material
universe of some
citizens was distinctly tainted
with the philistine tastes
described
by Bulgakov. It also indicates that they had not awaited the flood of foreign goods borne by the war to subscribe to Western cultural practices. Most surprising is the fact that they offered such detailed descriptions in the first place. In an apparent paradox, the destruction and theft of the property of millions of Soviet households by the enemy
accentuated
the rehabilitation of material comfort and, in the process, of individual property, that Stalin initiated during the 1930s. The Soviet government, within the framework of a broad investigation of crimes by the occupying forces in the 1940s and the material losses for which they were responsible, invited the inhabit- ants of occupied regions to declare the entirety of their possessions that had been stolen or destroyed.81 The normative discourse concerning objects that had pre-
vailed before the war was sufficiently weakened in this new context for
some of those declaring their losses to reveal, despite the immense poverty of the vast major- ity of their fellow citizens, ownership of property and possessions such as furniture,
clothing,
and musical instruments that revealed tastes diverging considerably from official ethics, however fluctuating they had proven during the interwar
period. The Ekmekchi’s interior, described in intimate detail, calls to mind the set of a Western bourgeois vaudeville more than it does a Soviet-era interior, even of members of the elite. The fact that Samuil Moiseevich, like others in his class, thought it was reasonable to flaunt their prewar lifestyle to the authorities could appear surprising, because a certain amount of discretion was probably advisable at this level of society in the 1930s. Soviet functioning, with its stratified commercial networks, allowed this kind of lifestyle—one of the primary lessons of these inven- tories—but there was no question of justifying it, because each item had been acquired at great cost, sometimes through relationships that enabled individuals to benefit from bargains, but also through inheritance from the prerevolutionary bourgeoisie. This new feeling of impunity was an outgrowth of the fact that the war made it acceptable to display one’s wealth, since what was being reported had already been stolen by the enemy and would only add to the latter’s guilt and final reparations bill. In the preceding cases, this legitimation seemed to suffice and no particular effort was made in the inventories of lost property to call attention to any sense that the owners subscribed to the regime.
_________________________________________
|
||
|
||
ReferencesBrodsky, Joseph, “Spoils of War,” in On Grief and Reason: Essays (New York: Farrar, Straus and Giroux, 1995), 3–21.Google Scholar Regarding the presence of Western goods in post-Stalin-era Soviet society, see Zakharova, Larissa, S’habiller à la Soviétique. La mode et le Dégel en URSS (Paris: CNRS Éditions, 2011)Google Scholar; Alexei Yurchak, Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation (Princeton: Princeton University Press, 2006); Zhuk, Sergei I., Rock and Roll in the Rocket City: The West, Identity, and Ideology in Soviet Dniepropetrovsk, 1960-1985, (Washington: Woodrow Wilson Center Press, 2010).Google Scholar Regarding objects that came from abroad “thanks to” the war, see Dunham, Vera S., In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction (Cambridge: Cambridge University Press, 1976)Google Scholar. Through an interpretation of fiction published during the 1940s, this book demonstrates how, at the end of the war, the Stalin administration was able to create a veritable pact with a large segment of Soviet society by rehabilitating the search for material comfort as fair compensation for the people’s sacrifices and efforts, but also for their political allegiance. The approach of the present study is different, however, because literary texts, important testimony from witnesses of the realities of the period, as well as their shared perceptions, must be understood as constitutive elements of the imaginary of the authors and actors of “primary” sources that are not in themselves narratives. Among many studies of the spoliation of Jewish property and the forms of restitution and compensation, see in particular Dean, Martin, Robbing the Jews: The Confiscation of Jewish Property in the Holocaust, 1933-1945 (Cambridge: Cambridge University Press, 2008)Google Scholar; Constantin Goschler and Philipp Ther, eds., Raub und Restitution. “Arisierung” und Rückerstattung des jüdischen Eigentums in Europa (Frankfurt: Fischer Taschenbuch Verlag, 2003); “Spoliations en Europe,” special issue, Revue d’histoire de la Shoah 186 (2007). Regarding the case of Jews in France, among the many publications that followed studies conducted by the Matteoli Commission (Antoine Prost, Rémi Skoutesky and Sonia Étienne, Aryanisation économique et restitutions (Paris: La Documentation française, 2000)), see Tal Bruttmann, Aryanisation économique et spoliations en Isère, 1940-1944 (Grenoble: Presses universitaires de Grenoble, 2010); Laurent Douzou, Voler les juifs. Lyon, 1940-1944 (Paris: Hachette Littératures, 2002); Florent Le Bot, La fabrique réactionnaire. Antisémitisme, spoliations et corporatisme dans le cuir, 1930-1950 (Paris: Presses de Sciences Po, 2007). The matter of compensation received by victims has been considerably less well studied. For some information, see Voldman, Danièle, La reconstruction des villes françaises de 1940 à 1954. Histoire d’une politique (Paris: L’Harmattan, 1997)Google Scholar. Jessica Reinisch, “Internationalism in Relief: The Birth (and Death) of UNRRA,” in “Postwar Reconstruction in Europe: International Perspectives, 1945-1949,” ed. Mark Mazower, Jessica Reinisch, and David Feldman, Past and Present Special Supplement 6 (2011): 258-89; Laura Hobson Faure, “Un ‘plan Marshall juif’: la présence juive américaine en France après la Shoah, 1944-1954.” (PhD diss., EHESS, 2009). Sophie Cœuré, La mémoire spoliée. Les archives des Français, butin de guerre nazi puis soviétique, de 1940 à nos jours (Paris: Payot, 2007); see also Sumpf, Alexandre and Laniol, Vincent, eds., Saisies, spoliations et restitutions. Archives et bibliothèques au XXe siècle (Rennes: PUR, 2012)Google Scholar. Dreyfus, Jean Marc and Gensburger, Sarah, Des camps dans Paris. Austerlitz, Lévitan, Bassano, juillet 1943-août 1944 (Paris: Fayard, 2003)Google Scholar; Annette Wievorka, Le pillage des appartements et son indemnisation (Paris: La Documentation française, 2000). Hessler, Julie, A Social History of Soviet Trade: Trade Policy, Retail Practices, and Consumption, 1917-1953 (Princeton: Princeton University Press, 2004)Google Scholar; Lewis H. Siegelbaum, Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia (New York: Palgrave Macmillan, 2006); Marina Balina and Evgeny Dobrenko, eds., Petrified Utopia: Happiness Soviet Style (London: Anthem Press, 2009); Crowely, David and Reid, Susan E., eds., Pleasures in Socialism: Leisure and Luxury in the Eastern Bloc (Evanston: Northwestern University Press, 2010)Google Scholar. 60 percent in 1943 according to Edward C. Carter, State Archives of the Russian Federation, Moscow (Gosudarstvennyi Arkhiv Rossiiskoi Federatsii, hereafter “GARF”), collection (fond, hereafter “f.”) 8581, inventory (opis’, hereafter “op.”) 2, file (delo, hereafter “d.”) 59, page (list, hereafter “l.”) 75. GARF, f. 5283, op. 2a, d. 21, l. 81, 86, 95 and d. 44, l. 127v. Gruliev’s family origins, part Russian and part Jewish, support the assumption that he had linguistic knowledge that allowed him to at least minimally navigate Soviet realities and was particularly sensitive to the fate of Jews in Soviet territory. However, his excessively insistant attitude permanently inconvenienced the Soviet authorities. GARF, f. 5283, op. 2a, d. 21, l. 79-79v, 86 and 92-93. Jewish evacuees were also the subject of Gruliev’s demands inquiring about their situation in the region of Saratov, where Russian War Relief (RWR) prepared an aid program. GARF, f. 5283, op. 2a, d. 21, l. 79-79v (July 1944). In a proposal in August 1945, Vladimir Kemenov, president of the Pan-Soviet Society for Cultural Rapprochement between the USSR and Foreign Countries (Vsesoiuznoe Obshchestvo Kul’turnoi Sviazi s zagranitsei, VOKS), suggested to the Commissariat of Foreign Affairs that, as well as the local RWR warehouses and orphanages that benefited from its aid, Carter be taken to visit the emblematic sites that officially representated the martyrdom of the city at the time: the urban reconstruction plan, accompanied by the lead architect, the “Defense of Leningrad” exhibition and the devastated imperial palaces in the area. An additional sign of the importance attributed to the American guest and the role of this official visit in the Soviet staging of the fate of Leningrad, he also planned for a meeting with the Party First Secretary, Petr Popkov, who led the city during the siege, GARF, f. 5283, op. 2a, d. 44, l. 126. Regarding the Stalin-era construction of official memory of the siege of Leningrad, see Kirschenbaum, Lisa A., The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941-1995: Myth, Memories, and Monuments (New York: Cambridge University Press, 2006)CrossRefGoogle Scholar. GARF, f. 5283, op. 2a, d. 44, l. 148-52. Shimon Redlich, Propaganda and Nationalism in Wartime Russia: The Jewish Antifascist Committee in the USSR, 1941-1948 (Boulder: East European Quarterly, 1982); Berkhoff, Karel C., Motherland in Danger: Soviet Propaganda During World War II (Cambridge: Harvard University Press, 2012)CrossRefGoogle Scholar. In other words, ethnic belonging, in terms of Soviet vocabulary and categories. Mordekhai Altshuler, Itsak Arad and Shmuel Krakovskii, Sovetskie evrei pishut Il’e Erenburgu 1943-1966 (Jerusalem: Yad Vashem, 1993), 140-42 and 222, letter dated July 22, 1944. The author of the letter only hinted at the specificity of the fate of Jews under the Occupation, through the still-uncertain numbers of victims: of two hundred thousand Jews before the war, he estimates that about two hundred were, like him, able to return. Regarding discrimination against the survivors of the Odessa ghettoes during the distribution of American donations, see also the letter of Tatiana Mironovna Shapiro, July 1944, ibid., 143-4. Kostyrchenko, Gennadii Vasilievich, Gosudarstvennyi antisemitizm v SSSR ot nachala do kul’minatsii, 1938-1953 (Moscow: Mezhdunarodnyi fond “Demokratiia”/Materik, 2005)Google Scholar, June 1944, 52-57 and Shimon Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet v SSSR 1941-1948. Dokumentirovannaia istoriia (Moscow: Mezhdunarodnye otnosheniia, 1996), November 1944, 123-25. Regarding the renewal of this ancient (and still hotly debated) question due to the opening of the archives, see Kostyrchenko, Gennadii Vasilievich, Tainaia politika Stalina. Vlast’ i antisemitizm (Moscow: Mezhdunaronye otnosheniia, 2003)Google Scholar, and David Brandenberger, “Stalin’s Last Crime? Recent Scholarship on Postwar Soviet Anti-Semitism and the Doctors’ Plot,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 6, no. 1 (2005): 187-204. Georgi Fedorovich Aleksandrov, chief of the propaganda sector of the Central Committee, October 1945, in Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 130. He is the author of a note concerning Soviet artists dated August 17, 1942 that is considered one of the first explicit examples of state-sponsored anti-Semitism in the Soviet Union. Note dated February 19, 1947 from Grigorii Chumeiko, director of the foreign policy sector of the Central Committee, to Andrei Zhdanov, regarding a request by Jewish émigrés of Ukrainian origin to be permitted to be directly in contact with Ukrainian Jewish communities, ibid., 135. See Kostyrchenko, , Tainaia politika Stalina, and Rucker, Laurent, Stalin, Israel et les juifs (Paris: PUF, 2001)Google Scholar. Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 120. Regarding the case of the Poles, see Catherine Gousseff, “‘Kto naš, kto ne naš.’ Théorie et pratiques de la citoyenneté à l’égard des populations conquises. Le cas des Polonais en URSS, 1939-1946,” Cahiers du monde russe 44, no. 2-3 (2003): 519-58; for more concerning the Armenians, see Mouradian, Claire, “L’immigration des Arméniens de la diaspora dans la RSS d’Arménie, 1946-1962,” Cahiers du monde russe 20, no. 1 (1979): 79–110 CrossRefGoogle Scholar. Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 115-16. Regarding the attempts of the Jewish Anti-Fascist Committee to respond to the expectations of foreign correspondents, see in particular the lists of names of Soviet Jews who escaped from different localities, sent abroad by the Committee in 1944, which figured among the accusations leveled against the Committee after the war, GARF, f. 8114, op. 1, d. 973. This explains the presence of numerous documents concerning this question of aid in the archives of the Central Committee preserved at the GARF, whose files were carefully selected by the Ministerstvo Gosudarstvennoi Bezopasnosti (Ministry of Governmental Security), and numerous recopied and/or translated documents (particularly from Yiddish). These were described at length by Abakumov in a note dated December 4, 1950, in which he cited in particular the letter of Mikhoels dated October 28, 1944, which denounced the indifference of the Soviet Red Cross concerning Jews in its distribution of foreign aid: Kostyrchenko, Gosudarstvennyi antisemitizm, 139-47. Curiously, Mikhoels’ famous letter, referred to as a draft in Abakumov’s note, is available in the archives of the Committee in its definitive version, received by Molotov and annotated in his hand on October 29, 1944, more precisely a “certified copy,” Redlikh, Evreiskii antifashistskii komitet, 122. A renaissance facilitated by new legislation and a greater tolerance from which religious denominations represented on Soviet soil generally benefited. Yaacov Ro’i, ed., Jews and Jewish Life in Russia and the Soviet Union (Ilford: F. Cass, 1995). Ro’i, Yaacov, “The Reconstruction of Jewish Communities in the USSR, 1944-1947,” in The Jews Are Coming Back: The Return of the Jews to their Countries of Origin after WWII, ed. Bankier, David (Jerusalem: Yad Vashem, 2005), 186–205 Google Scholar, especially 196-97. GARF, f. 6991, op. 3, d. 28, l. 227. Veniamin Fedorovich Zima, Golod v SSSR 1946-1947 godov. Proiskhozhdenie i posledstviia (Lewiston: The Edwin Mellen Press, 1999), 146. See also Woodbridge, George, ed., UNRRA: The History of the United Nations Relief and Rehabilitation Administration, 3 vols (New York: Columbia University Press, 1950)Google Scholar. Reinisch, “Internationalism in Relief.” Food aid for the Republics of Byelorussia and Ukraine represented respectively 49 percent and 53 percent of the aid sent by UNRRA in the equivalent of US dollars, followed by supplies for industrial reconstruction (29 percent and 28 percent), clothing, textiles, and shoes (11.5 percent and 9 percent), supplies for agricultural reconstruction (9 percent) and medical equipment and supplies (1.6 percent and 1.3 percent). See Woodbridge, UNRRA, 2: 250. UNRRA, Economic Rehabilitation in the Ukraine, Operational Analysis Papers, 39 (1947), 68 and 72; UNRRA, Economic Rehabilitation in Byelorussia, Operational Analysis Papers, 48 (1947), 42 and 49, n. 2. According to this final report, 70 percent of the foodstuffs sold in Byelorussian shops during the spring and summer of 1946 came from the UNRRA, even though the Soviet government had not confirmed this figure. Other supply sources in which UNRRA goods were not commercialized were the famous gastronom food shops in which un-rationed luxury goods were sold at prices affordable only to the privileged few in Soviet society, as well as the kolkhozian markets, where access was more democratic, but whose prices were also incomparably higher than those of rationed goods sold in government shops. Regarding the Soviet postwar distribution system, see Hessler, Social History. UNRRA, Economic Rehabilitation in the Ukraine, 77-78; UNRRA, Economic Rehabilitation in Byelorussia, 53-54. Johnston, Timothy, Being Soviet: Identity, Rumour, and Everyday Life under Stalin, 1939-1953 (Oxford: Oxford University Press, 2011), 95–97;CrossRefGoogle Scholar the author neglects the omnipresence of zagranichnye podarki in Soviet reports from the 1940s, however. GARF, f. 9501, op. 5, d. 315, l. 2-2v. “We prisoners, we have heard talk about gifts from abroad that had worried camp authorities ... In the lists, these woolen marvels were designated as “second hand,” which was far more expressive, understandably, than “used” or obscure initials such as “w/u” (was used), which are not comprehensible for a man of the camp.” Varlam Chalamov, “Prêt-bail,” Récits de la Kolyma (Lagrasse: Verdier, 2003), 506. Zubkova, Elena Yu. et al. eds., Sovetskaia zhizn’, 