В жизни столько всего хорошего:
Голос дочки, опять весна, 
Дом с крыльцом, луной припорошенный,
Неба чистого голубизна, 
Книга, что еще не прочитана,
Взгляд, которого нет теплей, 
Звёзды пылью алмазной раскиданы
Вдоль тенистых аллей-тополей. 
Столько музыки в красках осени,
Разгрести листву – и найти ответ, 
Донырнуть до дна в тихом озере,
Проложив собой серебристый след. 
Темнота – это незаполненность,
Небоскрёб – вверх растущий лес, 
Лишь одним желаньем запомнится –
Доскрести себя до небес, 
Поражаясь воздушной звонкости,
Зная: облако – лишь вода. 
Ты похож с небоскребом стойкостью
И стремлением в никуда. 
Первый вдох, первый крик и шаг,
Первый снег и платок пуховый. 
А могла бы начать и так:
"В жизни столько всего плохого"...

«По радио ежедневно передают новости, одну неприятнее другой. Вчера немцы взяли Вязьму, позавчера - Горянск, а сегодня - о ужас! -  Мариуполь. До каких пор это может продолжаться? Чем окончится это новое наступление! Где они англичане, где американцы? Или они тоже бессильны? Но факты отрицают это. "Но...  Когда?" - говорит не однажды тетя Поля и я с ней согласен. Сколько людей погибнет, сколько территории поглотит фашизм прежде, чем будет оказана сколь либо существенная помощь со стороны Англии и Америки нашей стране?»

Добрый день, уважаемые радиослушатели. С вами Валерия Коренная. За звукорежиссерским пультом Акмаль Тохиров. Я начала программу со своего  стихотворения «В жизни столько всего…». А следом прозвучал отрывок, нет, не из сегодняшнего дня, хотя, похоже, а времен Второй мировой войны.  

Ничего с тех пор не изменилось? - скажете вы. Так ли это. И если да, то в каком веке находимся мы с вами? На каком уровне жестокости сегодня стоит человечество и некоторые его представители?  

Сегодня говорю с вами не я, а Владимир  Гельфанд, офицер советской армии, с помощью своего уникального дневника, который он вел с 1941 по 46-й годы. Такой степени откровенности, иногда шокирующей, нет ни в одном другом  подобном документе войны. Здесь переплетается всё – разрывы снарядов, чудовищные условия, смерти и любовные терзания юного Гельфанда, который пробует любовь на вкус и не понимает, что с ней делать, а это и любовь, в том числе, немецких женщин, где есть бомбежки, которые в какой-то момент превращаются в фон, вши, съедающие человека живьем.

Автор дневников прошел через Польшу, дошел до  Берлина, оставил стихотворение на Рейхстаге, но демобилизовался лишь через год после победы. Гельфанд публиковал фрагменты своих военных воспоминаний, но с самоцензурой. Он никогда не цитировал оригинальные строки, которые в 1945 году оставил на Рейхстаге. «Я смотрю и плюю на  Германию, На Берлин, побежденный, плюю!». Их он заменил более толерантными: «Посмотрите, здесь я, победитель Германии — в Берлине я победил!».

В его дневниках впервые ясно описано моральное состояние советской армии, которое всегда прославлялось, как мы помним. А тут всплывает нечто невероятное, о чем говорить не принято. Как минимум, необычно читать о заботливых отношениях между мужчинами-победителями и женщинами-побежденными, немками. Дневник Гельфанда опубликован лишь в 2005 году. Еврей украинского происхождения стал свидетелем мародерств, смертей и предательств в Германии. Он пишет о насилии и изнасилованиях немецких женщин.  

Ничего не скрывая рассказывает, как его  унижали, сообщает о своих неблаговидных поступках, о сексуальных проблемах и «победах». Это - единственный документ, описывающий дни офицера Красной армии в оккупированной Германии. Пишет он об этом столь откровенно, что становится ясно, почему этот дневник не могли напечатать в СССР. 

Сын Владимира Гельфанда нашел его, когда разбирал бумаги отца после его смерти, в 83 году. Ему было всего 60. Его дневник прославил автора, как он того и хотел. А хотел страстно.

Владимир Гельфанд из Кировоградской области в центральной части Украины. Он, единственный ребёнок в бедной еврейской семье, родился в 1923 году. Мать его в 20-х годах была исключена из партии с формулировкой «за пассивность». Карьере это помешало, но от репрессий уберегло. Отец Владимира, Натан  Соломонович Гельфанд, работал на цементном заводе в Днепродзержинске и в партию не вступал. Родители расстались, когда Владимир учился в школе. К началу войны ему только исполнилось 18, он успел отучиться четыре курса на рабфаке, поработал электриком и, несмотря на бронь от  армии, в мае 42-го решил идти добровольцем на фронт. Обучился в артиллерийской школе и получил звание сержанта. Стал командиром миномётного отделения, зам. ком взвода по политической  работе, окончил стрелковую школу.

Не писать он не мог. А в армии запрещали вести дневники. Но лейтенант Владимир Гельфанд запрет нарушил.

Сентябрь 1941 года:

Сегодня месяц с того дня, как  я покинул Днепропетровск. Мой город, город парков, город-красавец, подвергся бомбардировке, первой с начала войны. Я видел разрушения и дым нескольких пожаров, которые возникли от бомбежки.  Я слышал о множестве убитых и раненых на вокзале, об оставшихся сиротах. Город постепенно пустел, и население его редело с каждым днем. Казалось нелепым это бегство жителей из города…

Несколькими  днями позже:

Я не умею плакать. Кажется, никакое горе, никакая печаль не заставит  меня проронить слезу. И тем тяжелее видеть, как плачет родной из родных человек. Я прижал ее, бедную маму, к своему сердцу и долго утешал, пока она не перестала плакать.

- Ты лодырь, ты не хотел  даже бабушке достать хлеба. Ты целыми днями книги читаешь и радио слушаешь. Я отвечал, рассказывал, объяснял, но она перебивала, не давая говорить и, заставляя говорить громче обычного.

- Чего ты  кричишь не своим голосом? - прервала вдруг меня мама и лицо ее исказилось злобой. Передо мной была  все та же, прежняя мать...но... Прежние картины и картинки нашей совместной, долгой жизни, мелькнув, прошли передо мной. Меня бросило в жар. Лицо матери было чужим и неприятным, как тогда, как в те, давно забытые мною мгновения, когда ею, в минуты наших ссор, пускались в ход и стулья и кочерга и молоток - все, что попадалось под руку. Я напомнил маме содержание ее писем, в которых она снова придиралась к папе.

– Твой отец - противный и мелочный, а его  родные – хорошие люди и я к ним ничего не имею…

6 мая 42-й год:

Сегодня произошло решающее событие  в моей жизни - меня призвали в армию…

И через несколько дней запись:

Воровство процветает на  каждом шагу, вопиющее и безграничное. 

22 июня 1942:

Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала с первым ожесточенным  налетом на эти места. Пишу в землянке Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него рвота. Руки трясутся и лицо перекошено. Он  сначала пытался скрыть свой страх перед бомбежкой, но теперь, уже не стесняясь, открыто признается  мне, что больше терпеть не может - нервы и сердце не выдерживают - это вчерашний герой, который  прошлой ночью матюгался на меня и говорил, что я "сырун", при первом же бое наделаю в штаны, оставив его погибать в бою. Я положительно теряюсь в желании и стремлении, в мечтах, я бы сказал, образумить этого человека абсолютно не  желающего мне подчиняться, заявляющего мне: "Хоть  ты меня расстреляй сейчас, слушать тебя не буду!".  

