|
 |
 |
  
|
|
|
|
|
 |
|
 Воронина Татьяна Львовна ведущий аналитик Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ |
 |
|
 Махалова Ирина Андреевна стажер-исследователь Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ, магистрант Университета им. братьев Гумбольдт (Берлин) |
 |
|
Олег Будницкий
ВОЕННЫЙ ДНЕВНИК ВЛАДИМИРА ГЕЛЬФАНДА
Писать историю советского общества, опираясь только на официальные документы, даже не предназначенные для публики и хранившиеся «за семью печатями» в архивах, значит вводить читателя в заблуждение. Точнее, опора на тексты и иные материалы, произведенные властью и ее агентами, приводит к искажению исторической перспективы. Власть смотрела и смотрит на историю, как правило, с точки зрения ее «полезности». Она рассматривается как средство воспитания, доказательства исторических прав, в общем, является частью политики. Государственная власть пытается проводить определенную «политику памяти», управлять памятью о тех или иных событиях. Это иногда удается, иногда нет.
Война (а когда мы говорим или пишем «война», не уточняя, какая, в нашей стране все понимают, что речь идет о Второй мировой, именуемой у нас Великой Отечественной) не является исключением. Это часть советской истории, хотя и в памяти людей, и в исторических исследованиях она как будто выпадает из ее общего хода.
Частная память вытесняется «на обочину», делегитимизируется. Казалось бы, войны это касается в наименьшей степени, ведь в советское время было издано огромное количество военных мемуаров. Однако значительная, если не большая, часть воспоминаний была выпущена военачальниками различных рангов, в частности в знаменитой серии «Военные мемуары». Тексты тщательно редактировались и согласовывались, да и писались, как правило, не самими генералами и маршалами, а «литературными неграми» (в большинстве своем не слишком литературно одаренными). Память о войне тщательно унифицировалась.
«Военные мемуары стали чем-то вроде замогильных записок, сочиняемых генералами-шатобрианами, – писал бывший командир пулеметной роты Зиновий Черниловский, – тогда как солдаты – Некрасов или Быков – сосредоточились на художественном видении войны. Где, мол, тот командир роты, который отважится показать эту величайшую из войн как ее участник. Просто и буднично, то есть не как “человек с ружьем”, а много проще и обыденней, в духе известной французской поговорки: на войне как на войне...»1
Ситуация начала меняться в перестроечные годы, а в постсоветской России произошла настоящая «революция памяти». Число текстов о войне стало возрастать в геометрической прогрессии, степень их откровенности – тоже. Вышли сотни мемуарных книг. Энтузиастами военной истории были записаны тысячи рассказов ветеранов. Оказалось, что некоторые рядовые великой войны писали воспоминания о своем военном опыте, не рассчитывая на публикацию. Писали для детей, внуков, «в стол» – для истории. Иногда побудительным мотивом написания текстов была официальная ложь о войне и соучастие в этой лжи «назначенных» ветеранов.
«Ни в одной стране нет таких замечательных ветеранов, как в нашем родном и любимом СССР», – писал Василь Быков. Они «не только не способствуют выявлению правды и справедливости войны, но наоборот – больше всех озабочены ныне, как бы спрятать правду, заменить ее пропагандистским мифологизированием, где они герои и ничего другого. Они вжились в этот надутый образ и не дадут его разрушить»2.
Характерно, что письмо Быкова Н. Н. Никулину, автору «Воспоминаний о войне», написанных в середине 1970-х гг., опубликованных в 2008 г., датировано 1996 г. Для Быкова СССР – если говорить об отношении к войне – продолжал существовать. Никулина, начавшего войну под Ленинградом, а закончившего в Германии, побудили написать воспоминания официальные празднества по случаю 30-летия Победы. Его предисловие к рукописи, не предназначавшейся для публикации, датировано 1975 г. «Это лишь попытка, – писал Никулин, – освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний». В послесловии, написанном в 2007 г., Никулин заметил по поводу своей еще не опубликованной и более чем жесткой рукописи, что был поражен «мягкостью изображения [в ней] военных событий»: «Ужасы войны в ней сглажены, наиболее чудовищные эпизоды просто не упомянуты»3.
Конечно, к воспоминаниям, написанным спустя 40, а то и 50 лет после описываемых событий, как и к устной истории (интервью), надо относиться с большой осторожностью. Дело не только в слабости человеческой памяти. Пишут и рассказывают уже другие люди, совсем не такие, какими они были во время войны. Жизненный опыт, окружающая обстановка, прочитанные книги и увиденные фильмы, десятилетия пропаганды – все это не может не отразиться на содержании написанных или наговоренных текстов. Иногда ветераны, сами того не замечая, вставляют в свои рассказы какие-то сюжеты из просмотренных фильмов, иногда полемизируют с прочитанным или увиденным. Не вдаваясь в детали источниковедческого анализа, заметим, что использовать эти «новые мемуары» можно, но верить всему «на слово» не приходится.
Где же взять достоверные сведения о войне (не будем употреблять всуе высокое слово «правда»), не только о героях и подвигах (чему посвящена львиная доля военной литературы), а о повседневной жизни солдат и офицеров? Ведь на войне не только убивают и умирают. На войне играют в карты, пьют, поют, завидуют, любят, воруют. В общем, живут. При всей огромной литературе о войне об этом – о жизни на войне, в особенности о жизни «рядового Ивана» (или Абрама) – написано менее всего.
Ответ как будто ясен: следует обратиться к источникам личного происхождения времен войны – дневникам и письмам. Здесь-то и начинается проблема. Письма цензуровались, причем об этом было хорошо известно военнослужащим. Следовательно, письма проходили «двойную цензуру» – внутреннюю и внешнюю. Война не самое лучшее время для ведения дневников, к тому же, по распространенному мнению, вести их запрещалось.
Комиссар роты, которой командовал Зиновий Черниловский, увидев у него записную книжку, отобрал ее и бросил в печурку: «Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, – расстреливать». «Не знаю, был ли такой приказ, – писал Черниловский более полувека спустя, – но дневников я больше не вел. Как и все»4.
Как оказалось – не все. Да и специального приказа, запрещающего вести дневники, пока что не обнаружено. Очевидно, запрещали вести дневники исходя из общих соображений секретности. Кто-то вел дневник, несмотря ни на какие запреты, кто-то просто не знал о существовании такого запрета, как, к примеру, сержант Борис Комский5.
К тому же нет таких приказов, которые бы в СССР – в данном случае, к счастью для историков, – не нарушались. Инженер, рядовой Марк Шумелишский вел записи на отдельных листках, иногда не проставляя даты. Он понимал, что записывать свои впечатления, а в особенности мнения, опасно. «Очень многое из того, что хотелось бы записать и осмыслить потом на конкретных примерах, нельзя <…> все записывать нельзя. Запись, попавшая гадине, может причинить зло». Дело не в том, что Шумелишский опасался доноса. Он боялся, что враг может использовать его критические записи в своих целях. Критика, считал он, для будущего. «Это как бы потенциальная критика»6.
С Ириной Дунаевской проводили профилактические беседы сотрудники СМЕРШ, но, не обнаружив в ее записях ничего секретного (номера частей, имена), вести дневник не запретили.
Некоторые авторы дневников вели их еще в довоенное время и не оставили эту привычку и на фронте; для других именно война послужила побудительным мотивом вести записи о величайшем событии в их жизни, в котором им довелось участвовать. Фронтовые дневники, считавшиеся до последнего времени явлением уникальным, могут быть переведены в другую категорию – явления весьма редкого7. Особенностью источников этого рода является то, что они редко сдавались в государственные архивы. «Частная память» и хранилась, как правило, частным образом – среди семейных бумаг. Иногда, впрочем, дневники обнаруживаются и в государственных архивохранилищах, в том числе в архивах учреждения, с которым подавляющее большинство советских людей предпочитало дела не иметь. Обнаруживаются в качестве вещественных доказательств по делам8.
Почему красноармейцы вели дневники? Большинство «писателей» были не без литературных претензий и, возможно, намеревались использовать дневники при подготовке будущих книг: выпускник средней школы сержант Борис Комский сочинял стихи и мечтал о литературной карьере. Рядовой Давид Кауфман был студентом московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), готовился стать профессиональным литератором и уже опубликовал первое стихотворение в «толстом» журнале. Впоследствии Кауфман напишет одно из самых известных стихотворений о войне: «Сороковые, роковые…» Думаю, литературный псевдоним автора этих строк напоминать не надо.
Инженер Марк Шумелишский «снова и снова» задавал себе вопрос: «“На кой черт я все время пытаюсь вести какие-то записи?” Все время преследует идея собрать материал и со временем написать хорошую правдивую книгу, которая отобразила бы истинные настроения определенных групп людей в тылу в это великое время. Книгу, конечно, можно будет написать много лет спустя, когда все будет пережито, передумано и оценено. Но сейчас необходимо записывать много мелочей»9.
Сержант Павел Элькинсон начал вести дневник по совершенно конкретной причине. 28 августа 1944 г. он записал:
«Наконец долгожданный день полного изгнания немцев с нашей земли на нашем участке фронта настал. Вот он Прут, вот она граница. Всего 6 дней прошло с того времени, как мы наступаем, а как много сделано. Полностью очищена Бессарабия. Заключен мир с Румынией. Завтра перейдем границу. Разве думал я когда-нибудь, что придется побывать за границей. Оказывается, пришлось. Как хочется запомнить все увиденное и коротко записать. Ведь такое в жизни случается всего один раз…»10
Элькинсону, служившему разведчиком в артиллерии, довелось изрядно «попутешествовать» по Европе: с августа 1944 по май 1945 г. он побывал в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии и Австрии.
* * *
Дневник Владимира Гельфанда как будто вписывается в ряд других дневников военного времени. Однако как раз этот текст, в чемто сходный с некоторыми другими по мотивам, которыми руководствовался при его написании автор («Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, это моя жизнь», – записал Гельфанд 6 июня 1942 г.), и по некоторым затрагиваемым сюжетам, из общего ряда выбивается.
