Гельфанд Владимир. Дневник 1941-1946/пресса

Ella Janatovsky "The Crystallization of National Identity in Times of War: The Experience of a Soviet Jewish Soldier"

Working Paper 125/2013

The Crystallization of National Identity in Times of War:

The Experience of a Soviet Jewish Soldier

E l l a J a n a t o v s k y

All rights reserved. No part of this publication may be reproduced, stored in a retrieval
system, or transmitted, in any form, or by any means, electronic, mechanical, photocopying,
recording or otherwise, without the prior permission of the European Forum at the Hebrew
University of Jerusalem and the author of this paper.

European Forum at the Hebrew University, Jerusalem 91905, Israel
http://www.ef.huji.ac.il ef@savion.huji.ac.il

Contents

Introduction		3
“True Soviet Men”		5
Jewish Identity		8
Diaries		13
The Diary		15
Summary		22
Bibliography		24

Introduction1

Vladimir Natanovich Gelfand was born on March 1, 1923, in Novoarkhangelsk, a

village in the eastern part of Ukraine. Both of his parents were Jewish. His mother,

Nadezhda Vladimirovna Gorodinskya, was a veteran of the civil war and a party

member; his father, Natan Solomonovich Gelfand, was an appreciated worker, udarnik,

in the metallurgy factory of Dniprodzerzhynsk, Ukraine. Before joining the army

Gelfand had finished his education at the Workers Faculty, rabfak, of Dnipropetrovsk,

where he was active on the school newspaper, engaged in various political activities,

and joined the Komsomol. When World War II broke out, he was involved in the project

of collecting crops for the war effort, subsequently becoming the best worker in his

unit. He was nineteen years old when he joined the fighting Red Army on May 6, 1942.

Gelfand’s diary will be central to this paper. Through it I will examine the

assumption that a reemergence of Jewish identity occurred as a result of the Soviet

advance westward and the encounter of Jewish Red Army soldiers with the Holocaust.

Modern studies have addressed the subject of national identity among Soviet Jews in a

wide range of contexts, including official Soviet policy and popular culture. Similarly,

scholars have also looked at the daily lives of Soviet soldiers, their experiences and

reactions to the horrors of war. However, the correlation between national identity

formation and daily experiences is virtually absent from the historical research. Not a

single monograph has been written on the topic of the Jewishness of the Soviet Jews in

the Red Army, or dealt with its dynamics and transformation in the context of their

encounter with the Holocaust. My paper attempts to bridge the gap.

The first section will address the meaning of being Soviet, that is, the conceptions

that Soviet subjects lived by. The second section will deal with the meaning of being

Jewish, particularly the governmental policies applied to the Jewish population before

the war and the effect they had on Jewish affiliation. It is important to note that this

paper will only focus on the Ashkenazi Jewish population, which formerly was

concentrated in the Pale of Settlement. Additionally, Gelfand represents the generation of 1917,

those often referred to as “true Soviet men.” The third section will explore the

dynamics of Soviet Jewish identity in its World War II historical context.

1 I would like to thank the European Forum at the Hebrew University and the Mayrock Center for Russian, Euro-Asian
and East-European Research for the generous grant which allowed me to conduct my research. I am grateful to Dr.
Michael Beizer for his guidance and comments. A debt of gratitude is also owed to my supervisor Prof. Yfaat Weiss.

“True Soviet Men”

“Many people told him it was impossible, but he never forgot what

was most important—that he was a Soviet man! A real man! And you

must never forget this, never, wherever you are!” Victor Pelevin, Omon Ra

Soviet subjectivity has been the focus of many recent studies in the field of Soviet

history, which formerly devoted its efforts to the research of policymaking and

international politics. Therefore, when addressing the questions of motivation and the

reemergence of Jewish identity in times of war, a topic that belongs to the more private

sphere, interpretations must be based on these recent findings. What was the meaning

of being Soviet? Which ideologies and assumptions guided the young soldier, Gelfand,

as he advanced westward with his unit? In this section I will deal with these questions

in the context of recent Soviet subjectivity studies.

Keith Michael Baker, in an article on the presumed Foucauldian account of the

French Revolution, maintains that politicization of the subject and the moralization of

politics accompany the revolutionary dynamics and its power discourse. During the

revolutionary period, those who hold power learn to view each individual as a political

subject, every action as ideological and a realization of political will.2 In other words,

everything from established politics to the individual’s private thoughts is

contextualized in political terms. Consequently, the moralization of the subject follows

his politicization. All that is politically valid is regarded as moral; all that is not

politically expedient is considered crooked and immoral.3 In this respect, the past, i.e.,

the ancien régime, was viewed as corrupt and immoral, whereas the new one was seen

as the true regime with its true politics.4

The abovementioned revolutionary characteristics were not only evident in

governmental and political policies but also played a prominent role in the formation

of the Soviet subject. Through the assimilation of these features, the Soviet individual became

politicized, historicized, and moralized, sometimes to the extent of using the

same discourse as justification for acts declared illegal by the regime itself.

Jochen Hellbeck argues that historical consciousness was one of the main

characteristics of the Soviet subject during the 1930s. It was the perception of living in

an influential time, an epic epoch, a revolutionary period which represented a break

from the past and an advance toward a bright socialist future. 5

The will of almost every Soviet citizen to participate in constructing that future and breaking free

from the tsarist regime is evident in the testimonies from the time. To be a bystander, a mere eyewitness

to the changes taking place in society, was to abandon one’s duty and purpose as a

person.6 Instead one actively tried to write oneself into history, as is evident from the

diary of Nikolai Ustrialov, a law professor from Moscow: “It is difficult to feel like a

‘superfluous person’ these days, when, it would seem, everyone finds themselves with

so much to do. I want to be up to my neck with activity – if only not to be superfluous

in our time, at this historic hour – when the fate of our great country, our great

revolution, is being decided.”7 To Ustrialov, being superfluous meant being absent

from the building of the future. He wanted to be an agent of the historical mission, a

carrier of his time and considered it his moral duty.

When the Soviet subject looked for ways to participate in the building of the future

socialist society, he hoped to take part in a moralistic construction of society. It

interesting to note the Soviet conception of morality. All of life’s issues were subjected

to the needs of the party, and a private dialogue with one’s conscience was deplored of

the previous Christian perceptions. Party doctrines were the pillars of faith, and the

party’s collective judgments were the manifestation of justice.8 The Russian word for

conscience, sovest, nearly died out after 1917 and was replaced in common usage by

the word for awareness, soznatelnost, signifying the moral aspects of ideological

awareness.9

Bearing this in mind, one can draw conclusions as to the level of enlistment for

public causes and the relation between the private and the public spheres in the 1930s

Soviet Union. Contrary to the liberal view that the private and public spheres are

separate and usually opposed and competing, the Soviet subject aspired to make his

personal life a continuity of the public one.10 “To allow a distinction between private

life and public life,” as Nadezhda Krupskaia, Lenin’s wife, once said, “will lead sooner

or later to betrayal of Communism.”11 Hence, the lives of Soviet citizens were

politicized and the mundane was seen through the prism of social utility. “The young

person should be taught to think in terms of we,” wrote Anatoly Lunacharsky, the

commissar for education in 1918, “and all private interests should be left behind.”12 As

for the Soviet subject, he had to seek to make his inner self correspond with his outer,

collective self.13 Private lives became the battlefield of all that was political and moral.

The search for inclusion and fear of expulsion were the main concerns with regard to

Soviet wellbeing.

2 Keith Michael Baker, “A Foucauldian French Revolution?” in Foucault and the Writing of History, ed.

J. Goldstein (Cambridge: Basil Blackwell, 1994), pp. 188-191. 3 Ibid.

4 Ibid.

5 Jochen Hellbeck, Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin (Cambridge: Harvard

University Press, 2006), pp. 55-67.

6 Ibid.

7 Ibid., pp. 64-65.

8 Orlando Figes, The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia (New York: Picador, 2007), pp. 97-99.

9 Ibid.

10 Hellbeck, pp. 86-87.

11 Figes, “Introduction.”

12 Ibid., p. 80.

13 Jochen Hellbeck, “Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stephan Podlubnyi, 1931-1939,” in Stalinism: New Directions, ed. S. Fitzpatrick (London: Routledge, 2000), p. 95.

Jewish Identity

Before their rise to power, Lenin and Stalin referred to the Jews merely as a religious

sect, lacking territory but maintaining its own jargon, Yiddish. Nevertheless, the

affirmative national policy of the 1920s established a positive attitude toward nations

including ex-territorial ones, such as the Jewish nation. Furthermore, when the

Bolsheviks rose to power, they discovered strong national sentiments among the former

Russian Empire nationalities. The Jews were no different: the Zionist movement was

dominant in the Jewish street, to the extent that it received up to 4-4.5 times more votes

than the Bund Party, which joined the Mensheviks for the elections in the constituent

assembly, planned for the end of 1917.14 A mere egalitarian approach to the “Jewish

problem” was obviously not sufficient for the Jewish street.