28 июня 42:

Мне необходимо выдвинуться. Мой  лозунг - отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Пусть она обо мне позаботится, мое дело завоевать себе бессмертие. Я теряю сознание от пореза пальца, при  появлении, сколько-нибудь значительной струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге - жду и даже больше того - стремлюсь к нему! Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, прячущимся в общей массе красноармейцев, а стать знаменитым, прославленным или хотя бы известным героем Отечества…

Комары жить не дают - пьют кровь, путают мысли и доводят до исступления своим гудением и количеством.

2 июля 42:

Лейтенант разрешил пойти поискать чего-нибудь из еды. Оказывается, эвакуируются, или, откровеннее  сказать - принудительно выселяются жители. Уже третий день страшная картина наблюдается мною: выбитые стекла оставленных жилищ, заколоченные двери и ставни, перья и головы недавно резаных  курей, плачущие женщины и голые ребятишки, прибитые непрерывными окриками сердитых  матерей. Коров, оказывается, увели всех, не выдав селянам даже расписок. Одну женщину, отказавшуюся расстаться с коровой, какой-то лейтенант пристрелил, ранил в живот, и она сейчас умирает. Никто даже не пытается  спасти ее. Жители деревни рассказывают, что у них изымаются произвольно и насильно куры, гуси и прочая живность бойцами и командирами нашими. 

Позавчера, около одного из сел поймал живую курицу и ел, сплевывая пух и перья, пока не стошнило. Тошнит до сих пор и кружит в голове…  

Где-то совсем уже близко стреляют по нам из  орудий и минометов. Снаряды и мины рвутся здесь рядом, а осколки залетают даже в окопы. Село  разрушено. Много убитых людей и животных валяются прямо на дорогах. Жители разбежались…. Мы-то знаем  за что воюем и поэтому глаз наш зорче немецкого, снаряд точнее, пуля у нас не столь дура, как в  руках немцев…

Теперь относительно вещей. Разорили меня окончательно, ограбили. Котелок, издавна  нравившийся младшему политруку, два кусочка мыла, два коробка спичек, одна пара нижнего белья и трусы. Компас, который единственный являлся показателем (внешним) моего равенства среди лейтенантов и других командиров роты и, главное - литературный материал, составлявший для меня единственную отраду, ту сферу, в которую я мог целиком погружаться, забывая на время всю горечь и тяготу моей армейской жизни…  

Ко мне в суп заскочила лягушка этой ночью, я укусил ее посередине и чуть было не съел…  

Огромные многоэтажные здания были полу-скелетами, не сохранившими нисколько былой своей прелести довоенного периода. Улицы, поражавшие своим великолепием до прихода сюда немцев, теперь были изрыты и изуродованы ямами. От многих зданий остался один след: кровати, чайники, самовары, обломки кирпича и прочее. Несколько зданий каким-то чудом сохранились  и теперь дымили своими квадратными коробками. Это немного оживляло картину мертвого города,  бывшего ранее таким огромным и суетливо-живым. По  городу - группы военнопленных, грязные и жалкие на вид - немцы и румыны возили на колясках и телегах  разные грузы. За ними ходил одиночный конвой. Под развалинами зданий валялись намокшие  книги наших классиков, немецкие книги, одежда, щетки всякие. В одном месте я нашел два куска мыла - оно не растаяло и сохранилось. В другом - атлас на немецком языке, в котором отсутствовал  (был вырван) СССР… Зажигалки, ножики, шоколад, -  всем этим вдоволь насытились наши воины. Целые  тюки с шоколадом и продовольствием отбирались у немцев. Запросто снимали и вешали себе на плечи  все понравившееся. Часы и любое желаемое снимали.  

Полковники были очень заносчивы даже в час их пленения, а фельдмаршал Паулюс не хотел вести переговоры с лейтенантом и требовал, чтобы с ним говорило лицо повыше, позначительнее.

На прощание они мне подарили румынскую складную ложку-вилку. Ее нужно будет почистить, ибо она заржавела.Теперь у меня есть ложка, взамен украденной в госпитале из шинели.

Мирные жители в Сталинграде еще не живут, но уже ходят по городу,  что-то возят, таскают в мешках и кошелках (женщины и мальчишки). Они живут по окраинам города. Трамваи не ходят - разрушены электростанции и  разворочена местами линия…

Хозяйка рассказывала о  немцах. Жили они здесь, как и в предыдущих селах, что я проезжал. Пятеро немцев. Старикам и старухам выдавали хлеб бесплатно. Молодежь заставляли работать. Жителей не убивали, хотя всё  что хотели - забирали. Бывало, румыны грабили. Особенно цыгане, имеющиеся тут в избытке, у них  воровали. За каждого убитого немца убивали сразу  жителей - правых и неправых. Так что о партизанах  здесь и не думали. Вблизи станции Двойная группа людей сговорившись, за издевательства, ранила  выстрелом в ногу из револьвера одного немца. Весь поселок, в котором это произошло, фашисты сожгли дотла, а оставшихся без крова жителей погнали в Германию. Хорошо еще предупредили жителей выйти  оттуда, а то бы все погибли. Евреев всех вывезли: расстреляли даже годовалых детей… 

Март 1943:

Сала здесь нигде не было, только в одном месте наткнулся на торговку, видимо  владевшую этим базаром. Она отрезала грамм 400, но потом, решив, что и это много, отрезала оттуда  кусочек грамм на 100, предложив оставшееся сало в обмен на кальсоны. Мне хотелось ей в это время дать по морде, тем более что она сама говорила, что немцы забирали у крестьян сало, не спрашивая  их на то разрешение. А бойца она хотела обсчитать на кусок сала. Но я не стал толковать и взял в обмен на снятые с себя кальсоны 300 грамм сала.  

Когда я шел по направлению в центр отсюда, мне встретилась женщина, несшая два мешка. Они были тяжелые. Она, перенося на определенное расстояние один, возвращалась за другим. Так у нее уходило много времени и сил. Я вызвался ей помочь. Ей оставалось до дома квартала два-три. Когда я принес ей один мешок - она вынула из  мешка хлеб и отрезала мне кусок, грамм на 300…  

В 1943 г. Гельфанд узнал, что почти все его  родственники по отцовской линии — бабушка, дядя, две тёти и две двоюродные сестры — были убиты во время уничтожения евреев в Ессентуках. Живыми остались только отец и брат отца.

Ему удалось восстановить связь с матерью, которая была эвакуирована в Среднюю Азию.

Мама нервная и тяжелая. – пишет Владимир, - Редко она могла приласкать меня так как я хотел того, но почти всегда ругалась и была холодна. Сердцем я чувствовал любовь ее горячую и нежную, но умом такая любовь не принималась. В детстве я тоже балован не был душевной настоящей теплотой, но тогда я не встречал еще холодности жестокой со стороны матери - любовные  чувства довлели над остальными и, потому, скоро забывались и дикие побои (иногда головой о стенку) и злобные упреки, и бойкот всеми способами.  

Октябрь 1943:

Обо мне и о товарищах своих все  мало думают, часто оставляя меня без пищи, а один раз, вчера, чуть было не оставили одного при смене ротой позиций и при переходе сюда. Все зато страстно думают о пище для себя и заняты  всецело своими личными интересами. Другие - хоть бы все погибли - каждого не касается. Что за люди  теперь на свете?...

Во второй части программы, после рекламы – продолжение истории  и дневников Владимира Гельфанда. С вами Валерия Коренная на волне 620 ам. Дэвидзон радио. Нью-Йорк. Не переключайтесь. 

В эфире программа «Крылья из чердака». С вами Валерия Коренная.

Владимир Гельфанд. Дневники войны.