1945-1953 (Moscow: ROSSPEN, 2003), 83–88 Google Scholar. Apparently, Gulag prisoners were also aware of being victims of the rapacity of local leaders: “Worn-out knitted suits, second-hand sweaters and jumpers collected on the other side of the ocean for the detainees of the Kolyma had been absconded with by the wives of the Magadan generals who had almost fought over them,” Chalamov, “Prêt-bail,” 507. Russian State Archives of Social and Political History, Moscow (Rossiiskii Gosudarstvennyi Arkhiv Sotsial’no-politicheskoi istorii, hereafter “RGASPI”), f. 17, op. 122, d. 139, l. 83-92. Regarding the absence of recognition by Russian historiography and, more generally, by Russian society of the behavior of Red Army soldiers in Germany, see Budnitskii, Oleg, “The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 10, no. 3 (2009): 629–82 CrossRefGoogle Scholar, especially 635 and following. Naimark, Norman M., The Russians in Germany: A History of the Soviet Zone of Occupation, 1945-1949 (Cambridge: Harvard University Press, 1995)Google Scholar; Krisztián Ungváry, The Siege of Budapest: 100 Days in World War II (New Haven: Yale University Press, 2005). See the letter from a Red Army soldier and former kolkhozian on his arrival in Prussia, Eastern: “They took the livestock from the best farms in Europe. Their sheep are the best Russian merinos, and their shops are piled with goods from all the shops and factories of Europe. In the near future, these goods will appear in Russian shops as our trophies,” Merridale, Catherine, Ivan’s War: Life and Death in the Red Army, 1939-1945 (London: Faber and Faber, 2005), 260.Google Scholar RGVA, f. 32900, op. 1, d. 458, l. 42-42v, 94-5, 98 and 112-16. Budnitskii, “The Intelligentsia Meets the Enemy,” 633. “The jamboree involved no guilt. Even today, the veterans can talk of it without embarrassment, as if recounting a particularly fruitful rummage sale. Getting the best things was a sign of skill, of concern for one’s family, of an ability to deal with the new beast, capitalism,” Merridale, Ivan’s War, 279. The retouching of the famous photograph by Evgenii Khaldei showing a Red Army soldier who had climbed to the top of the Reichstag, his arm holding the Soviet flag initially decorated by several wristwatches, does not contradict this idea of tolerance, but demonstrates instead the widespread nature of this practice, which led Khaldei, having chosen his model, to not even notice this detail until later. Upon exiting the cellar in which she had hidden after the Russians arrived, a woman from Berlin described one of her first sightings of the invaders, before she was serially raped a few hours later, as follows: “On the road, the Russians had climbed onto freshly stolen bicycles. They taught each other to ride, holding themselves as stiffly as Susi, the female chimpanzee in the zoo, crashing into trees and bursting into laughter like children,” Une femme à Berlin. Journal, 20 avril-22 juin 1945 trans. Françoise Wullmart (Paris: Gallimard, 2006). The author of the journal expressed pleasure at having witnessed this ambivalent scene. See also the autobiographical narrative of Sándor Márai concerning the beginnings of the Soviet occupation of Hungary, Memoir of Hungary, 1944-1948, trans. Albert Tezla (Budapest: Corvina, 1996) as well as his novel, Libération, written at the end of the siege of Budapest but published posthumously (Paris: Albin Michel, 2007). Gelfand, Wladimir, Deutschland-Tagebuch, 1945-1946. Aufzeichnungen eines Rotarmisten (Berlin: Aufbau-Verlag, 2005), 78–82.Google Scholar This kind of scene became commonplace in descriptions of the good female Soviet with respect to German women, who had allegedly become rather wild. ___________________________
* "One
Soviet diarist, however, named Vladimir Gelfand, turned this
disjunction to his advantage, and the day after learning to ride a
bicycle he felt sufficiently at ease to call on a German woman and her
daughter, who had been raped; the woman asked him to protect
them against his compatriots, an offer that he politely
declined" - Nathalie Moine
Original text from the diary of Vladimir Gelfand. Entry from 25.04.1945: Berlin. Spree. The infantry yesterday and the night before yesterday forced the Spree and fought at the railroad tracks. And we - the headquarters of the division, settled until now on one of the coastal streets of Berlin suburbs in large dilapidated multi-storey buildings. Now we have left and are waiting at the bank of the Spree - we will force it. Events are changing so rapidly that they do not always have time to capture the imagination and sometimes it is so difficult, but necessary, to capture the strongest moments in my life that I am ready to forget everything else specially for this purpose. The day before yesterday, in the suburbs of Berlin riding a bicycle (by the way, the day before I learned to ride this wonderful, so it seemed to me, machine), I met a group of German women with knots, suitcases and bales - they are returning home, - I thought locals and, having made 2 circles on the highway, tried to see them closer. But suddenly they all rushed to me in tears and said something in German that was not quite clear. I decided that it was hard for them to carry their belongings and offered them my bicycle. They nodded their heads, and suddenly they looked at me with such emerald eyes, so damnably sharp that somewhere in the depths of my heart a fire of passion flickered, and I convinced myself of the necessity of finding out the cause of these women's suffering. They talked for a long time, explained a lot, and their words merged and melted in an elusive German shorthand. I asked the Germans where they lived in broken German and inquired why they had left their home, and they told me with horror of the grief which the front-line soldiers had caused them on the first night of the Red Army's arrival here. They lived not far from where we were standing and my bike rides, so I was free to go to their house and thoroughly understand the whole story, especially since I was most attracted to the wonderful girl who had become so accidentally and so unexpectedly for herself and her parents the perpetrator of so many experiences. I went with them. I will interrupt for a moment. Dozens of toothy Bostons are rumbling through the air, accompanied, it seems, by our fighters. They are flying to the center of Berlin, and so harmoniously combines all this melody of victory (the menacing singing of "Katyusha", the hum of planes, the bellowing of our guns) with my mental mood. But I will continue my story. They lived well. A huge two-storied house with luxurious furnishings, magnificent interior decoration and painting of walls and ceiling. The family was numerous. When our soldiers came, they forced everyone into the basement. And the youngest of all the adults and the most beautiful, perhaps, was taken away with them and mocked. - They poked here," the beautiful German explained, pulling up her skirt, "all night long, and there were so many of them. I was a girl," she sighed and cried. They spoiled my youth. There were old, pimply ones among them, and they were all pawing at me, all poking me. There were at least twenty of them, yes, yes," and she burst into tears. - They raped my daughter in front of me," put in the poor mother, "they may come and rape my girl again. - At this again everyone was horrified, and bitter sobs ran from corner to corner of the cellar where my hosts had brought me. - Stay here," the girl suddenly rushed to me, "you will sleep with me. You can do whatever you want with me, but you're the only one! I'm ready to fic-fic with you, I agree to anything you want, but save me from the masses of people with these kind of dick....! She showed and talked about everything, and not because she was vulgar. Her grief and suffering exceeded shame and conscience, and now she was ready to strip naked in public, only not to be touched by her tortured body, not to touch what for years could still remain untouched, and which so suddenly and rudely had been [...] Her mother begged me along with her. - Don't you want to sleep with my daughter?! The Russian comrades who were here, they all wanted to! They may come, or new twenty will appear in their place, and then my grief is undivided! The girl began to embrace me, begging me, smiling broadly through her tears. It was difficult for her to persuade me, but she tried to use everything that is in the art of a woman, and played her part well. I, inclined to everything beautiful, was easily attracted by shining eyes, but military duty is above all and I decided first of all to take advantage of the position, and secondly to help people. diary entry sheets: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 ___________________________
The first Soviet cameras were as rare as they were mythical, because they were produced in the model orphan camp (besprizorniki) called Felix Dzerzhinsky. The FED 1 came out in 1934, and one was produced for every five hundred inhabitants in 1937. Photography development material was just as scarce and expensive, meaning that amateur photography remained quite limited before the 1950s. See Narskii, Ivan, Fotokartochka na pamiat’: semeinye istorii, fotograficheskie poslaniia i sovetskoe detstvo (avtobio-istoriograficheskii roman) (Cheliabinsk: Èntsiklopediia, 2008), 317–18.Google Scholar A revealing fact concerning the perspective of contemporary Russian society, including the intelligentsia, on this aspect of the war is that the first group photograph of the three child-heroes of a recent novel was taken by an old, patriotic military doctor who had a “superb trophy camera,” revealing interesting prerevolutionary manners in private scenes. Ulitskaia, Liudmila, Zelenyi shater (Moscow: Èksmo, 2011), 22–25.Google Scholar Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 205, January 14, 1946. Ibid., 267, May 22, 1946, and 302, August 27, 1946. He most likely learned these skills in May 1946, when he was in frequent contact with a cultivated Polish family who came from regions annexed by the USSR. Ibid., 308, September 11, 1946. Ibid., 306, September 6, 1946, and 308, September 7, 1946. These photographs of the occupation echo the better-known and certainly more widespread practice of German soldiers in occupied territory photographing both young women and scenes of atrocity. Still, Gelfand’s journal does not seem to indicate that his goal was to photograph traces of the war. Ibid., 269, letter to his mother dated May 27, 1946. Gelfand was certainly predisposed towards photography: he regularly had his portrait taken by professional photographers and mailed numerous snapshots to his mother and his other women correspondents. He also papered the walls of his room in Germany with purchased and found photographs. In addition to utilitarian clothing, Gelfand’s mother ordered a radio receiver through him, ibid., 181, letter dated November 15, 1945. Knyshevskii, Pavel, Moskaus Beute. Wie Vermögen, Kulturgüter und Intelligenz nach 1945 aus Deutschland geraubt wurden (Munich: Olzog Verlag, 1995)Google Scholar. Budnitskii, “The Intelligentsia Meets the Enemy,” 657. Regarding the frenzied mailing of packages by the Germans during occupation, including from the USSR and particularly from the Ukraine, see Aly, Götz, Hitler’s Beneficiaries: Plunder, Racial War, and the Nazi Welfare State, trans. Chase, Jefferson (New York: Metropolitan Books, 2007)Google Scholar. Merridale, Ivan’s War, 281. Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 180, letter to Gelfand from his mother dated November 15, 1945, in which she asked him not to write her any longer at her work address, and particularly to send no packages. Edele, Mark, Soviet Veterans of the Second World War: A Popular Movement in an Authoritarian Society, 1941-1991 (Oxford: Oxford University Press, 2008), 30.CrossRefGoogle Scholar Gelfand left Germany in more modest circumstances, with two “small but heavy” suitcases and two bags. Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 312, September 26, 1946. Ibid., 204-5, January 14, 1946, and 211, January 21, 1946. Ibid., 176-77, November 6, 1945. Knyshevskii, Moskaus Beute. Knyshevskii, Pavel N., Dobycha: Tainy germanskikh reparatsii (Moscow: Soratnik, 1994), 120–21.Google Scholar Gelfand, Deutschland-Tagebuch, 218, letter to his mother, January 26, 1946: purchase of a “good” receiver with five lamps for four thousand marks; 280, June 23, 1946: a radio valued at two thousand marks that he traded for two suits; 300, testimony of August 28, 1946. Vaissié, Cécile, Russie: une femme en dissidence. Larissa Bogoraz (Paris: Plon, 2000), 39.Google Scholar Valérie Pozner, “Le sort des films trophées saisis par les Soviétiques au cours de la Seconde Guerre mondiale,” in Sumpf and Laniol, Saisies, spoliations et restitutions, 147-64. See Fürst, Juliane, Stalin’s Last Generation: Soviet Post-War Youth and the Emergence of Mature Socialism (Oxford: Oxford University Press, 2010)CrossRefGoogle Scholar, especially 200-49. Edele, Soviet Veterans, 91. GARF, f. 5446, op. 49a, d. 467, l. 12-18. Regarding reparations policies, see Fisch, Jörg, Reparationen nach dem Zweiten Weltkrieg (Munich: C. H. Beck, 1992)Google Scholar. GARF, f. 5446, op. 49a, d. 2848, l. 1-3, I am grateful to Juliette Cadiot for bringing the existence of this file to my attention. Regarding the participation of the commercial authorities of the government in the black market as an invariable feature of the operation of the Soviet economy, see Tamara Kondratieva, “Les personnes matériellement responsables sous le régime de propriété socialiste,” in Les Soviétiques. Un pouvoir, des régimes, ed. Tamara Kondratieva (Paris: Les Belles Lettres, 2011), 113-30. Regarding Stalin’s personal involvement in reducing Ponomarenko’s power at the helm of Byelorussia by appointing Gusarov a year earlier on February 27, 1947, see Khlevniuk, Oleg V. et al., Politbiuro TsK VKP(b) i Sovet ministrov SSSR, 1945-1953 (Moscow: ROSSPEN, 2002)Google Scholar, 47n1. The Byelorussian leadership was also denounced for embezzling public resources in order to build private homes, demonstrating similar disinterest in the misfortunes of the citizens whom they served, many of whom were forced to live in earthen huts, and the same profit motive, as some rented out the houses that they built with public funds, or resold them at “speculative” prices. GARF, f. 8131, op. 37, d. 3187, l. 17, report by the prosecutor’s office of the Nikolaev (present-day Mykolaiv) region, April 1946. Regarding this “war of the services,” see Petrov, Nikita, Pervyi predsedatel’ KGB Ivan Serov (Moscow: Materik, 2005)Google Scholar. Except when otherwise stated, this book is the source of information concerning this affair. In his own defense, Serov in turn accused Abakumov of arranging to have twenty carloads of loot delivered to Moscow despite the fact that the war was at its peak, and of having loaded an airplane bound for recently liberated Crimea with trophy goods. Although he was not as highly placed, Sidnev admitting to using SVAG aircraft or Serov’s planes to transport large amounts of seized goods to furnish his Leningrad apartment. See also the repeated use of regular Byelorussian flights and Ponomarenko’s personal airplane to transport several tons of carpets and other highly valuable items back to Minsk, RGASPI, f. 17, op. 122, d. 308, l. 92. Akinsha, Konstantin and Kozlov, Grigorii, Beautiful Loot: The Soviet Plunder of Europe’s Art Treasures (New York: Random House, 1995)Google Scholar; Knyshevskii, Moskaus Beute; Margarita S. Zinich, Pokhishchennye sokrovishcha: vyvoz natsistami rossiiskikh kul’turnykh tsennostei (Moscow: In-t rossiiskoi istorii RAN, 2003). GARF, f. 5446, op. 49a, d. 243, l. 38-39 and 51. However, three individuals arrested in the same case received suspended sentences during their trial in October 1951, after more than three and a half years of detention that had driven one of them to the prison psychiatric ward. The fact that both men used the same arguments can be explained by their proximity, but the theme of a “philistine swamp” (obyvatel’skoe boloto) is a moralistic trope in Bolshevik discourse. Osokina, Elena, Zoloto dlia industrializatsii: “TORGSIN,” (Moscow: ROSSPÈN, 2009)Google Scholar, especially 83-102 and 118-46. “Exactly a minute later a pistol shot rang out, the mirrors disappeared, the display windows and stools dropped away, the carpet melted into air, as did the curtain. Last to disappear was the high mountain of old dresses and shoes, and the stage was again severe, empty and bare,” Mikhail Bulgakov, The Master and Margarita, trans. Richard Pevear and Larissa Volokhonsky (London: Penguin, 1997), 130. Ibid., 163-70. Many of the inventories analyzed for this study were written by individuals evacuated early in the war to the Urals and to Central Asia. The particular relationship between these individuals and their