Дневник уникален по нескольким обстоятельствам. Во-первых, по хронологическому охвату и объему записей: он начинается с последних предвоенных месяцев 1941 г., завершается возвращением из Германии, где автор служил в оккупационных войсках, осенью 1946 г. Собственно, Владимир Гельфанд и после войны продолжал вести дневник, но вел его уже не столь систематически, да и события, в нем описанные, интересны скорее для истории повседневной жизни советского человека второй половины 1940-х – начала 1980-х гг. Это уже совсем другая история. Оговоримся сразу, что дневники столь же широкого временного охвата все же встречаются, хотя и нечасто. Назову дневники Николая Иноземцева и Бориса Суриса11, из неопубликованных – дневник Василия Цымбала12. Однако Николай Иноземцев служил в артиллерии большой мощности, которую задействовали преимущественно при наступательных операциях, и располагавшейся достаточно далеко от передовой. Вследствие чего автор большую часть войны провел в тылу, в ожидании наступления. Борис Сурис был военным переводчиком при штабе дивизии и по роду службы бывал на передовой нечасто. Гельфанд же – и это вторая черта, позволяющая счесть его дневник уникальным – был минометчиком, в период боевых действий находился практически на самом «передке»; впереди была только пехота. Служба в артиллерии большой мощности предполагала наличие определенного образовательного уровня, не говоря уже о штабной работе; поэтому окружение Гельфанда существенно отличается от окружения Иноземцева или Суриса. Это самый что ни на есть «простой народ»; среди сослуживцев Гельфанда немало весьма малограмотных, а то и просто неграмотных, за которых он иногда пишет письма. В-третьих, и это, возможно, самое важное: дневник беспрецедентен по откровенности. При чтении дневников нередко можно заметить некий внутренний ограничитель: их авторы как бы предполагают постороннего читателя, иногда сознательно пишут с учетом этого «внешнего» читателя. Случай Гельфанда принципиально иной: временами текст дневника тяжело читать: автор описывает собственные унижения, иногда – неблаговидные поступки. С не имеющей аналогов откровенностью он пишет о своих сексуальных проблемах и «победах», вплоть до физиологических подробностей.
Уникален дневник и еще в одном отношении: это, пожалуй, единственный известный в настоящий момент текст, подробно описывающий «труды и дни» офицера Красной армии в оккупированной Германии в 1945–1946 гг., его взаимоотношения с немцами (в особенности – с немками), описывающий без каких-либо умолчаний и оглядок.
Автор дневника, несомненно, относится к категории графоманов. Не писать он не может, пишет постоянно, при любых условиях. Пишет письма родным и подругам (в основном школьным; впрочем, если он где-то случайно познакомился с девушкой, то и она попадает в список его корреспондентов), пишет стихи, статьи в газеты (настоящие и стенные). Пишет письма для сослуживцев, которые не в ладах с грамотой или же хотят, чтобы им написали «красиво»:
«Несколько дней подряд пишу письма другим лицам. Вот Петру Соколову, нашему командиру роты, написал два письма для его девушки Нины. Потом Калинин попросил ответить его дочурке маленькой, которая просит прислать статью в местную стенгазету, а он не знает, как лучше ответить, чтобы не обидеть ее чувств. Раньше Рудневой девчурке написал. Глянцева жене – два письма, Чипаку – письмо домой и т. д.» (15.01.1944).
Но главное – Гельфанд ведет дневник, который называет своим «другом» (07.11.1941). Год с лишним спустя он пишет, обращаясь к дневнику: «Дневник, приятель дорогой! А я сегодня пил чай из кореньев! Сладкий, как с сахаром! Жалко, тебе не оставил! Но не беда – тебе достаточно понюхать запах корней – вот они, в руках у меня, чтобы ты убедился в правдивости слов моих. А зачем тебе иные сладости кроме моих, ведь ты переживаешь все наравне со мной – и радости, и горести те же» (03.09.1942).
Пожалуй, дневник был на самом деле единственным другом рядового, сержанта, затем лейтенанта Гельфанда. Ибо с людьми он сходился крайне трудно и за годы войны друзей не обрел. Иногда из графоманов вырабатываются писатели – о чем мечтал и на что надеялся Владимир Гельфанд. В подавляющем большинстве – нет. Гельфанд принадлежал к этому подавляющему большинству. Однако книга, им написанная, хотя и не полностью, все же вышла в свет. Это случилось, увы, после смерти автора (об этом подробнее поговорим ниже). Этой книгой стал дневник, который, вероятно, рассматривался Гельфандом разве что в качестве литературной «заготовки». Прежде чем поговорить о содержании дневника, несколько слов о его авторе. Владимир Натанович Гельфанд родился 1 марта 1923 г. в поселке Ново-Архангельск Кировоградской области в семье рабочего-стекольщика. Отец – Натан Соломонович Гельфанд (1896 г. р.) – в разные годы работал бригадиром на цементном заводе, завхозом средней школы, кладовщиком слесарно-производственной артели в Днепродзержинске и Днепропетровске. Мать – Надежда Владимировна Городынская (1902 г. р.), до революции давала частные уроки русского языка в семьях богатых односельчан в с. Покотилово. Во время Гражданской войны служила некоторое время в Красной армии, где вступила в партию большевиков. По ее рассказам, благодаря этому обстоятельству, а также умению печатать на машинке ее взяли на работу машинисткой в Кремль. Однако впоследствии она вернулась на Украину, вышла замуж, родила сына; общественной деятельностью, судя по всему, не занималась и была исключена из партии «за пассивность». Работала воспитателем в детском доме, в различных детских садах, затем вплоть до начала войны – секретарем отдела кадров завода им. В. И. Ленина в Днепропетровске. В поисках лучшей доли семья сменила несколько мест жительства, пока не обосновалась в 1933 г. в Днепропетровске, который Владимир Гельфанд считал своим родным городом. Родители Владимира развелись за три года до начала войны. Во время войны Натан Гельфанд был призван в Красную армию, но вскоре по состоянию здоровья направлен на «трудовой фронт», после чего – в г. Шахты на угольные рудники, где работал вахтером. Мать Владимира Гельфанда эвакуировалась в Среднюю Азию, работала в колхозе.
Владимир Гельфанд окончил 8 классов средней школы и 3-й курс Днепропетровского индустриального рабфака, то есть приблизительно 9 классов. В начале войны вместе с комсомольской организацией рабфака выехал в Апостоловский район Днепропетровской области на уборку урожая. 18 августа 1941 г., как вскоре выяснилось, за неделю до захвата города немцами, эвакуировался из Днепропетровска в Ессентуки. В Ессентуках комсомольской организацией был направлен в ремонтно-восстановительную колонну связи и проработал там в качестве линейного рабочего вплоть до самого своего призыва в армию. В армию Гельфанда призвали 6 мая 1942 г. После трехнедельной подготовки, получив специальность минометчика, он был направлен в действующую армию.
В армии попал в 52-й укрепрайон в 427-й отдельный артиллерийско-пулеметный батальон, как раз в период отступления после Харьковской катастрофы. Гельфанду было присвоено звание сержанта, и он был назначен командиром минометного расчета. Первые полтора месяца на фронте вобрали многое: часть, в которой служил Гельфанд, попала в окружение и была разбита. С остатками части он вышел из окружения в районе Сталинграда; после недолгого пребывания на пересыльном пункте был направлен в 15-ю гвардейскую стрелковую дивизию в 50-й гвардейский стрелковый полк, где служил командиром минометного расчета, а также исполнял обязанности замполита и заместителя командира роты по политической части.
13 декабря 1942 г. был ранен в палец и попал в госпиталь легкораненых № 4519, где находился на излечении с декабря 1942 по март 1943 г. На первый взгляд не слишком страшная рана могла привести к весьма серьезным последствиям: ранение вызвало панариций – острое гнойное воспаление, чреватое гангреной. Согласно современной медицинской литературе, лечение больного панарицием должен проводить высококвалифицированный врач-хирург в условиях хирургического отделения. Учитывая, что антибиотиков в то время в медицинских учреждениях Красной армии не было, процесс излечения проходил медленно и мучительно. После выписки из госпиталя 28 февраля 1943 г. Гельфанд был направлен на пересыльный пункт, а оттуда в 197-й запасной стрелковый полк, откуда, в свою очередь, 30 апреля 1943 г. – на армейские курсы младших лейтенантов 28-й армии.
По окончании курсов, 28 августа 1943 г. Гельфанд, теперь уже младший лейтенант, был направлен в армейский резерв в Крюково. 7 сентября он попал в 248-ю дивизию, на следующий день был определен в резерв 899-го стрелкового полка. 23 сентября из резерва полка Гельфанд был переведен во 2-й батальон, 1 октября – назначен на должность командира минометного взвода 3-й минометной роты 3-го батальона. 27 января 1944 г. Гельфанду было присвоено звание лейтенанта. В конце 1944 г. он был направлен в 301-ю стрелковую дивизию на 1-й Белорусский фронт; служил в той же должности командира минометного взвода; с конца марта 1945 г. – при штабе дивизии, вел журнал боевых действий.
Принимал участие в боях за освобождение Украины, затем в боевых действиях на территории Польши и Германии. После окончания войны служил на различных должностях в оккупированной Германии, в Берлине и его окрестностях. Большую часть времени – в должности помощника начальника транспортного отдела во 2-й танковой армии. Демобилизовался в сентябре 1946 г. Был награжден орденом «Красной Звезды», медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией» (медаль «За оборону Сталинграда» «догнала» его в 1966 г.)13.
И все это время Владимир Гельфанд вел дневник. Дневник писался постоянно, невзирая на время и обстоятельства. К примеру, под обстрелом или бомбежкой. 22 июня 1942 г. Гельфанд записывает:
«Сегодня год войны между нашей страной и немецко-фашистскими гадами. Эта знаменательная дата совпала сегодня с первым ожесточенным налетом (за мое здесь пребывание) на эти места. Пишу в землянке-окопе. Налеты продолжаются и сейчас. Хаустов, мой боец, окончательно растерялся и даже от испуга заболел. У него была рвота. Руки у него трясутся, и лицо перекошено. Он сначала пытался скрыть свою боязнь перед бомбежками врагов, но теперь уже не скрывает, открыто признается мне, что нервы у него не выдерживают. Так ведет себя вчерашний герой, который минувшей ночью матюгался на меня и говорил, что я “сирун” и при первом же бое наделаю в штаны, а его оставлю самого погибать» (22.06.1942).
«Снаряды неистовствуют – ранило Гореленко, Иващенко, минометчиков Соловьева, старшину и других. Землянка никудышная. Холодно. Условия безобразные. Грустно. Но не писать не могу, хотя темно и пишу ощупью. Руднев, Засыпко со мной. А снаряды ложатся по бокам, и я мысленно прошу рваться их подальше» (04.02.1944).
Дневник сержант, затем лейтенант Владимир Гельфанд вел совершенно открыто и читал иногда фрагменты из него своим товарищам. Его непосредственный начальник даже советовал ему использовать простой карандаш для записей, нежели химический – для лучшей сохранности (запись от 28.06.1942). В другой раз Гельфанд получил инструкции от политрука:
«Политрук рассказал мне, как вести дневник. После того случая, когда он обнаружил случайно увиденные в дневнике разные глупости, я пишу теперь так, как подсказал мне политрук. Он говорит, что в дневнике надо писать только о работе роты, о ходе боев, об умелом руководстве ротной команды, о беседах с воинами, проводимых политруком, о выступлениях по поводу его бесед красноармейцев и т. д. Так именно я и буду писать впредь» (10.09.1942).
Через два дня в дневнике появляется еще более удивительная запись:
«Ночью спал у меня политрук. Сегодня днем тоже. Я теперь выбрался на площадку для миномета из своего окопа. Это, пожалуй, даже удобней для меня. Я в восторге! Ведь если бы не политрук, кто бы руководил моими действиями?» (12.09.1942).
Можно было бы подумать, что у Гельфанда что-то случилось с головой, однако причину резкого изменения содержания и тональности дневника проясняет запись, сделанная им две недели спустя:
«Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от политрука, когда-то указавшего мне, как писать дневник и что писать в нем!» (27.09.1942).
