Дневник советского офицера-артиллериста охватывает период с 1941 по 1946 годы. Записи Гельфанда содержат ценные сведения о быте советских солдат в Берлине и его окрестностях в первые послевоенные годы. Гельфанд родился в еврейской семье в Новоархангельске, получил образование металлурга. В июле 1942 года Владимир вызвался добровольцем на фронт. Он воевал в Сталинграде, принимал участие в форсировании Днепра, прошёл через всю Польшу и в результате оказался в Берлине, в окрестностях которых пробыл до сентября 1946 года. Он не был демобилизован в первые две волны в 1945 году, поэтому оставался в Германии и стал работать на предприятиях, находящихся под контролем Советской военной администрации -- органа, который осуществлял управление послевоенной Германией вплоть до создания ГДР в 1949 году.
Дневник Гельфанда уникален по нескольким причинам. Во-первых, свои заметки офицер оставлял буквально «день в день» с происходящими событиями, что было практически невозможно в условиях боёв, а также запрета на ведение личных записей. Это было обусловлено необходимостью обеспечить безопасность сведений в условиях войны и последующего переустройства мира: данные из дневников могли быть использованы в шпионских и других негативных для армии целях. В одной из своих заметок Гельфанд упоминает о том, что прятал дневник в казарме от вышестоящего начальства.
Во-вторых, Владимир Гельфанд фиксировал буквально все происходящие с ним события, включая подробности своего бытования в Берлине, в том числе и сведения личного характера, свои эмоции, чувства и переживания. Это было большой редкостью для дневников, так как со времён войны единственные записи, которые вели военные, были краткие и ёмкие, касающиеся в основном боевых действий, передвижения врага и так далее. Таким образом навык письменного выражения своих чувств и эмоций постепенно притуплялся.
В-третьих, большую роль играет и личность самого автора дневника. Гельфанд пишет о том, что увлекается литературой (в дневнике есть также несколько его стихотворений), хочет стать писателем и видит в этом свою особую миссию. Он много размышляет по поводу своего писательского таланта, пишет свои заметки честно и без прикрас, занимается самоанализом, экспериментирует с формами и объёмом своих дневниковых записей. После войны он всё-таки поступил в Днепропетровский государственный университет, где обучался на историко-филологическом факультете. Диплом Владимир писал уже в Московском университете: он был посвящён роману Ильи Эренбурга «Буря».
В День Победы мы публикуем некоторые дневниковые записи Владимира Гельфанда, который он оставлял в первый послевоенный месяц в Берлине.
07.05.1945
Берлин. 23.30.
Сегодня был парад частей дивизии. Начальник заставил и меня явиться. Майор Яровой дал свою фуражку, и я стал представительным человеком. Только брюки были очень запачканы, и это портило впечатление.
Я неряха ужасный во всех отношениях. В голове у меня беспорядок, с бумагами то же самое, да и вещи мои пребывают в весьма хаотичном состоянии. Впрочем, не стану больше говорить о себе: ну, испачкал свою форму; ну, не могу ухаживать за собой; ну, словом, грязнуля. Но на парад все же явился.
Наша группа штабных офицеров была в самой голове дивизионной колонны и представляла собой смесь и сплетение разнообразных офицерских званий, специальностей и должностей: тут и майоры, и лейтенанты, и капитаны и т. п.; тут и связисты, и химики, и автоматчики, и журналисты, газетчики, и начфин, и прокурор, и прочее, прочее.
Ходить не умели, как следует.
1 мая в три часа в районе 3-го сб 1050-го сп пришли германские парламентеры пять человек, из них полковник, переводчик и другие (с белым флагом и двумя плакатами; один — на русском языке, другой — на немецком) по вопросу о полной капитуляции Германии.
После коротких переговоров они привели двух генералов, в числе которых был начальник генерального штаба генерал-полковник, который сообщил, что 30 апреля в 15.55 Гитлер покончил жизнь [самоубийством].