Ноябрь 1943:

Писем я не писал уже дней семь. Отпала охота писать, когда не получаешь ответов. Вот оно! Задрожала земля. Кругом разрывы, но сюда еще  не попадает. Да и ну его! Что суждено, то и будет! Не стану же я из-за того бросать пера, что немцу ждать тошно стало, и он нервничает, стреляет, совершая то здесь, то там огневые налеты на нас…  

Сапоги мои тесные, а валенок не выдали. Брюк  теплых тоже нет. Тельники обещают дать. Бойцам уже выдали зимнее обмундирование, в том числе ватные брюки и фуфайки. Обувь - валенки - еще никому не давали. Ноги мои, отмороженные еще в Сталинградскую зиму 42-го года, мерзнут ошалело. 

Неотрывно мечтаю о сладкой девушке и о  блаженной любви. В глазах моих мерещится нежная, гладкая девичья грудь, такая широкая и родная, что  в ней утонуть можно, забыв о горе и невзгодах.…  

Дорогой обнаружили такую массу брошенного немцами  вооружения и имущества, что и представить трудно. Нет человека, которому хоть чего-либо  не досталось трофейного. Я нашел целую планшетку с немецкой бумагой, конвертами,  карандашами и открытками; мыло, бритву, одеяло и прочее. Кое-кто - часы, немецкие брюки и фуфайки, теплые одеяла, оружие или что-то другое…  

Всю ночь слушал Руднева. Он знает хорошие песни о любви. Я вспоминал свою жизнь на гражданке, как у нас говорят, и под звуки песни жалел свою молодость, не встретившую любви и ласки женской на всем пути своем…

В Ленинграде  обстреливаются минами из орудий жилые кварталы, не имеющие военно-стратегического значения. Немцы варварски участвуют в этой гадости. Они поплатятся в свое время за все. Мои родные, погибшие от рук варваров, постоянно перед глазами моими и совесть зовет и зовет справедливо меня - мстить беспощадно…

Декабрь 43:

Выпал снег. Такой мягкий, пушистый, и в  большом изобилии. Началась зима. Но на дворе - то есть за стенами моей землянки - тепло и снег тает. Грязи много, и это мне не нравится. Лучше б морозец нагрянул. Сегодня я мылся в бане и белье парил от вшей....

Вчера ночью немцы опять ходили в атаку, немного оттеснили нас, но утром артиллерия  выбила их, и погнала на прежние места. Потеряли они около 300 человек при этом. Еще сегодня  днем лежало много убитых и раненых на ничейной земле - немцы не могли их убрать.

Поймали восемь немцев сегодня. В первый день наступления видел раненного немца. Язык. Клял Гитлера. Вот когда они только начинают понимать! Его перевязали, и он сам пошел в сопровождении нашего раненного в  тыл…

Получил вчера еще одно письмо от мамы. В нем она сообщает, что ее премировали валенками.

Над  нами здесь все время висит Дамоклов меч. Кругом, то далеко, то совсем близко, рвутся немецкие снаряды, мины. Только чудо какое-то спасает меня от смерти.

Вечером комсорг Колмагорцев  младший лейтенант, весельчак и трофейщик был убит. Он полез за телом старшего лейтенанта Петрова, а у того было много трофеев: часы золотые немецкие, трое женских часов, портсигары, цепочки, два револьвера и многое другое. Взяли труп они вчетвером, но вдруг разорвалась мина.  Колмагорцев и боец были убиты этой миной, а двое других с перепугу забежали аж в другой батальон. Саперы говорят, что труп Петрова был заминирован немцами, и сейчас он еще лежит, неразминированный. Этой ночью должны извлечь мины…  

Ночью выдавали валенки. Бойцы мне получили, но у меня оказались один 39, один 42 размера…  

Январь 44:

Я сейчас слегка пьян - выпил грамм триста. В глазах потемнело, они как бы сузились, а голова отяжелела и тянется к плечу. Шалит, не свалится, я не пускаю! Шесть писем получил вчера, помню, а от любимой нет письма. Где эта любимая?  Где-то в облаках, да мыслях лишь витает... но такая раскрасавица, такая умница она... Эх, далась мне война и фрицы распроклятые! Ах любимая девушка-краса, приди, пожалуйста, обними мое сердце, оно сохнет, бедное...  

Три дня мы не видели хлеба во рту. На второй -  убили подстреленную немцами лошадку, добили умирающую кобылу, тоже раненую снарядом. Весь день ели конину и перебивались сырой кукурузой, а потом нашли в одном доме спрятанную картошку и тоже перекусили. В селе ни одного человека, кроме собак ничего живого немцы не оставили. Это впервые, ни одному человеку не удалось скрыться и остаться в селе, не говоря уже о скоте и  птице. Хаты целые. Поле кукурузное за селом.  

Только что упал снаряд совсем близко, а я еще не  окопался. И зуб терзает так, что места себе не нахожу. На шинели, сапогах, руках, на всем теле  и обмундировании - грязь, въевшаяся, кажется, навсегда, неискоренимая в наших условиях. Грязь, набранная за весь десяти, или еще больше -дневный период времени в походах и продвижениях, в боях и преследовании противника. Воду пьем из луж - мутную и невкусную - на губах песок оседает и на зубах хрустит…

Заметили девушек, они собирали по блиндажам немецкое барахло и забирали свое, что немец унес: веники, примусы, кастрюли…  

Сегодня обнаружили на одной из окраин села труп старшего лейтенанта Кияна. Немцы, очевидно, добили его раненым. Какой ужас! Какой позор и  укоризна всем этим мелочным, несчастным людям, не забравшим, не вынесшим его с поля боя. Ведь они, пожалуй, все вместе не стоили старшего лейтенанта.  

Да, эти люди любят получать чины и награды, но и готовы бросить своего друга и товарища, пусть даже начальника, на гибель и растерзание во имя спасения собственной шкуры. Они готовы жечь письма, торговать вещами лишь только выбывшего на время соратника по оружию. Они способны на все. Мало сейчас, особенно в военное время людей, способных на самопожертвование ради спасения близких, знакомых им людей. Мало. А большинство мелочных, преисполненных животных страстей...  

На передовой увидел замкомбата по политической части. Он, по-моему, неплохой человек. Его молоденькая жена спит с ним - вот хорошо кому, счастливый человек! Редко кому дается счастье такое - воевать с женой!...

Март 44:

Днем я  прожарил утюгом вшей на одежде. Они лопались и выделялись жирным в складочках рубашки. Ох, и сколько же их было! Стало невтерпеж бороться с ними. Я бросил на середине, оделся - стало немного легче…

Как ошалелая сорвалась тройка лошадей с кухней и помчалась по улице, а снаряды все ухали и ухали, подгоняя их страх. Еще в одном месте бегала обезумевшая серая лошадь. Она не знала где остановиться и металась, вскрикивая. Люди метались кто куда, широко раскрыв полные ужаса и волнений глаза. Это было страшно видеть.

Вечером пошел в хозвзвод. Там получил хлеб - больше ничего не было 800 грамм на два дня. С продуктами туговато. Поужинал кукурузным  супом, нежирным, противным, но выбора не было. Рассвет был серым и холодным, но вши не понимали этого - им было тепло и сытно. Сегодня я устрою им Отечественную войну! Пусть и они познакомятся с ужасами и беспокойствами военного времени…  

Палец мой болел все сильнее и сильнее. Невыносимо  было. В санроте посмотрели, и оказалось, что вторично на том же пальце появился  панариций и опять надо делать операцию, но еще больший разрез, чем прежде…

Погода  сегодня пасмурная, сырая. С утра шел снег, а сейчас моросит дождиком. И хозяева, к тому  же, такие хорошие. Побрили меня, умыли, и даже  голову помыла мне самая молодая, мать четверых  детей. Она мыла и приговаривала "мой сыночек", и рассказывала, что так же мыла она своего мужа. Поесть тоже дали. А сейчас уложили  спать. Как дома. Фронт отсюда далеко-далеко. Орудийного гула не слышно. Рассказывают, наши уже в 13 километрах от Николаева. В  основном фронт у Буга остановился. Пока...  