Thus, the Bolsheviks realized that they would need to include the Jewish nation in

their affirmative policy, that is, the indigenization (Korenizatsiia) of the various

nations.15 The Act of Indigenization was promulgated after the Twelfth Congress of the

Communist Party, held on April 17-25, 1923. Its goal was the fulfillment of nationalism

within the Soviet, socialist boundaries. In other words, Jewish nationalism, as all other

nationalisms, was to be nationalist in form and socialist in content.16 The approved act

was similar to the Bundist political call for cultural autonomy.17

Consequently, three institutions came into being – governmental, party, and public,

which were responsible for the nationalist autonomy of the Jewish people in the early

Communist period. The Commissariat for Jewish National Affairs (Evkom), the Jewish

section of the Communist Party (Evsektsiya), and various Jewish public organizations

were all established to promote Communism and fight various socialist and Zionist

parties.18 This section will focus on the influence of the Evsektsiya on the Jewish public;

it was the most dominant institution of the three and the center of all legal Jewish activity

within the Soviet Union.19 Moreover, the Evsektsiya, as opposed to the Evkom,

was known for zealous persecution of the Zionist movement. 20

The Evsektsiya was composed of various members of Jewish socialist parties,

especially Bund members. Despite their initial rejection of the Bund as a reactionary

and bourgeois element, Lenin and Stalin now turned to its members for help. The Bund

members were acquainted with the Jewish street, unlike prominent Jewish Bolsheviks

such as Leon Trotsky, Grigory Zinoviev, and Lev Kamenev who considered themselves

Soviet and supported full assimilation into Russian society as a means of obtaining

equal rights. That being the case, the members of the Evsektsiya were Jewish

Bolsheviks, and their task was to mediate between the Communist Party and the Jewish

public as well as to create a Jewish proletarian culture.21

Thus, throughout its years of activity the Evsektsiya persecuted the Zionist

movement and the Jewish religion. Zionist activists were oppressed and the movement

was dismantled by governmental decree; the cheders (Jewish religious schools) were

closed and the synagogues turned into clubs and warehouses. Massive propaganda

efforts were directed against the religious holidays and the Shabbat.22 Hebrew, which

was naturally associated with the Zionist movement and the Torah, was outlawed, and

Yiddish was made the official language of the Jewish nation. Indeed, a network of

Yiddish schools was established in 1918 and replaced Jewish individual educational

institutions. 23 New proletarian Yiddish literature emerged, and it replaced Hebrew

texts, be they new Zionist literature or the Torah. Many Yiddish newspapers and

journals were published and circulated in the Jewish street. The first publications were

mainly political in the strict sense of the word: translations of the socialist canon.

However, with time an independent and creative Yiddish literature arose, along with an

increase in Yiddish translations of Russian classics.24 The recently established Yiddish

theater moved from Petrograd to Moscow and quickly gained popularity, to the point

that it was allowed to perform abroad. From 1925 the theater was recognized by the

state as the official Jewish theater: the GOSET.25 Likewise, the Jewish public

encountered new Jewish proletarian culture in movies, music, and paintings fostered by

the same class rationale. 26 In the 1920s, notes Arkadi Zeltser, there was a less sharp

dichotomy between nationalism and universality, and the subject had diverse options

for the realization of his national feelings.27

The 1930s saw the rise of Russian nationalism. The affirmative policy of the 1920s

– aiming on the one hand to nurture national sentiments within the various national

groups in the Soviet Union, and on the other to discourage chauvinist Russian

nationalism – was abandoned. Soviet national policy consolidated: along with the

rebirth of Russian patriotism, small national units were canceled and ex-territorial

nations including the Jews, Germans, Poles, and Koreans were treated with ongoing

suspicion. 28 The national category was included in passports. Hence, by the end of the

decade the Soviet national category had biological and territorial attributes.29

It is a matter of dispute to what extent the expression of nationality was limited, but there is

no doubt that Russian nationality had awakened and had taken the form of all the others.

The change in policy affected Jewish cultural life. The Evsektsiya closed down as

part of a larger act of shutting down all national divisions in the Communist Party; its

leaders were killed during the Stalinist purges at the end of the decade.30 In 1932 the

teaching of Jewish history in Yiddish schools was banned and the schoolbooks became

very similar to the Russian ones. It was forbidden to teach any Jewish material be it in

its Communist content. 31 The summer of 1938 saw the end of the Jewish school system.32

Most of the Jewish journalism was eliminated by 1939.33 The Jewish theater

just barely continued its activity until 1949, the exception that proved the rule.

What became, then, of Jewish affiliation and identity? Some claim that Communist

persecution of everything traditionally Jewish along with emancipation and new social

opportunities caused quick acculturation to Russian society and alienation from Jewish

affiliation. There is no doubt that during the 1930s Jews, especially those who lived in

cities, became a core element of Soviet society. They occupied major positions in

science, medicine, law, literature, and bureaucracy. Gradually it became more and more

difficult to maintain traditional aspects of Jewish ethnicity. 34 The prominent historian

Benjamin Pinkus characterizes the 1920s as a period of acculturation to Russian society,

and the 1930s as a period of assimilation where the Jewish public grew attached to

Russian culture and language and detached from all that was Jewish. Thus, he

concludes, the Evsektsiya’s efforts to create a new Jewish proletarian identity mostly

failed.35

Others disagree on the extent of assimilation to Soviet society. Anna Shternshis

argues that the new national policy of the Communists in fact succeeded to create a new

cultural identity based on class divisions. The children of 1917 were proud of their

Jewishness; to them it meant Yiddish language, theater, newspapers, and schooling.

Although they did not observe the religious tradition, they respected it.36 Arkady Zeltser

similarly maintains that the shtetl adopted an ambiguous stance: at home the population

preserved its Jewish life and tradition, while on the outside it upheld the Soviet norms.

Nevertheless, Zeltser notes that the younger generation migrated to cities; the

ambiguous stance characterized Jews who had received a religious education before the

revolution.37

In any case, there is no doubt that the meaning of being Jewish changed radically in

the 1920s and changed once more during the 1930s. The children of 1917 and onward

were for the most part Sovietized and cared little for their Jewish identity.

מ"ו 15 ,(1986 יהודה סלוצקי, "יהדות רוסיה בשנת המהפכה 1917,“ העבר, חוב' 1968 ,

15, עמ' 14 .32-55

.155 'עמ 16 Terry Martin, “An Affirmative Action Empire,” in A State of Nations: Empire and Nation-making in

the Age of Lenin and Stalin, ed. Ronald Grigor Suny and Terry Martin (New York: Cornell University

Press, 2001), pp. 74-75.

17 .151-154 'עמ ,פינקוס

18 .161-175 ,שם

163 ,שם 20 J.B. Schechtman, “The U.S.S.R, Zionism, and Israel”, in The Jews in Soviet Russia, ed. by L. Kochan

(Oxford paperbacks, 1978) pp. 99-124.

21 David Shneer, Yiddish and the Creation of Soviet Jewish Culture (Cambridge: Cambridge University

מרדכי אלטשולר, היבסקציה בברית המועצות (1918-1930): בין לאומיות לקומוניזם, (תל אביב: המכון ליהדות זמננו, Press, 2004), pp. 11, 23-26.

22 .327-328 'עמ ,(1980 א"תשמ

23 For more on the Jewish educational systems during the 1920s and 1930s, see: Аркадий Зельцер,

Евреи северо-восточной Белоруссии между мировыми войнами, 1917-1941 / Диссертация на

степень доктора философии Иерусалим: Еврейский университет, 2003.

24 .233-234 '

25 עמ ,פינקוס

מיכאל בייזר, יהודי לנינגרד 1917-1939, תורגם על ידי ברוניה בן יעקב (ירושלים: מרכז זלמן שזר לתולדות ישראל, תשס"ה 27 Зельцер, p. 410.

28 פינקוס, עמ' 26 .233-234 ירושלים, תשנ"ו (1996), עמ' 13-62.

.126-127 'עמ ,(2005

29 Yuri Slezkin, “The Soviet Union as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic

Particularism,” Slavic Review 53:2 (1994): 444.

30 .166 'עמ ,פינקוס

31 .327-328 'עמ ,אלטשולר

32 Зельцер, p. 391.

33 .225 'עמ ,פינקוס 34 .123-145 'עמ ,בייזר 35 .247-248 'עמ ,פינקוס 36 Anna Shternshis, Soviet and Kosher: Jewish Popular Culture in the Soviet Union, 1923-1939

(Bloomington: Indiana University Press, 2006), pp. 43, 182-185.

37 Arkadi Zeltser, “The Belorussian Shtetl in the 1920s and 1930s,” in Revolution, Repression, and

Revival: The Soviet Jewish Experience, ed. Z. Gitelman and Y. Ro’i (Maryland: Rowman & Littelfield,

2007), pp. 91-111.

Diaries

Before turning to the discussion of Vladimir Gelfand’s diary, we must consider the

question of the authenticity of this particular historical source. To what extent can the

historian trust diaries that were written under a totalitarian regime when a personal

account could easily turn self-incriminating? Can they be valued as a legitimate

historical source? What is the reliability of our particular historical source?

The 1990s marked the beginning of an influx of published private diaries and

memoirs in the former Soviet Union. Personal accounts from various age groups –

grandfathers, fathers, and sons, the living and the dead, ordinary people and public

figures, devoted Stalinists and opponents – overflowed the market. Grassroots or

“people’s” archives have opened for those who want to submit their personal texts and

have no access to publications. 38 Irina Paperno warns young historians to take account

of the fact that this material was subjected to editing and commentaries by

contemporaries. It is still the case, she notes, that the intelligentsia speaks for ordinary

people, and thus it is problematic to differentiate between the two voices and the two

spheres of time: past and present. She points out, however, that “there is also an effort

to allow ‘the people’ to speak, a sense of a mission, a paradoxical desire to create access

to the voices of the people on behalf of whom the intellectuals always spoke.”39

A recent debate has focused on the methodological question of how to read and

interpret these materials. One of the main protagonists is Jochen Hellbeck, who argues

that ideology had a strong and irrevocable hold on the Soviet subject. The subject’s

conceptualization of private and public spheres differs from the liberal one, in which

these two notions are separate and even alternative to one another. The Soviets, he

claims, made a distinction between inner self and outer self.40 One of the main

consequences of politicized lives, of a historical conception of reality and the

moralization of politics, as discussed above, was the merging of the private and public

spheres, and the absorption of the former into the latter.41 Given the lack of other public

discourses, the subject had no other option but to strive for a complete identification with

society.42 Thus, Hellbeck concludes, we should take the content of the diary as it

is. Alexander Etkind, however, denies the positive implications of this Soviet

subjectivity and argues that the Soviet institutions powerfully affected their subjects.

The influence of the Gulag system, personnel departments, and psychiatric hospitals

was just as far-reaching as that of Soviet political discourse.43 In other words, Soviet

citizens did not simply embrace this discourse but lived in constant fear.