assets is due to several factors. Having left most of their assets and property behind them, they could only imagine the worst, in other words, their total disappearance, and not only at the hands of the enemy. The question of the inventory and the preservation of property left behind by evacuees had, since the beginning of the war, given rise to a series of decrees intended to protect them from indelicate neighbors’ appropriations. GARF, f. 5446, op. 43a, d. 6328. In reality, the situation was far more confused. Many of the evacuees belonged to the Soviet elite and included some individuals of Jewish origin who may have been doubly concerned about their property. Regarding the social profile of evacuees and their experience of the war, see Manley, Rebecca, To the Tashkent Station: Evacuation and Survival in the Soviet Union at War (Ithaca: Cornell University Press, 2009)Google Scholar. Moine, Nathalie, “La commission d’enquête Soviet sur les crimes de guerre nazis: entre reconquête du territoire, écriture du récit de la guerre et usages justiciers,” Le Mouvement social 222, no. 1 (2008): 81–109.CrossRefGoogle Scholar Vaissié, Russie: une femme en dissidence, 61-62. “If we leave aside ninety million peasants who prefer to sit on wooden benches, boards or earthen seats, and in the east of the country, shabby carpets and rugs, we still have fifty million people for whom chairs are objects of prime necessity in their everyday lives,” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, trans. John Richardson (London: Frederick Muller, 1965), 118. Grossman, Vassily, Life and Fate, trans. Chandler, Raymond (London: Harvill Press, 1995), 81.Google Scholar The average worker’s salary in the 1930s was three hundred rubles. GARF, f. 7021, op. 28, d. 68, act 133. Obviously, evaluating market prices at the time of the creation of the act by the commissions distorts matters considerably: the coat was probably purchased for a far lower price, depending on when, and especially how, it was bought. See Moine, Nathalie, “Évaluer les pertes matérielles de la population pendant la Seconde Guerre mondiale en URSS: vers la légitimation de la propriété privée?” Histoire et Mesure 28, no. 1 (2013): 187–216.CrossRefGoogle Scholar Among a large number of studies of this question, see Kelly, Catriona and Volkov, Vadim, “Directed Desires: Kul’turnost’ and Consumption,” in Constructing Russian Culture in the Age of Revolution, 1881-1940, ed. Kelly, Catriona and Shepherd, David (Oxford: Oxford University Press, 1998), 291–313.Google Scholar Note that the acts only rarely indicate victims’ professions. GARF, f. 7021, op. 28, d. 68, act 121. GARF, f. 7021, op. 28, d. 31, l. 142. Regarding the official cult devoted to Pushkin, particularly during his jubilee year in 1937, see Platt, Kevin M. F. and Brandenberger, David, eds., Epic Revisionism: Russian History and Literature as Stalinist Propaganda (Madison: University of Wisconsin Press, 2005)Google Scholar. This author was found among the small travel kit that Strum’s mother took with her when she entered the Berdichev ghetto. It was essentially comprised of her most precious books, along with photographs, letters, and the basic necessities for sleeping, eating, and continuing to practice medicine. Her description serves to connect Anna Semenovna to an intelligentsia of Russian culture that was intimately familiar with nineteenth-century Russian-language authors and also possessed some acquaintance with certain French literary texts (she continued to give French lessons in the ghetto), whereas Ukrainian plebeians reminded her of “what [she]’d forgotten during the years of Soviet regime—that [she] was a Jew,” Grossman, Life and Fate, 81. It can easily be imagined that the same kind of self-representation operated in these somewhat dry lists of literary works. As opposed to Semenovna, however, who represented the intelligentsia which holds material possessions in contempt, victims of pillaging registered such cultural references as a sort of material comfort that was certainly equally meaningful to them, outside of the question of possible financial compensation. The painting in question is “A Morning in a Pine Forest” by the painter Ivan Ivanovich Shishkin (1832-1898), exhibited in the Tretiakov Gallery in Moscow and in mass reproduction even to the present day, particularly on boxes of chocolate manufactured by the well-known “Krasnyi Oktiabr’” factory. In Ilf and Petrov’s novel, the twelve chairs belonged to a certain Vorobianinov, marshal of the nobility converted into a government employee after the revolution. Learning that one of them contained an inestimable treasure, a discovery that launches the novel’s plot, he recalls the vanished salon of his former provincial home: “He clearly remembered the drawing room in his house, and its symmetrically arranged walnut furniture with curved legs, the polished parquet floor, the old brown grand piano, and the oval black-framed daguerreotypes of high-ranking relatives on the walls,” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 15. Corny memories for the two satirists, this nostalgia probably did not seem quite as ridiculous to some readers. The ambitious reconceptualization of 1920s lifestyles, which has remained highly theoretical but for which each detail was significant, went so far as to denounce, for example, the production of tea services for a determined number of guests (six or twelve depending on convention), which tended to preserve a mode of sociability oriented towards the domestic living space instead of promoting spending all of one’s time in the collective living space of the canteen. V. S., “Oformlenie byta. Proizvodstvennye organizatsii ne raskachalis’,” Iskusstvo v massy 4 (1930): 22-23, cited in Karen Kettering, “‘Ever More Cosy and Comfortable’: Stalinism and the Soviet Domestic Interior, 1928-1938,” Journal of Design History 10, no. 2 (1997): 119-35, here 126. The fact that Evdokia Samoilovna lists a tea service that is both made of expensive material and designed for a large number of guests, shows the extent to which prescriptions had limited influence, but also how the context of the war often permitted an inversion of values in terms of material possessions. GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 184. When she wrote her declaration, Iantovskaia was living in a house in Chirchik, a new city in Uzbekistan thirty kilometers from Tashkent. She was separated from her husband, who had disappeared in the Urals during the early stages of the evacuation. Like so many other evacuees, her standard of living had declined, although she claimed to be receiving a monthly income of one thousand two hundred rubles. Her letter is marked by virulent “anti-Kraut” Soviet patriotism, but her primary motivation was certainly related to her fierce desire to be reimbursed, leading her to include, amid dishes and pots and pans, six gold teeth and six dental crowns in the inventory. The anachronism suggested by this latter point, particularly given by a Jewish evacuee should not be surprising. The mercantile value of gold teeth was not first discovered by those who pilfered them from cadavers. When they needed to, individuals could conceive of having their teeth extracted and reselling them or trading them for bread and other staples. See “Svershilos’. Prishli nemtsy!” Ideinyi kollaboratsionizm v SSSR v period Velikoi Otechestvennoi voiny (Moscow: ROSSPEN, 2012), 98 (respectively November 26 and December 2, 1941). References to children’s furniture are extremely rare in inventories. One evacuee from Kharkov, Iakov Moiseevich Gurevich, mentions a children’s sofa, a small table, and three chairs for his two daughters. He belonged to a comfortable class with a modernist orientation in a number of domains: an expensive piano, a collection of two hundred record albums, and electric domestic items including an oven, kitchen elements, and an iron, GARF, f. 7021, op. 100, d. 53, act 171. Toys are also almost never referred to in inventories. Dmitrii Nikolaevich Golovastikov, an engineer at a factory that manufactured machines in Voronezh, had a similar profile: 250 records, a radio, highly serious reading material—technical, political, a bit of literature—as well as two porcelain dolls with eyes that closed, two “Ded moroz,” and even a string of electric Christmas lights, which is revealing in that such items were only re-authorized in 1936, GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 194. References to children’s bicycles are encountered more frequently, however. Regarding the scarcity of toys in the Stalin-era Soviet Union, see Kelly, Catriona, Children’s World: Growing up in Russia, 1890-1991 (New Haven: Yale University Press, 2007)Google Scholar. GARF, f. 7021, op. 100, d. 53, act 158. GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 166. GARF, f. 7021, op. 100, d. 71, act 194. GARF, f. 7021, op. 28, d. 31, l. 20. Ivan Konstantinovich Aivazovskii (1817-1900), a great lover of the navy and Romantic Russian painter who was popular both before the revolution and in the 1930s. In an article published at the end of the 1930s, Aivazovskii was cited among the painters whose works would best decorate Soviet interiors—provided the art afficionados acquired quality reproductions like those published by Izogiz. This article was typical of the lessons on rigidly defined official definitions of good taste published in the journal and aimed at Soviet middle-class women. Kravchenko, K., “O kartinakh i reproduktsiiakh,” Obshchestvennitsa 15 (1937): 17–19;Google Scholar Arkhip Ivanovich Kuindzhi, Russian landscape artist, 1842-1910. The Soviet government never seemed to have envisioned including in the list of art works taken by the enemy and potentially subject to being returned or compensation, anything other than works taken from museums and other public institutions. See Akinsha, Konstantin, “Stalin’s Decrees and Soviet Trophy Brigades: Compensation, Restitution in Kind, or ‘Trophies’ of War?,” International Journal of Cultural Property 17, no. 2 (2010): 195–216.Google Scholar It was still probably too early for ordinary Soviets to evaluate the changes put in place by the Kremlin regarding religion. See Chumachenko, Tatiana A., Church and State in Soviet Russia: Russian Orthodoxy from World War II to the Khrushchev Years, trans. and ed. Roslof, Edward E. (Armonk: M. E. Sharp, 2002)Google Scholar. GARF, f. 7021, op. 100, d. 53, act 243. “Whose furniture do you want to know about? Angelov, first-guild merchant? Certainly. ... Taken from Angelov on December 18, 1918: Baecker grand piano, one, no. 97012; piano stools, one soft; bureaux, two; wardrobes, four (two mahogany); bookcases, one... and so on. ... The letter V it is. ... In one moment. Vm, Vn, Vorotsky, no. 48238, Vorobyaninov, Ippolit Matveyevich, your father, God rest his soul, was a man with a big heart... A Baecker piano, no. 54809. Chinese vases, marked, four, from Sèvres in France; Aubusson carpets, eight, different sizes; a tapestry, ‘The Shepherd’s Boy’; a tapestry, ‘The Shepherd’s Girl’; Tekke carpets, two; Khorassan carpets, one; stuffed bears with dish, one; a bedroom suite to seat twelve; a dining room suite to seat sixteen; a drawing room suite to seat twelve, walnut, made by Hambs,” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 77-78. Regarding the practice of seizing furniture immediately following the revolution, see the admirable reconstitution of a luxury apartment building in Petrograd by Zakharova, Larissa, “Le 26-28 Kamennoostrovski. Les tribulations d’un immeuble en révolution,” in Saint-Pétersbourg. Histoire, promenades, anthologie et dictionnaire, ed. Meaux, Lorraine de (Paris: R. Laffont, 2003), 473–505.Google Scholar The famous photographs featuring representatives of the former elites add to the stories and testimonies. In the pictures, the figures are standing on a sidewalk awaiting a client, obliged to sell their last possessions during the Civil War to be able to purchase basic necessities. The director of the asylum for the elderly to whom one of the twelve chairs had been attributed resold it to one of the characters in the novel, who pretended to be a perekoupchtchik, i.e., from the perspective of Soviet law, an intermediary illegally purchasing an item, whether or not it was government property, in order to resell it to a client and pocket the difference, Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 54-55. The novel introduces us to the fate of another set of Gambs chairs, sought after in error by a greedy pope: seized from the home of the wife of a Stargorod general, they were given to “Engineer Bruns,” who left the city in 1923 for Kharkov, taking with him all of his furnishings, “and was looking after it very carefully.” He then traveled to Rostov, where he worked for a large cement manufacturer before being invited to work at the Baku refineries, where the furniture henceforth decorated his comfortable dacha, amidst the luxuriant vegetation of a hill overlooking Batumi, making Bruns into an avatar of the colonial elites, ibid., 55, 150, 211 and 287-92. Which did not prevent the technician of the theater from clandestinely reselling the assets assigned to his theater to individuals, in this case to the heroes desperately seeking to acquire such bounty, ibid., 137-38, 164-68 and 280. The Russian version of the article by Larissa Zakharova, “Le 26-28 Kamennoostrovski,” is also entitled “The Twelve Chairs,” an indication of the extent to which the novel, and its moral, were inextricably linked in the Soviet and post-Soviet consciousness, from its publication to the present day, with the fate of the assets of the former tsarist elites. “‘It’s all here,’ he said, ‘the whole of Stargorod. All the furniture. Who it was taken from and who it was given to. And here’s the alphabetical index—the mirror of life! ... It’s all here. The whole town. Pianos, settees, pier glasses, chairs, divans, pouffes, chandeliers... even dinner services,’” Ilf and Petrov, The Twelve Chairs, 77. This disappearance is clearly of variable rapidity depending on social level, age, etc. The nostalgia that developed for the Soviet material domain did not interrupt this process, given the extent to which it was itself a part of a Western mode of commercialization. |
||
© Cambridge University
Press
© Annales
© Nathalie Moine
О потерях и награбленном: культура сталинской эпохи, иностранная помощь и трофейные товары в Советском Союзе в 1940-е годы |
||
20 янв. 2017 Nathalie Moine |
||
Эта статья посвящена притоку и обороту иностранных предметов в Советском Союзе в 1940-е годы, чтобы исследовать особую роль этих предметов во время Второй мировой войны. В ней показано, как распределение гуманитарной помощи пересекалось как с (непризнанием) геноцида советских евреев во время нацистской оккупации, так и со сталинской социальной иерархией. Объясняется, почему стирание происхождения и точных обстоятельств, при которых эти предметы попадали в советские дома, могло в свою очередь использоваться для сокрытия злоупотреблений, которые Красная армия совершала в отношении своих побежденных врагов. Наконец, в книге пересматривается образ советского общества, впервые открывшего для себя роскошь и западную современность во время войны, путем пересмотра места и траектории движения этих предметов в сталинской материальной культуре межвоенного периода. | ||
Статья переведена с французского Джоном Энджеллом. Автор выражает благодарность следующим лицам за щедрую помощь в подготовке этой статьи: Жюльетт Кадио, Франсуа-Ксавье Нерар, Габору Риттерспорну, Брэндону Шехтеру и Полу Шору. | ||
Культура сталинской эпохи, иностранная помощь и трофейные товары в Советском Союзе в 1940-е годы Nathalie Moine
В эссе, озаглавленном "Военные трофеи"¹ Иосиф
Бродский, писавший в эмиграции в Америке, описал влияние иностранных
предметов, привнесенных войной, на его детство в Ленинграде. В его
рассказе трофеи, захваченные у врага - немцев или японцев, - перемешаны
с американскими предметами помощи, включая консервы, радиоприемники и,
прежде всего, фильмы. Эти предметы различного происхождения сыграли
неоценимую роль в формировании его индивидуальности и индивидуальности
его поколения, поскольку они создавали иностранное музыкальное,
кинематографическое, вестиментарное и культурное присутствие в иначе
герметичной советской среде, предоставляя гражданам возможность заявить
о себе как об автономных личностях по отношению к своему политическому
и социальному окружению. Можно утверждать, что культура, описанная
Бродским, - результат косвенных контактов с другими странами, ставших
возможными благодаря войне, - способствовала объединению людей внутри
социально замкнутого поколения. Верно и то, что в целом эти объекты
представляли собой уникальный вызов для советской политической системы
- вызов, который, как метко заметил Бродский, усугублялся постоянным
потоком западных товаров, поступавших нелегальным или легальным путем.