Остановился в одной квартире у края села. Молоденькая девушка 28 года рождения, почти девочка, но уже большая. Красивенькая, однако еще не искушенная в любви. Смотрит, смотрит и молчит, как будто хочет узнать неизведанное. Смотрит  бесконечно своими прекрасными голубыми глазами. Миленькое-миленькое созданье! Жаль, что я не твоих лет, а то я б показал тебе, что такое любовь…

Я определенно нравился многим, тем более что я был  в новой офицерской форме и шинель носил внакид. Только вот держать себя я с ними не умею, и страшно боюсь того момента, когда придется разделить постель с девушкой. Страшно сказать -  мне 21 год, и я до сих пор не имею насчет этого понятия и опыта...

Май 44:

Погода сегодня  неважная. Ветер и солнце холодное. В селе орут  петухи, мычат телята. В плавнях кукушка кукует, но и тут и там грохочут снаряды. Ими перебрасываются, как мячиками, обе стороны через нас, и везде такое  молчание между разрывами, как будто и войны нет, а так - кто-то шалости ради бросается. То справа, то слева, то далеко, то близко. А один, метрах в четырех от меня, сзади перелетом упал  как раз на мертвую корову, и ту подбросило и закрутило метра на два в сторону. Последние, еще не сгнившие, кишки вывалились наружу.  

Что еще мы с вами, читатели, видим глазами Гельфанда? Отсутствие порядка и дисциплины в войсках: скудное питание, вши, антисемитизм и бесконечное воровство. Солдаты воровали даже сапоги своих товарищей.  

25 апреля 45 года, когда Владимир Натанович был уже в Берлине, «немки с ужасом рассказали о том горе, которое причинили им передовики фронта, в первую  ночь прихода сюда Красной Армии», - так пишет автор дневников, - они тыкали сюда, - объясняла  красивая немка, задирая юбку, - всю ночь, и их  было так много. Я была девушкой, - вздохнула она  и заплакала. - Они мне испортили молодость. Среди них были старые, прыщавые, и все лезли на меня, все тыкали. Их было не меньше двадцати, да, да, - и залилась слезами».

«Они насиловали при мне  мою дочь, - вставила бедная мать, - они могут еще прийти и снова насиловать мою девочку. - От  этого снова все пришли в ужас, и горькое рыдание пронеслось из угла в угол подвала, куда привели  меня хозяева. Оставайся здесь, - вдруг бросилась ко мне девушка, - ты будешь со мной спать. Ты сможешь со мной делать все, что захочешь, но только ты один!»

Немецкие солдаты к тому времени запятнали себя на советской территории чудовищными преступлениями, которые они совершали в течение почти четырех лет. Немецкое командование  было настолько озабочено распространением  венерических болезней в войсках, что организовало на оккупированных территориях сеть армейских  публичных домов. Когда Красная армия вошла в Берлин, плакаты добавляли ярости военнослужащим: "Солдат, ты на немецкой земле. Пробил час мести!"  

Политотдел объявил, что настоящий советский солдат  настолько полон ненависти, что мысль об интимных  отношениях с немками будет ему отвратительна. Но командование плохо знало своих солдат. Они доказали обратное. Отчеты о сексуальном насилии  в армии в конце 1944 года посылались сотрудниками НКВД и Берии, и Сталину. Они сообщали о массовых  изнасилованиях в Восточной Пруссии и о том, как немецкие женщины пытались убивать себя и своих  детей, чтобы избежать этой участи". Некоторые немки смогли приспособиться.

Когда в 59 году дневник Владимира Гельфанда был опубликован в Германии под названием "Женщина в Берлине", автора обвиняли в том, что он опорочил честь немецких женщин. И Гельфанд потребовал не публиковать  больше дневник до своей смерти.
(«Женщина в Берлине», Марта Хиллерс, нем. «Anonyma Eine Frau in Berlin», Marta Hillers)

Ни одного советского солдата не казнили за изнасилование или убийство немецких граждан. В Восточной Германии считалось чуть ли не богохульством критиковать советских победителей фашизма. Правда, сразу после войны немецким женщинам от 15 до 55 лет было приказано сдать анализ на венерические болезни. "Для того, чтобы получить продуктовые карточки, нужна была медицинская справка, и я помню, что у всех докторов, их выдававших, приемные были полны женщин", - вспоминала немка, изнасилованная советскими солдатами.

О реальном  масштабе изнасилований говорят такие цифры: 100 тысяч женщин в Берлине и два миллиона по всей Германии. Лишь в одном районе Берлина за полгода было одобрено около тысячи просьб об абортах. В Германии тогда аборты были запрещены, но после войны на короткий промежуток времени  женщинам разрешили прерывать беременность. Особая  ситуация была связана с массовыми изнасилованиями в 1945 году. Одна из девушек округлым детским почерком писала, что была изнасилована дома, в гостиной на глазах своих родителей. Для некоторых подвыпивших солдат женщины становились такими же трофеями, как часы и ручки.  

Тяжело узнавать нечто страшное о тех, о ком думал только в превосходной степени. Страшно расставаться с иллюзиями. Советский человек хотел и хочет до сих пор знать только о победе в Великой Отечественной войне. Всё остальное его не волнует. Дальше подвигов взгляд не видел. Но двигаться в будущее, не разобравшись с прошлым, опасно. Оно, это прошлое, снова может вернуться. В другом обличье. Как происходит сегодня в страшной  войне России против Украины.

Лев Копелев писал: 

«Почему среди наших солдат оказалось столько  бандитов, которые скопом насиловали женщин, девочек, распластанных на снегу,  в подворотнях, убивали безоружных, крушили всё, что могли, гадили, жгли. И  разрушали бессмысленно, лишь бы разрушить. 

Копелев был исключён из партии за «пропаганду  буржуазного гуманизма и жалость к врагу», а затем арестован и осуждён за «спасение немцев». Так что, свидетелей оставалось много, но не все могли рассказать эту правду.

Владимир Гельфанд более года служил в оккупированной Германии, он был скептиком, мрачным пессимистом. И приукрашивать не любил. И автору для этого слов хватало. А нам с вами времени сегодня не хватит, чтобы хоть немного приблизиться к окончанию этого уникального дневника. Оставим это на следующий раз, я вас уверяю, будет гораздо более захватывающий сюжет. Владимир Натанович того стоит. И о влюбленностях и разочарованиях героя, и о том, как он провел в Германии первый год после окончания войны, о немецких женщинах и о дальнейшей жизни офицера Владимира Гельфанда. 

А сегодня мне остается поблагодарить за внимание вас, уважаемые радиослушатели, и звукорежиссера  Акмаля Тохирова за помощь. Прощаюсь до следующего вторника. Услышимся, как всегда, в полдень  на волне 620 ам. Дэвидзон радио. Нью-Йорк.
С вами была Валерия Коренная. Всё, что вы слышите в этой программе, не новость, но тоже правда.

Вы слушали программу "Крылья с чердака". Автор и ведущая Валерия Коренная.

Два препятствия сильно тормозят мою работу,  путают мысли и мучают невыносимо: вши и холод.  

С пищей лучше: скот крутится повсюду, мечется, мычит и блеет, хрюкает, страдает и уничтожается везде и всюду в районе обороны. Вот и сейчас одна лошадь, раненная в переднюю и заднюю ноги стоит, прислонившись к дому на двух ногах, и шатается, вот-вот упадет, а из глаз лошади стекают грязные  большие слезы. Она может быть что-то думает, и, наверно, совсем обезумела от тоски и горя. В другом месте раненная в спину и голову несчастная корова упала в неглубокий окоп и  заплакала громко и пронзительно - Му! Му! 