In one fashion or another, whether a willful act or a mere means of survival, Soviet

subjects did assimilate into Communist society. Doubts and criticism would have made

their lives unbearable, and a plain belief in the Soviet regime was the way to escape

desperation and loneliness. As one “kulak” child who was exiled for long years recalled,

“Believing in the justice of Stalin made it easier for us to accept out punishments, and

it took away our fear.”44 Hence, Soviet sources can be read as evidence of this kind of

subjectivity, and in this regard are just as credible as other sources for historical

research.

38 Irina Paperno, “Personal Accounts of the Soviet Experience,” Kritika: Explorations in Russian and

Eurasian History 3:4 (2002): 578-579.

39 Ibid., p. 581.

40 Hellbeck, “Fashioning the Stalinist Soul,” pp. 95-98.

41 Hellbeck, Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin, pp. 85-98.

42 Ibid.

43 Aleksandr Etkind, “Soviet Subjectivity: Torture for the Sake of Salvation?” Kritika: Explorations in

Russian and Eurasian History 6:1 (2005): 171-186.

44 Figes, “Introduction.”

The Diary

Vladimir Gelfand’s diary was found after his death in 1983. The copy I have was given

to me by Gelfand’s son along with scans of his handwriting. The Russian version of the

text is a raw material; it has not yet been edited or commented on. For various reasons,

the diary has not yet been published in Russian. However, it has been translated and

printed in German and Swedish, and received reviews from researchers all over the

world.

The year I will be examining in this paper is 1943. This particular year was full of

events for the young soldier Vladimir Gelfand. It began in the hospital back at the rear,

continued in his reuniting with his former military unit and taking an officers’ course,

and ended with him returning to his unit as a young officer. Of equal importance was

his joining the party on November 26. This order of events allows me to examine his

behavior in rapidly changing circumstances; the front and the rear, as a simple soldier

and an officer, thus contributing to the understanding of his character.

Having been injured in his left hand on December 28, 1942, in the battle of

Stalingrad, Vladimir Gelfand was sent to the hospital. Since the hospital was

overcrowded and his injury was relatively minor, he was taken to the home of a peasant

woman along with four other soldiers. On February 2 he wrote:

…After finishing Huckleberry Finn two days ago, I devoted my time today to

reading the history of the party and the sessions of the Supreme Soviet of the USSR

A great deal of the material was already known to me, some was new. I intend to

expand my political horizons.

The choice to read about the history of the party and sessions of the Supreme Soviet

reflects Gelfand’s willpower and determination to become part of society. After

describing, in the same entry, conditions of near starvation which included “800 grams

of bread twice a day and half a bowl of liquid called soup” along with severe pain due

to his injury and insufficient treatment – “my wound won’t heal; on the contrary it hurts

even more. My bandage hasn’t been replaced since January 28. There is no treatment.

My wart and frozen fingers hurt terribly” – he nonetheless chose to read this material,

instead of seeking food and medical assistance or writing letters to his relatives. Gelfand

preferred his political and ideological development over physical necessities, thus

15demonstrating his devotion to the political struggle and his willpower to fully become

a member of Soviet society. It was much more important for him to invest in his

political education than to attend to his immediate needs. Hence, exemplifying

Gelfand’s historical perspective, the future became his point of reference; he saw the

hardships of today as the achievements of tomorrow.

The short autobiography Gelfand wrote on November 5 reflects his need to be useful

in the building of a bright Communist future, and his great devotion to the public cause.

He chose to summarize his life from a political perspective, emphasizing his active role

in every organization he had been part of since he graduated from school: the Workers’

University (Rabfak), the Young Communist League (Komsomol), the auxiliary forces

he had joined before enlisting, and different army units. Furthermore, he mentions his

parents’ political achievements, his mother’s participation in the civil war and the party,

and his father’s status in the factory. This kind of political reading of one’s life was a

main characteristic of the Soviet subject. All daily life and life’s political aspects were

highly appreciated as proof of one’s social utility. Moreover, his family’s Communist

heritage along with his acceptance into the party gave him a legitimate and prestigious

role in Soviet society.

The need to be part of society is also evident in this entry from April 1:

…you won’t hear the residents of Zenograd referring to the fighting soldiers as the

“Russians,” as you would hear in other cities such as Kotel’nik and Mechetk;

rather, they were called “our soldiers” against the Germans. To them there was no

difference between Russians and the rest of the people, the public and the army.

It is also apparent in the children’s story Gelfand wrote in his diary after being accepted

into the party on November 27. The tale is about a battle between two symbolic animals:

the elephant representing Stalin and the wolf representing Hitler. After finding a

magical book written in an unfamiliar language, the protagonist of the tale turns to his

comrades for help with translation:

…you could find in our unit many different nationalities: Russians, Ukrainians,

Georgians, Armenians, Azerbaijanis, Jews, Kazakhs, Turkmen, Greeks, and even

one Turk. Yes indeed! Don’t make fun of it – imagine representatives from all the

Soviet Union’s nationalities fighting together till death on the fronts of the great

war against fascism.

16Both passage deal with the concept of “the friendship of the people.” This ethic was

propagated in the first years of the war as a means to unite various Soviet nationalities

in their fight against the German invader. Traditional Soviet slogans revolving around

socialism and the personality cult were deemphasized and replaced with a repertoire

that underlined pride, revenge, and the desire to protect family, friends, and the

motherland.45 Patriotism did not undermine the Soviet subject’s goal of becoming a full

member of society; on the contrary, it gave him another way of expressing the same

desire. Gelfand’s passages reflect his desire to be part of the full-scale war effort and to

fight the war along with other equal members of Soviet society.

The sense of unity and belonging is often apparent among soldiers and veterans. In

one of his interviews, New York Times reporter Hedrick Smith asked a prominent

scientist and a veteran, Ben Levich, what was the best period in Russian history. To his

surprise, Levich replied that it was unquestionably the war period. “Because at that time

we all felt closer to our government than at any other time in our lives. It was not their

country then, but our country. It was not they who wanted this or that to be done, but

we who wanted to do it. It was not their war, but our war. It was our country we were

defending, our war effort.” Furthermore, Levich noted that the war was the only time

when he was not afraid of the authorities. The thought of a chekist knocking on his door

in the middle of the night did not frighten him; Levich knew that the government and

he were united in the war against Germany.46

This sense of belonging and solidarity, whether real or imagined, gave Gelfand an

opportunity to fulfill his need and become useful, and by no means superfluous, to the

future of Soviet society. Soviet patriotism depended to a great extent on concepts

propagated a decade earlier by the state. “The war had meant death and destruction but

it had also demonstrated indestructible unity and invincible power,” said Levich during

his interview; 47 it was, then, a dream come true for the Soviet subject. Likewise, Yosif Kvasha from

Medzhibozh, Ukraine, testified that the war years were the purest of his

life, signifying the moralization of Soviet society and its idea of unity. 48

One should read Gelfand’s accounts of his national affiliation in light of his Soviet

conscience. As I will demonstrate, this Soviet logic guided him and very much

influenced the way he understood the Holocaust. On March 13, Gelfand arrived at the

Dvoinoi railway station near Rostov-on-Don and witnessed the effects of Nazi

occupation. He devoted a long passage in his diary to his personal observations,

mentioning not only the murder of the Jews but also the extent of local collaboration:

The local population sympathized with the Germans. And when the latter occupied

their territory, they started to hand in Jews, communists and one another to the

enemy…

Passing by on the train he took from Dvoinio, he witnessed the ruins of his country:

I was terribly saddened at the sight of the ruins and filled with fury at Hitler’s

disgusting beasts. They are the ones who are responsible for the troubles and

suffering of our people.

On the home front and on the battlefield, I will fight for my homeland, for my

government, who granted me equal rights as a Jew. I will never act like those

Ukrainians who betrayed their homeland and are now on the side of our enemies,

cleaning their boots, kissing their asses, while they [the Germans] treat them like

dogs.

Regardless of the fact that Gelfand knew the Germans were murdering Jews in larger

numbers than the rest of the population, he chose to demonstrate his loyalty to his

country and government, which gave him equal rights as a Jew. Hence, his Jewish

affiliation was very much dependent on his Soviet identity; he swears to fight for the

protection of his country and government, and never to betray them like those

Ukrainians. Gelfand is fervently loyal to the system. In another case, while conversing

with a hostess of the apartment he was staying at, he confessed that he would rather die

than betray his country and government, his people.49 Gelfand sees himself first and

foremost as a Soviet protecting the Soviet people and his homeland.

By the same token, when Gelfand crossed the countryside on September 7 to get to

the front, he witnessed the ruins of the Russian and Ukrainian villages and the clutter

the German army had left. In the village of Chutka he found Nazi anti-Semitic

propaganda. He chose to keep the leaflets so as to use them in the future against the

Nazis, and reflected on the nature of collaborators:

Those who believe the enemy are the nonbelievers and the traitors. I am going to

prove to the Nazi scums who the Soviet Jews are, how they love their homeland,

how they hate the fascists and are prepared to sacrifice anything for the sake of

victory. I will keep these leaflets for the sake of attaching them to my future

prisoner’s Nazi forehead.

Gelfand’s passage is remarkable because it demonstrates the degree to which the Soviet

subject had absorbed Soviet principles. Carrying Nazi propaganda was considered a

sign of treason, since it could, in the event of captivity, implicate the soldier as a

collaborator. Notwithstanding the prohibition, Gelfand showed no hesitation in taking

the leaflets; on the contrary, he was sure of his actions. This situation raises a question:

what notion allowed Gelfand, a passionate believer in the Soviet system, to act as he

did? The answer lies in the question itself. Soviet subjects were required to believe in

the system; as noted earlier, without demonstrating belief one could not be accepted

into Soviet society. Hence, Gelfand’s action can be seen as a simple demonstration of

this principle. It seems that he regarded himself as a true Soviet man, and a full member

of society, and could not imagine the possibility of being regarded as a traitor. This

naiveté, or what Orlando Figs calls “revolutionary conservatism,”50 provides an

explanation for Gelfand’s behavior. The same could explain the similar behavior of

writing a diary in wartime. Keeping diaries on the front was forbidden by the

authorities, since it was outside the framework of official censorship. 51

Yet, as we have seen, not only did Gelfand keep a detailed diary, but even wrote in

front of his comrades.