Вплоть до последних дней советского режима эти иностранные предметы
были предметом глубокого увлечения советского населения по причинам
материалистического характера, а также в связи с воспоминаниями о более
или менее мифологизированной культуре.² Предметы сыграли важную роль в создании воображаемого, которое повлияло на развитие чувства идентичности Бродского во время его юности среди руин Ленинграда.³ Примечательно, что в его воспоминаниях происхождение этих предметов размыто: одни были подарками союзников, другие - военными трофеями. Цель данной статьи - восстановить эту картину, но в обратном направлении, изучив обстоятельства, которые привели к появлению этих предметов в городе-мученике Ленинграде и на всей советской территории. В исследовании рассматривается роль широкого круга акторов и политических событий как во время, так и после войны в этом массовом притоке иностранных товаров, а также делается попытка объяснить своего рода безразличие или амнезию бывших соотечественников Бродского в отношении их происхождения. Хотя образ советского существования как единообразно серого, жесткого и, прежде всего, закрытого - война впервые принесла с собой фрагменты западной цивилизации - необходимо воспринимать всерьез, поскольку он исходит из современных рассказов, его также следует подвергнуть сомнению. На самом деле война предоставила всем слоям советского общества возможность продемонстрировать свои довоенные вещи, украденные или уничтоженные врагом, в описях, которые воссоздают гораздо более разнообразные и изощренные вкусы и воображение, чем можно было бы ожидать. Это верно отчасти потому, что они отражают изменения в официальных предписаниях, касающихся вопросов вкуса, которые, начиная с 1930-х годов, реабилитировали стиль, унаследованный от европейского среднего класса XIX века. Таким образом, "Военные трофеи" Бродского ставят под вопрос всю материальную цивилизацию, которую породила революция, то есть не только все предметы, которые ее составляли, но и социальные отношения, которые были связаны с этими предметами, и отношения с изобилием, роскошью и вкусами, которые были западного происхождения. Таким образом, этот вопрос не может быть ограничен окончанием войны, а требует изучения нескольких более ранних периодов, чтобы понять, как война и связанные с ней предметы повлияли на советскую цивилизацию. Более широкое влияние войны на статус объектов не ограничивалось СССР 1940-х годов. На самом деле за последние два десятилетия в исследованиях, посвященных периоду Второй мировой войны, постепенно сформировалось представление о том, что материальный мир гражданского населения стал неотъемлемой чертой "тотальной войны" для каждой воюющей страны. Целью систематического грабежа нацистской Германии было не только приобретение богатств, но и унижение народов побежденных стран. За этим последовала масштабная попытка инвентаризации потерь, понесенных жертвами, в рамках репарационной политики, которая привела к организованной передаче активов всех видов, а также к выплате финансовых компенсаций⁴, в дополнение к беспрецедентному притоку гуманитарной помощи, финансируемой частными и государственными структурами.⁵ Это триединое явление - пиллинг, инвентаризация и возмещение ущерба - потребовало создания специальных административных учреждений в разных странах. Характер и содержание оставленных ими архивов свидетельствуют об общности индивидуального опыта и позволяют ученым проследить историю предметов, включая пожертвования, собранные американскими иммигрантскими общинами и отправленные в СССР, награбленное советскими сановниками на завоеванных территориях и описи, составленные советскими гражданами для декларирования своих личных потерь. Наибольшее впечатление произвела судьба произведений искусства и технологически сложных промышленных объектов,⁶ Именно обычные предметы становились центральными темами политических дискуссий и конфликтов на высшем уровне,⁷ в то же время война оставалась главной заботой большого числа людей, для которых она могла стать либо катастрофой, либо благословением. Таким образом, случай Советского Союза является частью более широкой роли, которую играют предметы и процесс наделения их значениями в военное время. Однако, несмотря на сходство с другими воюющими обществами, СССР сталинской эпохи - сочетание экономики, определяемой дефицитом и глубокой политизацией даже самых незначительных деталей материального имущества индивидов, а также стремление властей полностью контролировать распределение⁸ — уже наделяла предметы особым статусом, который война еще больше изменила. В действительности "Военные трофеи" Бродского касались всех слоев советского общества, даже если их глубокое значение в конечном итоге определялось меняющимися отношениями с материальным комфортом, а также западной культурой и меняющейся политической лояльностью советской элиты. Изобилие из-за границыПосле огромных разрушений, причиненных войной, на советскую территорию хлынул поток иностранных товаров, которые, хотя и были совершенно недостаточны для удовлетворения потребностей населения, все еще обнищавшего после войны, но были встречены с глубоким желанием. Иностранные товары были чрезвычайно разнообразны: от подержанной одежды, собранной американскими благотворительными организациями, до посуды из чистого золота, принадлежавшей нацистским сановникам 1940-х годов. Эти потребительские товары отражают две совершенно разные линии поставок. Первая, начавшаяся примерно в середине войны, представляла собой иностранную помощь, направляемую союзниками или нейтральными странами различными способами советскому населению. Вторая - была плодом интенсивного грабежа, осуществленного советскими войсками после оккупации бывшей вражеской территории.Еврейские организации сыграли важную роль в этой скромной части западной помощи - посылках с жизненно важными предметами первой необходимости. Сталинская администрация с пониманием относилась к огромному количеству эмигрантов из бывшей Российской империи, которые, объединяясь в группы всех мастей, представляли собой естественных доноров. Она прилагала все усилия, чтобы помочь мобилизовать эти группы для оказания помощи советскому населению. Однако отношения между ними никогда не были простыми, поскольку в них повторялись старые конфликты вокруг гуманитарной помощи, которую подозревали в содействии пропаганде и конфликтам еще с первых дней существования Советской России, когда большевики одновременно пытались поощрять и направлять помощь голодающим и еврейскому населению, ставшему жертвой погромов во время гражданской войны. Еврейские доноры часто выражали сомнения и недовольство по поводу того, кто на самом деле получал помощь, и эта атмосфера подозрительности сохранялась в еврейских антикоммунистических кругах на протяжении всей войны. Чтобы противостоять подобной критике, эти группы считали важным проверить, что происходит на местах на освобожденных советских территориях. Начиная с конца 1943 - начала 1944 года, "Русская военная помощь", главная организация, направлявшая американскую гуманитарную помощь, в основном еврейскую,⁹ имела постоянного представителя в Москве, Льва Грулёва.¹⁰ Несмотря на все усилия, доступ в провинции, где ранее проживало сильное еврейское меньшинство, оставался для него закрытым.¹¹ И когда в августе 1945 года его посетил Эдвард Картер, просоветски настроенный американский интеллектуал, администрация Сталина предпочла показать ему города-герои Ленинград и Сталинград,¹² кульминацией его визита стал шахтерский регион Донбасса.¹³ Таким образом, маршрут визитов Картера определяет географию жертв войны, в которой особое внимание уделялось местам, символизирующим героическое сопротивление советского народа, русское наследие и одну из жемчужин промышленной короны сталинской эпохи, но умалчивалось о массовых убийствах евреев. Об этом напряжении, связанном с распределением помощи, неоднократно сообщал властям Еврейский антифашистский комитет, созданный в начале войны Кремлем для мобилизации мнения западных евреев.¹⁴
Работа советского Красного Креста в освобожденных зонах выкристаллизовала их критические замечания. Иностранные организации согласились с тем, что помощь должна распределяться "без различия национальности,”¹⁵ но они также добились принципиального согласия на то, что приоритет будет отдаваться районам с наибольшей концентрацией евреев. Однако в условиях все более открытого антисемитизма населения и местных властей Еврейский антифашистский комитет получал множество писем от людей, жаловавшихся на то, что их исключили из распределения именно потому, что они евреи, что было совершенно противоположно специальной компенсации. Один из выживших в гетто, вернувшийся в свой дом в Одессе, осуждал неумеренное стремление своих сограждан к еврейскому имуществу, относительно редкое в городе, который уже пережил "мебельную катастрофу", когда квартиры евреев были разграблены во время румынской оккупации тремя годами ранее. Термин "катастрофа", который в то время использовался для обозначения геноцида евреев, автор выбрал не случайно, поскольку, по его мнению, эти два события были "генеалогически" связаны. Равнодушие советских властей к лишению имущества выживших евреев, в том числе Чрезвычайной государственной комиссии, ответственной за установление преступлений, совершенных оккупантами, и оценку ущерба, в конечном итоге привело к отрицанию судьбы общины, которую фашисты уже практически уничтожили.¹⁶
Восстанавливающиеся еврейские общины западных регионов СССР,²⁴ которые были нацелены как на религиозное обновление, так и на материальную солидарность с обедневшими соотечественниками-евреями, в конечном счете смогли получить часть иностранной помощи, которая предназначалась для них.²⁵ Как следствие, советские власти часто подозревали их в том, что они служили прикрытием для коммерческой деятельности, связанной с подарками от иностранных евреев. Один из читателей отчета из Житомирской области подчеркнул красным карандашом утверждение о том, что почти каждая еврейская община поддерживала контакт с религиозными американскими евреями, которые присылали им ценные посылки.²⁶ Миссии Администрации ООН по оказанию помощи и восстановлению (ЮНРРА), созданной в Минске и Киеве весной 1945 года, удавалось поддерживать эффективные рабочие отношения с советскими властями, но их небольшой размер и ограничения на передвижение не позволяли им проверять, как созданные советскими властями учреждения в республиках фактически управляют распределением помощи на местах.²⁷ Объем помощи, оказанной ЮНРРА Украине и Белоруссии, был значительно меньше, чем помощь другим освобожденным европейским странам, но, тем не менее, она оказалась крайне важной для населения, особенно продовольственные пожертвования.²⁸ Согласно отчетам местных миссий ЮНРРА, продовольствие, отправленное Организацией Объединенных Наций, за исключением хлеба, составляло большую часть того, что продавалось в магазинах, ответственных за распределение нормированных товаров.²⁹ В начале 1947 года в миссии опасались, что этот источник помощи может закончиться, так как на их глазах ухудшалось снабжение продовольствием и состояние здоровья населения региона.³⁰ Тушенка (солонина), несомненно, была самым архетипичным продуктом среди иностранных продовольственных пожертвований, которые в основном состояли из пайков армии США, и Бродский был не одинок в выражении неизгладимых воспоминаний об этом обычном иностранном продукте питания. Среди людей, для которых все предметы первой необходимости были в жестоком дефиците, пожертвованная одежда также была предметом особой жадности и желания людей. Как и солонина, но более долговечная, одежда ценилась не только потому, что позволяла выжить, но и потому, что давала возможность получить небольшой образец простых западных удовольствий. По этой причине упоминания о помощи одеждой в официальных публичных выступлениях становились все реже по мере того, как росла ее значимость для получателей.³¹ Обычно их называли "заграничными подарками" или "американскими подарками", но точное происхождение подаренной одежды редко было очевидным, хотя это заставляет задуматься о престиже и признании, которые Запад, особенно Соединенные Штаты, получали от своей щедрости. Тем не менее, для рядовых советских граждан главным было не то, откуда взялись эти пожертвованные вещи, а то, как их получить. Использование термина "подарки" (podarki) относилось не столько к тому, каким образом эти иностранные предметы оказались на советской земле, сколько к категории товаров, сочетающих в себе относительное качество и изобилие, что резко контрастировало с нехваткой и низким качеством советских товаров. Фактически эти же предметы иногда называли "американскими вещами". Они воспринимались как самое малое, что могла предоставить культура, которая была настолько материально выше, даже если речь шла о подержанной одежде, даже если ей не хватало советской выносливости. Этих базовых пожертвований, какими бы привлекательными они ни были, было далеко не достаточно, чтобы облегчить глубокие физические страдания русских людей. Собственно, именно этот дисбаланс и стал источником споров: Для одних это была оскорбительно низкая цена, которую западные люди готовы были заплатить, чтобы скрыть свою трусость, а для других - советский режим, унижавший собственный народ, который был вынужден радоваться подаренным вещам, не имеющим ценности на Западе. В одном пропагандистском письме молодая девушка восхищалась зеленым платьем с двумя карманами, рассказывая о себе как о ребенке-жертве войны и дочери ветерана, сражавшегося на фронте.³² Варлам Шаламов с такой же нежностью отзывался об американской одежде,³³ прежде чем продолжить описывать счастье "старперов", поглощающих целые бочки американского солидола, промышленной смазки, поставляемой одновременно с машинами по ленд-лизу, которые использовались для перемещения гор замороженных трупов из ГУЛАГа. Средства, с помощью которых эти предметы присваивались советскими гражданами, также подрывали их первоначальное предназначение. Пирамидальная система комитетов должна была обеспечить их распределение, и эту задачу, как мы видели, взяла на себя советская администрация. Однако на деле помощь иногда скапливалась на складах, куда в первую очередь направлялась местная знать, как, например, в случае с железнодорожными администраторами в Сибирско-Уральском регионе, которые приезжали в сопровождении своих супругов, прислуги и шоферов и забирали лучшую часть того, что хранилось на складах. После них оставалась лишь одежда в плохом состоянии, несоответствующие чулки и бесполезные или неподходящие вещи, теоретические получатели которых оставались загадкой. Американские подарки, которые в конце концов были доставлены, были встречены не только с желанием, но и с гневом, и многие из "достойных бедняков" выразили негодование и даже отказались от подарков, которые считались вдвойне оскорбительными с точки зрения их потребностей и того, что, по их мнению, они заслуживали, а также с точки зрения уважения к чиновникам и их семьям, которым был предоставлен первый выбор. Новость о скандальном состоянии подаренной одежды получила широкое распространение и была повторена по всему СССР вплоть до Магадана.³⁴ В действительности жены высокопоставленных чиновников в Беларуси ждали прибытия сокровищ из Германии, обозначенных как "трофеи" или "репарации", с гораздо большим нетерпением, чем одежды и обуви из ЮНРРА.³⁵ Предметы, находившиеся в коробках этих двух разных по происхождению вещей - иностранных пожертвований и "трофеев", - в целом хранились в одних и тех же местах, но отличались по двум ключевым параметрам: как они были собраны и какова их стоимость. Действительно, прибытие "трофейного имущества" гораздо ярче запечатлелось в советской памяти, чем помощь, представляющая солидарность союзников. Эта добыча неразрывно связана с крайним насилием, которым сопровождалась оккупация Красной армией побежденных стран. Однако поведение советских войск по отношению к гражданскому населению, в частности систематические изнасилования женщин, до сих пор остаются на Востоке практически непризнанными.³⁶ Местные и региональные госслужащие не одни лакомились щедротами, хранившимися на складах, в сопровождении своих домочадцев. В подобном поведении обвиняли первого секретаря партии в Белоруссии, члена ЦК Пантелеймона Пономаренко. Этот знаменитый вождь партизан во время войны, видимо, не стесняясь, предлагал лучшее из того, что небрежно хранилось на территории центральной базы Белглавснаба в Минске, руководителям республики или оставлял себе. Одним из первых и самых зрелищных проявлений жестоких разгромов со стороны оккупантов-советов, которые достигли своего апогея в Германии, был разгром Будапешта.