Глупая овечка заметалась на одном месте, замотала головой, жалобно заблеяла и упала  в смертельной судороге. Мяса здесь много, убивать не приходится - война сама его  отстреливает ежедневно и ежечасно».  

Добрый день, уважаемые радиослушатели. С вами Валерия Коренная. За звукорежиссерским пультом Акмаль Тохиров. Я начала программу со своего  стихотворения «Попробовали брат на брата». Следом прозвучал отрывок из дневников офицера советской армии Владимира Гельфанда, которые он вел с 1941 по 46-й годы. Сегодня я продолжаю программу, начатую в прошлый вторник.

Напомню, Владимир Натанович Гельфанд, из Кировоградской области Украины, 1923 года рождения. Первого марта этого года ему могло бы исполниться сто лет. Но его не стало сорок лет назад. То, что он был советским патриотом, на фронте вступил в партию, не помешало ему подробно, ничего не идеализируя, описывать жизни солдат, отношение командиров к подчиненным, мародерство, антисемитизм, взаимоотношения советских солдат с гражданским населением Польши и Германии.

Дневники после смерти отца обнаружил сын писателя и офицера Гельфанда. Такой степени шокирующей откровенности трудно найти в любом другом подобном документе войны. Автор дошел до Берлина, но демобилизовался лишь через год после победы. А пока мы с вами, вместе с Владимиром Гельфандом, находимся в июне 1944 года:  

У всех старых бойцов и командиров грудь увенчана лаврами, на руках у большинства "старичков", у всех, вернее, - благодарность Сталина, - пишет он, - На ногах новые изящные сапоги, новые шинели, перешитые на комсоставский манер. Все офицеры пьют  вино, развлекаются. А мне нечего сказать хорошего, незачем развлекаться. У меня кругом горе и неудача. Ко мне нет ниоткуда чуткого отношения и внимания, меня третируют отовсюду. Из дому тяжелые вести о плохом отношении к маме, об отсутствии у нее разрешения на въезд в Днепропетровск. От папы - о болезни, от тети Ани и других родных - об их затруднениях в жизни. Всем надо помочь, обо всех нужно думать...  

Идет кино "Машенька". Только в кино, только  в искусстве, в книгах, в поэзии, нахожу я отраду и отдых.

Июль 1944:

Вчера на город налетала вражеская авиация и побросала мелкие бомбы. Ранило военфельдшера. Хороший парень был - шутник, и у него была интересная книга "Записки проститутки"…  

Вечером, перед уходом, я зашел к комбату за  разрешением. Мне указали на дверь, которая была слегка приоткрыта. Едва я зашел в дверь, которую  считал коридорной, как ставня отворилась. Сестра комбата открыла ее, и я застал комбата и Фигириту в постели. Бесстыдная кошка - она лежала раздетая, полуголая и даже не попыталась прикрыться одеялом. Я ему сильно помешал.

А вообще, закон счастья и благополучия на войне - бойся ссоры и неприязни начальства…

Литературу почти оставил. Стихи не пишу. В газетах не печатаюсь - мечты и клятва в  душе - дать о себе знать врагам моим в газетах, в литературе бесплодны и преждевременны. В войне фиаско за фиаско. Орденов нет. Даже медалей, хотя бы за Сталинград. Репутации нет. Снова фактически начинаю вступать в жизнь, испытывая на себе подозрения и неискренность со стороны начальства. Почва под ногами шатка и ухабиста. Любви тоже нет. Странно, но до сих пор, за свои 21 с половиной года, я даже не поцеловал, не взял под руки ни одной девушки (кроме Оли), не говоря уже о другом, чем хвалятся многие, даже на несколько лет моложе меня. Жизнь пoшлая, в ней нет настоящей любви, стремлений, взаимоотношений между людьми, в ней слишком много  подлости, коварства, злобы, и они-то преобладают во всем. Вот что я понял, вот чему меня научила  жизнь и война.

Самое тоскливое на войне, самое кошмарное в момент боя - сидеть в окопе, в щели, наблюдать дым от градом разрывающихся снарядов, чувствовать дыхание земли, запах гари, и ощущать  неровное сердцебиение в своей груди. На воле, в бою, в момент схватки с противником, забываешь  и страх, и опасность…

От роты осталось человек 30. Было 70. Два командира взводов убиты, один ранен. Много оружия осталось на поле боя. Пехотинцы, оставшиеся в живых, проявляли большой героизм. Одного такого героя, который, очевидно,  так и останется безвестным и не награжденным, я видел сегодня. Он был ранен в обе руки, но раненными руками перевязывал других раненных  (не было санитаров), и вынес этими же руками 10 автоматов и одиннадцатый свой. Больше у него не хватило сил, и когда я встретил его - он истекал кровью…

Расчесываясь, обнаружил у себя седые волосы. Значит, горе и разочарования, особенно в людях, сильно на меня подействовали. Вот чем я обязан войне и фронту…

Осенью 1944 г. автор дневников уже был в Польше.

Сентябрь:

Обмундирование порванное, грязное. Верхи батальона решительно погрязли в своих личных интригах. Бойцы и офицеры их мало беспокоят: как ходят, что едят. Зачем им! Лишь бы сами в довольстве жили! О солдатах говорить не приходится - они рабы своего начальника и его воля для них - закон. Но есть офицеры (и много их), которые воюют на словах, отсиживаясь в тылах и получают, благодаря пронырливости и изворотливости, ордена и славу. Бойцы. Те вообще остаются за  бортом внимания. Разве только лесть (опять-же эта лесть и подхалимство) или же какой-либо кричащий о себе подвиг, отмечаются орденом.  

Я люблю человека, но за последнее время  абсолютно перестал дорожить его мнением - так много несправедливости и неприятностей  встретил я от людей в период войны и фронта…  

Гельфанд мечтает не стать генералом, как любой солдат, нет, он идет в другую сторону.

Я добьюсь своего! , - пишет он, - Сделаю себе талант. У меня зародилась мысль о таланте, что сам я хочу приобрести его, хотя считаю себя еще не талантливым человеком. Талант - это не случайная находка, удачный выигрыш, благосклонный подарок судьбы, а постоянная и напряженная борьба ума и воли, мыслей и желания. Это большое и тяжелое завоевание, которое нужно, как переходное знамя, удержать в руках. Талант  рождается любовью. Любовью к матери, к девушке, к дереву, пусть старому, сухому и безобразному, любовью к жизни и, если надо, к смерти…Война, ожесточившая сердца многих, сделала меня, напротив, склонным до предела к ласке, любви, и при встрече с ней я не рассуждая, не задумываясь, отдался моему чувству.  

Октябрь 44:

Солдаты наши ходят, молока  просят, самогонку, воруют лошадей, скот, и вообще, движение армии сопровождается слезами и причитаниями жителей. Немцы хуже делали, но и нашими славянами в этом отношении  здесь недовольны. А ведь здесь глубокий тыл, польская власть и совсем чужая страна. Страна, где не прощают и вредят. О партизанах тоже здесь отзываются с неприязнью, говорят, что партизаны  грабили население, насиловали паненок. 

Хозяева выявили передо мной целиком свои реакционные  взгляды. Мы не считаем, что Красная Армия освобождает нас - она несет нам другой гнет, еще  более тяжелый, чем немецкий. Новое правительство народ наш не признает - это предатели. Вы пришли  к нам с оружием потому, что сильнее нас...