Надо ли говорить, что Гельфанд вновь стал записывать «глупости» (иногда – без кавычек), которые и составляют на самом деле главную ценность этого обширного текста.
Дневник – это своеобразный «роман воспитания». Начинает его вести почти подросток, юноша практически с детской психологией и представлениями о мире. И о войне. Одна из первых записей военного времени: «Война изменила все мои планы относительно проведения летних каникул» (02.07.1941). Всего-то! Поступив рабочим на службу, которая давала освобождение от мобилизации в армию, Гельфанд досадует: «Испугался слез матери, поддался ее просьбам и решил уйти от воинской службы. Что броня? Не лучше ли веселая окопная жизнь на благо Родине моей? Жаркая воинская служба, сопряженная с опасностью, наполненная кровавыми боевыми эпизодами» (07.11.1941). Ему еще предстояло узнать, что такое «веселая окопная жизнь».
Войну заканчивает в чем-то совершенно другой, в чем-то тот же человек: он гораздо более опытен, понаторел в практических вопросах, преодолел робость перед женщинами и более чем преуспел на ниве «сердечных побед» в Германии (для последнего, впрочем, достаточно было располагать некоторым количеством еды). В то же время он так же одинок, столь же трудно сходится с людьми, умудряется нередко попадать впросак «на ровном месте». И так же мечтает стать писателем, хотя в этом отношении его все в большей степени начинают одолевать сомнения.
Гельфанд принадлежал к поколению людей, родившихся и выросших при советской власти, искренне ей преданных и всерьез воспринимавших партийно-советскую риторику. Не просто воспринимавших – мысливших и говоривших стереотипами и словами, почерпнутыми из газетных передовиц и речей партийных лидеров:
«Собираюсь подать заявление в партию. Хочу идти в бой коммунистом. Буду проводить политическую работу, с которой до некоторой степени знаком и которая мне близка. В бою даю себе клятву быть передовым и добиться звания лейтенанта, которого мне волей случая не довелось получить в училище. Многое еще мне незнакомо, многое непонятно, но буду учиться, чтобы больше знать. Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, ибо это мой хлеб, моя пища, жизнь моя дорогая. Я не умирать еду, а жить и одерживать победу, бить врагов Родины своей! Буду бить их из миномета, из винтовки, а также литературой и политикой – таковы мои мысли и чаяния в данный момент. О смерти не думаю, ибо верю в судьбу свою, которая да сбережет меня от вражеских пуль. Опираясь на эту веру, буду бесстрашен в бою, буду в первых рядах защитников Родины» (06.06.1942).
«Мне необходимо выдвинуться. Мой лозунг – отвага или смерть. Смерть, нежели плен. Жизнь за мной должна быть сохранена судьбой. Она обо мне заботится, мое дело завоевать себе бессмертие. Я теряю сознание от пореза пальца, при появлении сколько-нибудь значительной струйки крови. Мертвых вид был всегда мне неприятен. В драках я всегда был побеждаем. И теперь я мечтаю о подвиге – жду и даже, больше того – стремлюсь к нему!.. Я, который... До сих пор меня не страшили ни разрывы снарядов, ни бомбежки – может быть, потому, что это было далеко в стороне от меня, не знаю. Но думаю, надеюсь не подкачать, выдвинуться, отличиться, стать комиссаром и вести военную корреспонденцию с фронта в газеты. Я добьюсь своего, пусть даже ценой жизни, иначе я не человек, а трус и хвастун. Клянусь же тебе, мой дневник, не быть сереньким, заурядным воином, не выделяющимся из общей массы красноармейцев, а быть знаменитым, прославленным или хотя бы известным героем Отеч[ественной] войны» (28.06.1942).
Разительное отличие жизненных реалий, с которыми с первых же дней в действующей армии сталкивается Гельфанд: трусость командиров, способных бросить своих подчиненных в трудный момент, мародерство, воровство, антисемитизм, явное недовольство некоторой части сельских обитателей советской властью, – мало влияют на его отношение к этой власти и ее лидерам. Так же как на восприятие слов, ими использовавшихся. Гельфанд как само собой разумеющееся воспринимает противоречие между жизнью и словами, которыми эта жизнь описывается на страницах газет. Точнее, он не считает это противоречием, не видит его, для него это норма, само собой разумеющиеся «правила игры». Ему присуще двойное сознание, свойственное людям сталинской эпохи, да и советской эпохи в целом. Текст дневника и тексты статей, которые он пишет для армейской печати, являются наглядным образцом использования разного языка для описания одних и тех же событий. Гельфанд знает, что можно, а что нельзя писать «для всех», считает это нормой и не задумывается над этим противоречием.
Пожалуй, только раз, в дни панического отступления к Сталинграду после Харьковской катастрофы, он пишет о несоответствии жизни и ее отражении на страницах газет:
«Хутор Беленский. Так называется это селение. Сегодня мы уже здесь второй день. Войска все идут и идут. Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения. Все имеют изнуренный и измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие, некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное и печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне – бойцу, командиру, комсомольцу, патриоту своей страны. Сердце сжимается от стыда и бессилия помочь ликвидации этого постыдного бегства. С каждым днем я все более убеждаюсь, что мы сильны, что мы победим неизменно, но с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, что у нас нет должной дисциплины и что от этого война затягивается, поэтому мы временно терпим неудачи. Высшее командование разбежалось на машинах, предало массы красноармейские, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода. Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Кругом процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу» (20.07.1942).
Не удивительно, что Гельфанд с восторгом встречает приказ Сталина № 227 от 28 июля 1942 года («Ни шагу назад!»). Он записывает в начале августа 1942 г.:
«Мне вспоминаются мысли мои во время странствования утомительного и позорного армий наших. О, если б знал т. Сталин обо всем этом! Он бы принял меры – думал я. Мне казалось, что он не осведомлен обо всем, что творится, или же неправильно информирован командованием отходящих армий. Какова же моя радость теперь, когда я услышал приказ вождя нашего. Сталин все знает. Он как бы присутствовал рядом с бойцами, мысли мои сходны с его гениальными мыслями. Как отрадно сознавать это» (02.08.1942).
Сталин – его кумир. «Безумно люблю, когда товарищ Сталин выступает. Все события в ходе войны становятся настолько ясными и обоснованными логически», – записывает он в начале ноября 1943 г.
Три года спустя Гельфанд остается столь же восторженным поклонником вождя:
«Еще раз перечитываю речь т. Сталина накануне выборов кандидатов в депутаты Верховного Совета и поражаюсь, в который раз, ясности ума и простоте изложения сталинской мысли. Еще не было ни одного высказывания т. Сталина, в котором не вырисовывалась бы мудрость, правда и убедительность преподносимых слушателям фактов и цифр. Вот и на сей раз. Кто смеет оспорить или выразить сомнение в правдивости гениального рассказа вождя нашей партии и нашего народа о причинах и условиях нашей победы, о корнях возникновения империалистических войн, о существенном отличии только что минувшей войны от всех других, предшествовавших ей прежде, ввиду участия в ней Советского Союза» (14.02.1946).
В этой речи Сталин, среди прочего, говорил о том, что коллективизация «помогла развитию сельского хозяйства, позволила покончить с вековой отсталостью».
«Ваше дело – судить, насколько правильно работала и работает партия (аплодисменты), и могла ли она работать лучше (смех, аплодисменты)», – конспектирует Гельфанд, – «обращается под конец к избирателям т. Сталин. И все награждают его такими горячими аплодисментами и любовью, что просто трогательно становится со стороны. Да, он заслужил ее, мой Сталин, бессмертный и простой, скромный и великий, мой вождь, мой учитель, моя слава, гений, солнце мое большое» (14.02.1946).
Ни собственный опыт общения с крестьянами, ни личное знакомство с результатами коллективизации не заронили и тени сомнения в верности слов вождя. Впрочем, Гельфанд по малолетству не мог сопоставить советскую деревню до и после коллективизации. Однако же невольное знакомство с уровнем развития сельского хозяйства Германии, да и в целом с уровнем жизни побежденных также не навели его на какие-либо размышления.
А. Я. Вышинский, прокурор на показательных процессах эпохи «большого террора», переквалифицировавшийся в дипломаты, вызывал у Гельфанда восторг:
«Вышинский умница. Читал все его выступления на Международной ассамблее и не мог не проникнуться к нему неуемной симпатией. Понятен его успех и прежде, и сейчас. Не помню Литвинова, но Вышинский теперь мне кажется сильнее как дипломат и умнее как теоретик. Какой он родной, какой он красивый, какой он, черт возьми, правильный человек! Нет, он похлеще Литвинова!» (21.02.1946)
Тем же числом, что и запись в дневнике, датируется письмо Гельфанда к матери, в котором он пишет о Вышинском:
«Вышинского за его ум и смелость люблю, как родного, и даже крепче, ведь только подумай, что он там делает, в Генеральной Ассамблее, как он виртуозно сильно ворочает умами – какими умами! – и доводы его остаются неоспоримыми! Нет, он похлеще Литвинова!» (Письмо Вл. Гельфанда матери от 21 февраля 1946 г.)
В общем, Владимир Гельфанд и начал, и закончил войну абсолютно советским человеком. Он вступил в партию на фронте по убеждению, хотел быть политработником, выпускал в училище стенную газету, причем сам писал в ней все статьи, подписываясь именами разных курсантов. Искренне пытался донести до своих товарищей по службе информацию из газет и партийные установки, вызывая разве что их раздражение своей настойчивостью.
Красная армия в дневниковых записях Гельфанда нередко предстает плохо организованной и дисциплинированной; случаи мародерства совсем не редки на своей территории; в Германии оно становится тотальным, причем автор дневника принимает в поисках «трофеев» самое активное участие. Отнюдь не однозначно и отношение советского населения к красноармейцам: иногда их принимают радушно и делятся последним, иногда – прохладно, а то и вовсе враждебно. Собственно, к «советскому» население можно во многих случаях отнести лишь по формальному признаку проживания на территории СССР; отнюдь не все считают советскую власть своей. Люди погружены в свои собственные заботы, они выживают, и не слишком заметно, что их волнует судьба страны.
1 апреля 1943 г. Гельфанд записывает в Зернограде:
«Жители – все рабочие совхозов. В их рассказах уже не услышишь “русские”, [слово нрзб] по отношению к советским и фашистско-немецким войскам, как повсеместно я слышал от жителей всех предыдущих городов и деревень, начиная с Котельниково и кончая Мечеткой, а “наши”, “немцы”. В этих выражениях не видно резкого отделения себя, тоже русских, от своего народа, общества, армии».
Регион между Котельниково и станицей Мечетинской был не единственным, где жители как бы отделяли себя от советской власти и Красной армии. Человек совершенно другого сорта, нежели Гельфанд, капитан (будущий генерал) Илларион Толконюк, выбираясь в октябре 1941 г. из вяземского «котла», был неприятно удивлен тем, что крестьяне «бойцов Красной Армии… называли “ваши”, а немцев – “они”». Да и вообще сельское население Смоленщины и Подмосковья оказалось неприветливым и совсем не напоминало «гостеприимных советских людей»14.