08.05.1945
Оркестр под руководством капельмейстера старшего лейтенанта Гричина гремел на всю площадь свои марши. Было приятно и весело слушать, тем более что сами исполнители представляли собой по внешнему виду очень забавную компанию.
Маленький, коротконогий, но весьма подвижный старший лейтенант, высокий старшина-трубач. Комичный сержант-барабанщик, неказистый красноармеец с перевязанным глазом и горном в зубах и другие. Впрочем, играли они хорошо: во всем видна была творческая работа руководителя, который стоял лицом к музыкантам с тоненькой перламутровой палочкой и взмахами оживлял музыку так, что казалось, со стороны, она лилась из рук этого маленького улыбающегося человечка.
Вдруг оркестр смолк. По рядам пронеслось настораживающее: «Равняйсь!» — затем: «Смирно!» — и под разбег бурного клокочущего марша на площадь вылетел на ко мне комдив [командующий дивизией] - Герой Советского Союза полковник Антонов. Из-за туч на минутку вылезло огненное светило, блеснуло на груди комдива всеми орденами и медалями ослепительно нам в глаза: «Смотрите, вот он каков, ваш командир!» — и опять ушло, спряталось в черные мокрые тучи.
И когда полковник Антонов проезжал ряды и приветствовал свои полки: «Здравствуйте, герои-сталинцы!» — гремела площадь в ответ, гремел воздух, и содрогалась земля: «Здравия желаем, товарищ полковник!» Нервная лошадь вставала на дыбы: она не понимала всего величия своего хозяина и обиженно встряхивала головой — ей не нравилась эта церемония. И когда отгремели последние приветствия, когда прокатилось по рядам, убежало в пространство мощное
трехкратное «ура!», полковник слез с лошади и, обнажив саблю, приложил ее к плечу и, размахивая локтями и удерживая саблю, направился в голову колонны. Когда он, наконец, оказался впереди, дивизия выпрямилась по стойке смирно, и одновременно, по команде «марш!» все выбросили правую ногу.
Я шел в третьем ряду за полковником. Мне была приятна пусть такая, но близость к этому человеку. Вдруг все замерло: к столику, укрытому красной материей, подошли люди в особой воинской мантии с красными лампасами. К площади подъехало несколько легковых автомашин.
— Смирно! — скомандовал Антонов, спешившись и обнажив саблю, приветствовал гостей-генералов и полковников. Высокий статный генерал-майор, Герой Советского Союза в сопровождении двух полковников и одного низенького толстенького комдива 248-й сд генерал-майора Галая обошел ряды, приветствуя каждый полк и подразделение в отдельности.
Подошли к нам: «Офицеры без орденов. Что, нет разве?» Антонов стал оправдываться, а мне так и хотелось выступить и сказать во всеуслышание: «Да, товарищ генерал, нет орденов, гордиться нечем, одна лишь боль и досада вынесены мною из стольких кровопролитных, рискованных сражений». Но я сдержался, ибо понимал, что этим ничего не добьюсь, а скомпрометирую комдива, вызову его гнев, а если он захочет, очернит меня, обрисует и негодяем, и преступником, и чем только сумеет, — ведь надобно же будет ему защитить себя.
Генерал и его сопровождение направились к столу, что служил у нас вместо трибуны. Меня заинтересовал маленький генерал-майор. Кто он? Я его еще ни разу не видел. Вероятно, он политик или медик. Не строевик, ибо руку держит к головному убору, едва подняв на уровень лица.