Ноябрь 1944:

Наконец-то получил письмо от Клавы Плескач, и надо сказать, сразу разочаровался в ней. Лучше бы она не писала мне. Я любил бы ее страстно и уважал бы по-прежнему. Но теперь. В ее письме не видно того ума и глубины мысли, которые я в ней предполагал, к тому же она безграмотна ужасно...  

Влюбился в портрет Богоматери, висящий здесь на  стене. Какая удивительно красиво скомбинированная женщина! Поистине идеал красоты девичьей! Кое-что здесь есть от Тамары, но более утонченное, кое-что от других девушек, и опять лучше! Слов не хватит для описания всех достоинств, глядящей на меня с портрета девушки. Скажу просто: люблю ее, и обнял бы ее так крепко, так пламенно, кабы она не была портретом и не смотрела на меня так неподвижно и безучастно.  

Ноябрь 44:

Мне вручили направление и сказали: "Идите!". Я козырнул, повернулся, и через мгновение оказался на дворе. Бархатные пушинки обильного мягкого снега цеплялись за лицо и таяли на нем ручейками. Садились на погоны густым белым слоем, и только ветер нарушал их радостный отдых, столь долгожданный, после большого и веселого, сумасшедшего путешествия на землю.

На мою долю выпала большая миссия драться за крупнейшие города Европы в ходе этой войны. За Харьков, Сталинград, Николаев, Одессу, и, наконец, за Варшаву. Бои будут жестокими. Встретиться доведется, возможно, с самым трудным сопротивлением врага. Будет смерть гулять еще, будет кровь литься...  

Январь 45:

Польша. По лесам много солдат противника. Их вылавливают сотнями. Одного немца публично расстреляли еще в 41 году, когда немцы одерживали успехи. Немец тот был дальновидным человеком и открыто говорил своим соотечественникам: "России нам не победить". Его расстреляли и сожгли, как изменника. Немцы были тогда сыты, довольны, они шли, даже летели вперед. Теперь, рассказывают жители, они отступали в панике, были измождены, злы и разочарованы. Один маленький фриц пришел в квартиру, тяжело опустился на стул и сказал: "Я не могу больше идти, лучше сдамся в плен" - и заплакал.

Жители  разговаривают на смешанном польском. Немецкий язык отдельными фразами и словами засоряет польскую  речь. Здесь запрещали говорить по-польски.  

Наступает рассвет. По местному времени половина седьмого. Мы собираемся. Впервые в Польше ел курятину, пил какао, хорошо отдохнул. Сержант и бойцы, что со мной, наперебой расхваливали полякам как нас кормят, как одевают, какова наша техника, вооружение, страна, территория, люди, армия, а я поддакивал и прибавлял от себя, что на одного нашего бойца работает 15 человек в тылу - 5 на продовольственном обеспечении и 10 на вооружение.…  

В городе немцы побросали так много трофеев, что об этом уже прогремело по всем деревням района. Люди боятся военных - немцы напугали - и прячутся, боятся выходить и трофейничать - всё немецкое, за исключением пустяков, достается нам. Солдаты  ведут себя безобразно. Мало того, что воруют и отбирают лошадей, они еще умудряются и шарить в квартирах, отбирать велосипеды, имущество, свиней, коров и прочее. Люди, которые всей душой рады нам, после этих разбоев смотрят с недоверием, а то и с неприязнью на нас. Я противник партизанщины в Красной армии.

В роте царит антагонизм и недружелюбие между бойцами. Ругань, матерщина и драки не выходят из обихода - никем не пресекаются. Традиционное значение приобрело воровство и обман.

Дома здесь каменные. В этих краях люди добрые несравненно, испытали горе, встречают нас, как родных, и нам живется, как у себя дома в Николаеве, в Одессе, и лучше, чем в Ростове - там у населения ничего не осталось.

Водки - безмерно. В каждом селе, у каждого немца-колонизатора был, и остался теперь, спиртовой завод. Самый  обыкновенный спирт-сырец люди пьют до упою. Многие выжигают себе внутренности, но это не останавливает. Один боец сгорел - умер.

Январь 45:

Германия. Через 38 километров от вчерашней ночевки – За два дня - 90 километров. Германия встретила нас неприветливо, метелью, ветром лютым и пустыми, почти вымершими деревнями. Люди здесь немцы - боятся гнева русского. Бегут, бросая все хозяйство и имущество. Жители страшно перепуганы. Когда мы пришли, они все подняли руки кверху, и спрашивали со страхом: "алес капут, алес капут?". У них сделали  переворот, всё нужное забрали.

Роскошь обстановки неописуема, богатство и изящество всего имущества потрясает. Вот когда наши славяне дорвались! Никто никому не запрещает брать и уничтожать у немцев то, что они награбили у нас раньше. Я весьма удовлетворен. Вчера, например, Рысев разбил бюст Шиллера и уничтожил бы и Гёте, кабы я не вырвал его из рук сумасброда и не схоронил, обмотав тряпками. Гении не могут быть приравнены к варварам, и уничтожать их память -  великий грех и позор для нормального человека.  

Каноненко идиот в самом буквальном смысле. Сегодня, да и каждый день, пожалуй, напивается до бессознания и начинает  стрелять из любого, подвернувшегося ему оружия, бросать в людей что попало под руку. В этом отношении немало достается и мне, и хотя он слабее меня, я все же не решаюсь с ним сталкиваться, ибо не верю в его рассудок. Сегодня мы поругались и он разбил об стенку, промахнувшись в меня, большой глиняный горшок…  

Денег запасся - 7 тысяч (!) немецких марок. Они не сойдут с рынка, да и позже пригодятся. Среди немецких денег нашел и своих 10 рублей.

Февраль 45-го:

До Берлина 70 километров, а до дня окончания войны... далеко еще, видимо. Немцы не только сопротивляются, но и способны задержать нас (несколько дней мы топчемся на месте), и  наносить невосполнимые потери. По меньшей мере половина людского состава оказалась за эти дни в лапах смерти, получила ранения, контузии. Кошмар непередаваемый. Вчера в этом полуразрушенном подвале, где я сижу, ранило трех человек (одной миной). Сегодня убито два зенитчика, один тяжело ранен, ранен также военфельдшер и боец минометной роты. Это только на стопятидесятиметровом по фронту участке нашей обороны.

Но зато вшей!... Сколько их развелось у меня за дни пребывания в Германии! Ни в Польше, ни в Бессарабии, ни у нас в России у меня еще не было такого количества вшей. Теперь их у меня столько, что они ползают по телу, как поросята на германском подворье: и маленькие, и большие, и совсем здоровенные; в одиночку, вереницей. Наверно съедят. Носить их на своем теле совершенно невыносимо, и это испытание представляется мне более хлестким и изощренным, нежели боевое. Прямо хочется кричать до хрипоты и рвать на себе волосы. Все тело в синяках от укусов этих гадких, опасных насекомых. Белье не менял с декабря 44 года. (а это, напоминаю, февраль). Оно все грязное и уже рвется - вши прогрызают его и на теле остается свернутая в комки вата… 

Самострел - лейтенант (!). Первый раз слышу, чтобы офицер стрелялся из-за трусости - левую руку прострелил себе. Молодой, награжденный орденом Красного Знамени и медалью за оборону Сталинграда. Награды у него отняли, имущество личное конфисковали, самого лишили всех льгот и расстреляли, как собаку. Жалко не было ни одного, ни другого, но переживания их передались мне. Особенно в последний момент, когда комендант приказал конвоирам: "По изменнику Родины, огонь!" Он крепко зажмурил глаза, весь сжался, и в ту же минуту три автоматные пули едко впились ему в голову. Он рухнул наземь, обливаясь струйками хлынувшей крови…

Во второй части программы, после рекламы – продолжение дневника Владимира Гельфанда о его жизни в Германии, где он провел целый год после войны, а также о немецкой любви и возвращении домой. С вами Валерия Коренная на волне 620 ам. Дэвидзон радио. Нью-Йорк. Не переключайтесь.