Гельфанда многое возмущает, но жизнь научила наивного идеалиста во многих случаях скрывать свои мысли и чувства. Правда, удается это ему не всегда, и если не удается, то почти с гарантией приводит к неприятностям.
Одной из сквозных тем дневника является антисемитизм, с проявлениями которого и в обществе, и в армии постоянно сталкивается и от которого страдает Гельфанд. Точнее было бы говорить не о проявлениях антисемитизма, а о его массовом характере. Гельфанд записывает 23 октября 1941 г. в Ессентуках, куда он эвакуировался из Днепропетровска:
«По улицам и в парке, в хлебной лавке и в очереди за керосином – всюду слышится шепот, тихий, ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят пока еще робко, оглядываясь по сторонам. Евреи – воры. Одна еврейка украла то-то и то-то. Евреи имеют деньги. У одной оказалось 50 тысяч, но она жаловалась на судьбу и говорила, что она гола и боса. У одного еврея еще больше денег, но он считает себя несчастным. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели им на голову. Словом, евреи – причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать – внешность и речь не выдают во мне еврея».
Записи Гельфанда – так же как дневники и воспоминания других современников, евреев и неевреев – свидетельствуют, что антисемитизм в стране интернационалистов отнюдь не был изжит. Советская власть упорно боролась с антисемитизмом, особенно в конце 1920-х – начале 1930-х гг. В годы войны об этом нечего было и думать: в открытую бороться с антисемитизмом означало бы, по сути, подтверждать один из основных тезисов нацистской пропаганды о советской власти как власти еврейской. Власть в условиях достаточно широкого распространения антисемитских настроений вряд ли могла это себе позволить. Даже если бы хотела15.
Уже будучи в армии, в июне 1942 г. Гельфанд нашел две немецкие листовки, призывающие красноармейцев сдаваться:
«Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением! Какие недалекие мысли выражены в этих “листовках”, с позволения сказать. Просто не верится, что эти листовки составлялись с целью пропаганды перехода наших людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент – это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит, и слова, что “мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны”, могут подействовать кой на кого» (12.06.1942).
Гельфанд, в тех случаях, когда оказывается среди не знающих его людей, проявляя то ли малодушие, то ли здравый смысл, скрывает свое еврейство. Однажды, к примеру, он представляется «русскогрузином»: «Отец, дескать, русский, мать – грузинка» (28.07.1942).
Совсем туго пришлось Гельфанду в госпитале, в котором раненые содержались в ужасных условиях: завтрак подавали в шесть или семь часов вечера, «зато» обед в пять часов утра; до ужина дело не доходило. Качество еды (вода с манкой, ложка картошки, 600 грамм хлеба в день и т. п.) состязалось с ее регулярностью:
«Много других ужасающих неполадков существует у нас, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто называют всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне “жид”, ругаются и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели» (29.12.1942).
«Зачем я еврей? – записывает однажды в отчаянии Гельфанд. – Зачем вообще существуют нации на свете? Принадлежность к еврейской нации является неизменным моим бичом, постоянным мучением, от которого нельзя сыскать спасения. За что не любят евреев? Почему мне, как и многим другим, приходится иногда скрывать свое происхождение?» (09.04.1943)
Весной 1943 г. Гельфанд постоянно слышит рассказы жителей освобождаемых районов об уничтожении нацистами евреев. Он тревожится о судьбе родственников, не успевших выехать из Ессентуков и оказавшихся в оккупации. Тревога оказалась не напрасной: все его родственники в Ессентуках были убиты нацистами.
«Насчет немцев я навсегда решил, – записывает он в дневнике, – нет врагов для меня злее немцев и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания в тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, служат им, а те их лупят по иудиным собачьим харям» (13.03.1943).
Говорят, что характер – это судьба. Несомненно, что на формирование характера подростка, а мы застаем автора как раз в момент перехода от подросткового к юношескому возрасту, оказала воздействие его деспотичная и не терпевшая возражений мать. Надежда Городынская, судя по записям Владимира Гельфанда, была вполне любящей матерью, однако не останавливавшейся перед самыми жесткими мерами «воспитания» своего единственного сына. Вроде битья его головой о стену.
Родители Владимира Гельфанда развелись за три года до начала войны, когда он находился в весьма ранимом подростковом возрасте. Он их пытался как-то примирить, надеялся, что родители, может быть, сойдутся вновь: об этом он время от времени упоминает в письмах военного времени.
Гельфанд расстался с матерью в сентябре 1941 г. во время эвакуации из Днепропетровска, потеряв ее во время бомбежки16. Через два месяца мать приехала в Ессентуки, где у родственников жил Владимир. Приехала неожиданно, и всего на один день. Подходя к квартире тети, Гельфанд «услышал чей-то знакомый, родной и привычный голос. Кто бы это мог быть? – мелькнула у меня догадка. Неужели “она”? …Я прижал ее, бедную маму, к своему сердцу и долго утешал, пока она не перестала плакать. Это были слезы радости, слезы горя, слезы тоски о прошлом и отчаяния перед будущим. Но вот миновали первые минуты этой незабвенной встречи с мамой, и наш разговор [принял] обыденную форму. К маме вновь вернулось прежнее состояние, в котором она пребывала до моего появления…» (31.10.1941)
Далее последовал разговор, полный упреков (возможно, в чем-то справедливых), но попытки сына объясниться привели лишь к тому, что лицо матери «исказилось, приняло зверское выражение. Передо мной была та, прежняя, мать, прежние картины и картинки нашей совместной жизни. И меня бросило в жар при воспоминании об этом. Лицо матери стало чужим и неприятным, каким оно было в минуты наших ссор, когда ею пускались в ход и против меня и стулья, и кочерга, и молоток и все, что попадалось под руки» (31.10.1941).
В семейных ссорах редко бывает «правая» сторона, однако дело не в этом; несомненно, методы воспитания, применявшиеся матерью Владимира, были весьма своеобразными и вряд ли способствовали тому, чтобы ребенок вырос уверенным в себе. Полученные в детстве психологические травмы, по-видимому, так и не были изжиты Владимиром. Почти пять лет спустя после описанной выше тяжелой сцены в Ессентуках, уже после окончания войны, Гельфанд записывает:
«Мама нервная и тяжелая. Редко она могла приласкать меня так, как я любил прежде того, но почти всегда ругалась и была холодна. Сердцем я чувствовал, что она меня любит горячо и нежно, но умом такая любовь не укладывалась с ее таким отношением ко мне. В детстве я тоже балован не был душевной настоящей теплотой, но тогда я не встречал еще холодности жестокой со стороны матери, любовные чувства довлели над остальными, и потому скоро забывались и дикие побои (иногда головой о стенку), и злобные упреки, и бойкот всеми способами» (01.07.1946).
Как бы то ни было, но Владимир Гельфанд не отличался силой характера. Что очень быстро распознавали его сослуживцы и, как и в любом закрытом мужском сообществе, где слабейший нередко становится объектом насмешек и издевательств, «жертвой», это почти всегда случалось и с ним. Бойцы его не слушались, и тогда, когда он, будучи рядовым, назначался старшим, и тогда, когда он, став лейтенантом, командовал ими уже на законных основаниях. Отчасти это объяснялось его юным возрастом и неопытностью: менее грамотные, но старшие по возрасту и пониманию жизни бойцы не желали ему подчиняться, отчасти «странностью» поведения: непрерывно что-то пишущий командир, очевидно, казался им чудаком. Если к этому прибавить идеализм Гельфанда и его борьбу за торжество справедливости, выражавшееся, среди прочего, в писании рапортов начальству, то не удивительно, что он часто оказывался в роли изгоя.
Бойцы, чувствуя слабину, этим пользовались. Так, Гельфанд описывает эпизод, когда сержант-связист из соседней части просто выгнал его из отрытого им же окопа. Сержант мотивировал это, среди прочего, тем, что Гельфанд хоть и командир, но из другой части, и он не обязан ему подчиняться (11.10.1943). Нашлось бы немало офицеров, которые просто пристрелили бы сержанта на месте (и вряд ли бы понесли за это какое-либо наказание), автор же дневника предпочел уйти. Наверняка сержант (как и другие бойцы, позволявшие себе выходить за рамки устава по отношению к командиру) чувствовал, что получить пулю ему не грозит17.
Гельфанд вполне сознавал свои характерологические особенности. Однажды он записал рассказ сослуживца о том, что его семь раз исключали из школы. И прокомментировал:
«Как я теперь жалею, что только раз, да и то на несколько дней, меня исключили из школы. Лучше бы я был в детстве и юности босяком и хулиганом, нежели таким нерешительным в любви и жизни человеком, как теперь» (17.07.1944).
Правдоискательство Гельфанда, его стремление привести жизнь в соответствие с газетными статьями и партийными установками отнюдь не способствуют хорошему к нему отношению. И он это вполне сознает:
«Парторг полка дал мне анкету для вступления в партию. Мне остается написать заявление и автобиографию (анкету я заполнил, а остальное не мое дело). Я кандидат уже около 10 месяцев. Пора переходить в члены. Я хочу поспешить, пока меня еще не знают здесь, а то позже разругаюсь или поспорю с кем-либо из начальства, и партии не видать мне тогда, как ушей своих без зеркала» (11.10.1943).
Незадолго до конца войны он констатирует:
«Да, судьба не обидела меня, наделив внешностью и умом. Но характер мой портит впечатления первого взгляда и отвращает от меня окружающих. Вот почему мне так нелегко живется на свете, вот почему я нередко бываю обижен своими товарищами зря и несправедливо» (22.03.1945).
Похоже, что Гельфанд чувствовал себя относительно комфортно (в моральном отношении), если оказывался в силу обстоятельств в одиночестве, скажем, по пути из госпиталя в часть. Или же на передовой, особенно в период боевых действий. Последнее утверждение кажется по меньшей мере странным, но именно к такому выводу приходишь, читая его записи о боях, нередко сделанные под обстрелом или во время недолгих перерывов в сражениях. Вот одна из таких записей:
«Вчера весь день стрелял. Выпустил мин 700, чтоб не соврать. Сколько постреляли “огурцов”, как их по телефону именуют здесь, никто нас не спрашивал, но сколько осталось мин – спрашивали ежеминутно… На меня же пала и хозяйственная (подвоз мин, водки, продуктов), и боевая (подготовка мин, протирка их, чистка минометов, отрывка щелей, расстановка людей и порядок на батарее, и сам процесс стрельбы), и политическая (раздача и читка газет) работа. Я с удовольствием командовал во весь голос (ветер относил мои команды, и надо было громко кричать), ощущая на себе взгляды проходящих мимо нас бойцов и начальников, восхищавшихся одновременностью выстрелов и красотой стрельбы» (11.10.1943).