Начался парад. Впереди колонны шел полковник Антонов и поразил всех своей воинской выправкой и слаженностью фигуры. Каждый шаг, каждое движение полковника было, казалось, глубоко обдумано, производило на всех глубокое впечатление. Я еще не видел в жизни своей такого безукоризненного строевика. Дойдя к трибуне, он остановился, отошел в сторону и, обернувшись лицом к продолжавшей движение колонне, пропустил ее всю через свои проницательные черные, пиявками впивающиеся в человеческие души, глаза. Я был в числе первых, вслед за комдивом прошедших трибуну. И еще решил рассмотреть тревожившего мой ум какой-то мучительно-настойчивой мыслью забытого маленького генерала, и… о боже! Глаза мои встретились с его глазами. Он прищурился и зажмурил их. Это был Галай — тот самый, у которого юная красавица ППЖ [походно-полевая жена -- женщина, с которой офицер Красной армии имели близкие отношения во время Великой Отечественной войны. Командование боролось с этим явлением, выпуская специальные приказы и постановления] Галина отобрала всю любовь и ревность; тот самый, у которого я хотел похитить любовь, которому намеревался возвратить ревность, и который в отместку за это обрушил на меня весь свой грубый мужичий гнев и угрозы. Это был он и, по-видимому, наша встреча оказалась ему неприятной. Я постарался отвлечься от этих мыслей, перенес свое внимание на стройные, свежие ряды воинов.
Черные, запорошенные пылью и грязью, опаленные порохом и окуренные дымом люди в грязном потертом обмундировании входили в полыхающий Берлин. Всюду была масса обмундирования гражданского и военного. Люди брали его с собой, но предпочли не одевать, а остаться в своем, советском, пусть старом, видавшем виды красноармейском костюме.
За время нахождения здесь пришло дополнительное число солдатских костюмов. Людей приодели, перемыли в бане, и они вновь приобрели свежий праздничный вид. Изменились до неузнаваемости вчерашние фронтовики, и ныне вполне способны вызвать изумление у немцев своей выправкой, опрятностью, бодростью и жизнерадостностью. И если немецкие солдаты гордились своей [продолжение отсутствует].
10.05.1945
Вчера утром произошло незабываемое событие. Немцы согласились на полную безоговорочную капитуляцию. Скупо, но торжественно сообщали об этом газеты.
15.05.1945
Несколько дней назад возле столовой я встретил двух красивеньких немок-девушек. Разговорились. Они меня сравнивали с итальянцем и говорили, что у меня очень черный волос, делали комплименты, о чем я не преминул им заметить. Слово «комплимент» вызвало почему-то у них восторг, и обе, всплескивая руками, выразили мимикой свое настроение.
Подошла оказавшаяся поблизости мать одной из девушек и стала показывать ее фотографии, предупредив, чтобы мы их ей вернули (со мной было еще два человека: один — переводчик при политотделе, другого не знаю).
Разговоры отняли много времени. Надо было спешить на ужин, и я распростился с девушками. Но только ужинал я без аппетита. Девушки были очень хороши, заинтриговали меня своей красотой и нежностью.
Я выпил чай наскоро, первое не ел. Были пирожки. Бережно завернув их в газетку, я вынес их и отдал одной из них. Они были сильно голодны, сами не подавали вида, но я догадывался, и когда однавзяла в руки мой сверток и ощупью рук догадалась о его содержимом, подпрыгнула радостно и мило выразила мне свою признательность.
У ребят оказался шоколад, и когда переводчик вручил его девушкам, они были совсем покорены, и даже невозможно передать частицу того восторга, который преобразил эти фигурки до неузнаваемости.
Разговор и знакомство с этими немками приобрело для меня живой интерес, и я был доволен неожиданной случайности, столкнувшей нас у столовой. Было еще много товарищей, которые их окружили густым шумным полукольцом.
17.05.1945
11−14.30 — творчески преломляю в своем сознании подобранный материал, пишу за 4−5 мая, дополняю уже написанное прежде.
15.30- 16.30 — письма.
16.40- 20.10 — в третьем сп беру материал за период боев за Берлин. Просматриваю журнал боевых действий и даю указания по его дальнейшему ведению.
23.00−24.00 — политзанятия, дневник.
18.05.1945
11−14.30 — изучаю собранный материал, делаю необходимые поправки к ранее написанному, дополнения.
15.30- 16.30 — письма.
16.40- 20.10 — пишу журнал за шестое-седьмое [мая].
С 23.00 — литературные опыты.
19.05.1945
11−14.30 — пишу журнал за период с седьмого по девятое [мая].
15.30−16.30 — письма.
16.40−20.10 — заканчиваю журнал.