The only time Gelfand attended to his Jewish affiliation was when he felt he was

being discriminated against by his own people for being a Jew. Before his promotion

to an officer rank, he describes numerous anti-Semitic incidents both with the peasants

and in his own unit. In fact, it was only at these moments that he tried to get closer to

his fellow Jewish soldiers. Specifically at these times, Gelfand’s Jewishness took the

form of a defensive nationalism, a temporary reaction to anti-Semitism. After realizing

his commander was an anti-Semite, Gelfand sought a partner in misfortune:

There’s one Jewish soldier here. Even though there are some things I don’t really

like about him, like the way he moves his hands excessively when he talks or

touches the buttons on people’s clothes when he speaks to them, I’m close to him

and we’re buddies because he’s an outcast like me. Both of us aren’t liked around

here. And although I have the manners of a cultured person, my face looks more

Georgian or Armenian than Jewish. My surname gives away my origin.53

When he finally received his rank, Gelfand almost ceased to mention the attacks against

him and his satisfaction with his unit grew.

That change is noteworthy because one would expect the opposite. The process of

reconquering the western territories was also the process of revealing the scale of

atrocities committed against the Jews. One would expect Gelfand to take note of this,

since the annihilation of Jews was a particular crime which accounted for over ten

percent of the estimated twenty-six million Soviet civilian victims of the war (though

the Jews were only 2.5 percent of the total population at the beginning of the war).54

Nevertheless, Gelfand did not become more Jewish after his encounter with the

Holocaust but rather seemed to notice his Jewish affiliation less. Experience of battle

and the front could only sporadically help obscure national differences, and Gelfand

was assaulted from time to time for being a Jew. Gelfand’s general lack of interest in

his Jewish nationality and the Holocaust could be explained by the strong hold exerted

on the individual by Soviet concepts like internationalism, mass enlistment for socialist

causes, and the private sphere as an extension of the public sphere. It was when he was

accepted into the party and became an officer that he felt like he truly belonged in Soviet

society

45 David Brandenberger, “It Is Imperative to Advance Russian Nationalism as the First Priority: Debates

within the Stalinist Ideological Establishment, 1941-1945,” in A State of Nations: Empire and Nationmaking

in the Age of Lenin and Stalin, ed. Ronald Grigor Suny and Terry Martin (New York: Cornell

University Press, 2001), p. 277.

46 Hedrick Smith, The Russians (New York: Ballantine Books, 1976), pp. 302-303.

47 Ibid.

48 Zvi Y. Gitelman, “Internationalism, Patriotism, and Disillusion: Soviet Jewish Veterans Remember

World War II and the Holocaust,” Holocaust in the Soviet Union, occasional paper, U.S. Holocaust

Memorial Museum, Washington, DC, November 2005, p. 111.

49 March 23, 1943.

50 Figes, The Whisperers, p. 27.

51 Arkadi Zeltser, “How Were Jewish Letters Written by Jews during the War?,” unpublished paper

presented at the “International Workshop: The Holocaust and the War in the USSR as Reflected in

Wartime Letters and Diaries,” Yad Vashem Holocaust Museum, Jerusalem, November 20, 2012, p. 1.

52 Evidence for this is found in the entry from May 20.

53 The entry from April 13.

54 Gitelman, p. 99.

Summary

This project examined the presumption of the reemergence of Jewish identity as a result

of the Soviet advance westward in World War II and the encounter of Jews with the

Holocaust. “It is no wonder that a Communist of 1933 should have come out of the

camps more Communistic than he went in, a Jew more Jewish,” wrote Hannah Arendt

in Partisan Review.55

The question posed by this paper, therefore, was a paraphrase of

Arendt’s statement. What effect did the annihilation of Jews in the territories of the

Soviet Union have on Jewish soldiers in the Red Army? Did the Jewish soldier become

more Jewish as he advanced westward and discovered the scale of the killing?

The first chapter dealt with the meaning of being Soviet. Soviet society underwent

processes of historicization, politicization, and moralization. The individual came to

understand time in deterministic terms; he wanted to participate in the construction of

the future socialist society. All that was private became political, and what used to be

“I” became “We.” The desire for inclusion in this revolutionary society and the fear of

expulsion appear to have been fundamental to the Soviet subject.

The second chapter addressed the topic of national identity among Soviet Jews

before the war. Notwithstanding Communist ideology that regarded nationalism as a

reactionary and capitalist factor, pragmatic considerations of gaining the support of

national minorities brought the regime to adopt a policy of indigenization

(korenizaziya) that was national in form and Communist in content. Coincident with

the persecution of Zionism and Judaism, the traditional forms of Jewish identity, the

1920s government promoted Jewish Yiddish proletarian culture by means of various

institutions. The 1930s saw the rise of Russian nationalism and the re-Russification of

Soviet society. Consequently, on the eve of World War II, a large segment of the Jewish

population was acculturated into Russian society, thus experiencing alienation from its

Jewishness. Soviet Jews knew that they were Jewish, but it simply did not matter much

to them.

Gelfand’s diary reveals the impact that two decades of Sovietization had on the

individual. As mentioned, he thought of himself in Soviet concepts, and portrayed his

life in terms of social utility and socialist advancement. Moreover, Gelfand failed to

take account of the pragmatism of the Soviet leadership and seemed to embrace Soviet

concepts fervidly without realizing the consequences of breaking the law. As for his

Jewish identity, it did not matter very much to him as he felt himself a full member of

society. Furthermore, as Gelfand advanced westward with his unit and discovered the

scale of Jewish tragedy, he almost stopped mentioning his Jewish identity for the sake

of accomplishing more in Soviet society: joining the party and receiving an officer rank.

It was only when he felt discriminated against by those he considered to be his own

people that he turned to his Jewish affiliation. Gelfand believed in the Soviet system

and fought for his homeland, like every other soldier.

In a wider perspective, the case of Gelfand may indicate that the crystallization of

national identity of minorities in wartime is very much contingent on the treatment they

receive within the society they live in, rather than on external influences. In other words,

internal treatment – the degree of inclusion in society and equality of opportunity – has

greater effect on the individual than external circumstances of injustice.

55 Hannah Arendt, “The Concentration Camps,” Partisan Review 15 (1948): 743-776.

Bibliography

Владимир Гельфанд, дневник 1943.

Arendt, Hannah. “The Concentration Camps.” Partisan Review 15 (1948): 743-776.

Baker, Keith Michael. “A Foucauldian French Revolution?” In Foucault and the

Writing of History, ed. J. Goldstein (Cambridge: Basil Blackwell, 1994), pp. 188-191.

Brandenberger, David. “It Is Imperative to Advance Russian Nationalism as the

First Priority: Debates within the Stalinist Ideological Establishment, 1941-1945.”

In A State of Nations: Empire and Nation-making in the Age of Lenin and Stalin,

ed. Ronald Grigor Suny and Terry Martin (New York: Cornell University Press,

2001), pp. 275-299.

Etkind, Aleksandr. “Soviet Subjectivity: Torture for the Sake of Salvation?”

Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 6:1 (2005): 171-186.

Figes, Orlando. The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia (New York:

Picador, 2007).

Gitelman, Zvi. “Internationalism, Patriotism, and Disillusion: Soviet Jewish

Veterans Remember World War II and the Holocaust.” Holocaust in the Soviet

Union, occasional paper, U.S. Holocaust Memorial Museum, Washington, DC,

November 2005.

Hellbeck, Jochen. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin

(Cambridge: Harvard University Press, 2006).

Hellbeck, Jochen. “Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stephan Podlubnyi,

1931-1939.” In Stalinism: New Directions, ed. S. Fitzpatrick (London: Routledge,

2000), pp. 77-117.

Martin, Terry. “An Affirmative Action Empire.” In A State of Nations: Empire and

Nation-making in the Age of Lenin and Stalin, ed. Ronald Grigor Suny and Terry

Martin (New York: Cornell University Press, 2001), pp. 67-90.

24Paperno, Irina. “Personal Accounts of the Soviet Experience.” Kritika: Explorations

in Russian and Eurasian History 3:4 (2002): 577-610.

Schechtman, J. B. “The U.S.S.R., Zionism, and Israel.” In The Jews in Soviet

Russia, ed. L. Kochan (Oxford Paperbacks, 1978), pp. 99-124.

Shneer, David. Yiddish and the Creation of Soviet Jewish Culture (New York:

Cambridge University Press, 2004).

Smith, Hedrick. The Russians (New York: Ballantine Books, 1976), pp. 302-

303.Shternshis, Anna. Soviet and Kosher: Jewish Popular Culture in the Soviet

Union, 1923-1939 (Bloomington: Indiana University Press, 2006).

Slezkin, Yuri. “The Soviet Union as a Communal Apartment, or How a Socialist

State Promoted Ethnic Particularism.” Slavic Review 53:2 (1994): 414-452.

Suny, Ronald Grigor and Terry Martin, eds. A State of Nations: Empire and Nationmaking

in the Age of Lenin and Stalin (New York: Cornell University Press, 2001).

Zeltser, Arkadi. “How Were Jewish Letters Written by Jews during the War?”

Unpublished paper presented at the “International Workshop: The Holocaust and

the War in the USSR as Reflected in Wartime Letters and Diaries,” Yad Vashem

Holocaust Museum, Jerusalem, November 20, 2012.

Zeltser, Arkadi. “The Belorussian Shtetl in the 1920s and 1930s.” In Revolution,

Repression, and Revival: The Soviet Jewish Experience, ed. Z. Gitelman and Y. Ro’i

(Maryland: Rowman & Littelfield, 2007), pp. 91-111.