В эфире программа "Крылья с чердака". С вами Валерия Коренная.  

Владимир Гельфанд. Дневник.

Февраль 1945-го. Польша:

Сколько людей на моих глазах падало истекая кровью, лишаясь ног, рук, живота, который  вместе с осколками вываливался наружу - страшная картина! Но я не замечал ее, а видел впереди, в каких-нибудь пятидесяти метрах наступающих немцев, танки, и для меня это было наглядней всего. Я не трусил, не убегал от снарядов, и судьба меня уберегла, хотя я бегал по двору, устланному трупами людей и животных, усыпанному щепками, кирпичом, изрешечённому снарядами и минами, окутанному дымом и гарью.  

В роте нет ни одного рядового, сержанта и офицера, который бы не был прилюдно обруган капитаном Рысевым самой бесшабашной матернёй. Нередко к своим подчиненным капитаном Рысевым применяется мордобой. Я подвергся однажды публичному избиению только за то, что попросил его не оскорблять меня в присутствии бойцов и не подрывать тем самым моего авторитета. В другой раз он организовал по мне стрельбу из пистолета. 

А Гельфанда было за что не любить. Достаточно одной его национальности. В самом начале войны он писал: «Евреи. Жалкие и несчастные, гордые и хитрые, мудрые и мелочные, добрые и скупые, пугливые... и... На улицах и в парке, в хлебной лавке, в очереди за керосином — всюду слышится шепот. Шепот ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят  пока еще робко, оглядываясь по сторонам. Евреи — воры. Евреи имеют деньги. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели нам на  голову. Словом, евреи — причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать — внешность и речь не выдают во мне еврея.

Март 45:

До Познани 90 километров. Девушки внимают нам и восхищенно приветствуют своих освободителей. Вчера одна паненька подарила мне зеленый букетик подснежников, и я долго носил его с собой. 

В конце апреля 45-го Гельфанд в составе 301-й стрелковой дивизии участвовал в штурме Берлина.  

«Необычайное счастье и удача побывать и закончить эту ужаснейшую войну в городе-разбойнике Берлине вместе с нашими союзниками на одной из трех частей города, оказаться на последнем этапе победы, - пишет он. – Эту мечту лелеет каждый, переживший все ужасы и неудобства этой войны, желающий расплатиться с немцами. Моя единственная цель - быть на передней линии и заслужить хотя бы один орден, о котором так мечтают глупенькие девочки, и без которого на меня будут смотреть с презрением люди тыла. Что я могу ответить им, чем оправдаться? "Ты не воевал!" - скажут мне, и это будет внешне выглядеть правильно. Какой  парадокс!

В этот день я был смел, как никогда. Дорогой, как только мы вышли, я взял ее под руки, затем обхватил за талию. Наконец, стал целовать в щеки, шею, лоб, губы. Все лицо исцеловал, но мне не показалось это вкусным. Почему, не знаю. Люди, особенно поэты, считают, превознося, поцелуй самой великолепной вещью. Я первый раз целовал девушку, не считая Оли, и разочаровался в этом. Катюша - красивая, но, тем не менее, даже поцелуй в губы не произвел на меня возможно должного впечатления. Она не противилась, но сама не целовала, и только открывала или смыкала губы для поцелуя. Самое нежное во всей нашей встрече - это прикосновение моего лица к ее мягкой, ласковой шее, и рук к еще не вполне развившейся, груди. Руки у нее были жесткие, хотя маленькие, девичьи, но измученные работой. Катя - жемчужина, выросшая среди чертополоха. Жизнь ожесточила ее своею требовательностью и суровостью. Она так хочет жить! В ней много любви, и потому  даже поцелуй незнакомого ей человека явился для нее неожиданной радостью. Я не решился сделать  последний шаг, о котором так много и часто думал…  

После Победы Гельфанд надеялся на увольнение из армии. Однако этого не произошло. Он просил об отпуске, мать даже писала Сталину, но отпуск сын не получил. Разграбление Научной библиотеки Берлина он назвал «позорным варварством».

В ноябре 1945-го года он пишет то, что обычно о себе не говорят:

Я - молодой и, как мне стало казаться, интересный человек, с неровным характером, обидчивый, как сильно натянутые струны, порой замкнутый в себе и глубоко таящий переживаемые неприятности, обиды в своем сердце; с черными бархатными глазами и любящим жизнь сердцем - считаю главными достоинствами моей личности. Во мне всё есть: и скупость, доходящая до мелочности, достойная, пожалуй, и скупого рыцаря и жадного торговца с большого рынка, и, вместе с тем, щедрость, простота и расточительность, не имеющая себе прецедента. В один день я могу израсходовать то, что порой хранилось мною годами, а потом, после этого, буду опять бережлив, пока снова не найдется причина для расчета с тем, что до того было ценно и значительно в моем воображении. Так во всем. Я не последователен в своих действиях, планах. Мое время не знает планирования, а труд - системы. Мои мысли зависят от настроения, моя работа - от обстановки, но и не от нее одной. Я слишком подвержен влиянию среды и мнение окружающих имеет для меня важную роль, хотя редко, даже от умных и порядочных людей, можно услышать искренние слова. Чутко реагирую на все человеческие тонкости, не в силах выносить несправедливость. Иногда готов на большие дела, и всегда у меня хватает и пафоса, и красноречия, и силы ораторской, и воли для начала, но редко начатое довожу до конца - терпение ослабевает, тухнет инициатива, и затеянное быстро успевает опротиветь, в особенности, если встретит критику или насмешку, пусть даже несправедливую и злую, пусть даже пустую и несерьезную. Одна только  мысль и одна надежда, при всей неспособности к длительному и аккуратному труду, неизменно не покидает: быть литератором и быть знаменитым. Сегодня я еще далек от осуществления хотя бы первой половины этой своей мечты, но величина честолюбия и воспаленное воображение мне рисуют нежный, сильный и прочный, горячий и музыкальный мундир поэта, в который, как мне думается, должен непременно облачиться, созданный природой я, созданный на жизнь и горе, жизнь и горе бесконечные.

Вы знатете, вот читаешь это и узнаёшь свои черты в описанных  автором. И понимаешь: у тебя, вероятно, духу на такие признания не хватит. Но Гельфанд бесстрашен.

«Бойцы тяжелые. Суровым я с ними быть не могу - мне жалко людей. Ругаться на бойцов матерно я тоже не умею. Упрашивать, уговаривать, объяснять – вот, что остается мне. Но люди этого не принимают, и хорошее отношение вызывает в них непонимание. 

Почему же меня сохранила судьба? Почему не покинула меня жизнь во многих смертельных опасностях? Выходит, - я  полезен чем-то величавой красавице в разношёрстном кудрявом платье, которая носит такое нежное, такое неповторимое, такое сладкое имя "Жизнь"»…  

После победы. Июнь 45:

За последнее время пережил массу приключений, много увидел нового, но стал лодырем и бабником. Всё тщетно мечтаю о любви, пусть с немкой, но лишь бы она была умна, красива, чистоплотна, и, самое главное, преданно любила меня. Дальше мечтаний об этом, объятий, поцелуев и разговоров на 2-3 часа дело не доходило. Вполне подходящей девицы не нашел еще. Все, если нежны, то глупы, или, если горячи, то капризны, третьи уродливы, четвертые не имеют фигуры, а русские девушки - горды и легко восприимчивы ко всем тонкостям разговора.