³⁷ Хотя в России им уделялось мало внимания, настоящий погром, проведенный в Восточной Пруссии, и терроризирование Берлина советами по их прибытии в Германию, широко известны на Западе, в то время как местные воспоминания перекликаются с архивами, сообщая о опасной среде для оккупированных гражданских лиц, которая продолжалась в течение многих лет, включая спорадические изнасилования и грабежи со стороны отдельных солдат и групп дезертиров, которые реквизировали женщин, скот и все виды продовольственных запасов по своему усмотрению у напуганных деревенских жителей. В то время как советский нарратив, касающийся зверств, совершенных оккупантами в 1940-х годах, всегда включал тесную связь между нападениями на имущество и физическим насилием, в данном случае они стали разделенными в советской памяти и дискурсе. Это разделение было облегчено тем фактом, что физическое насилие, совершенное против побежденных народов, различалось по масштабу и характеру. По правде говоря, насилие напоминало материальные повреждения, не только потому, что они происходили вместе, но и из-за отношения к телам вражеских женщин, так как призыв просто убить каждого представителя немецкой нации исчез из советской пропаганды. Преобладала идея, что присвоение имущества и активов побежденных граждан было оправдано из-за грабежей, которым подвергалось советское население во время войны, идея справедливости, усиленная хорошо известным шоком, который советские люди испытали, пересекая границу в побежденные страны, которые находились даже в руинах были настолько очевидно более процветающими, чем их собственная страна. Советы также видели — или верили, что видят — среди своих побежденных врагов, от румынских городов до прусских ферм, прямой результат грабежей, совершенных немцами на советской земле, от скота³⁸ до трамваев, включая ценные предметы, найденные в квартирах бывших оккупантов.³⁹ Эта точка зрения означала, что обслуживать себя было вполне справедливо и не являлось простой слепой местью, что также оправдывало уничтожение имущества врага.⁴⁰ Хотя разрушительные действия, как и физическое насилие против населения, особенно женщин, не обсуждались в публичных дискуссиях в СССР и до сих пор остаются в тени, это не касалось конфискации имущества, включая личное имущество, принадлежащее жителям побежденных территорий. В то время, как и сегодня, присвоение военных трофеев считалось как законным, так и безвредным.⁴¹ Для советского старшего офицера наручные часы были типичным примером такой добычи, и в свидетельствах часто упоминается, что не было необычным видеть солдата, носящего несколько часов на руке. Терпимость к таким очевидным доказательствам как кражи у врага, показывает, какое значение придавалось этому в то время: не только потому, что часы были чрезвычайно редкими в СССР и легко находили покупателей, когда солдат возвращался домой, но и потому, что определенная навязчивость в отношении вражеского имущества также воспринималась как приемлимая.⁴² Часто носить несколько часов, даже если они не работали, и иногда на обеих руках, также отражало отношение к немецким женщинам, возраст, физическое состояние и другие личные характеристики которых казались неважными для солдат, которые их насиловали. Популярность велосипедов, которые в то время все еще были редкостью в СССР, является отличной иллюстрацией той легкости, с которой трофеи приобретались и демонстрировались. Даже советские граждане из привилегированных слоев общества не знали, как ездить на велосипеде, но, вместе с тем, они совсем не стеснялись показывать свою неуклюжесть. Все знали, что их приобретение вполне могло быть связано с изнасилованием или убийством, и вид советских людей, с детским восторгом обучающихся ездить на велосипедах, отражает образ, часто упоминаемый побежденными народами: варвары, чье абсолютно наивное поведение резко контрастирует с жестокими действиями, совершенными теми же самыми солдатами.⁴³ Один советский дневникописец по имени Владимир Гельфанд обратил это несоответствие себе на пользу: на следующий день после того, как он научился ездить на велосипеде, он почувствовал себя достаточно непринужденным, чтобы обратиться к изнасилованной немке и ее матери; женщина попросила его защитить их от его соотечественников, от чего он вежливо отказался.* ⁴⁴ Немного позже, одетый в элегантный гражданский костюм, который, вероятно, был сшит для него в Германии, он сфотографировался, катаясь на велосипеде, что было необычным среди его современников. Этот снимок свидетельствует о его ловкости, но прежде всего позволил переосмыслить и поднять на другой уровень его стремление к предметам. На самом деле, хотя камеры (фотоаппараты) с 1920-х годов восхвалялись в советской пропаганде, в реальности они были очень редки и являлись еще более популярным трофейным предметом, чем велосипеды или часы, которые рассматривались как чисто практичные.⁴⁵ Камеры вводили их владельцев в совершенно новую культурную практику и были источником большого удовлетворения среди представителей интеллигенции, которым повезло их заполучить.⁴⁶ Молодой Гельфанд получил свою собственную камеру в январе 1946 года, возможно, на черном рынке Александерплац в Берлине, где все виды товаров обменивались более или менее скрытно.⁴⁷ Во время своего продолжительного пребывания в Германии он использовал камеры как обменные предметы, но в конечном итоге научился их использовать и пытался приобрести оборудование, необходимое для проявки своих собственных фотографий.⁴⁸ Затем он начал делать портреты своих женских завоеваний, великий проект своего опыта оккупации, а также людей, которых он встречал, и городов, и пейзажей, через которые он путешествовал.⁴⁹ Эта новая страсть даже начала заменять ему его дневник.⁵⁰ Радиоприемник, фонограф и пишущая машинка также были востребованы советскими гражданами, которые в основном разделяли культурную вселенную Запада, чувство общих ценностей, которое помогало советским людям меньше беспокоиться о точных обстоятельствах приобретения таких предметов.⁵¹ Трофейные товары, помимо выполнения функции своего рода компенсации, также предоставляли доступ к миру, который развил современную культуру, к которой стремились все советские люди — как лидеры, так и обычные граждане. В результате напряженность между политической моделью, представленной сталинским СССР, и материальными стремлениями создала сложности, которые неизбежно привели к ограничениям на то, кто должен иметь доступ к предметам, конфискованным у врага. Происходя из жажды мести войск и общего метода компенсации у населения, все еще обнищавшего из-за грабежей оккупационных сил и лишений войны, трофейные товары также представляли риск разжигания массового неповиновения и опасного увлечения западной цивилизацией. Тем не менее, по крайней мере вначале, советские лидеры, по-видимому, поощряли и в определенной мере помогали организовать это открытие западной материальной культуры, при этом стремясь обеспечить, чтобы доступ оставался стратифицированным. 26 декабря 1944 года, когда Красная армия приближалась к германской территории, был издан указ, разрешающий солдатам ежемесячно отправлять посылки с фронта. Вес посылок варьировался в зависимости от воинского звания: пять килограммов для рядовых солдат, десять килограммов для офицеров и пятнадцать килограммов для генералов.⁵² Указ привлек внимание как открытое приглашение солдатам захватывать все, что они могли, и как интерпретация в то время германской политики, разрешающей солдатам Красной армии и другим гражданам Германии на оккупированных территориях отправлять почтовые посылки. Хотя он выражал моральное неодобрение указа, один советский офицер тем не менее оправдывал его в своем дневнике, отмечая, что «каждый месяц немецкому солдату разрешалось отправлять домой посылку весом шестнадцать килограммов с захваченных территорий».⁵³ Взрывное увеличение числа посылок, последовавшее за этим указом, неизбежно превысило возможности почтовой службы. Например, в Курске сотрудники специально назначались для обработки посылок, отправленных с фронта.⁵⁴ Количество ежемесячно разрешенных посылок позже было сокращено, но оно никогда не соответствовало спросу, вынуждая солдат прибегать к различным формам хитрости. Обычные посылки, отправляемые членам семьи через почтовую службу или другими каналами, стали рассматриваться как настоящее обязательство для солдат, которым повезло находиться за границей. Мать Гельфанда даже размещала заказы на взрослую и детскую одежду и другие ценные предметы, добавляя, однако, что он должен быть осторожен, даже если значительная часть их переписки касалась подобных просьб.⁵⁵ Приобретение товаров в оккупированных зонах через черный рынок или в различных магазинах было еще проще благодаря проницаемости границ. В дневнике Гельфанда Берлин кажется эпицентром его желаний из-за черного рынка на Александерплац и дополнительной концентрации торговли возле бывшего Рейхстага. Однако в действительности черный рынок Берлина охватывал практически каждую улицу, дом и подворотню, каждое кафе в городе, заполненное нищими и полное возможностей обменивать предметы и еду на деньги и другие бартерные товары.⁵⁷ Даже когда советские власти пытались искоренить эту торговлю, по крайней мере в таком знаковом месте, как Александерплац, их усилия, по-видимому, оказались напрасными. В ноябре 1945 года Гельфанд, под предлогом чистки своих сапог, привлек массу продавцов, скрывающих свой товар под одеждой. Пока чистильщик обуви натирал его обувь воском, он приобрел рубашку, кожаную куртку, несколько пар носков и перчаток прямо под носом у советских патрулей, следивших даже за действиями офицеров.⁵⁸ Институционализированная передача трофеев, захваченных у врага, которая вскоре была преобразована в официальную политику репараций,⁵⁹ предоставила возможность для индивидуальных советских граждан, или, по крайней мере, для некоторых из них, потому что власти, ответственные за систематический сбор трофейных активов, также регулировали их приобретение старшими офицерами: начиная с июня 1945 года, генералы Красной Армии получали автомобиль бесплатно, а рядовые офицеры могли получить либо велосипед, либо мотоцикл. Генералам также было разрешено приобретать вертикальное или рояльное пианино, радиоприемник, охотничье ружье и наручные часы, карманные или маятниковые часы. Генералы и офицеры также могли получить за плату ковры, гобелены, меха, чайные сервизы, камеры и другие ценные товары.⁶⁰ Возможность приобретения трофейного имущества от советской оккупации была очевидным привилегием, что позволило Гельфанду приобрести радиоприемник за четыреста марок, который на открытом рынке в Берлине стоил бы в десять раз дороже.⁶¹ Оккупация побежденных стран позволила получить разрешенный доступ к уровню роскоши, который фактически организовывался правительством, что усиливало социальные иерархии в советском обществе. Служба на иностранной территории как гражданским, так и солдатом сама по себе была преимуществом, независимо от звания, но для элиты, которая не делала усилий скрывать свою удачу, власти резервировали самые лучшие предметы. Диссидентка Лариса Богораз рассказывает, что в непосредственный послевоенный период дочери генералов, служивших в Германии, носили платья, которые резко отличались от всех остальных благодаря тканям и узорам, которые их отцы присылали из Берлина. Она заключила: «Это был послевоенный вкус — новые платья, вырезанные из роскошных западных тканей». Привилегия была тем более заметна, что она включала не только ткань, но и крой платья, что делало их похожими на «молодых немецких девушек», сходство, которое явно считалось весьма уважаемым и даже завидным.⁶² Богораз также записала тот факт, что ее дядя, генерал, служивший в Германии, привез ей куски ткани. Открытое присвоение моды и культуры завоеванных народов было широко распространенным явлением в послевоенном СССР, что, как предполагает демонстрация трофейных фильмов, как правило, поощрялось Кремлем. Культурное открытие, предложенное войной, на самом деле было очень эклектичным, позволяя аспектам американской культуры соседствовать с элементами старой Центральной Европы.⁶³ Самым замечательным аспектом этого явления было то, что оно стало повсеместным во всех слоях советского общества, особенно среди молодого поколения, несмотря на деформации и переосмысления, присущие огромным географическим, социальным и культурным расстояниям, которые отделяли обычного советского гражданина из городских мест, где сосредотачивались большая часть одежды, моды и музыки, импортированных с Запада. Толерантность советских властей к краже вражеского имущества, или явная законная возможность для лиц различных рангов импортировать огромное количество иностранных товаров, составляли лишь один аспект этой массовой материальной передачи из побежденных стран, особенно с Германии, в Советский Союз. Огромный масштаб мог только подорвать социальный и политический порядок, который администрация Сталина сумела восстановить на освобожденных территориях, и неизбежно создавал проблемы с неправомерным присвоением, черным рынком и другими формами неконтролируемого оборота по всему Советскому Союзу.⁶⁴ Эта торговля способствовала росту сетей, типичных для подпольной советской экономики. Некоторые лица не ограничивались привозом военных трофеев для себя или своих друзей и семьи, расширяя свою деятельность до нелегальной торговли. В конце 1946 года тамбовская милиция конфисковала 4 622 едениц меха у одного ветерана и бывшего офицера, который украл их из магазина в Берлине в конце войны и готовился продать их в Москве. Другой ветеран, вернувшийся из Германии на автомобиле в октябре 1946 года с багажником, полным трофеев, которые он позже продал своему шурину, был арестован весной 1947 года.⁶⁵ Хотя эта циркуляция присвоенных трофеев уже достигла беспрецедентных масштабов, она достигла совершенно нового уровня в конце войны с началом поставок, являвшихся частью советской политики репараций. Прибывая по суше или морю, грузы затем загружались на целые поезда, предназначенные для каждого уголка советской территории. Грузы с трофеями охранялись недостаточно, а учет содержимого не был систематическим. Действительно, кражи из поездов и складов стали настолько серьезной проблемой, что в январе 1947 года Министерство внутренних дел предложило создать межведомственную комиссию для принятия необходимых контрмер.⁶⁶ Кражи на советской земле совершались как отдельными лицами, так и вооруженными бандами, но также сетями должностных лиц, ответственных за транспортировку и хранение добычи. Эти сети также участвовали в перепродаже товаров, например, в случае задокументированной сети торговли трофейными товарами на складе в Новосибирске, которая была разоблачена в начале 1947 года. Инцидент показал, что ряд роялей, комодов и маятниковых часов украшали дома небольшой группы местных администраторов, которые приобрели их по бросовым ценам, хотя изначально они предназначались в качестве компенсации заслуженным гражданским служащим.⁶⁷ Кража социалистической собственности была постоянной проблемой для советских властей, и в июне 1947 года указы ужесточили наказания за эти преступления. Кремль остро осознавал массовые кражи индивидуальной и общественной собственности, даже несмотря на то, что страна оставалась глубоко обнищавшей из-за войны и рисковала вспышками голода. Взгляд на это безусловно был сильно подвержен влиянию неправомерного присвоения массивных поставок большой ценности из иностранных источников, считавшихся государственной собственностью и, следовательно, представлявших значительные потери доходов. Кроме того, различные факторы, более или менее связанные с экономическими соображениями, усложняли эти проблемы, включая рост сетей на каждом уровне, консолидацию патронажа и отсутствие централизованного управления распределением трофеев. Однако администрация Сталина нашла способы воспользоваться этой повсеместной коррупцией, используя периодические официальные антикоррупционные кампании для устранения чиновников, считавшихся проблемными. Вероятным примером такой оппортунистической чистки можно считать случай в Белоруссии, где первый секретарь партии Николай Гусаров⁶⁸ обнаружил скандал, связанный с двадцатью семью тысячами трофейных коров, которые были доставлены в Республику в 1945 году. Белоруссия пострадала больше, чем любая другая Республика во время войны, и конфискация этих коров двумя тысячами относительно высокопоставленных чиновников была воспринята как особенно вопиющая, учитывая, что более 150 000 обнищавших колхозных семей не имели ни одной коровы. Безразличные к страданиям тех, за кого они несли ответственность, чиновники полностью утратили понимание коллективной культуры животноводства региона и сосредоточились исключительно на развитии своих личных связей и сетей патронажа, чтобы служить своим собственным "среднеклассовым" интересам.⁶⁹ Присвоение коров, которые были критически необходимы для выживания миллионов советских семей, было не только очень распространено, но и очень показательно в отношении отсутствия у этих чиновников сочувствия к страданиям их сограждан. Хотя логику их равнодушия можно понять как исходящую из стремления к прибыли и желания сохранить свою политическую базу поддержки, интересно также рассмотреть их действия как форму протеста, по крайней мере в некоторых случаях, против приоритетов, установленных центральными властями. Такое неповиновение официальной иерархии со стороны героев и жертв войны иногда усиливалось на самом местном уровне глубоким, интимным знакомством, возникающим от совместного переживания такого опыта, как война. Случай некого Грына иллюстрирует эту гипотезу. Председатель сельсовета в украинском регионе Николаев, Грын забрал себе трофейную корову у семьи, которой она была присуждена специально потому, что два члена семьи служили на фронте. Предлогом было то, что немцы конфисковали его собственную корову во время оккупации. Он также конфисковал у демобилизованных солдат, которых обвинял в бывшем сотрудничестве с полицией, награды и документы, дававшие им доступ к определенным привилегиям.