Аркадий Зельцер, Евреи северо-восточной Белоруссии между мировыми

войнами, 1917-1941 / Диссертация на степень доктора философии Иерусалим:

Еврейский университет, 2003.

25אלטשולר, מרדכי, "תיאטרון יידיש והציבור היהודי בברית המועצות," התיאטרון היהודי בברית

המועצות, עורך מ' אלטשולר, ירושלים, תשנ"ו (1996), עמ' 13-62.

אלטשולר, מרדכי, היבסקציה בברית המועצות (1918-1930): בין לאומיות לקומוניזם, (תל אביב:

המכון ליהדות זמננו, תשמ"א 1980).

בייזר, מיכאל, יהודי לנינגרד 1917-1939, תורגם על ידי ברוניה בן יעקב (ירושלים: מרכז זלמן שזר

לתולדות ישראל, תשס"ה 2005).

סלוצקי, יהודה, "יהדות רוסיה בשנת המהפכה 1917," העבר, חוב' 1968 ,15, עמ' 32-55.

פינקוס, בנימין, יהודי רוסיה וברית המועצות: תולדות מיעוט לאומי, (באר שבע: אוניברסיטת בן גוריון

во время войны: опыт советско-еврейского солдата

Владимир Натанович Гельфанд родился 1 марта 1923 года в Новоархангельске, в

деревне в восточной части Украины. Оба его родителя были евреями. Его мать,

Надежда Владимировна Gorodinskya, была ветераном гражданской войны и член партии;

Его отец, Натан Соломонович Гельфанд, был ценится работник, ударник,

в металлургии завода Днепродзержинске, Украина. До прихода в армию

Гельфанд закончил свое образование на факультете работников, рабфак, Днепропетровск,

где он принимал активное участие в школьной газете, участие в различных политических мероприятиях,

и вступил в комсомол. Когда началась Вторая мировая война, он был вовлечен в проект

сбора сельскохозяйственных культур для войны, впоследствии став лучшим работником в его

блоке. Ему было девятнадцать лет, когда он вступил в Красную Армию - 6 мая 1942.

Дневник Гельфанда будет занимать центральное место в этой работе. Через него я буду рассматривать

Предположение, что возрождение еврейской идентичности произошло в результате советской

продвижения на запад и встреча еврейских солдат Красной Армии с Холокостом.

Современные исследования затронули вопрос о национальной идентичности среди советских евреев в

Широкий ассортимент контекстах, в том числе официальной советской политики и поп-культуры. Точно так же,

ученые смотрели на повседневную жизнь советских солдат, их опыт и Реакции на ужасы войны.

Тем не менее, корреляция междунациональной идентичности

формирование и повседневный опыт практически отсутствует в исторических исследованиях. Не

одна монография была написана на тему еврейства советских евреев в

Красной Армии, или дело с его динамикой и трансформации в контексте их

сталкиваются с Холокостом. Моя статья пытается преодолеть разрыв.

Первый раздел будет решать, что значит быть советской, то есть представления

что советские подданные жили. Второй раздел будет иметь дело со смыслом бытия

Еврейские, особенно государственная политика применительно к еврейскому населению, прежде чем

война и эффект, который они имели на еврейской принадлежности. Важно отметить, что эта

статья фокусируется только на еврейского населения Ашкенази, которая раньше была

сосредоточены в черте оседлости. Кроме того, Гельфанд представляет поколение 1917, те,

часто упоминается как "истинных советских людей." Третий раздел будет исследовать

Динамику советской еврейской идентичности в ее историческом контексте Второй мировой войны.

1 Я хотела бы поблагодарить Европейский форум в Еврейском университете и Mayrock Центр Русский, Евро-Азиатский и
Восточно-европейских исследований для щедрому гранту, что позволило мне провести свое исследование. Я благодарен
доктору Майклу Бейзера за его указания и замечания.Долг благодарности также обязан своему руководителю проф Yfaat Вайс.

"Многие люди говорили ему, что это невозможно, но он никогда не забывал, что

было самым важным, что он был советским человеком!Настоящий мужчина! и вы

никогда не должны забывать об этом, никогда, где бы вы ни находились! "Виктора Пелевина Омон Ra

Советский субъективность была в центре внимания многих недавних исследований в области советской

Истории, о которой ранее посвятила свои усилия на исследования политики и

международной политики. Таким образом, при решении вопросов мотивации и

возрождение еврейской идентичности во время войны, тема, которая относится к более частным

сфера, интерпретации должны быть основаны на этих последних находок. В чем был смысл

быть советским? Какие идеологии и предположения руководствоваться молодого солдата, Гельфанда,

как он выдвинул на запад со своим подразделением? В этом разделе я буду иметь дело с этими вопросами

в контексте последних советских субъективности исследований.

Кит Майкл Бейкер, в статье о предполагаемой Фуко счет

Французская революция, утверждает, что политизация этого вопроса и морализаторства в

Политика сопровождать революционной динамики и его власть дискурса. Во время

революционный период, те, кто имеет власть, научиться видеть каждому человеку, как политическая

предмет, каждое действие, как идеологическое и реализации политических will.2 Другими словами,

все от установленных политике частных мыслей человека является

контекст в политическом плане. Следовательно, морализация субъекта следует

его политизация. Все, что политически полноценного рассматривается как моральный; все, что не является

политически целесообразным считается криво и immoral.3 В этом отношении, прошлое, то есть,

старого режима, рассматривалась как коррумпированной и аморальной, в то время как новый был замечен

Указанные революционные характеристики не были очевидно только в

общественных и политических политики, но и играл заметную роль в формировании

Советского вопросу. Через ассимиляции этих особенностей, советский человек стал политизированным,

историзировать и морализировал, иногда до такой степени использования

же дискурс в качестве оправдания за действия признаны незаконными самим режимом.

Йохен Хеллбек утверждает, что историческое сознание было одним из основных

характеристики советской вопросу в ходе 1930-х годов. Это было восприятие жизни в

влиятельный время, эпическая эпоха, революционный период, который представляет собой перерыв

из прошлого и заранее к светлому социалистическому будущему. 5 воля почти каждый

Советский гражданин для участия в построении этого будущего и вырваться из царской России

режим проявляется в свидетельствах того времени. Чтобы быть наблюдателем, просто очевидец

с изменениями, происходящими в обществе, должен был отказаться от своего долга и цели,

person.6 Вместо этого можно активно пытался писать себя в истории, как это видно из

Дневник Николая Устрялов, профессор права из Москвы: "Трудно чувствовать себя

"лишнего человека" в эти дни, когда, казалось бы, каждый находит себя

так много предстоит сделать. Я хочу быть до моей шеи с деятельностью - если только не будет лишним

в наше время, на этом историческом час - когда судьба нашей великой страны, наш великий

Революция, решается. "7 Для Устрялов, будучи лишним значило быть отсутствует

из здания в будущем. Он хотел быть агентом исторической миссии,

носитель своего времени и счел его моральный долг.

Когда советский подданный искал способы участия в строительстве будущего

социалистическое общество, он надеялся принять участие в моралистической строительства общества. это

Интересно отметить, Советский концепцию морали. Все вопросы жизни подвергались

на нужды партии, и частного диалога с совестью был с сожалением о

предыдущие христианские представления. Вечеринка доктрины были столпами веры и

коллективные суждения партии были проявлением justice.8 русского слова

совесть, Совесть, чуть не умер после 1917 года и был заменен в обиходе по

Слово для осознания, soznatelnost, показывая нравственные аспекты идеологической

Имея это в виду, можно сделать выводы относительно уровня призыва на военную службу для

общественные причины и соотношение между частным и государственным сферах в 1930 Советского

Союза. В отличие от либерального взгляда, что частные и государственные сферы

отдельный и, как правило против и конкурировать, советский подданный стремился сделать его

личная жизнь непрерывность общественного one.10 ", чтобы разрешить различие между частными

и общественной жизни ", как Надежда Крупская, жена Ленина, однажды сказал:" приведет рано

или более поздней версии предательства коммунизма. "11 Таким образом, жизнь советских граждан были

политизирована и мирские было видно через призму социальной полезности. "Молодой

Человек должен быть учили думать в терминах мы, "написал Анатолий Луначарский,

комиссар просвещения в 1918 году, "и все частные интересы должны быть оставлены позади." 12 В

для советского субъекта, он должен был стремиться сделать его внутренний мир соответствует его внешняя,

коллектив self.13 Частная жизнь стала полем битвы все, что было политическое и моральное.

Поиск для включения и опасаясь высылки были основные проблемы в отношении

2 Кит Майкл Бейкер, "Фуко французская революция?" Фуко и написание истории, изд.

5 Йохен Хеллбек, революция на My Mind: пишу дневник при Сталине (Кембридж: Гарвард

8 Orlando Figes, Whisperers: Частная жизнь в сталинской России (New York: Пикадор, 2007), стр 97-99..

13 Йохен Хеллбек, "Вылепление сталинский души: Дневник Стефана Подлубный, 1931-1939", в сталинизма: новые

направления, под ред. С. Фицпатрик (London: Routledge, 2000), стр. 95.

Перед их приходом к власти, Ленин и Сталин сослался на евреев, лишь как религиозную

секту, не хватает территории, но сохраняя свою собственную терминологию, на идиш. Тем не менее,

утвердительно национальная политика 1920-х годов создала позитивное отношение к народам

в том числе бывших территориальных единиц, таких как еврейского народа. Кроме того, когда

Большевики пришли к власти, они обнаружили, сильные национальные чувства среди первых

Российские национальностей империи. Евреи не отличались: сионистское движение было

доминирующей в еврейской улице, в той степени, что он получил до 4-4,5 раза больше голосов,

чем Bund партии, которая примкнул к меньшевикам на выборах в Учредительном

монтаж, планируется на конец 1917,14 просто эгалитарной подход к "еврейская

Проблема "было явно недостаточно для еврейской улице.