Гельфанд, похоже, был лишен страха смерти и был уверен, что с ним ничего не случится. «Немец забил из Ванюши (германский реактивный миномет. – О. Б.). Вот оно! Задрожала земля. Кругом разрывы, но сюда еще не попадает. Да и ну его! Что суждено, то и будет! Не стану же я из-за этого бросать пера, что немцу жить тошно стало и он нервничает, стреляет, совершая то здесь, то там огневые налеты на нас» (18 или 19 ноября 1943).
Смерть нередко была совсем рядом, но это если и вызывало в нем эмоции, то скорее удивление, чем ужас. Вот один из таких случаев, происшедший, видимо, 18 октября 1943 г. Сам Гельфанд, потерявший в ходе непрерывных боев счет дням, обозначает его как «n число»:
«Когда я лег в окоп отдохнуть – начали рваться снаряды. Я взял в окоп с собой кочан от капусты и принялся его чистить. Вдруг разорвался снаряд. Так близко, что оглушил меня. Окоп завалило, меня присыпало землей и, наконец, что-то больно стукнуло меня по руке, по подбородку, по губе, по брови. Я сразу решил, что тяжело ранен, ибо рукой пошевелить не мог, а по лицу побежали три струйки крови. Несколько минут не мог встать. В голове шумело, и впечатление от всего произошедшего не вылетало из головы. Наконец, я решил пойти сделать перевязку. Когда я вышел, все воскликнули: “Жив?!”, и потом: “Ранен!” Я посмотрел на воронку и изумился – снаряд упал как раз на краю окопа у моих ног. Стенку развалило, но ног не зацепил ни один осколочек, а в лицо угодили. Не контузило меня именно благодаря тому, что снаряд упал перелетом, и вся его сила была направлена в сторону от меня. Лицо мое находилось от разрыва на расстоянии моего роста, плюс стенка окопа. Оглянулся я на ящики с минами, что лежали впереди окопа (если считать с нашей стороны, с тыла нашего) – они все были истерзаны осколками. Я чудом – опять чудом – уцелел. А когда я осмотрелся в зеркало, то к радости великой убедился, что только поцарапан небольшим осколочком. Он пролетел, очевидно, один, зацепив лицо в трех местах и, оставшись, кажется, в последнем – в брови. Но он не тревожит меня. А руку только больно ударил плашмя осколок побольше, ибо даже отверстия раны не было, хотя кровь все-таки пошла. Так я отделался и на этот раз».
По меньшей мере дважды вражеские снаряды «достаются» другим: однажды снаряд попадает в его окоп, из которого Гельфанда выгнал в недобрый для себя час сержант-связист, в другой раз Гельфанд в связи с усилившимся обстрелом галантно уступает более глубокий окоп девушке-санинструктору и переходит в соседний:
«Окоп был помельче немного того, в котором была Мария, и находился в одном метре справа от нее. Только перешел в окоп – новый заурчал снаряд, зашипел неистово и с остервенением ударил в землю. Я упал навзничь в окопе и, почувствовав страшный удар вдруг в уши, в голову. На минуту я не мог прийти в себя от всего произошедшего, а когда опомнился, понял, что все это сделал снаряд.
Пилотки у меня на голове не оказалось, с носа брызнула кровь, и до одури заболело в висках. Сбросив с себя землю, засыпавшую меня, я встал и стал звать Марию. Но она не отзывалась. Было уже темно, и я решил, что ее засыпало в окопе. Когда на мой зов пришли санитары, они обнаружили одно месиво на месте Марии и ее окопа. Снаряд, пролетев на поверхности земли метров шесть и сделав в земле длинную канаву, упал и разорвался в окопе Маруси. Понятно, что от нее осталось одно воспоминание… Пилотки я так и не нашел. Лишь наутро я обнаружил ее метрах в трех от спасительного окопа, в котором я находился. Марию наутро раскопали, расковыряли. Нашли одну ногу, почки и больше ничего… Марию зарыли и оставили в земле безо всякого следа и памяти. Я приказал своим бойцам сделать “Т”-образную табличку и, надписав на ней маленький некролог в память Марии, установил его на ее могилке. Так закончила свой жизненный путь Мария Федорова, 1919 года рождения, астраханка, медаленосец и кандидат в ВКП(б), старшина медицинской службы» (запись сделана в середине ноября 1943 г.).
Согласно данным Министерства обороны, 21-летняя Мария Архиповна Федорова, старшина медицинской службы, погибла 26 октября 1943 г. Владимир Гельфанд был последним человеком, разговаривавшим с Марией, и запись в его дневнике является, очевидно, единственным свидетельством очевидца ее гибели. Заметим, что дневниковые записи Гельфанда, как ни относиться к его интерпретации тех или иных событий, отличаются точностью, подробностью и откровенностью. Еще раз повторим: в этом отношении это ценнейший источник по истории повседневной жизни на войне.
Точнее, жизни и смерти.
* * *
Владимир Гельфанд вернулся в родной Днепропетровск в начале октября 1946 г. Здесь уже находились его родители: мать вернулась в Днепропетровск в 1944 г. и поступила на прежнее место работы – завод им. Ленина в качестве секретаря отдела организации труда. Отец работал комендантом профтехшколы. Родители так и не сошлись вновь, но были вынуждены – не слишком редкая ситуация для послевоенных лет, да и для советской жизни в целом – жить в одной квартире. Отец Владимира Гельфанда умер в 1974 г., мать – в 1982 г. Владимир Гельфанд поступил на подготовительное отделение Транспортного института в Днепропетровске, по окончании которого получил аттестат зрелости. В 1947 г. был принят на филологический факультет Днепропетровского государственного университета. В 1949 г. Владимир женился на школьной подруге Берте Койфман, той самой Бебе, с упоминания о которой начинается его дневник. Молодожены переехали в Молотов (Пермь), где жили родители Берты. Берта училась в медицинском институте; Владимир перевелся на 2-й курс историко-филологического факультета Молотовского государственного университета, который и окончил в 1952 г. Согласно диплому выпускник университета мог работать научным сотрудником, преподавателем вуза или средней школы.
Семейная жизнь Гельфанда в первом браке сложилась неудачно. В 1955 г. он оставил Берту и их 5-летнего сына Александра и вернулся в Днепропетровск. Развод был оформлен три года спустя, а в 1959 г. Владимир женился на 26-летней Белле Шульман, по образованию преподавателе русского языка и литературы. У них родилось двое сыновей – Геннадий (1959 г. р.) и Виталий (1963 г. р.). Всю свою профессиональную жизнь Владимир Гельфанд преподавал: в Молотове историю, русский язык и литературу в железнодорожном училище, в Днепропетровске обществоведение, историю и политэкономию в профессионально-техническом училище. Его жена преподавала сначала русский язык и литературу в школе, затем работала воспитателем в детском саду.
Это были не слишком престижные и высокооплачиваемые специальности. Жили в целом нелегко: вчетвером в комнате площадью 10 квадратных метров. Только в конце 1960-х гг. Гельфандам удалось получить отдельную квартиру в новостройке, а в начале 1970-х гг. перебраться в 3-комнатную, где с ними жила также мать Владимира.
Владимир Гельфанд был столь же неугомонен, как и раньше: организовал в училище небольшой музей истории Великой Отечественной войны, исторический кружок. Публиковался в местных партийных, комсомольских газетах и отраслевой газете для строителей на русском и украинском языках: это были заметки о жизни училища, воспоминания о войне. В 1976 г. было опубликовано 20, в 1978 – 30 его статей и заметок. Разумеется, тексты о войне не могли выходить за рамки дозволенного. Образчиком самоцензуры является небольшой мемуарный текст, опубликованный в сборнике воспоминаний ветеранов Великой Отечественной войны, составленном на основе писем, пришедших в главную газету компартии Украины – «Правда Украины». По-видимому, это был единственный случай, когда Гельфанду удалось пробиться на страницы республиканской печати. Не ясно, по каким причинам он предпочел рассказать не о том, в чем сам участвовал или что видел, а о слышанном с чужих слов – историю о немецком женском батальоне, захваченном в плен красноармейцами18. История, бесспорно, была вымышлена солдатом, поведавшим ее Гельфанду, ибо никаких женских батальонов в составе вермахта не было. Да и вообще женщины в немецких боевых частях не служили. Любопытно, однако, как работал механизм внутреннего и внешнего ограничения: в дневнике, со слов одного из солдат, якобы участвовавшего в захвате батальона, рассказывается об изнасиловании пленных немок. По справедливому замечанию Эльке Шерстяной, этот рассказ скорее отражает сексуальные фантазии красноармейцев, нежели реальность. Как бы то ни было, в отправленном в газету тексте неприглядные детали исчезли, а после дополнительной работы редакторов этот эпизод превратился в еще одно доказательство гуманизма бойцов Красной армии.
Владимир Гельфанд умер 25 ноября 1983 г. в возрасте 60 лет. Он не дожил совсем немного до того времени, когда «цензурный занавес» над советским прошлым сначала приподнялся, а потом и вовсе был сорван. И, наверное, в самых смелых мечтах он, мечтавший с детства о славе литератора, не мог представить, что его военный дневник (точнее, его немецкая часть) будет переведен на иностранные языки, станет бестселлером в Германии, будет цитироваться в десятках работ по истории Второй мировой войны.
В этом, бесспорно, прежде всего заслуга младшего сына Владимира Гельфанда – Виталия, который с 1995 г., так же как его мать и старший брат, живет в Германии, причем с 1996 г. – в Берлине. Виталий Гельфанд посвятил значительную часть жизни систематизации, публикации и популяризации литературного наследия своего отца. Разрозненные листки были им выстроены в хронологическом порядке (что было совсем не легко, ибо далеко не всегда ясно, к какой именно дате / дневниковой записи относится тот или иной листок), «расшифрованы», переведены в электронный формат. Это же сделано с письмами отца военного времени, различного рода справками, рапортами и другими документами, относящимися к периоду службы В. Н. Гельфанда в Красной армии.
По словам Виталия Гельфанда, он «не открыл закон Бойля – Мариотта и до сих пор не изобрел вечный двигатель. Но сделал много: дневники папы. Их никто не сотрет, никто не забудет и не обойдет. Они уже вышли по-немецки. Теперь выходят полностью на русском: 70 лет спустя после окончания Второй мировой войны и 28 лет спустя после начала работы с ними – с 1987 г. Я так много и так долго бил в одну эту точку...
Дневников, подобных этому, в мире, написанных день в день, событие в событие, – пересчитать по пальцам. История прошедшей войны – другая, не такая, как в фильмах о войне, выпущенных после войны и снимаемых и сегодня; не такая, как в мемуарах маршала Жукова и книгах маршала Брежнева, и не такая, как в воспоминаниях многих других ее участников. Не такая, какой ее привыкли знать: отредактированной, выглаженной и прополосканной за семь десятков лет.
В том, что этот дневник сегодня вы можете читать, заслуга моего отца, писавшего его всю войну, день за днем; отчасти моя, нашедшего его после смерти отца и расшифровавшего... Спасибо за помощь в работе c дневниками моей жене Ольге Гельфанд, куратору немецкого издания Dr. Elke Scherstjanoi»19.