⁷⁰ Совершенно иного рода критика возникала в особых случаях, когда аморальность присвоенного трофея не проистекала из несправедливости по отношению к жертвам войны, а из-за чрезмерной жажды роскоши. Такие обвинения раскрывают фантазийное представление о безграничных возможностях накопления богатства, ранее принадлежащего побежденному врагу. Случай двух высокопоставленных чиновников в администрации оккупированной Германии иллюстрирует это рвение к роскоши. Эти люди были отстранены от своих должностей после признаний, полученных Виктором Абакумовым, бывшим начальником контрразведки и главой госбезопасности, который стремился дискредитировать своих соперников перед Сталиным.⁷¹ Один из замечательных аспектов этого случая заключается в том, что собранная информация казалась действительной для Абакумова или самого Сталина. Количество объектов немецкого происхождения, "обнаруженных" при обыске квартир двух обвиняемых, еще более поразительно. Например, в одной из московских квартир одного из этих чиновников было найдено более 3 000 метров ткани, 8 чайных сервизов и других наборов посуды, состоящих из примерно 1 470 предметов, 315 ценных антикварных предметов, таких как статуэтки и вазы, 90 серебряных изделий, 41 ковер (включая длинные коридорные ковры), 15 картин, 359 предметов женского нижнего белья, более 150 пар обуви и других кожаных изделий, почти 60 платьев, 17 костюмов, 22 пальто и меха, 323 пары чулок, 6 радиоприемников и радиофонографов и 4 аккордеона. Такие ошеломляющие, бесконечные списки создают впечатление склада, а не роскошно обставленной квартиры, но конечное назначение этих товаров так и не было полностью объяснено. Идея перепродажи практически не упоминается, и только в ироничном тоне, в документах. Центральным элементом обвинений снова была обменная стоимость украденного имущества, но это не полностью объясняет объем трофеев, даже если это и демонстрирует некоторые крайне подозрительные практики. Иван Серов якобы предложил радиофонограф своему начальнику, маршалу Жукову, золотые часы жене высокопоставленного американского генерала в Берлине, а два чайных сервиза и охотничье ружье своему подчиненному Сидневу, но все это представляло лишь малую часть присвоенных трофеев. Логистика, необходимая для транспортировки этого объема добычи в Советский Союз, была не менее впечатляющей. Широко известны случаи, когда были заказаны самолеты Жуковым для этой цели, а также другие подобные махинации, хотя они никогда не были расследованы, доказаны или признаны. Серов якобы организовал для своей выгоды настоящую карусель из поездов и автомобилей, а также самолет, который, по-видимому, курсировал между Берлином и Москвой, загруженный мехами, коврами, картинами и другими ценными предметами.⁷² С несколькими заметными исключениями, описания объектов остаются в основном лаконичными и повторяющимися, касающимися времени, потраченного впустую, вместо служения стране, на бесполезное личное использование тех самых предметов, которые символизировали дьявольское превосходство Германии, таких как радиофонографы, которые Серов якобы заказал у известного немецкого мастера, используя мебель из личного кабинета Гитлера в его Канцелярии. Поэтому мало что известно о конкретных вкусах советских воров, в частности, какие картины высокопоставленные советские чиновники выбирали для кражи у немецких магнатов 1940-х годов, конкурируя со специализированными бригадами, пересекавшими побежденные страны.⁷³ Мы также не знаем, с какой конечной целью были совершены эти кражи – для личного использования или для перепродажи произведений искусства на черном рынке на советской земле. Ответы на эти вопросы остаются совершенно неразгаданными до сегодняшнего дня. Подобным образом, неизвестно, какой стиль специально упоминался в докладе, осуждающем распространенную привычку среди советских генералов и офицеров в оккупированной зоне заказывать «стильную мебель» у немецких роскошных фирм для украшения своих московских квартир или дач, хотя эта практика позволяет нам понять, что отношения, поддерживаемые высшими администраторами с материальным миром врага, не ограничивались хищениями, но также предоставляли свободу от аскетизма и отсутствия эстетического выбора или персонализации, навязанного советской системой ценностей.⁷⁴ Образ жизни, за который их критиковали, едва ли считается для нас сейчас, за исключением элегантных частных приемов и охотничьих вечеринок, которые, как мы знаем, не были строго запрещены из-за разрешения, предоставленного высокопоставленным офицерам использовать чайные сервизы и охотничье оружие. Эти привычки, хотя и не были прямо запрещены, могли привести офицеров в опасную зону. Обвиняемые якобы приняли то, что описывалось как «барский» образ жизни в оккупированной Германии, что резко противоречило советской морали. Точные источники происхождения товаров часто не указывались, потому что они брали их из складов, которые были настоящими пещерами Али-Бабы и были распределены по всему Берлину и советской зоне. Когда упоминались бывшие владельцы, они не вызывали жалости, потому что были бывшими «шишками» (богачами) нацистского режима. Грех обвиняемых советов заключался именно в том, что они скользнули в образ жизни прежних владельцев, занимая их реквизированные виллы, а не в том, что они исчезли с их содержимым. Обвинения также не касаются лиц, которым официально предназначались присвоенные предметы роскоши. Один из следователей даже воскликнул, ссылаясь на гобелены фламандских и французских мастеров XVII и XVIII веков, которые принадлежали богатым немцам и которые Сиднев присвоил для своей ленинградской квартиры: «но ведь место этим гобеленам только в музее!». Границы допустимой роскоши, даже в советском интерьере члена элиты, были, по-видимому, пересечены. Серов, хотя и был прямо инкриминирован в показаниях своих сотрудников, но не был объектом расследования и продолжал занимать свою высокую должность. Однако по крайней мере двое его сотрудников были арестованы в конце 1947 и начале 1948 года и приговорены к десяти годам лагерей в октябре 1951 года.⁷⁵ Быстро реабилитированные после смерти Сталина, они раскрыли другую правду. Объясняя, как были фальсифицированы инвентаризации, они четко передали между строк неполноценность отечественных продуктов. Во время рейдов люди Абакумова включали в инвентарь товаров, якобы неправомерно присвоенных из Германии, объекты, фактически изготовленные в Советском Союзе, предметы из никеля и сплава или платины вместо золота и серебра (материалы, которые одновременно считались благородными и презренными). Реабилитированные мужчины не отрицали, что они обладали многочисленными неиспользованными предметами, однако признавались в безумных покупках, когда находились в Германии. Более конкретно, это были их жены (и по расширению племянницы или дочери), которые искали различные местоположения в оккупированной зоне, где за скромные цены продавалось огромное количество товаров, которые не были особенно ценными (хотя явно невозможные для нахождения или чрезвычайно дорогие в СССР), включая чулки, белье и нижнее белье (для мужчин и женщин), дешевые декоративные предметы и «безделушки». Было много возможностей найти и осуществить полностью легальные сделки, от магазинов «Военторг» (где обменивались ценные предметы и бывшая в употреблении мебель), которые были зарезервированы для высокопоставленных советских граждан, до прямой продажи немецким и советским лицам имущества бывших нацистов. Один из двух мужчин также обвинил свою жену в незаконной транспортировке товаров из оккупированных вилл из Германии в Москву. Присвоение ресурсов оккупированной Германии регулярно возлагалось на жен и родственниц высокопоставленных офицеров, которые явно не обладали советской моралью, представленной их мужьями, которые были слишком заняты работой, чтобы напомнить им об этом. Оба мужчины выразили подобное отвращение к этому безумному накоплению, упомянув болото, в которое их затащили жены, которые не были достаточно образованы, чтобы противостоять «вредоносной буржуазной среде» побежденной Германии.⁷⁶ В этих утверждениях, вероятно, было зерно истины, что облегчалось тем фактом, что советская риторика и преобладающие ценности всегда утверждали, что «выживание» дореволюционных ценностей, среди которых было влечение к излишнему материальному богатству, было виной женщин. Тем не менее, эти мужчины, по-видимому, были более чем способны использовать свою власть для присвоения определенных предметов или для размещения прямых заказов у престижных немецких производителей, даже если предметы предназначались в основном для женщин, будь то супруги или любовницы — еще одна повторяющаяся ассоциация с этим стремлением к объектам, противоречащим социалистическим моральным ценностям. Тот факт, что, несмотря на неоднократные апелляции, они не смогли вернуться в партию, хотя и были реабилитированы, можно объяснить — помимо перипетий десталинизации — возобновившейся строгостью периода Хрущева в отношении личного обогащения и обывательского поведения. Скрытые довоенные советские сокровища
Примитивный характер обвинений, выдвинутых против советских чиновников, проявляющих компульсивное поведение по отношению к продуктам капитализма, будь то в контексте партийной аскетической морали или реальности обнищавшего общества, в конечном итоге проистекает из той самой дихотомии, предложенной Бродским. С одной стороны, был однородно серый Советский Союз, а с другой – иностранные объекты – от самых простых до самых изысканных – которые открывали ранее неизвестный мир для советского послевоенного общества, будь то мир, связанный с освобождающей культурой, изобилием или небывалой роскошью. Проблема этого нарратива заключается в том, что он затемняет существование «неизвестного» мира довоенного СССР и сложную проблему объектов, которые он воплощал. Эти объекты были доступны ограниченному кругу привилегированных членов общества в конце царского периода. Их значение было обновлено из-за неравномерного производства советских промышленных товаров или иностранных импортов, и они активно циркулировали на разных уровнях урбанизированного советского общества. Советские власти, естественно, играли ключевую роль в этой циркуляции, экспроприируя и перераспределяя имущество бывшей элиты, прежде чем государственные органы начали массово выкачивать все, что считалось ценным, у отдельных советских граждан. Центральные власти особенно жаждали золота, серебра и драгоценных камней, а в конечном итоге любого ценного объекта, который мог бы быть превращен в иностранную валюту, обеспечивающую доступ к западным материалам, полезным для быстрых темпов индустриализации Советского Союза. Исследование Елены Осокиной о создании Торгсина, магазинов, открытых накануне великого голода 1933 года с целью приобретения иностранной валюты, демонстрирует, до какой степени стремление к ценным предметам превысило распродажи императорских коллекций и церковного имущества за границей, начавшиеся в 1920-х годах. Старые монеты, датируемые царским периодом или правительством Керенского, накопленные крестьянами, серебряные чайные ложки и семейные драгоценности среднего класса обменивались на хлеб как можно быстрее в магазинах Торгсина, что облегчалось тем фактом, что их можно было переплавить в слитки или разобрать для продажи за границу. Уничтожение материального наследия, независимо от вопросов социальной справедливости на основе классов, считалось неважным, и единственной ценностью этих предметов из прошлого была та, которую иностранные покупатели готовы были заплатить за лучшие из них.⁷⁷ Огромная операция по разграблению советского богатства, осуществленная оккупационными силами, от музейных коллекций до домашнего имущества частных лиц, была таким образом осуждена теми самыми силами, которые проводили аналогичную операцию менее десяти лет назад. Стремление к предметам в домах частных лиц, которое всегда будет восприниматься как подозрительное в советском контексте, и его коррелят, неистовая жажда предметов, развитая у населения, лишенного материальных благ и жестоко страдавшего от дефицита, можно увидеть в магических шоу Воланда на сцене московского театра 1930-х годов, как это изображено Михаилом Булгаковым в его романе «Мастер и Маргарита». Его воплощение Дьявола иностранного происхождения (намекается на его немецкую идентичность) буквально обнажило публику, которая «едва изменилась», несмотря на появление автобусов, телефонов и других признаков технического прогресса, которые делали столицу трудно узнаваемой. Его помощник Фагот, создавая дамский модный бутик на сцене, объявляет, что старые платья и устаревшие туфли, носимые женщинами в аудитории, будут любезно обменены на последние парижские творения, вызывая волну женщин, бросающихся на сцену без малейшего притворства, чтобы воспользоваться этой неожиданной, мимолетной удачей.⁷⁸ Немного позже в истории один из персонажей видит кошмарный спектакль, в котором художник в смокинге приглашает его выйти на свет прожекторов, чтобы обнаружить, под улюлюканье аудитории, наличие долларов, спрятанных в его квартире — честного советского гражданина. Затем они нападают на другого зрителя, некоего Сергея Герардовича Дунчиля, за «упрямое нежелание отдать валюту, которая у вас есть, пока страна нуждается в ней, а вам она совершенно не нужна». Его любовница, Ида Херкулановна Ворс (повторение этих имен, фамилий и отчеств с иностранным оттенком не было случайным), появляется на сцене с пакетом из восемнадцати тысяч долларов и бриллиантовым ожерельем стоимостью сорок тысяч золотых рублей на золотом подносе, которые неверный муж спрятал в ее квартире в Харькове. Зрителей все более угрожающим тоном призывают сдать свою иностранную валюту, которой они не должны были обладать в первую очередь, пока армия поваров приносит огромный котел супа и поднос с черным хлебом.⁷⁹ Когда роман наконец был опубликован в Советском Союзе в 1966 году, после смерти Сталина, эти два фрагмента были подвергнуты цензуре, возможно, из-за их комментариев о советской человечности за пределами капризов сталинизма, человечности, превращенной в гротеск страхом перед своими хозяевами — одержимыми поиском скрытых сокровищ в провинциальных квартирах — и неугасимым влечением ко всему иностранному, а значит, дьявольски желанному. Советы 1930-х годов, изображенные Булгаковым, не были невежественны в отношении западной культуры, напротив, они были неизменно движимы материальными желаниями, которые в конечном итоге режим клеймил как грех и, следовательно, неизбежно превращал в мучения. Анализ инвентаризаций, которые советские граждане в оккупированных территориях, будь то оставшиеся дома или эвакуированные,⁸⁰ были приглашены подавать с конца 1943 года, чтобы оценить убытки, причиненные врагом, подтверждает, что накануне войны и после двадцати лет советского правления материальный мир некоторых граждан был явно омрачен мещанскими вкусами, описанными Булгаковым. Это также указывает на то, что они не ждали потока иностранных товаров, принесенных войной, чтобы приобщиться к западным культурным практикам. Наиболее удивительно то, что они предлагали такие подробные описания в первую очередь. В очевидном парадоксе, уничтожение и кража имущества миллионов советских домохозяйств врагом подчеркнули реабилитацию материального комфорта и, в процессе, частной собственности, которую Сталин инициировал в 1930-х годах. Советское правительство, в рамках широкого расследования преступлений оккупационных сил в 1940-х годах и материальных убытков, за которые они были ответственны, пригласило жителей оккупированных регионов заявить о всех о своем имуществе, которое было украдено или уничтожено.⁸¹ Нормативный дискурс, касающийся объектов, который преобладал до войны, был достаточно ослаблен в этом новом контексте, чтобы некоторые из тех, кто заявлял о своих потерях, несмотря на огромную бедность подавляющего большинства их сограждан, раскрывали владение имуществом и предметами, такими как мебель, одежда и музыкальные инструменты, которые свидетельствовали о вкусах, значительно отличающихся от официальной этики, какой бы изменчивой она ни была в межвоенный период. Однако, в большинстве случаев, именно скромность списков в конечном итоге — и, возможно, предсказуемо — является их самой поразительной чертой. В этом отношении необходимо различать сельские и городские инвентаризации. В случае сельских заявлений наибольшее значение придавалось зданиям (дому, а иногда и прилегающим зданиям, таким как амбары или склады), скоту и, прежде всего, полной индивидуальной собственности на корову, а также запасам продовольствия. С другой стороны, почти ничего не было заявлено в отношении мебели, посуды или одежды, хотя иногда упоминались сундуки или рулоны ткани. Отсутствие обычных потребительских товаров можно объяснить несколькими способами, но в большинстве случаев это, вероятно, следует интерпретировать как свидетельство крайней материальной бедности сельских советских граждан. Это было предложено в нескольких отчетах, но никогда не становилось объектом систематического исследования, и это связано с поведением в контексте войны, точное значение которого является предметом крупных историографических дебатов. Крайне примитивный характер сельских интерьеров был, например, отмечен диссиденткой Богораз, которая вспоминала, как, будучи молодой, но очень бедной москвичкой, она уехала из города, чтобы преподавать в Калужской области в начале 1950-х годов. Богораз записала, что она часто прощала свою молодую няню за кражу ложек или чашек, потому что для нее, как и для других деревенских жителей, алюминиевая ложка или стакан представляли собой настоящую иностранную роскошь.