С 23.00 — работаю над изучением немецкого языка, дневник.
21.05.1945
Пусть я выпил изрядно. Два часа ночи. Пускай. Стихи не выходят, любовь неудачна, а на пошлость и проституцию сердце не бьется. Сейчас я пьян, и голова тяжела, но мысли трезвые не хотят покидать мой ум.
В третий раз прихожу сегодня к немке по фамилии Ильзе, хотя она не уродка, но завтра, — все отяжелело, и голова.
24.05.1945
За эти дни, что я не писал, в жизни моей произошли важные, интересные события. Много они мне принесли радости, разочарований, неудач и переживаний. Первое и самое невыносимое счастье — это то, что война кончилась, и я остался в чем пришел на битву, хотя многие (и большинство!) тыловики или негодяи-трусы имеют полную грудь орденов. Награды вручаются за подхалимство, выслуживание, лицемерие. Честный человек сможет получить ее лишь только тогда, когда все увидят его в бою и разом заговорят, когда о нем прогремит в ушах большинства. Впрочем, хватит об этом. Безусловно, праздник Победы отчасти горек для меня.
Журнал закончил. Он принес мне много хлопот: материала никакого не было, боевые донесения сухие и не всегда точные, приходилось многое домысливать из памяти прошлых боев. Художественная сторона дела тоже прихрамывает, ввиду отсутствия живого материала. Остается только форма, но и та меня не удовлетворяет. Конечно, по сравнению с предыдущим, мой журнал, безусловно [продолжение отсутствует].
29.05.1945
Два часа 15 минут. Никак не успеваю закончить. То спать хочется, то работа не позволяет, ведь пишу я в неурочное время. Вот и сейчас только что вернулся из очередной прогулки ночью.
Тут рядом с нами есть тыловая радиочасть. Девушки в ней очень хорошие, а за ними следят, и они вообще нисколько не чета нашим. Здесь я и провел два последних часа в разговоре с [Т.].
09.06.1945
Второй час ночи. Подъем завтра в семь. Я опять в минометной роте, но другого батальона.
Кузнецов, начальник штаба и Герой Советского Союза, заявил мне, что он лично недоволен моим приходом в батальон, так как имеет плохую на меня характеристику. Мне стало до самого сердца больно, и я не преминул сказать капитану Кузнецову, что он, не зная человека, напрасно пытается о нем судить.
Начались нудные, пустые дни моей жизни, когда каждый шаг, каждая минута и любое мое движение кажутся мне столь бессмысленным и непременно являются…
Дежурил уже, был на занятиях. Взвод не принимал, хотя третий день здесь нахожусь. В первые дни, когда сюда попал, подполковник Штанько даже обрадовался мне: «Тедеев, смотри, Гельфанд прибыл! Взгляни на него!» — и позвал: «А ну, иди сюда!»
Все мое существование, самая юность — это маленькая, но яркая, выделяющаяся соринка на гребне самой высокой волны буйного океана жизни. Каких захватывающих подъемов не достигал только я и как низко после них не опускался. У порога какой славы, величия и счастья стоял прежде, и как быстро и несправедливо захлопнулась передо мной дверь, пропустив через себя всех без исключения, рядом и даже позади шедших людей.
Сейчас по радио сообщили об учреждении новой медали «За взятие Берлина». Я ее, наверно, не получу, как не получил всех других наград, к которым представлялся. Амокович говорит, меня не обидели, но не скрывает, что я хорошо воевал.
Влип посреди предыдущего повествования, но ничего, продолжу здесь.
Вот и сегодня все офицеры ушли гулять, знакомиться и пр.
12.06.1945
Уже несколько дней нахожусь в части, но еще до сих пор не принял взвода и не поговорил, не узнал каждого своего бойца. Это очень нехорошо как для меня, так и для людей моего взвода. И, в то же время, начальство будет недовольно.
Полная апатия, безразличие.
Источник:
Гельфанд В. Н. Дневник, 1941-1946 / под ред. О. В. Будницкого. М. : РОССПЭН, 2015. 751 с.