Вчера узнал номер приказа, которым награжден Красной Звездой. Строевики-писари предлагали обмыть награду, но мне только еще неприятней стало от этого на душе. Эта награда стала моим позором и укором моего рассудка.

Я стал решительней по сравнению с предыдущими годами, забыл робость и потерял застенчивость. Девушки, к тому же, лишились гордости и высокомерия, в силу роста цены мужчины за время войны. Я не урод и могу рассчитывать на любовь, уважение, ласку столь желанную, наконец, многих хорошеньких девушек. С немками мне не по пути идеологически, нравственно. В ласках они не отказывают, да и  вообще ни в чем.

Август 45:

Нам запретили разговаривать с немцами. Теперь я лишен всего. Всё снова, как на войне.

Предусмотрительная комендатура Берлина в ожидании неприятностей приказала немцам: "В дни праздников, когда русские будут пить и гулять - запирать двери на все запоры, чтобы военные не могли врываться в дома и бедокурить там".

Автор дневника,  лейтенант Красной Армии Владимир Гельфанд, пишет, явно понимая, что это может прочесть не он один. Тем более, что о дневнике все давно знали, и сам он неоднократно зачитывал отрывки товарищам. Этот дневник мог стать не только памятью автора, но и его же палачом. Поэтому он пишет:

«Да, только здесь, за рубежом, можно понять сколь велика и авторитетна наша страна».

И тут же, следом, 22-летний юноша думает совсем о другом:  

Немка обещала прийти завтра. У нее горячая грудь и молодое, податливое тело. А я со своей жаждой ласки скоро утону в море любви или болоте пошлости.

Ноябрь 45:

Женщина. Ну что с ней поделаешь? Она старше меня на три года. Полюбила меня с первого разу и так сильно, что я даже напившись, не смею умолчать об этом. Уже два часа ночи. Я снова у себя на дому. Ну чем виновата моя юность, что произошла война и мы очутились в Германии? А я без любви обойтись не могу, мне нужна ласка, жизнь, мне нужна любовь.

Декабрь 45:

Когда я стал подростком и учился в школе - был застенчив, необщителен, робок, и мои ровесницы охладевали, не успев вспыхнуть. Мне не везло в любви. Впервые я познал женщину только после войны в Берлине, да и то лишь потому, что она сама вызвалась на это.

Январь 46-го:

Берлин почти не изменился. Полны праздной публики кафе и рестораны, тесны трамваи и автобусы. Суетливы улицы и надоедливы трамвайные остановки, где не дают покою попрошайки: взрослые и дети, богатые и бедные - все просят и просят…

Полк не изменился. Люди в нем тоже - скандалы и ругань, самоволки и безответственность. Люди убивают свой день, ждя вечера. Заболеваемость венерическими  болезнями стала массовой: не держат ни решетки, ни проволочные заграждения - прорываются и ездят в Берлин и его окрестности…

У парикмахера остановился у портрета девушки, великолепно сработанного кистью художника. Не мог оторваться и решил приобрести. "500 марок  стоит портрет" - сообразил проклятущий немец с хитрой змеиной мордочкой, и, чтоб заохотить, стал рассказывать, что картину рисовал еврей, и продал еврей, и сама девушка тоже еврейка - старый  негодяй видимо догадывался кто я, и решил сыграть на национальных чувствах.

- Мне безразлично  кто эта девушка, я хочу иметь этот портрет, - и вынул полкилограмма свинины, отдал ему.

- Мало! -  жадно вскрикнул парикмахер, и ухватился за две, оставшиеся в чемодане луковицы. Я дал ему одну - у меня ничего не оставалось кроме хлеба, и предстояло голодать, но зато девушка, живая и красивая, стoит, чтобы иметь ее у себя, пусть даже в рамках портрета!

Женщины бывают красивые, но с ними нельзя тосковать и думать о грустном…

Я совершенно лишен зимнего обмундирования, вынужден в условиях зимы носить немецкий плащ, китель из немецкого материала, приобретенный за свой счет, старые сапоги и летние шаровары...

Появились воры, картежники, пьяницы. Картежные игры приобретают широкий характер. Сотни и тысячи марок режут воздух, ударяют о стол и, скрываясь в карманах случайного счастливца, превращаются в водку, одеколон, спирт. Проигравшему ничего не остается, как мечты о реванше, и он проигрывается, пока не остается в одном белье. Хорошо,  если он чист на руку. В противном случае...  

У многих офицеров стали пропадать вещи и деньги. Крадут всё, что попадет под руки. Не брезгуют мелочами: ножницы, карандаши, открытки. Воруют, не гнушаясь никакой подлостью - ломают чемоданы, вскрывают замки. Ежевечерне носятся пьяные крики, мелькают карты - жизнь течет. 

Апрель 46-го:

Вчера в комендатуре района Кепеник произошло очередное ЧП. Пьяный старшина, запертый в комнате вместе с офицером, с которым выпивал, вывалился с 3 этажа здания на мостовую и разбился.

И вскоре Гельфанд с обезоруживающей честностью признаётся,  что подхватил венерическое заболевание и подробно рассказывает, как его лечили. И, наконец, в сентябре 1946-го ему объявили о демобилизации.

Накупил перчаток, носков по несколько пар, много шляп и фуражек разных цветов, - пишет он, - костюмы будут, раз есть, чем накрыть голову. Радиоприемник не удалось приобрести. Теперь остается достать пишущую машинку и покрышки для велосипеда.

Жизнь повернулась ко мне лицом. Германия, ты не приелась, но с удовольствием покидаю тебя, развратную и пустую. Ничего в тебе нет удивительного, ничего нет радостного. Лишь жизнь в тебе веселая и беззаботная, дешевая, шумная и болтливая. А Россия - я уже не помню, как она выглядит, не знаю, как живет и чем теперь интересна. Мне дорога ее земля, которую, кажется, как шоколад, готов грызть без конца, своими жадными зубами, лизать изломавшимся по-немецки языком, и жесткими губами целовать, умытую кровью и слезами. 

Вещей у меня безобразно много. Знаю, всё нужно, все понадобится, но столько хлопот и беспокойства доставляют они мне. Одержим одной и естественной мечтой - довезти все вещи - 8 чемоданов небольших, но увесистых, два мешка и мешочек с мукой, скрипка и две сумочки-авоськи сo всякими предметами первой необходимости. Для одного человека непосильно.  

В октябре 46-го он уже в Днепропетровске. В дневнике появляется запись:

Дома мучение. Вечно скандалы, неприятности.

Люди рассказывают, что в году прибавилось месяцев: голодень, пухонь, сухонь, смертень.

Гельфанд поступил на историко-филологический факультет университета, преподавал в техникуме, писал статьи в газеты на украинском и русском языках, дважды был женат, у него родились трое сыновей. Условия жизни были тяжелыми. Более десятка лет семья из четырёх человек арендовала комнатку в 10 квадратных  метров. В конце шестидесятых им, наконец-то, дали квартиру.  

Владимир Гельфанд умер в 1983 году, ему было 60 лет. А дневник его, действительно, прославил автора, как он того и хотел, став единственным и уникальным документом эпохи Второй мировой войны.

Действительно, получается: «и вновь истории загадки разгадывать должны потомки».

Мне остается поблагодарить за внимание вас, уважаемые радиослушатели, и звукорежиссера Акмаля Тохирова за помощь. Прощаюсь до следующего вторника. Услышимся, как всегда, в полдень  на волне 620 ам. Дэвидзон радио. Нью-Йорк. С вами была Валерия Коренная. Всё, что вы слышите в этой программе, не новость, но тоже правда.

Вы слушали программу "Крылья с чердака". Автор и ведущая - Валерия Коренная.