⁸² Хотя ее рассказ раскрывает природу послевоенной жизни сталинской эпохи, его можно также легко применить к более ранним десятилетиям. В конце 1920-х годов, с юмором упоминая советскую манию учета каждого потребительского объекта, сатирики Илья Ильф и Евгений Петров заметили, что число стульев в Советском Союзе отсутствовало в статистике. Они грубо рассчитали эту цифру, взяв общее население и вычтя крестьян, которые на самом деле составляли его большинство, тем самым выражая истину, которая, несомненно, была хорошо известна в то время: огромный материальный и культурный разрыв между крестьянством и городской цивилизацией.⁸³ Упомянутое в комическом ключе, сосуществование этих двух различных миров имело бы драматический эффект десять лет спустя, когда сельская бедность выразилась бы в военной жажде к предметам. В частности, относительно активное участие местного населения в массовом убийстве евреев под оккупацией можно было бы рассматривать как стремление присвоить их имущество, от одежды до мебели. Городские жители также участвовали в перераспределении скромных владений евреев, до такой степени, что это стало литературным тропом, который можно увидеть в письме, написанном матерью Виктора Штрума, центрального персонажа романа «Жизнь и судьба», своему сыну незадолго до ее убийства. В письме описано поведение ее соседей из Бердичева в первые дни оккупации, когда они выгнали ее из комнаты, которую она занимала, и украли ее диван, предсказывая, что ее время скоро придет.⁸⁴ На самом деле, в то время как мать Штрума, врач, владела этим элементом относительного комфорта, многие горожане заявляли только о наличии стола или нескольких стульев, одной или нескольких кроватей и иногда шкафа. Анна Федоровна Чудова, эвакуированная, работающая на конфетной фабрике в Куйбышеве (ныне город Самара), которая до войны работала мойщицей посуды в Могилевской больнице за скромную месячную зарплату в сто рублей,⁸⁵ заявила о наличии шкафа, «английской кровати», пяти стульев и стола. Ее одежда включала пальто, три платья, пару туфель на высоком каблуке и нижнее белье, которое она не утруждала описывать подробно. Пальто, оцененное в пятнадцать тысяч рублей, было, безусловно, самым ценным предметом в ее владении, тогда как сам шкаф был оценен только в одну тысячу рублей. Владение велосипедом, который оценивался так же, как пальто, по-видимому, было роскошью, которую она, как одинокий человек, могла себе позволить.⁸⁶ Тем не менее, по мере роста значения утраченного национального наследия, описания становились все более точными и начали включать материалы, из которых были изготовлены предметы, а также демонстрировать более широкий ассортимент мебели, бытовых предметов, одежды, белья и предметов, связанных с культурными практиками. В этой тенденции можно увидеть отражение "культурности" — понятия, распространенного в сталинской риторике 1930-х годов, обозначавшего все, что связано с немецкой культурой (Kultur), то есть с различными областями знаний и образа жизни, чье приобретение было необходимо для выхода из состояния отсталости, обычно ассоциируемого с крестьянами. Культурность часто выражалась через одежду и реабилитацию буржуазных манер, и она также отражалась в интерьерах, напоминающих интерьеры европейского среднего класса XIX века.⁸⁷ Доступ к образу жизни, соответствующему культурности, можно было измерить наличием объектов, указывающих как на современный дух, так и на культурные интересы их владельцев, таких как велосипед, фотоаппарат, радио или граммофон. Это было верно как для визуальных представлений для широкой публики, так и для очень строгих статистов, изучавших бюджеты советских домохозяйств. Другие, более классические предметы также были положительно реинтегрированы в материальный горизонт советских граждан, такие как пианино. Происхождение таких предметов становилось проблемой в случае старых объектов из-за проблемного вопроса наследования в сталинском обществе, где буржуазное происхождение оставалось препятствием, а очень быстрая социальная мобильность была распространена среди новых элит и являлась фундаментальной ценностью режима. В рамках инвентаризаций, ограничиваясь маркерами, обозначенными как показатели уровня культурности человека, парадоксально можно встретить социальные сферы, отсутствующие в официальном описании советского общества. Вдали от стахановцев на заводах, которые, по идее, должны были быть целевой аудиторией такого рода продукции, можно представить профессиональные слои, характеризуемые специализацией, а также, более гипотетически, из-за природы доступных источников, семейным наследием, как в плане практик, так и материальной передачи.⁸⁸ И, хотя трудно полностью реконструировать специфические социальные характеристики их владельцев, инвентаризации позволяют видеть эти «культурные предметы» в контексте других компонентов материального существования их владельцев, предоставляя достаточно информации для представления их реальной жизни отдельно от пропагандистских образов, на которые историки были вынуждены полагаться до недавнего времени. Однако следует помнить о возможности идеологического фильтра в отношении того, что записывалось в инвентаризациях. Нормативная рамка, окружающая тех, кто составлял инвентаризации, была далеко не однородной, и невозможно подтвердить, связано ли это с искренностью авторов или с наложением нормативных моделей, из которых сталинская культурность была лишь одним аспектом. Во-первых, хотя владельцы культурных объектов, несомненно, принадлежали к более интеллектуальным профессиям, граница между городским и сельским образом жизни иногда могла быть размыта. Это отражение провинциального климата, который позволял его жителям, включая людей разных социальных слоев, обходить социалистические строгости советской экономики, держа несколько голов скота, овощной или фруктовый сад. Например, до эвакуации в Куйбышевскую область, некий Яков Павлович Козлов, житель Калинина (ныне город Тверь), скрупулезно записал свои значительные потери от неспособности продать продукцию своего вишневого сада, огорода и ульев во время оккупации. Эти ресурсы, вероятно, находились недалеко от его дома, которым он полностью владел, возможно, на окраине города. Включенные в список утраченного имущества, этот «садовник» владел пианином марки «Вольфрам Гроссман», а также библиотекой в триста томов, включающей энциклопедию, несколько классических произведений и труды, посвященные русскому языку и математике. Тот факт, что свидетелем его инвентаризации был учитель средней школы из того же города, предполагает, что этот «садовник» был в первую очередь профессором, который очень заботился о своем зеркальном ореховом и махагоновом гарнитуре, столе с самоваром, серебряных столовых приборах, двадцатичетырехпредметном чайном сервизе и фарфоровой посуде, а также о своей одежде, включающей пальто с астраханским воротником и другое шерстяное пальто с меховым воротником, в то время как его жена сожалела о потере двух платьев из крепдешина, возможно, сшитых дома на их швейной машинке «Зингер».⁸⁹ С другой стороны, профессия Ефима Савельевича Савина не указана, хотя мы знаем, что он был эвакуирован из нового промышленного района Ленинграда Сланцевые рудники. Он проводил свое свободное время, держа несколько голов скота, включая корову, двух овец, двух коз, пятнадцать кур-несушек и семь ульев, и также владел активами, более типичными для современного городского образа жизни, включая велосипед, две швейные машинки и граммофон с несколькими альбомами, в то время как в его доме, которым он полностью владел, были часы и два зеркала.⁹⁰ Поиск "культурных" предметов в инвентаризациях советских граждан, будь то из довоенной культуры — включая пианино и другие музыкальные инструменты — или из более новаторских практик межвоенного периода — фотоаппараты, радио или граммофоны — в первую очередь показывает удобства интерьеров, которые можно назвать "социалистической буржуазией". Их можно отличить от интерьеров высокопоставленных чиновников, чьи удобства полностью обеспечивались государством (и, следовательно, легко изменялись в зависимости от чисток и официального неодобрения) и соответствовали аскетической эстетике. Это было тем более верно, что такие чиновники должны были полностью посвятить себя делу социализма и, по идее, не имели свободного времени или досуговых занятий. Фактически, они представляли профессии, чьи высокие доходы обеспечивали доступ к материальной среде, отличающейся разнообразными стилями, благородными материалами и, особенно, уровнем утонченности, который можно понять между строк их инвентаризаций. Их имущество раскрывает сложные контуры социальной среды специалистов (спецов), высококвалифицированных специалистов, которые поочередно подвергались нападкам режима за то, что они были "отголосками бывших" (пережитками представителей дореволюционной элиты), и привлекались в качестве членов класса рекрутов, обученных в новых советских учреждениях, но всегда находившихся под угрозой идеологических перемен. Подробная инвентаризация Евдокии Самойловны Янтовской, довоенной жительницы города Днепропетровска, предлагает хорошую иллюстрацию такого сдвига в необработанном отображении ее (предыдущего) богатства. Она призналась, что зарабатывала комфортный ежемесячный доход в две тысячи рублей в качестве штатного преподавателя немецкого языка в институте иностранных языков до войны, дополнительно преподавая в других институтах по всему городу. Ее муж, мастер на Коксохимическом комбинате в то время, тоже, по-видимому, хорошо зарабатывал, хотя она не уточнила его доход. Ее мать также вносила вклад в доход семьи, преподавая вышивку. В результате эта трудолюбивая семья имела средства, по ее словам, "жить хорошо и культурно" (она использовала термин, популярный в то время, "культурно", хотя обширный список ее имущества "разграбленного немцами" позже отклоняется от сталинских норм во многих отношениях). Музыка, по-видимому, играла важную роль в их доме в виде высококлассного пианино, изготовленного в Дрездене, которое, вероятно, было не только декоративным, поскольку набор японских бамбуковых полок содержал партитуры опер, таких как "Кармен", "Фауст", "Евгений Онегин" и "Русалка", вальсы и мазурки Шопена, рапсодии Франца Листа, сонаты Людвига ван Бетховена и альбомы песен современных композиторов, наряду с цыганскими романсами и песнями из других репертуаров. В семье было всего восемь альбомов, некоторые из них иностранные, для их граммофона, который был произведен в Англии. Они также были читающей семьей, с библиотекой, включающей полные собрания сочинений Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Николая Гоголя, Николая Некрасова, Федора Достоевского, Александра Куприна, Льва Толстого, Генриха Гейне, Иоганна Гёте, Фридриха фон Шиллера и Ги де Мопассана,⁹² а также учебники и техническую литературу. Не было картин великих мастеров, но была репродукция знаменитой картины Ивана Шишкина, что свидетельствует о довольно консервативных вкусах.⁹³ Список мебели был столь же длинным, как и впечатляющим по размеру, что указывало на относительно просторную квартиру. Была резная и зеркальная ореховая и дубовая мебель, а также два книжных шкафа, роскошный дубовый диван с кожаной обивкой и зеркальной спинкой и дополнительный диван с плюшевой обивкой. Стол в гостиной был из резного красного дерева, а дубовый обеденный стол был окружен двенадцатью дубовыми и эбеновыми стульями с обивкой из искусственной кожи. Упоминание Янтовской о своих двенадцати стульях невольно вызывает в памяти сатирический роман Ильфа и Петрова 1929 года и, через него, культурное значение мебели фирмы "Гамбсова мебель". Эта российская фирма XIX века, основанная человеком немецкого происхождения, стала известна производством мебели для императорской семьи и других состоятельных групп населения; несмотря на разнообразие ее дизайнов, она ассоциировалась с общим стилем, напоминающим стиль Бидермайер, и особенно ценилась среди буржуазной элиты, которая предпочитала прочный комфорт стилистической смелости. В романе двенадцать одинаковых стульев разошлись после революции, давая намек на высокосветские интерьеры прошлого века, при этом пересаживая их в российский контекст.⁹⁴ Сервиз и фарфоровый чайный сервиз на двадцать четыре человека — снова, казалось бы, незначительная, но на самом деле значительная деталь⁹⁵ — вызывают сцены многочисленных гостей, обедающих на хрустальных тарелках и использующих серебряные столовые приборы. Стены и полы были украшены не менее чем семью коврами, один из которых был французским, а наиболее красивые описаны как украинские и греческие. Французские часы составляли еще один элемент этой мебели, явно не советского производства и, вероятно, датируемые до революции, что указывало на неортодоксальную социальную среду, наряду с маленьким резным ореховым карточным столом, покрытым зеленым сукном.⁹⁶ Инвентаризации, записавшие столь обильную мебель, указывают на жилье, кардинально отличающееся от чрезвычайно неустойчивых жилищных условий большинства советских граждан, даже тех, кто имел самые высокие доходы. Практически невозможно составить представление о точной пространственной организации этих интерьеров. Однако декларация Самуила Моисеевича Экмекчи, адвоката и консультанта по правовым вопросам, является заметным исключением. До войны он и его жена, директор агентства, предлагающего защитные социальные и правовые услуги для женщин и детей, жили со своими двумя детьми в квартире в городе Николаеве. Квартира включала гостиную, которая также служила кабинетом, спальню, детскую спальню, ванную комнату и кухню. Эта пара адвокатов имела более современный культурный взгляд, чем предыдущий случай, что иллюстрируется их пианином "Милбах" и дубовым книжным шкафом, содержащим пятьсот литературных книг и юридических трактатов. В их гостиной было не одно, а два советских радиоприемника ("Пионер" и "СИ 235"), граммофон и восемьдесят пластинок, и кабинет, оборудованный пишущей машинкой "Ундервуд". Квартира была связана с внешним миром по телефонной линии. Они также владели фотоаппаратом "ФЭД", который позволял им фотографировать своих детей в менее искусственных позах и условиях, чем профессиональные студийные портреты того времени, которые оставались единственным и очень востребованным источником советских семейных альбомов. Пара биноклей также фигурирует, предполагая вечерние выходы для посещения шоу в городе. Остальной список указывает на тщательно обустроенный, довольно тяжелый декор, включая диван, два кресла и шесть обитых стульев; он также перечисляет круглый стол из красного дерева, бронзовую люстру, бронзовую лампу с шелковым абажуром и малахитовой основой и персидский ковер. На стенах были украшения из пяти картин и гобелена. Двери квартиры были обиты плюшем, шторы были из тюля, а вазы были хрустальными. Небольшой предмет мебели из красного дерева, описанный как инкрустированный бронзой и хрусталем, назван "музейным экспонатом", что свидетельствует о его вероятной покупке в антикварном магазине. Столовая должна была быть просторной, потому что помимо стола и двенадцати дубовых стульев с кожаной обивкой, в ней находился дубовый буфет, инкрустированный хрусталем, диван с кожаной спинкой и старинные часы с музыкальными колокольчиками. С потолка столовой висела дополнительная бронзовая люстра, а стены были украшены декоративными фарфоровыми тарелками. Самовар был украшен хрусталем, чайный сервиз был фарфоровым, а шторы снова были из тюля. Мебель спальни радикально отличалась от большинства советских интерьеров, главным образом потому, что было не типично иметь комнату, предназначенную только для сна: ночью большинство советских граждан в лучшем случае превращали диван зала в спальное место. В этом случае мебель спальни, помимо самой кровати, включала туалетный столик, березовый шкаф с зеркалом, диван, два кресла и четыре пуфа, обитые бархатом. Еще один диван был обит туркменским ковром. Третья люстра висела на потолке спальни, а на стенах висели две современные картины. Детская комната была еще одной очевидной редкостью, хотя ничего не указывает на то, что ее мебель была специально предназначена для детей.