Таким образом, большевики поняли, что им нужно включить еврейскую нацию в

их политика позитивных, то есть коренизации (коренизации) из различных

nations.15 Закон коренизации было обнародовано после двенадцатого Конгресса

Коммунистическая партия, которая состоялась в апреле 17-25, 1923. Его цель состояла в исполнение национализма

В годы советской, социалистической границ. Другими словами, в еврейском национализме, как и все другие

национализм, должен был быть националистом по форме и социалистической по content.16 утвержденного акта

был похож на политической вызова бундовской культурного autonomy.17

Следовательно, три учреждения появилась на свет - государственной, партийной и общественности,

которые были ответственны за националистической автономии еврейского народа в начале

Коммунистический период.Комиссариат по еврейским делам национальностей (Evkom), еврейская

раздел Коммунистической партии (Evsektsiya), и различных еврейских общественных организаций

все были созданы для содействия коммунизма и борьба различных социалистических и сионистский

parties.18 В этом разделе основное внимание будет уделено влиянию Evsektsiya на еврейских общественных;

это было самым доминирующим институтом трех и центром всей правовой еврейской деятельности в

советской Union.19 Кроме того, Evsektsiya, в отличие от Evkom,

был известен за ревностное преследование сионистского движения.20

Evsektsiya состоит из различных членов еврейских социалистических партий,

особенно Bund членов. Несмотря на первоначальное неприятие Бунда как реакционная

Буржуазный элемент, Ленин и Сталин теперь обратился к своим членам за помощью.Бунд

Участники были ознакомлены с еврейской улице, в отличие от известных еврейских большевиков

такие как Лев Троцкий, Григорий Зиновьев, Лев Каменев, кто считал себя

Советский и поддерживается полная ассимиляция в российском обществе как средство получения

равные права. В таком случае, члены Evsektsiya были евреями

Большевики и их задачей было посредником между Коммунистической партией и еврейская

как государственных, так, чтобы создать еврейской пролетарской culture.21

Таким образом, на протяжении лет своей деятельности Evsektsiya преследованиям сионистской

движение и еврейская религия. Сионистские активисты подвергались притеснениям и движение

был демонтирован правительственным декретом; в хедеры (еврейские религиозные школы) были

закрыты и синагоги превратились в клубах и на складах. Массированная пропаганда

усилия были направлены против религиозных праздников и Shabbat.22 иврите, которые

естественно ассоциируется с сионистским движением и Торы, была объявлена вне закона, и

Идиш официальным языком еврейского народа. В самом деле, сеть

Идиш школы была создана в 1918 году и заменил еврейский индивидуальных образовательных

учреждения.23 новой пролетарской литературы на идиш возникла, и он заменил иврит

тексты, быть то новые сионистская литература или Тора. Многие идиш газеты и

ЖУРНАЛЫ были опубликованы и распространены в еврейской улице. Первые публикации были

в основном политические в строгом смысле этого слова: переводы социалистического канона.

Тем не менее, со временем возникла независимая и творческая литературы на идиш, наряду с

увеличить в идиш переводы российских classics.24 недавно созданной на идиш театр переехал

из Петрограда в Москву и быстро завоевал популярность, до точки,

что это было разрешено выполнять за рубежом. С 1925 театр был признан

Государство как официальный еврейский театр: в GOSET.25 Кроме того, еврейской общественности

столкнулись с новыми еврейской пролетарской культуры в кино, музыки и живописи, поощряемой

тот же класс обоснование.26 В 1920 году отмечает Аркадий Зельцер, было менее резким

дихотомия между национализмом и универсальности субъекта имели различные варианты

В 1930-е годы рост русского национализма.Утвердительно политика 1920-х годов

- С целью, с одной стороны, развивать национальные чувства в различных национальных

группы в Советском Союзе, и на другом, чтобы препятствовать шовинистическую по-русски

национализм - был заброшен. Советской национальной политики консолидируются: вместе с

возрождение российского патриотизма, небольшие национальные подразделения были отменены и экс-территориальная

наций, включая евреев, немцев, поляков, и корейцы были обработаны с текущими

подозрение.28 национальной категории был включен в паспортах. Таким образом, к концу

Десять лет советской национальной категории были биологические и территориальному признаку.29

Это предметом спора, в какой степени была ограничена выражением национальности, но есть

Несомненно, что русская национальность не проснулся и взял форму всех остальных.

Изменение политики повлияло на еврейской культурной жизни.Evsektsiya закрыты, как

частью более крупной акт закрытия всех национальных подразделений в Коммунистической партии; его

Лидеры были убиты во время сталинских чисток в конце decade.30 В 1932 году

Учение еврейской истории на идиш школах было запрещено и учебники стали

очень похожи на российские. Было запрещено преподавать любую еврейскую материал будь то в

коммунистического содержания.31 летом 1938 увидел конец еврейской школы системой 32

Большая часть еврейского журналистики была ликвидирована 1939, 33 еврейского театра

едва не продолжал свою деятельность до 1949 года, исключение, подтвердившее правило.

Что стало, то, еврейской принадлежности и идентичности? Некоторые утверждают, что Коммунистическая

Преследование все традиционно еврейский вместе с эмансипации и новая социальная

возможности вызвало быстрый приобщения к российским обществом и отчуждения от еврейского

принадлежности. Существует никаких сомнений, что в течение 1930 евреев, особенно тех, кто жил в

города, стал ключевым элементом советского общества. Они заняли основные позиции в

наука, медицина, право, литература, и бюрократия. Постепенно становилось все более и более

трудно поддерживать традиционные аспекты еврейской национальности. 34 известный историк

Бенджамин Пинкус характеризует 1920-х годов в течение приобщения к российскому обществу,

и 1930-х годов как период усвоения где еврейских общественных привязался к

Русский язык и культура, и отдельно стоящий от всего, что был евреем. Таким образом, он

заключает усилия Evsektsiya, направленные на создание нового еврейского пролетариата личность

Другие не согласны от степени ассимиляции советского общества. Анна Штерншис

утверждает, что новая национальная политика коммунистов в том, удалось создать новый

культурная идентичность на основе классовых. Дети 1917 гордились своими

еврейство; Для них это означало на языке идиш, театр, газеты и обучение.

Хотя они не соблюдали религиозные традиции, они уважают it.36 Аркадий Зельцер

Точно так же утверждает, что местечко принял неоднозначное позицию: дома населения

сохранила свою еврейскую жизнь и традиции, а на внешней стороне она поддержала советские нормы.

Тем не менее, Зельцер отмечает, что молодое поколение мигрировали в города;

неоднозначная позиция характеризуется евреев, которые получили религиозное образование до

В любом случае, нет никаких сомнений, что значит быть еврейской радикально изменилась

1920 и изменил еще раз в течение 1930-х годов. Дети 1917 и далее

были по большей части на советский и мало заботился их еврейской идентичности.

מ"ו 15, (1986 יהודה סלוצקי, "יהדות רוסיה בשנת המהפכה 1917", העבר, חוב "1968, 15, עמ" 14 .32-55

16 Терри Мартин, "империя положительного действия", в состоянии Наций: Империя и нация-решений в

Возраст Ленина и Сталина, под ред. Рональд Григор Суни и Терри Мартин (Нью-Йорк: Cornell University

20 JB Шехтман, "СССР, сионизм и Израиль", в евреев в Советской России, под ред. Л. Кочан

21 Давид Шнеер, идиш и создание еврейской советской культуры (Кембридж: Cambridge University

מרדכי אלטשולר, היבסקציה בברית המועצות (1918-1930): בין לאומיות לקומוניזם (תל אביב: המכון ליהדות זמננו, Пресс, 2004), стр 11, 23-26..

23 Более подробно о еврейских образовательных систем в течение 1920 и 1930, см Аркадий Зельцер,

Евреи северо-восточной Белоруссии между мировыми войнами, 1917-1941 / Диссертация на

степень доктора философии Иерусалим: Еврейский университет, 2003.

מיכאל בייזר, יהודי לנינגרד 1917-1939, תורגם על ידי ברוניה בן יעקב (ירושלים:. מרכז זלמן שזר לתולדות ישראל, תשס"ה 27 Зельцер, стр

410. 28 פינקוס, עמ "26 .233-234 ירושלים, תשנ"ו (1996), עמ "13-62.

.126-127 "עמ (2005 29 Юрий Слезкин," Советский Союз как коммунальная квартира, или Каким образом социалистическое государство поощряло этническую

33 0,225 'עמ, פינקוס 34 .123-145 "עמ, בייזר 35 .247-248" עמ, פינקוס 36 Анна Штерншис, советский и кошерная: Еврейская Массовая культура в Советском Союзе, 1923-1939

. (Блумингтон: Индиана University Press, 2006), стр 43, 182-185. 37 Аркадий Зельцер, "Белорусский местечко в 1920-х и 1930-х годов", в революции, репрессии, и

Возрождение: Советский Jewish Experience, изд. З. Гительман и Y. Ro'i (Мэриленд: Rowman и Littelfield,

Прежде чем перейти к обсуждению дневнике Владимира Гельфанда, мы должны рассмотреть

Вопрос о достоверности этой конкретной исторический источник. До какой степени может

историк доверие дневники, которые были написаны в условиях тоталитарного режима, когда личная

счет может легко превратиться обвинений против них самих? Могут ли они быть оценены как законным

исторический источник? Что такое надежность нашей конкретной исторический источник?