Дневник В. Н. Гельфанда за 1945–1946 гг. вышел в 2005 г. в свет в переводе на немецкий язык и стал подлинной сенсацией. Пожалуй, впервые немецкие читатели получили возможность увидеть разгром Третьего рейха, оккупацию Германии, взаимоотношения советских военнослужащих и немцев (в особенности – немок, возможно, наиболее болезненную и обсуждаемую в Германии в конце ХХ – начале XXI в. тему) – глазами советского офицера. Конечно, уже были написаны и изданы воспоминания Льва Копелева21. Однако они охватывали относительно короткий период времени, были написаны – как и «положено» воспоминаниям – постфактум, то есть тем же, но несколько другим человеком, были до некоторой степени литературным произведением. Дневник же Гельфанда охватывал почти два года, был очень подробен и откровенен. Текст был подготовлен к печати и снабжен комментариями немецким историком Эльке Шерстяной. Книга вышла под названием «Немецкий дневник 1945–1946», выдержала два издания, в переплете и в обложке21. «Немецкий дневник» был издан также в переводе на шведский язык22.
Наше сотрудничество с Виталием Владимировичем началось довольно неожиданным образом. Он позвонил из Берлина на радио «Эхо Москвы» после одной из передач с моим участием, в которой шла речь о солдатских дневниках, в том числе и о дневнике его отца. В ходе телефонных переговоров и личного общения возникла идея полной научной публикации военного дневника В. Н. Гельфанда. Колоссальная работа по подготовке дневника к печати была проделана Татьяной Ворониной: распечатки, подготовленные В. В. Гельфандом, были сверены с оригиналами, выправлены, разобраны некоторые не читавшиеся ранее места, в отдельных случаях установлены или уточнены даты. Текст собственно дневника был отделен от сопутствующих материалов. Наиболее важные из них даются полностью или в извлечениях в примечаниях. Кроме того, в примечаниях даются полностью или в извлечениях письма В. Н. Гельфанда и его корреспондентов, позволяющие прояснить или уточнить некоторые дневниковые записи.
Публикация сопровождается подробными комментариями. Комментарии к дневникам за 1941–1943 гг. подготовлены Татьяной Ворониной, за 1944–1946 гг. – Татьяной Ворониной и Ириной Махаловой.
Дневник печатается полностью, без каких-либо изъятий и сокращений.
_________________________________________
Oleg Budnitski
Eine Geschichte der sowjetischen Gesellschaft zu schreiben, die sich ausschließlich auf offizielle Dokumente stützt – selbst auf solche, die nicht für die Öffentlichkeit bestimmt sind und „unter sieben Siegeln“ in Archiven aufbewahrt werden –, bedeutet, den Leser in die Irre zu führen. Genauer gesagt führt der Rückgriff auf Texte und Materialien, die von staatlichen Instanzen oder ihren Beauftragten produziert wurden, zu einer Verzerrung der historischen Perspektive. Die Macht betrachtete und betrachtet Geschichte in der Regel unter dem Gesichtspunkt ihrer „Nützlichkeit“: als Erziehungsmittel, als Nachweis historischer Rechte oder ganz allgemein als Instrument politischer Legitimation. Der Staat bemüht sich um eine bestimmte Form von „Erinnerungspolitik“, also um die Steuerung und Kontrolle dessen, woran wie erinnert wird. Mal gelingt das, mal nicht.
Der Krieg – und wenn wir in unserem Land „der Krieg“ sagen oder schreiben, ohne ihn näher zu benennen, versteht jeder den Zweiten Weltkrieg, jenen Krieg, der als Großer Vaterländischer Krieg bezeichnet wird – bildet dabei keine Ausnahme. Er ist integraler Bestandteil der sowjetischen Geschichte, auch wenn er sowohl in der kollektiven Erinnerung als auch in der historischen Forschung oft aus ihrem größeren Zusammenhang herausgelöst erscheint.
Private Erinnerung wurde systematisch an den Rand gedrängt und delegitimiert. Man könnte meinen, gerade der Krieg sei davon weniger betroffen gewesen, schließlich wurden in der Sowjetzeit zahlreiche Kriegserinnerungen publiziert. Doch der Großteil dieser Memoiren stammte von Kommandeuren unterschiedlicher Ränge und erschien vor allem in der bekannten Reihe Militärische Memoiren. Diese Texte wurden sorgfältig redigiert, abgestimmt und meist nicht von den Generälen oder Marschällen selbst verfasst, sondern von Ghostwritern – von denen viele literarisch nur mäßig begabt waren. Das Kriegsgedächtnis wurde vereinheitlicht, geglättet, entindividualisiert.
„Die Kriegserinnerungen wurden zu einer Art Grabschrift der Generäle“, schrieb Sinowi Tschernilowski, einst Kommandeur einer Maschinengewehrkompanie, „während die Soldaten – Nekrassow oder Bykow – sich auf eine künstlerische Vision des Krieges konzentrierten. Wo ist, so fragt man, der Kompaniechef, der es wagt, diesen größten aller Kriege aus der Perspektive eines einfachen Beteiligten zu zeigen? Schlicht und alltäglich – nicht als ‚Held mit der Waffe‘, sondern viel gewöhnlicher, im Sinne des französischen Sprichworts: ‚À la guerre comme à la guerre…‘“
Diese Situation begann sich mit der Perestroika zu verändern. In der postsowjetischen Zeit kam es zu einer wahren „Revolution der Erinnerung“. Die Zahl der veröffentlichten Kriegstexte wuchs exponentiell – ebenso wie ihr Grad an Offenheit. Hunderte von Memoiren erschienen. Militärgeschichts-Enthusiasten zeichneten Tausende Veteranenerinnerungen auf. Es stellte sich heraus, dass zahlreiche einfache Soldaten des großen Krieges ihre Erinnerungen niedergeschrieben hatten – nicht in der Erwartung einer Veröffentlichung, sondern für ihre Kinder, Enkel, für die Nachwelt, „für die Schublade“, für die Geschichte. Oft war es gerade die Diskrepanz zwischen der offiziellen Version des Krieges und ihren eigenen Erlebnissen – die offizielle Lüge und die Beteiligung berufener Veteranen an dieser Lüge –, die sie zum Schreiben trieb.
„In keinem Land gibt es so wunderbare Veteranen wie in unserer geliebten, heimischen UdSSR“, schrieb Wassil Bykow. „Sie tragen nicht nur nicht dazu bei, die Wahrheit und Gerechtigkeit des Krieges aufzudecken, sondern sind im Gegenteil heute am stärksten damit beschäftigt, diese Wahrheit zu verbergen und sie durch eine propagandistische Mythologie zu ersetzen, in der sie ausschließlich Helden sind. Sie leben in diesem aufgeblasenen Bild – und sie werden nicht zulassen, dass es zerstört wird.“²
Bezeichnenderweise ist der Brief von Bykov an Nikulin, den Autor von Erinnerungen an den Krieg, der Mitte der 1970er-Jahre geschrieben und 2008 veröffentlicht wurde, auf 1996 datiert. Für Bykov existierte die UdSSR – was seine Einstellung zum Krieg betrifft – weiterhin. Nikulin, der den Krieg in der Nähe von Leningrad begann und ihn in Deutschland beendete, wurde durch die offiziellen Feierlichkeiten zum dreißigsten Jahrestag des Sieges dazu veranlasst, seine Memoiren zu schreiben. Sein Vorwort zu dem Manuskript, das nicht zur Veröffentlichung bestimmt war, ist auf 1975 datiert. „Dies ist nur ein Versuch“, schrieb Nikulin, „mich von der Vergangenheit zu befreien: So wie in den westlichen Ländern die Menschen zu einem Psychoanalytiker gehen, ihm ihre Sorgen, ihre Ängste, ihre Geheimnisse darlegen, in der Hoffnung, Heilung und Frieden zu finden, habe ich mich dem Papier zugewandt, um aus den Vertiefungen des Gedächtnisses, in denen Abscheulichkeiten, Dreck und Schweine stecken, mich von den Erinnerungen zu befreien, die mich bedrückten.“ In einem 2007 verfassten Nachwort bemerkte Nikulin über sein noch unveröffentlichtes und mehr als strenges Manuskript, dass er von der „Sanftheit der Darstellung der Kriegsereignisse“ beeindruckt sei. „Die Schrecken des Krieges sind darin gedämpft, die abscheulichsten Episoden werden einfach nicht erwähnt.“⁽³⁾
Natürlich sind Memoiren, die vierzig oder sogar fünfzig Jahre nach den beschriebenen Ereignissen geschrieben wurden, ebenso wie mündliche Überlieferungen (Interviews) mit großer Vorsicht zu genießen. Das liegt nicht nur an der Schwäche des menschlichen Gedächtnisses. Die Menschen, die Geschichten schreiben und erzählen, haben sich bereits verändert – sie sind nicht mehr dieselben, die sie während des Krieges waren. Lebenserfahrung, Umfeld, gelesene Bücher und gesehene Filme, jahrzehntelange Propaganda – all das kann den Inhalt der verfassten oder gesprochenen Texte nur beeinflussen. Manchmal fügen Veteranen, ohne es zu bemerken, Handlungen aus Filmen, die sie gesehen haben, in ihre Geschichten ein, manchmal polemisieren sie mit dem, was sie gelesen oder gesehen haben. Ohne auf die Details der Quellenkritik einzugehen, lässt sich sagen: Diese „neuen Memoiren“ sind verwendbar – aber man sollte ihnen nicht blind vertrauen.
Woher aber verlässliche Informationen über den Krieg erhalten? (Verwenden wir nicht umsonst das hohe Wort „Wahrheit“.) Nicht nur über Helden und Heldentaten – denen der Löwenanteil der Militärliteratur gewidmet ist – sondern auch über den Alltag der Soldaten und Offiziere? Schließlich wird im Krieg nicht nur getötet und gestorben. Im Krieg spielt man Karten, trinkt, singt, ist neidisch, liebt, stiehlt. Ganz allgemein: man lebt. In der umfangreichen Literatur über den Krieg wurde darüber vergleichsweise wenig geschrieben – über das Leben im Krieg, insbesondere das Leben des „Gefreiten Iwan“ (oder Abram).
Die Antwort scheint klar: Man sollte sich Quellen persönlicher Herkunft aus dem Krieg zuwenden – Tagebüchern und Briefen. Doch hier beginnt das Problem. Briefe wurden zensiert, und die Soldaten waren sich dessen bewusst. Folglich unterlagen sie einer doppelten Zensur – der äußeren und der inneren. Der Krieg war nicht die beste Zeit, um Tagebuch zu führen, und es galt als verboten.