⁹⁷ Сам факт наличия ванной комнаты с душем и эмалированной ванной завершал впечатление роскоши, которое, естественно, также отражалось в одежде семьи. Фактически, одежда семьи была еще более элегантной, потому что была пошита на заказ, что подтверждается несколькими метрами различных богатых тканей, включая шелк, а также пальто с меховой подкладкой, кимоно и мужские шелковые пижамы.⁹⁸ Интерьер семьи Экмекчи, описанный в мельчайших подробностях, напоминает скорее западный буржуазный водевиль, чем советский интерьер, даже членов элиты. Тот факт, что Самуил Моисеевич, как и другие из его класса, считал разумным выставлять напоказ свой довоенный образ жизни перед властями, может показаться удивительным, потому что определенная осторожность, вероятно, была бы уместна на этом уровне общества в 1930-х годах. Советская система с ее стратифицированными торговыми сетями позволяла вести такой образ жизни — один из основных уроков этих инвентаризаций — но не было и речи о его оправдании, поскольку каждый предмет был приобретен с большими затратами, иногда через связи, позволявшие получать выгодные сделки, а также через наследование от дореволюционной буржуазии. Это новое чувство безнаказанности возникло из-за того, что война сделала приемлемым демонстрировать свое богатство, поскольку то, что сообщалось, уже было украдено врагом и только увеличивало его вину и окончательный счет за репарации. В предыдущих случаях эта легитимация казалась достаточной, и в инвентаризациях утраченного имущества не предпринималось особых усилий, чтобы подчеркнуть приверженность владельцев режиму. Напротив, другие авторы инвентаризаций прилагали большие усилия, чтобы предложить доказательства своей реальной или мнимой преданности. Петр Степанович Давиденко, эвакуированный из Сум и работавший на заводе в Чирчике, кажется, вел довоенный образ жизни, значительно превосходящий образ жизни заводского рабочего. Он владел великолепной парой сапог, кожаным пальто, дорогим костюмом из шевиота, шелковым шарфом и карманными часами "Омега". Он демонстрировал спортивный профиль, особенно владея велосипедом "Украина", а также склонность к современной технике, заявив, что у него есть как "граммофон", так и "патефон" вместе с пластинками, необходимыми для каждой машины. Тем не менее, это не помешало ему иметь строгие читательские привычки, поскольку он заявил о наличии примерно ста книг, из которых более четверти были написаны Лениным.⁹⁹ Список книг, заявленных как утраченные Соломоном Михайловичем Мошковичем, эвакуированным из Ростова-на-Дону, был, по-видимому, столь же поучительным, смешав русскую классику XIX века с книгами ключевых фигур революции. В его списке были два тома Лермонтова, двенадцать томов Пушкина и полные собрания сочинений Ленина и Сталина (эти три коллекции были оценены одинаково). Более сдержанный, чем предыдущий случай, и сотрудник Ростсельмаша, короны советской промышленности, эвакуированной в Ташкент, его интерьер был таким же белого воротничка, в чьем доме висел портрет Ленина рядом с портретом Сталина. Инженер из Воронежа, который не упустил упомянуть шелковые платья и наряды своей жены, несколько золотых украшений, серебряные карманные часы, хрустальные вазы и большой чайный сервиз, также уделял особое внимание господствующей идеологической риторике, перечислив, наряду с различными журналами, значительную коллекцию из 143 политических трудов, за которыми следовали книги, связанные с его профессией, несколько литературных произведений (он упомянул Максима Горького и Толстого) и несколько медицинских текстов среди 368 книг в своей библиотеке.¹⁰⁰ Это отражает сталинские принципы, которые позволяли инженерам и техникам отличаться от рабочих за счет образа жизни, унаследованного от буржуазии, и одновременно побуждали их посвящать свободное время чтению текстов, которые сделают их хорошими наставниками, как в техническом, так и в идеологическом плане, для рабочих под их командованием. В целом, инвентаризации не особенно богаты информацией о художественных вкусах бывших владельцев коллекций, кроме редких упоминаний о русской живописи XIX века, что вполне соответствовало официально одобренной советской культуре. То же самое относится к литературным ссылкам. Мария Марковна Герман, эвакуированная из Москвы в Сызрань летом 1941 года, почти наверняка была чиновником одного из правительственных агентств, которые были заблаговременно переведены в Куйбышев и окрестности. Она утверждала, что оставила три репродукции картин Ивана Айвазовского и Архипа Куинджи, а также полные собрания сочинений Пушкина и Толстого.¹⁰¹ Напротив, значение того, что имена художников, написавших пропавшие картины, редко упоминаются, остается неясным. Было ли это "деталью", действительно не важной для авторов инвентаризаций? Были ли они написаны неизвестным художником? Или, напротив, авторы этих списков боялись, что их вкусы могут быть не одобрены чиновниками, которые их читают? И, наконец, заставил ли их страх преуменьшить ценность произведений искусства в их владениях?¹⁰² В любом случае, несмотря на явную роскошь, чувство того, что есть ограничения на то, что можно выставлять напоказ, должно было быть внутренне усвоено, что подтверждается полным отсутствием ссылок на религиозные предметы — будь то иконы или другие ритуальные объекты — в инвентаризациях.¹⁰³ Еще один вопрос, поднятый тщательным прочтением этих инвентаризаций с точки зрения "культурных объектов", касается положения предметов иностранного производства. Ряд таких предметов уже был упомянут ранее, включая пианино и более современные вещи. Инвентаризация, составленная Зиновием Ефимовичем и Татьяной Львовной Фейман, парой из Одессы, эвакуированной в Ташкент, иллюстрирует вторжение недавно произведенных иностранных технических предметов в старомодный советский дом. Они заявили об утрате гоночного велосипеда "Steer", который оценивался значительно дороже предыдущих примеров, двух пишущих машинок — "Underwood" и "Remington" — электрофона неизвестной марки, но чье название предполагает советское производство, наряду с пятьюдесятью пластинками и рядом того, что, вероятно, было профессиональным оборудованием — арифмометром (механическим калькулятором) и ящиком с измерительными приборами. Инвентаризация также включала радиоприемник T/б/I советского производства и его аксессуары. Тем не менее, культурная среда, отраженная этой инвентаризацией, — это среда образованной русской буржуазии начала века. Книжный шкаф содержал триста томов, включая знаменитую энциклопедию Брокгауза и Ефрона, переведенную с немецкого и изданную в Российской империи между 1890 и 1906 годами, а также другие книги, изданные Советской академией наук, и русскую классику. Художники, написавшие пять картин и акварелей, не упомянуты, как и музыканты, ответственные за музыкальные партитуры, сопровождавшие скрипку "высокого качества". Пара также заявила об обстановке своей дачи в своей инвентаризации. Дополнительные элементы подтверждают их внимание к деталям и отличительному декору их дома, включая дорогой "английский" костюм и "американский" стеклянный книжный шкаф, хотя невозможно с уверенностью сказать, обозначают ли эти прилагательные стиль или происхождение предметов. Деревянный японский шкаф, маленький антикварный столик, обозначенный как музейный экспонат, резной черный ящик для лекарств, инкрустированный слоновой костью, и специально изготовленный дубовый ледник предоставляют дополнительные свидетельства тщательного обхода пары стандартизированной советской стилистической среды.¹⁰⁴ Эти инвентаризации, составленные во время войны, раскрывают утраченный мир, в котором дореволюционное прошлое сочеталось с ассимиляцией современных практик, поддерживаемых иностранными объектами, а также вкус к XIX веку, предпочтительно русскому, и иногда дополняемому ссылками, которые, хотя и не были прямо связаны с революцией, происходили от нее. Некоторые из этих предметов были недавно реинтегрированы в официально одобренные вкусы: поэтому их нельзя считать ограниченными только официальными предписаниями или социально-экономическим уровнем. Они также поднимают множество вопросов, на которые, к сожалению, архивные источники не могут дать ответов. Каково было происхождение этих объектов, каким образом и когда владельцы-жертвы их приобрели? Что могло заставить их решить, что их списки имущества не принесут им больше проблем, чем пользы? Пока они тщательно составляли свои инвентаризации, невозможно представить, чтобы они не думали о списках имущества, конфискованного у павших аристократов после революции и так блестяще изображенных Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях», который был чрезвычайно популярен в конце 1920-х годов.¹⁰⁵ Инвентаризации Советского следственного комитета, несомненно, перекликаются с файлами, придуманными этими двумя сатириками, которые сами по себе отражали очень реальные записи,¹⁰⁶ фиксируя одновременно конфискованные активы и учреждения, которым они были переданы, и иногда редких лиц, получивших небольшие суммы в качестве взяток — революция официально не позволяла чистого и простого восстановления наследия бывшей элиты в домах ее новых хранителей, независимо от того, насколько они были заслуженными. Чтение инвентаризаций Комиссии не дает ответа на вопрос, были ли владельцы предметов членами бывшей аристократии, избежавшими первых волн большевистских репрессий, или их удачливыми бенефициарами, или, возможно, и тем и другим. Циркуляция этих конфискованных активов могла быть действительно сложной, переходя из рук в руки по указу, неформальным обменам, унизительным продажам на блошином рынке,¹⁰⁷ через «перекупщика» в обход закона,¹⁰⁸ или аукционный дом, как в Петровском Пассаже, бывшем центре московской элегантности. Именно в этом месте Ильф и Петров разместили аукцион своих знаменитых двенадцати стульев, проведенный бюрократическим агентством, управлением научных дел, которое пыталось опустошить подвал Московского музея мебели, куда они были помещены после революции. Проданные по отдельности, они стали находкой для ряда покупателей, среди которых была женщина-инженер низшего класса, стремившаяся повысить стиль своего интерьера, обедневший сатирик,¹⁰⁹ театральная труппа — что означало, что стулья сохранили неопределенный статус государственной собственности, установленной революцией,¹¹⁰ и, прежде всего, профсоюз железнодорожников, который, не зная, что приобретает стул с обивкой, набитой бриллиантами, перепродал его и превратил богатство бывшей знати в клуб, оборудованный самыми современными культурными средствами для народа, что стало подходящей моралью истории, которую ни один образованный советский гражданин 1930-х годов не мог не понять.¹¹¹ Вкусы сталинской эпохи несколько изменили ситуацию, и, читая эти инвентаризации, которые, вероятно, отражали несколько преувеличенную роскошь из-за ожидания компенсации, мы можем увидеть как отражение новой терпимости к реальным богатствам, рожденной регитимизацией материального комфорта, унаследованного от дореволюционного периода или вдохновленного буржуазным обществом 1930-х годов, так и одновременное точное и изменчивое представление о видах богатства, считающихся приемлемыми для хорошего советского гражданина. Мораль сталинской эпохи не изменила фундаментальных общественных ценностей, и эти инвентаризации, отклоняющиеся от нормы, также отражают реальные стратегии сохранения и приобретения, осуществляемые с осторожностью в приватности довоенных семей и домов. Обстоятельства войны впоследствии выявили эти стратегии, так же как архивариус, отвечавший за имущество павшей аристократии в Старгороде, квинтэссенциальной русской провинции, придуманной Ильфом и Петровым, поражался тому, что его ордера содержат «целый город» и «зеркало жизни», другими словами, целую вселенную, которая не исчезла, а просто была преобразована революцией.¹¹² Аналогичным образом, двойственность чувств, вызванных инвентаризациями старгородского высшего общества, будь то эмоции воспоминаний о разрушенном прошлом, которое, на самом деле, было сфальсифицировано одним из его — ложных — потомков, или ликование советского архивариуса при мысли о раздавленном социальном порядке, не учитывая зависть большинства участников, безусловно, сыграла по-разному в 1940-х годах. Открыто выраженная боль от заявления о потере личного имущества раскрыла многие грани теперь уже уничтоженной довоенной жизни, гордость за наследие, которое свидетельствовало о культуре и заслугах человека, но, возможно, также для некоторых, тайная досада от потери в войне того, что удалось сохранить от ярости революции и превратностей повседневной советской жизни. Наконец, для тех, кто еврейского происхождения, антисемитский климат, развившийся в зонах эвакуации и в их родных городах и регионах, мог побудить их записать в советские списки имущество, которое, как они, должно быть, подозревали, будет особенно трудно оценить после их возвращения в гипотетические дома. Пишущий через сорок лет после войны, Бродский пытался реконструировать впечатления от своих первых встреч с иностранными объектами, он также отразил отличительные частные воспоминания, разделяемые многими советскими гражданами и сформировавшиеся со временем, в которых точные обстоятельства, приведшие эти объекты в их мир, были стерты, если они вообще когда-либо были известны. Трогательная ссылка на мальчика—фактически еврейского происхождения—который открыл для себя запах тушенки в измученном городе Ленинграде после снятия блокады, скрывает выживших в Шоа, которые навсегда лишились помощи, ставшей возможной благодаря американской щедрости. Увлечение поэта Сарой Леандер, звездой нацистской киноиндустрии, которую он открыл, когда трофейные фильмы демонстрировались на советских экранах в 1940-х годах, мало что говорит о судьбе немецких женщин, когда победоносная Красная армия прибыла. Что касается пластинок из Шанхая, открывших миру знаменитые оперы для семьи Бродского, наряду с фокстротом и танго, стоит задаться вопросом, насколько этот репертуар напоминал то, что слушали эвакуированные из Одессы или других советских городов на своих граммофонах до войны. Поразительное сходство между списками объектов в инвентаризациях, составленных советскими жертвами грабежей, и регистрами объектов из-за рубежа, от самых скромных до самых ценных, иллюстрирует общий культурный простор. Разница, конечно, в изобилии и качестве, даже если архивные источники позволяют только частично это предположить. Не менее поразителен тот факт, что этот обзор объектов войны выводит на первый план так много фигур советского иудаизма: обездоленные выжившие в Шоа, и вслед за ними более двух миллионов еврейских жертв, беспощадно лишенных своего имущества и собственности, даже самой скромной, оккупантами, а также собственными соседями, прежде чем они были убиты. Были также представители более обеспеченного класса евреев, которые имели привилегию, саму по себе не лишенную трудностей, эвакуироваться, и, наконец, молодое поколение, которое не рассматривало свою еврейскую идентичность как центральный аспект своей личности и чья лихорадочная погоня за иностранными товарами была не столько из-за мести, сколько ради личного удовольствия или удовлетворения. Преобладание этих еврейских фигур можно объяснить несколькими способами: побочным эффектом архивных источников (они были сверхпредставлены среди образованного населения, которое обращалось к письменности, и, возможно, лучше понимали логику иностранной компенсации), но также возможно, что у них просто была другая культура. Как бы то ни было, такие фигуры также выражают военный опыт, который затронул все советское общество. Одержимость объектами, ставшими доступными благодаря войне, и их интенсивная циркуляция создавали проблемы для сталинской администрации. С одной стороны, государство стремилось культивировать признание наследия индивидуумов и поощряло их желание компенсации, проявляя значительную снисходительность в отношении того, как они присваивали иностранные продукты и товары. С другой стороны, государство никогда полностью не отходило от строгого морального кодекса, последствия которого могли быть применены к отдельным советским гражданам в любой момент. В зависимости от контекста, одни и те же предметы роскоши могли стать показателями заслуг и таланта советского специалиста, компенсацией армейской элиты или признаком коррупции, выражающим глубокую двойственность в отношении изобилия и комфорта, которая оставалась неотъемлемой чертой советской системы до ее падения. В советском контексте война объектов явно размывала границы между тем, что было приемлемо и неприемлемо с точки зрения личного присвоения, доступа к комфорту, качества материалов или выбора эстетических регистров. Тем не менее, строгость большевистского предприятия означала, что, хотя эти линии могли смещаться, они не могли быть отменены. Прочно закрепленная в менталитете того времени, советская материальная культура — которая могла обозначать как сами объекты, включая импортированные, так и отношения, поддерживаемые между индивидуумами и объектами через особенности их поиска или потребления, а также стремление государства контролировать распределение — по-видимому, оставалась относительно статичной в течение нескольких десятилетий, чтобы потом исчезнуть с падением коммунизма.¹¹³
_________________________________________
|
||
|
||
Список литературы
. |
||