В 1990-х ознаменовало начало притока опубликованных частных дневников и

мемуары бывшего Советского Союза. Личные счета из разных возрастных групп -

деды, отцы, сыновья и, живых и мертвых, обычные люди и общественное

Цифры, посвященные сталинисты и противники - захлестнула рынок. Массовый или

Архивы "народные" открыли для тех, кто хочет представить свои личные тексты и

не имеют доступа к публикациям. 38 Ирина Паперно предупреждает молодых историков, которые учитывали

о том, что этот материал был подвергнут редактированию и комментариями

современников. Это еще так, она отмечает, что интеллигенция выступает за обычный

люди, и, таким образом, это проблематично провести различие между двумя голосами, и двумя

сферы времени: прошлое и настоящее. Она отмечает, однако, что "есть также усилия

чтобы «народ», чтобы сказать, чувство миссии, парадоксальным желание создать доступ

к голосам людей, от имени которого интеллигенция всегда говорил. "39

Недавние дебаты была сосредоточена на методологический вопрос о том, как читать и

интерпретировать эти материалы. Один из главных героев является Йохен Хеллбек, который утверждает,

что идеология была сильная и безотзывное держать на Советский теме.Субъекта

концептуализация публичной и частной сферах отличается от либеральной, в котором

Эти два понятия являются отдельными и даже альтернативой друг с другом. Советы, пишет он

претензии, проводится различие между внутренним Я и внешним self. 40 одним из основных

Последствия политизированных жизни, из исторической концепции реальности и

морализация политики, как описано выше, было слияние частных и государственных

сферы, и поглощение бывший в latter.41 Учитывая отсутствие других общественных

дискурсы, предмет не было другого выбора, кроме как стремиться к полной идентификации с society.42

Таким образом, Хеллбек заключает, мы должны взять на себя содержание дневника, как это

есть. Александр Эткинд, однако, отрицает положительные последствия этого Совета

субъективность и утверждает, что советские учреждения сильное влияние своих подданных.

Влияние системы ГУЛАГ, кадровых служб и психиатрических больницах

был так же, как далеко идущие, как советских политических discourse 43 Другими словами, Совета

граждане не просто принять этот дискурс, но жил в постоянном страхе.

В том или ином виде, будь то умышленное действие или лишь в средство выживания, Совета

предметы же ассимилироваться в коммунистическом обществе. Сомнения и критика сделала бы

их жизнь невыносимой, и простой веры в советского режима было способом избежать

отчаяние и одиночество. В качестве одного из "кулацкой" ребенка, который был сослан на долгие годы вспоминали,

"Вера в справедливость Сталина стало проще для нас, чтобы принять из наказаний, и

он взял с нас страх. "44 Таким образом, советские источники можно прочитать в качестве доказательств такого рода

субъективность, и в этом отношении являются так же, как доверие, как и другие источники для исторического

38 Ирина Паперно, "Личные счета советского опыта", Критика: Исследования в России и

40 Хеллбек, "Вылепление сталинский Soul", стр. 95-98.

41 Хеллбек, революция на My Mind: пишу дневник и при Сталине, стр 85-98..

43 Александр Эткинд «Советская Субъективность: Пытки ради спасения?" Критика: Исследования в

Дневник Владимира Гельфанда был найден после его смерти в 1983 году копия меня есть дали

мне сын Гельфанда вместе с сканирования его почерка. Русская версия

Текст сырье; это еще не отредактированы или прокомментировал. По разным причинам,

Дневники еще не были опубликованы на русском языке. Тем не менее, они были переведены и

напечатанны в Германии и Швеции, а также получил отзывы от исследователей во всем

Год я буду рассматривать в этой статье, 1943. Данный год был полон

мероприятия для молодого солдата Владимир Гельфанд. Он началась в больнице спине сзади,

продолжал в своем воссоединении со своим бывшим воинской части и прохождении курса офицеров,

и закончился он вернется в свою часть, как молодой офицер. Не менее важным является

его прихода партии 26 ноября Этот порядок событий позволяет мне рассматривать его

поведение в быстро меняющихся обстоятельствах; передние и задние, как простого солдата

и офицер, таким образом, свой вклад в понимание его характера.

После ранения в левой руке 28 декабря 1942 года, в битве за

Сталинград, Владимир Гельфанд был отправлен в больницу. С больница

переполнены, и его травма была относительно небольшой, он был взят в дом крестьянина

женщина вместе с четырьмя другими солдатами. 2 февраля он писал:

... После окончания прочтения Гекльберри Финна два дня назад, я сегодня посвятил мое время

читать историю партии и сессий Верховного Совета СССР

Значительная часть материала была мне уже известна, некоторые была новой. Я намерен

Выбор для чтения по истории партии и сессиями Верховного Совета

отражает волю и решимость, чтобы стать частью общества Гельфанда. после

описания, в той же записи, условия ближайшее голода в который вошли "800 грамм

хлеба два раза в день, а половина миску жидкого называется суп» вместе с сильной боли, вызываемой

его травмы и недостаточной лечения - "моя рана не заживет; напротив, она болит

еще больше. Мой повязка не был заменен, так как 28 января Там нет лечения.

Мои бородавок и замороженные пальцы болят ужасно ", - он тем не менее решил прочитать этот материал,

вместо того, чтобы искать еду и медицинскую помощь или писать письма своим родственникам. Гельфанд

предпочтительным его политическая и идеологическая развитие в течение физические потребности, таким образом,

15demonstrating свою преданность политической борьбы и его сила воли, чтобы стать полностью

членом советского общества. Это было гораздо важнее для него, чтобы инвестировать в его

политическое образование, чем присутствовать на его непосредственных потребностей. Таким образом, иллюстрирующих

Историческая перспектива Гельфанда, будущее стало его точкой; он увидел

Тяготы сегодня как достижения завтрашнего дня.

Краткую автобиографию, которую Гельфанд написал 5 ноября отражает его потребность быть полезным

в здании светлое коммунистическое будущее, и его великой преданностью к общественному делу.

Он решил подвести итоги прожитых с политической точки зрения, подчеркивая свою активную роль

в каждой организации он был частью, так как он окончил школу: Рабоче-

Университет (рабфак), комсомол (ВЛКСМ), вспомогательные силы

он присоединился до привлечения и различных армейских подразделений. Кроме того, он упоминает о своей

политические достижения родителей, участие его матери во время гражданской войны и партии,

и статус отца на заводе. Такого рода политический чтения своей жизни был

Основной характеристикой советского субъекта. Все повседневная жизнь и политические аспекты жизненные были

высоко оценил как доказательство своей общественной полезности. Кроме того, его семья Коммунистическая

наследие вместе со своей принятия в партию дал ему законным и престижно

Должны быть частью общества проявляется также в этой записи с 1 апреля:

... Вы не услышите от жителей Зернограда со ссылкой на солдат, как

"Русские", как вы слышите в других городах, таких как Kotel'nik и Mechetk;

скорее, они были названы "наши солдаты" против немцев. Для них не было

Разницы между русскими и остальными людьми, общественности и армии.

Это также проявляется в детской сказке, которую Гельфанд написал в своем дневнике после того, как принят

в партии 27 ноября сказка о битве между двумя символическими животными:

слон, представляющий Сталина и волк, представляющий Гитлера. После нахождения

магические книги написаны на незнакомом языке, герой повести обращается к своим

... Вы могли бы найти в нашем отделении разные национальности: русских, украинцев,

Грузин, армян, азербайджанцы, евреи, казахи, туркмены, греки и даже один турок.

Да, действительно! Не смейтесь - представьте себе представителей всех

Национальностей Советского Союза бойцовские вместе до самой смерти на фронтах Великой

Both проход дело с понятием «дружбы народов». Эта этика была

пропагандируемая в первые годы войны как средства объединения различных народов СССР

в их борьбе против немецких захватчиков. Традиционные советские лозунги, вращающиеся вокруг

социализм и культ личности были deemphasized и заменены с репертуаром

что подчеркнул гордость, месть, и желание защитить семью, друзей, и

motherland.45 Патриотизм не подорвал цели Советского субъекта стать полный

член общества; напротив, он дал ему еще один способ выразить то же самое

желание. Отрывки Гельфанда отражают его желание быть частью полномасштабной войны усилий и

воевать вместе с другими равноправными членами советского общества.

Чувство единства и сопричастности часто проявляется среди солдат и ветеранов. в

одном из его интервью, Нью-Йорк таймс Hedrick Смит спросил известный

ученый и ветеран, Бен Левич, что было лучшим периодом в истории России. Для его

удивление, Левич ответил, что это, безусловно, был военный период. "Потому что в то время

все мы чувствовали себя ближе к нашему правительству, чем в любое другое время в нашей жизни. Это не их была

Страна тогда, но наша страна. Это было не так, кто хотел это или что делать, но

мы, кто хотел это сделать. Это была не их война, но наша война. Это была наша страна, мы были

защиты, нашу военную усилий. "Кроме того, Левич отметил, что война была только раз

когда он не боялся власти. Мысль о чекиста стучится в дверь

в середине ночи не напугать; Левич знал, что правительство и

Это чувство принадлежности и солидарности, будь то реальные или воображаемые, дал Гельфанд в

возможность не выполнять свою потребность и стать полезным, и ни в коем случае излишни, чтобы

Будущее советского общества. Советский патриотизм зависит в значительной степени от понятий

распространяется десять лет назад за счет государства. "Война имела в виду смерть и разрушения, но

он также продемонстрировал нерушимое единство и непобедимой власть ", сказал Левич во

его интервью;47 было, то, мечта сбылась Советского вопросу. Кроме того, Иосиф Кваша из Меджибож,

Украина, показал, что за годы войны были чистейшей его

жизнь, что свидетельствует о морализаторства советского общества и его идею единства. 48

Следует читать счета Гельфанда его национальной принадлежности в свете его Совета

совесть. Как я покажу, это советская логика вела его и очень

повлияли на то, что он понял Холокост. 13 марта, Гельфанд прибыл в

Двойной железнодорожная станция близ Ростова-на-Дону и стал свидетелем последствий нацистской

занятие. Он посвятил длинный проход в своем дневнике его личным наблюдениям,

отметить не только убийство евреев, но и степень местного сотрудничества:

Местное население с пониманием относится к немцам. И когда последний занимал

их территория, они начали сдавать в евреев, коммунистов и друг с другом в

Проходя мимо на поезде, он достал из Dvoinio, он стал свидетелем руин своей страны:

Я был ужасно огорчен, увидев руины и наполнен ярости Гитлера

отвратительные твари. Они являются теми, которые отвечают за беды и

На внутреннем фронте и на поле боя, я буду бороться за свою родину, за мое

Правительство, кто даровал мне равные права как еврею. Я никогда не буду действовать, как те,

Украинцы, которые предали свою родину, и теперь на стороне наших врагов,

чистить сапоги, целуя их задницы, а они [немцы] относиться к ним как

Несмотря на то, что Гельфанд знал, что немцы убивали евреев в больших

номера, чем остальная часть населения, он решил продемонстрировать свою лояльность по отношению к его

стране и правительству, которое дал ему равные права как еврею. Таким образом, его еврейская

принадлежность была очень сильно зависима от его советской идентичности; он клянется бороться за

защиту своей страны и правительства, и никогда не предавать их, как те,

Украинцы. Гельфанд горячо предан в систему. В другом случае, во время разговора

с хозяйкой квартиры он остановился на, он признался, что он предпочел бы умереть, чем предать

свою страну и правительство, его people.49 Гельфанд видит себя в первую

всего, как Советский защиты советских людей и свою родину.