Als der Kommissar der Kompanie von Sinowy Tschernilowski dessen Notizbuch sah, nahm er es ihm weg und warf es in den Ofen: „Vergessen Sie nicht, Genosse Stalin hat befohlen, dass jeder, der Tagebuch führt, erschossen werden soll.“ „Ich weiß nicht, ob es einen solchen Befehl gab,“ schrieb Tschernilowski mehr als ein halbes Jahrhundert später, „aber ich habe kein Tagebuch mehr geführt. Wie jeder andere auch.“⁽⁴⁾
Wie sich herausstellte, taten das nicht alle. Auch eine spezielle Anordnung, die das Führen von Tagebüchern verbot, wurde bisher nicht gefunden. Offensichtlich war es aus allgemeinen Gründen der Geheimhaltung nicht erlaubt. Manche führten trotzdem Tagebuch, andere wussten gar nicht, dass es ein solches Verbot gab – wie zum Beispiel Feldwebel Boris Komsky⁽⁵⁾.
Außerdem gibt es in der UdSSR keine Befehle, gegen die nicht verstoßen wurde – in diesem Fall zum Glück für die Historiker. Der Ingenieur, der Gefreite Mark Schumelishsky, machte sich auf einzelnen Blättern Notizen, manchmal ohne Datumsangabe. Er war sich bewusst, dass es gefährlich war, seine Eindrücke und vor allem seine Meinung aufzuschreiben. „Sehr vieles von dem, was man aufschreiben und später an konkreten Beispielen reflektieren möchte, kann man nicht <...> aufschreiben. Eine Aufzeichnung, die von einer Natter gefangen wird, kann Böses bewirken.“ Es ist nicht so, dass Schumelishsky die Denunziation fürchtete. Er fürchtete, dass der Feind seine kritischen Schriften für seine eigenen Zwecke nutzen könnte. Kritik, so glaubte er, ist für die Zukunft. „Es ist eine Art von potentieller Kritik.“
Die SMERSH-Offiziere führten vorbeugende Gespräche mit Irina Dunajewskaja, aber da sie in ihren Aufzeichnungen nichts Geheimes fanden (Einheitsnummern, Namen), verboten sie ihr nicht, ihr Tagebuch zu führen.
Einige Verfasser von Tagebüchern führten sie bereits in der Vorkriegszeit und gaben diese Gewohnheit auch an der Front nicht auf; für andere war es der Krieg, der sie dazu veranlasste, Aufzeichnungen über das größte Ereignis in ihrem Leben zu führen, an dem sie teilhaben durften. Die Fronttagebücher, die bis vor kurzem als einzigartiges Phänomen galten, können in eine andere Kategorie eingeordnet werden – ein sehr seltenes Phänomen. Die Besonderheit von Quellen dieser Art besteht darin, dass sie nur selten in staatlichen Archiven aufbewahrt wurden. Das „private Gedächtnis“ wurde in der Regel privat aufbewahrt – unter den Familienpapieren. Manchmal jedoch finden sich Tagebücher in staatlichen Archiven, auch in den Archiven einer Institution, mit der die große Mehrheit der Sowjetbürger lieber nichts zu tun haben wollte. Sie werden auch als materielles Beweismittel in Ermittlungsverfahren aufbewahrt.
Warum führten die Soldaten der Roten Armee Tagebücher? Die meisten „Schreiber“ waren nicht ohne literarische Ambitionen und hatten wahrscheinlich die Absicht, die Tagebücher zur Vorbereitung künftiger Bücher zu verwenden: Feldwebel Boris Komsky, ein Abiturient, schrieb Gedichte und träumte von einer literarischen Karriere. Der Gefreite David Kaufman war Student am Moskauer Institut für Philosophie, Literatur und Geschichte (IFLI), bereitete sich darauf vor, Berufsschriftsteller zu werden, und hatte bereits sein erstes Gedicht in einer „dicken“ Zeitschrift veröffentlicht. Kaufman sollte später eines der berühmtesten Gedichte über den Krieg schreiben: „Die vierziger Jahre, die verhängnisvollen...“ Ich brauche Sie nicht an das literarische Pseudonym des Autors dieser Zeilen zu erinnern.
Der Ingenieur Mark Schumelishsky stellte sich „immer wieder“ die Frage: „Warum zum Teufel versuche ich immer, irgendwelche Aufzeichnungen zu machen?“ Die Idee, Material zu sammeln und schließlich ein gutes, wahrheitsgetreues Buch zu schreiben, das die wahren Gefühle bestimmter Gruppen von Menschen an der Heimatfront während dieser großen Zeit wiedergibt, hat ihn die ganze Zeit über verfolgt. „Das Buch kann natürlich erst viele Jahre später geschrieben werden, wenn alles erlebt, überdacht und bewertet worden ist. Aber jetzt ist es notwendig, viele kleine Dinge festzuhalten.“
Sergeant Paul Elkinson begann aus einem ganz bestimmten Grund, ein Tagebuch zu führen. Am 28. August 1944 notierte er:
„Endlich ist der lang ersehnte Tag der vollständigen Vertreibung der Deutschen aus unserem Land an unserem Frontabschnitt gekommen. Hier ist der Prut, hier ist die Grenze. Es sind erst 6 Tage vergangen, seit wir vorrücken, aber wie viel ist schon geschehen. Bessarabien ist vollständig geräumt. Wir haben mit Rumänien Frieden geschlossen. Morgen werden wir die Grenze überschreiten. Hätte ich jemals gedacht, dass ich ins Ausland gehen muss? Es hat sich herausgestellt, dass ich es musste. Wie gerne würde ich mich an alles, was ich gesehen habe, erinnern und es kurz aufschreiben. Schließlich passiert so etwas nur einmal im Leben...“ (10)
Elkinson, der als Späher bei der Artillerie diente, war viel in Europa unterwegs: Von August 1944 bis Mai 1945 besuchte er Rumänien, Bulgarien, Jugoslawien, Ungarn und Österreich.
Das Tagebuch ist in mehrfacher Hinsicht einzigartig. Erstens in seinem zeitlichen Umfang und der Menge der Einträge: Es beginnt mit den letzten Vorkriegsmonaten des Jahres 1941 und endet mit der Rückkehr aus Deutschland, wo der Autor in der Besatzungsmacht diente, im Herbst 1946. Tatsächlich führte Vladimir Gelfand sein Tagebuch auch nach dem Krieg weiter, aber weniger systematisch, und die darin beschriebenen Ereignisse sind für die Geschichte des Alltags eines sowjetischen Mannes in der zweiten Hälfte der 1940er bis Anfang der 1980er Jahre interessanter. Das ist eine ganz andere Geschichte. Es sei gleich gesagt, dass man Tagebücher mit einem so großen zeitlichen Umfang immer noch finden kann, wenn auch nicht sehr oft. Ich möchte die Tagebücher von Nikolai Inozemtsev und Boris Suris nennen (11), sowie das unveröffentlichte Tagebuch von Vasily Tsymbal (12). Nikolai Inozemtsev diente jedoch in der Hochleistungsartillerie, die vor allem bei Offensivoperationen eingesetzt wurde und ziemlich weit von der Frontlinie entfernt war. Infolgedessen verbrachte der Autor die meiste Zeit des Krieges im Hinterland und wartete auf die Offensive. Boris Suris war als Militärdolmetscher im Divisionshauptquartier tätig und hielt sich aufgrund seines Dienstes nicht oft an der Front auf. Gelfand hingegen – und das ist das zweite Merkmal, das sein Tagebuch einzigartig macht – war Mörserschütze, und während der Kämpfe war er praktisch an der „Front“; nur die Infanterie war vorne. Der Dienst in der Hochleistungsartillerie setzte ein gewisses Bildungsniveau voraus, ganz zu schweigen von der Arbeit im Stab; daher unterscheidet sich das Umfeld von Gelfand deutlich von dem von Inozemtsev oder Suris. Es handelt sich um das „gemeine Volk“; unter Gelfands Kollegen gibt es viele sehr ungebildete oder sogar einfache Analphabeten, für die er manchmal Briefe schreibt. Drittens, und das ist vielleicht das Wichtigste, ist das Tagebuch in seiner Offenheit beispiellos. Bei der Lektüre von Tagebüchern kann man oft eine gewisse innere Beschränkung feststellen: Die Autoren scheinen von einem außenstehenden Leser auszugehen, und manchmal schreiben sie bewusst mit Blick auf diesen „außenstehenden“ Leser. Bei Gelfand ist das grundlegend anders: Der Text des Tagebuchs ist bisweilen schwer zu lesen: Der Autor beschreibt seine eigenen Demütigungen und manchmal schändlichen Taten. Er schreibt mit einer beispiellosen Offenheit über seine sexuellen Probleme und „Siege“, bis hin zu physiologischen Details.
Das Tagebuch ist auch in anderer Hinsicht einzigartig: Es ist wahrscheinlich der einzige derzeit bekannte Text, der die „Mühen und Tage“ eines Offiziers der Roten Armee im besetzten Deutschland 1945–1946, seine Beziehungen zu Deutschen (vor allem zu deutschen Frauen) detailliert und ohne Auslassungen oder Lücken beschreibt.
Der Autor des Tagebuchs gehört zweifellos zur Kategorie der Graphomanen. Er kann nicht nicht schreiben, er schreibt ständig, unter allen Bedingungen. Er schreibt Briefe an seine Verwandten und Freunde (vor allem an Schulfreunde; wenn er jedoch zufällig irgendwo ein Mädchen getroffen hat, kommt sie auf seine Korrespondenzliste), schreibt Gedichte, Artikel für Zeitungen (echte und Wandzeitungen). Er schreibt Briefe für Kollegen, die nicht gut lesen und schreiben können oder die „nett“ geschrieben werden wollen:
„Mehrere Tage hintereinander habe ich Briefe an andere Personen geschrieben. Ich habe zwei Briefe an Pjotr Sokolow, unseren Kompaniechef, für seine Freundin Nina geschrieben. Dann bat Kalinin darum, seiner kleinen Tochter zu antworten, die darum bittet, einen Artikel an die lokale Wandzeitung zu schicken, und er weiß nicht, wie er am besten antworten soll, um ihre Gefühle nicht zu verletzen. Zuvor schrieb er an Rudneva das Mädchen. Glyantseva an seine Frau – zwei Briefe, Chipak – ein Brief nach Hause, usw.“ (15.01.1944).
Vor allem aber führt Gelfand ein Tagebuch, das er seinen „Freund“ nennt (07.11.1941). Mehr als ein Jahr später schreibt er unter Bezugnahme auf das Tagebuch: „Tagebuch, lieber Freund! Und heute habe ich Tee aus Wurzeln getrunken! Süß, wie mit Zucker! Schade, dass ich ihn nicht für dich dagelassen habe! Aber das ist kein Problem – du brauchst nur den Geruch der Wurzeln zu riechen – hier sind sie, in meinen Händen, damit du dich von der Wahrheit meiner Worte überzeugen kannst. Und wozu brauchst du andere Bonbons als meine, denn du erlebst alles gleich mit mir – die gleichen Freuden und Sorgen“ (03.09.1942).