К тому же, когда Гельфанд пересек деревню 7 сентября, чтобы добраться до

спереди, он стал свидетелем руин российских и украинских деревнях и беспорядок

немецкая армия оставила. В селе Chutka он нашел нацистскую антисемитскую

пропаганду. Он решил сохранить листовки, чтобы использовать их в будущем в отношении

Нацисты, и отражается на характере сотрудников:

Те, кто верит врага являются неверующими и предатели. Я собираюсь

доказать накипи нацист, который советские евреи, как они любят свою родину,

как они ненавидят фашистов и готовы пожертвовать всем, ради

победа. Я буду держать эти листовки ради их подключения моего будущего

Переход Гельфанда примечателен тем, что демонстрирует степень, в которой Советский

Заголовок впитал советские принципы. Проведение нацистскую пропаганду считалось

войдите в измене, так как он мог, в случае плена, влекущая солдата,

сотрудником. Несмотря на запрет, Гельфанд не показал никакого колебания в принятии

листовки; напротив, он был уверен, что его действия. Эта ситуация ставит вопрос:

что понятие позволило Гельфанд, страстный верующий в советской системе, чтобы действовать, как он

сделал? Ответ лежит в самом вопросе. Советские предметы были обязаны верить в

Систему; как отмечалось ранее, не демонстрируя веру никто не может быть принят

в советском обществе. Таким образом, действие Гельфанда можно рассматривать как простой демонстрации

Этот принцип. Кажется, что он считал себя истинным советского человека, и полноправного члена

общества, и представить себе не мог возможность рассматривается как предатель. это

наивность, или то, что Орландо рис называет "революционным консерватизмом", 50 обеспечивает

Объяснение поведения Гельфанда. То же самое может объяснить подобное поведение

писать дневник, в военное время. Ведение дневников на фронте было запрещено

Власти, так как это было вне рамок официальной цензуры.51 Но, как мы видели, не только

Гельфанд вести подробный дневник, но даже читал перед его товарищи.

Единственный раз, когда Гельфанд участие в его еврейской принадлежности, когда он чувствовал, что он был

подвергается дискриминации со стороны своего народа за то, что еврей. Перед его продвижение

к офицерскому звани., он описывает многочисленные антисемитские инциденты, как с крестьянами, так

и в его собственном подразделении. На самом деле, это было только в эти моменты, что он пытался приблизиться к

его коллеги еврейских солдат. В частности в эти времена, еврейство Гельфанда взял

форма оборонительной национализма, временной реакцией на антисемитизм. поняв,

его командир был антисемитом, Гельфанд искал партнера по несчастью:

Там один солдат-еврей. Хотя есть некоторые вещи, которые я действительно не

как о нем, нравится, как он шевелит руками чрезмерно, когда он говорит или

касается кнопок на одежде людей, когда он говорит с ними, я рядом с ним

и мы приятелей, потому что он изгой, как я. Оба из нас не понравились вокруг

вот. И хотя у меня манеры культурного человека, мое лицо выглядит более

Грузинская или Армении, чем евреи. Моя фамилия нарушает мою origin.53

Когда он, наконец, получил свое звание, Гельфанд почти перестали упоминать нападения

он и его удовлетворенность его сегменте выросли.

Это изменение примечательно, потому что можно было бы ожидать обратного. Процесс

отвоевания западных территорий была также процесс выявления масштабов

Зверства, совершенные против евреев. Можно было бы ожидать Гельфанд принять к сведению это,

с уничтожением евреев конкретное преступление на долю которых приходится более десяти

процентов от предполагаемой двадцать шесть миллионов советских гражданских жертв войны (хотя

евреи были только 2,5 процента от общей численности населения в начале войны) 0, 54

Тем не менее, Гельфанд не стал более еврейским после его встречи с

Холокостом, а казалось, не замечал его еврейское принадлежность меньше. Опыт битвы

и передний мог только спорадически помочь непонятные национальные различия, и Гельфанд

было совершено нападение, время от времени за то, что еврей. Общий недостаток Гельфанда интереса

его еврейской национальности и Холокост может быть объяснено сильной фиксации, оказываемого

на человека советскими понятиями, как интернационализма, массового призыва для социалистических причин,

и в частной сфере, как продолжение общественной сфере. Это было, когда он был

принят в партию и стал офицером, что он чувствовал, что он действительно принадлежал в СССР

45 Давид Бранденбергер, "крайне важно, чтобы выдвинуть русский национализм в качестве первоочередной задачи: дебаты

в сталинской идеологическое учреждение, 1941-1945, "в состоянии Наций: империи и Nationmaking

в эпоху Ленина и Сталина, под ред. Рональд Григор Суни и Терри Мартин (Нью-Йорк: Cornell

46 Hedrick Смит, русские (New York: Ballantine Books, 1976), стр 302-303..

48 Цви Y. Гительман, "Интернационализм, патриотизм, и разочарования: советские еврейские ветераны Запомнить

Вторая мировая война и Холокост, "Холокост в Советском Союзе, иногда бумага, Холокоста в США

Мемориальный музей, Вашингтон, округ Колумбия, ноябрь 2005 г., стр. 111.

51 Аркадий Зельцер: «Как евреи писем, написанных евреями во время войны ?," неопубликованный доклад,

представлены в «Международном семинаре: Холокост и войны в СССР в зеркале

Военные письма и дневники, "Яд ва-Шем музей Холокоста, Иерусалим, 20 ноября 2012 г., стр. 1.

52 Об этом свидетельствуют найти в разделе с 20 мая.

Этот проект рассматривается презумпцию возрождение еврейского самосознания в результате

Советского заранее на запад в Великой Отечественной войне и встречи евреев с

Холокостом. "Это не удивительно, что коммунист 1933 должны были выйти из

лагеря более Коммунистические чем он вошел в дом, еврей более еврейским, "написал Ханна Арендт

в Partisan Review. 55 на вопрос, поставленный в настоящем документе, следовательно, был пересказ

Заявление Арендт. Какой эффект уничтожение евреев, на территории

Советского Союза на еврейских солдат в Красной Армии? И не стал еврейский солдат

более еврейским, как он выдвинул на запад и открыл масштаб убийства?

Первая глава дело со смыслом бытия Совет. Советское общество прошли

процессы историзации, политизации, и морализацией.Индивид стал

время в детерминированных условиях понимания; он хотел участвовать в строительстве

Будущее социалистическое общество. Все, что было частным стала политической, и то, что раньше было

"Я" стало "мы". Стремление к включению в этом революционном обществе и страх

изгнание, кажется, были основополагающими для советской теме.

Вторая глава обратился к теме национальной идентичности среди советских евреев

до войны. Несмотря на коммунистической идеологии, что считается национализм как

реакционным и капиталистическая фактором, прагматические соображения получения поддержки

Национальные меньшинства принес режиму проводить политику коренизации

(korenizaziya), который был национальным по форме и Коммунистическая по содержанию. Одновременно с

преследование сионизма и иудаизма, традиционные формы еврейской идентичности,

1920-е годы правительство способствовало еврейское идиш пролетарскую культуру с помощью различных

учреждения. В 1930-е годы рост русского национализма и повторное русификации

Советское общество. Следовательно, накануне Второй мировой войны, в значительной части еврейского

Население acculturated в российском обществе, таким образом, испытывают отчуждение от его

Еврейство. Советские евреи знали, что они были евреями, но это просто не имеет большого значения,

Дневник Гельфанда показывает влияние, что два десятилетия советизации были на

индивидуальны. Как уже упоминалось, он думал о себе в концепциях советского и

изображали его жизнь с точки зрения общественной полезности и социалистического развития. Кроме

того, Гельфанд не удалось учитывать прагматизм советского руководства и, казалось, принять Совет

Понятия горячо, не понимая последствий нарушения закона. Что касается его

Еврейской идентичности, это не имеет значения очень много для него, как он чувствовал себя полноправным членом

общества. Кроме того, как Гельфанд продвижения на запад со своим подразделением и обнаружил,

Масштабы еврейской трагедии, он почти перестал упоминать его еврейскую идентичность ради

из выполнения более в советском обществе: вступление в партию и получения офицерского звания.

Это было только тогда, когда он чувствовал дискриминации со стороны тех, кого он считал своим собственным

люди, которые Он повернулся к своей еврейской принадлежности. Гельфанд верил в советской системе

и боролись за свою родину, как и любой другой солдат.

В более широкой перспективе, случай Гельфанда может означать, что при кристаллизации

национальная идентичность меньшинств в военное время очень много зависит от обращения с ними

получить в обществе они живут, а не от внешних воздействий. Другими словами,

Внутренняя обработка - степень интеграции в общество и равенство возможностей - есть

больший эффект на человека, чем внешними обстоятельствами несправедливости.

55 Ханна Арендт, "концентрационные лагеря", Partisan Review 15 (1948): 743-776.

Arendt, Hannah. “The Concentration Camps.” Partisan Review 15 (1948): 743-776.

Baker, Keith Michael. “A Foucauldian French Revolution?” In Foucault and the

Writing of History, ed. J. Goldstein (Cambridge: Basil Blackwell, 1994), pp. 188-