Vielleicht war das Tagebuch wirklich der einzige Freund des Gefreiten, Feldwebels und späteren Leutnants Gelfand. Denn es war äußerst schwierig für ihn, mit Menschen auszukommen, und in den Kriegsjahren fand er keine Freunde. Manchmal werden aus Graphomanen Schriftsteller – was Vladimir Gelfand sich erträumte und erhoffte. In der großen Mehrheit – nein. Gelfand gehörte zu dieser überwältigenden Mehrheit. Das Buch, das er geschrieben hat, wurde dennoch veröffentlicht, wenn auch nicht in voller Länge. Leider geschah dies erst nach dem Tod des Autors (mehr dazu weiter unten). Bei diesem Buch handelte es sich um ein Tagebuch, das Gelfand wahrscheinlich nur als literarisches „Quartier“ betrachtete. Bevor wir über den Inhalt des Tagebuchs sprechen, ein paar Worte über seinen Autor. Wladimir Nathanowitsch Gelfand wurde am 1. März 1923 im Dorf Nowo-Archangelsk, Gebiet Kirowograd, in die Familie eines Glasarbeiters geboren.
Sein Vater, Nathan Solomonowitsch Gelfand (geb. 1896), arbeitete in verschiedenen Jahren als Vorarbeiter in der Zementfabrik, Schulleiter, Lagerhalter der Schlosserei-Produktionsstätte in Dneprodzerzhinsk und Dnepropetrovsk. Seine Mutter, Nadeschda Wladimirowna Gorodynskaja (geb. 1902), gab vor der Revolution Privatunterricht in der russischen Sprache in Familien reicher Dorfbewohner in Pokotilowo. Während des Bürgerkriegs diente sie eine Zeit lang in der Roten Armee, wo sie sich der bolschewistischen Partei anschloss. Ihren Erzählungen zufolge wurde sie aufgrund dieses Umstandes sowie ihrer Schreibmaschinenfähigkeiten als Schreibkraft im Kreml angestellt. Später kehrte sie jedoch in die Ukraine zurück, heiratete und bekam einen Sohn; offenbar beteiligte sie sich nicht an sozialen Aktivitäten und wurde „wegen Passivität“ aus der Partei ausgeschlossen. Sie arbeitete als Erzieherin in einem Waisenhaus, in verschiedenen Kindergärten und dann – bis zum Kriegsbeginn – als Sekretärin der Personalabteilung des Lenin-Werks in Dnepropetrowsk. Auf der Suche nach einem besseren Leben wechselte die Familie mehrere Wohnorte, bis sie sich 1933 in Dnepropetrowsk niederließ, das Wladimir Gelfand als seine Heimatstadt betrachtete. Wladimirs Eltern ließen sich drei Jahre vor Ausbruch des Krieges scheiden. Während des Krieges wurde Nathan Gelfand zur Roten Armee eingezogen, musste aber bald darauf aus gesundheitlichen Gründen an die „Arbeitsfront“ und wurde anschließend in die Kohlegruben von Schachty geschickt, wo er als Wachmann arbeitete. Die Mutter von Vladimir Gelfand wurde nach Zentralasien evakuiert und arbeitete in einer Kolchose.
Wladimir Gelfand absolvierte acht Klassen der Mittelschule und das dritte Jahr des Industrie-Rabfak in Dnepropetrowsk, insgesamt also etwa neun Schuljahre. Zu Beginn des Krieges nahm er gemeinsam mit der Komsomol-Organisation des Rabfak an der Erntekampagne im Apostolowski-Bezirk des Dnepropetrowsker Gebiets teil. Am 18. August 1941, eine Woche vor der Einnahme der Stadt durch die Deutschen, wurde er aus Dnepropetrowsk nach Essentuki evakuiert. Dort wurde er von der Komsomol-Organisation einer Reparatur- und Wiederherstellungskolonne der Fernmeldetruppen zugeteilt und arbeitete als Leitungsarbeiter, bis er zur Armee eingezogen wurde. Am 6. Mai 1942 wurde Gelfand einberufen und nach einer dreiwöchigen Ausbildung zum Mörserschützen an die Front geschickt.
Er wurde der 52. Festung im 427. separaten Artillerie- und Maschinengewehrbataillon zugeteilt – just in dem Moment, als sich die Truppe nach der Katastrophe von Charkow zurückzog. Gelfand wurde bald zum Unteroffizier befördert und zum Mörserkommandanten ernannt. Die ersten anderthalb Monate an der Front waren äußerst schwierig: Seine Einheit wurde eingekesselt und zerschlagen. Mit den verbliebenen Kameraden gelang ihm der Ausbruch aus der Umzingelung bei Stalingrad. Nach kurzem Aufenthalt in einem Durchgangszentrum wurde er der 15. Garde-Schützendivision im 50. Garde-Schützenregiment zugeteilt, wo er als Mörserkommandeur diente und zusätzlich die Aufgaben eines stellvertretenden Politkommissars und stellvertretenden Kompaniechefs für politische Fragen übernahm.
Am 13. Dezember 1942 wurde Gelfand am Finger verwundet und in das Lazarett für Leichtverwundete Nr. 4519 eingeliefert, wo er bis März 1943 behandelt wurde. Eine auf den ersten Blick harmlose Verletzung hätte schwerwiegende Folgen haben können: Die Wunde entwickelte sich zu einem Panaritium – einer akuten, eitrigen Entzündung mit drohender Gangrän. Laut moderner medizinischer Literatur erfordert ein solcher Fall die Behandlung durch einen hochqualifizierten Chirurgen in einer spezialisierten chirurgischen Abteilung. Da es in den medizinischen Einrichtungen der Roten Armee zu jener Zeit keine Antibiotika gab, verlief die Heilung langsam und schmerzhaft. Nach seiner Entlassung aus dem Lazarett am 28. Februar 1943 kam Gelfand zunächst in eine Durchgangsstation und wurde anschließend zum 197. Reserve-Schützenregiment versetzt. Von dort aus wurde er am 30. April 1943 zu den Armee-Lehrgängen für Unterleutnants der 28. Armee geschickt.
Nach dem erfolgreichen Abschluss des Kurses am 28. August 1943 wurde Gelfand als Unterleutnant zur Armeereserve nach Kryukowo versetzt. Am 7. September trat er in die 248. Schützendivision ein, am folgenden Tag wurde er der Reserve des 899. Regiments zugewiesen. Am 23. September erfolgte seine Versetzung zum 2. Bataillon, und am 1. Oktober wurde er zum Kommandeur des Mörserzuges der 3. Kompanie ernannt. Am 27. Januar 1944 erfolgte seine Beförderung zum Leutnant. Ende 1944 wurde Gelfand an die 1. Weißrussische Front versetzt, zur 301. Schützendivision, wo er weiterhin als Mörserzugführer diente. Ab Ende März 1945 war er dem Divisionsstab zugeteilt und führte ein Einsatztagebuch.
Er nahm an den Kämpfen zur Befreiung der Ukraine teil, anschließend an den Gefechten in Polen und Deutschland. Nach dem Ende des Krieges diente er in verschiedenen Funktionen im besetzten Deutschland, in Berlin und Umgebung. Die meiste Zeit war er als Assistent des Leiters der Transportabteilung der 2. Armee tätig. Im September 1946 wurde er demobilisiert und mit dem Orden des Roten Sterns sowie den Medaillen „Für die Befreiung Warschaus“, „Für die Einnahme Berlins“ und „Für den Sieg über Deutschland“ ausgezeichnet (die Medaille „Für die Verteidigung Stalingrads“ wurde ihm 1966 verliehen).
Und während all dieser Zeit führte Vladimir Gelfand ein Tagebuch. Er schrieb kontinuierlich, ungeachtet von Ort, Zeit oder Umständen – sogar unter Beschuss oder Bombardierung. Am 22. Juni 1942 notierte Gelfand:
„Heute ist es ein Jahr her, dass der Krieg zwischen unserem Land und den deutschen faschistischen Bösewichten begonnen hat. Dieses bedeutende Datum fiel heute mit dem ersten heftigen Angriff (während meines Aufenthalts hier) auf diese Gegend zusammen. Ich schreibe gerade in einem Schützengraben. Die Angriffe dauern noch immer an. Haustov, mein Kamerad, war völlig durcheinander und wurde vor Schreck sogar krank. Er hat sich übergeben. Seine Hände zitterten, und sein Gesicht war verzerrt. Anfangs versuchte er, seine Angst vor den feindlichen Bombenangriffen zu verbergen, doch jetzt macht er keinen Hehl mehr daraus und gesteht mir offen, dass seine Nerven versagen. So benimmt sich der gestrige Held, der mich noch am Vorabend beschimpft und gesagt hatte, ich sei ein Sirun, würde mir beim ersten Gefecht in die Hose machen und ihn im Stich lassen.“
„Die Granaten wüten – Gorelenko, Iwaschtschenko, Solowjow, der Unteroffizier und andere sind verwundet. Der Unterschlupf ist kläglich. Es ist kalt. Die Umstände sind miserabel. Traurig. Aber ich kann nicht aufhören zu schreiben, obwohl es dunkel ist und ich nur nach Gefühl schreibe. Rudnew und Zasypko sind bei mir. Ringsum liegen Granaten, und ich bitte innerlich, dass sie wegreißen mögen.“ (04.02.1944)
Der Feldwebel und spätere Leutnant Vladimir Gelfand führte sein Tagebuch ganz offen und las seinen Kameraden gelegentlich Auszüge daraus vor. Sein unmittelbarer Vorgesetzter empfahl ihm sogar, statt eines chemischen Bleistifts lieber einen gewöhnlichen Bleistift zu verwenden, um die Aufzeichnungen haltbarer zu machen (Eintrag vom 28.06.1942). Bei einer anderen Gelegenheit wurde Gelfand von einem Politoffizier belehrt:
„Der politische Offizier sagte mir, wie ich ein Tagebuch führen sollte. Nach dem Vorfall, bei dem er darin allerlei Unsinn entdeckt hatte, schreibe ich jetzt so, wie der Politruk es mir empfohlen hat. Er meinte, man solle im Tagebuch nur über die Arbeit der Kompanie schreiben, über den Verlauf der Kämpfe, über die geschickte Führung durch das Kompaniekommando, über die Gespräche des Politoffiziers mit den Soldaten, über die Reden der Rotarmisten im Anschluss an diese Gespräche usw. Genau so werde ich ab jetzt schreiben.“ (10.09.1942)
Nur zwei Tage später erscheint ein noch überraschenderer Eintrag:
„In der Nacht hat der politische Offizier bei mir geschlafen. Heute Nachmittag auch. Ich bin jetzt von meinem Graben zum Mörserplatz gewechselt. Vielleicht ist es dort noch bequemer für mich. Ich bin sehr froh! Denn wer, wenn nicht der politische Offizier, hätte meine Handlungen besser lenken können?“ (12.09.1942)
Man könnte meinen, Gelfand habe nicht alle Tassen im Schrank – doch der Grund für die abrupte Veränderung im Ton und Inhalt seines Tagebuchs wird durch eine Notiz erklärt, die er zwei Wochen später machte:
„Hier habe ich zum ersten Mal offen geschrieben, weil ich den politischen Offizier losgeworden bin, der mir einst sagte, wie ich mein Tagebuch zu schreiben habe und was ich darin schreiben soll!“ (27.09.1942)
Natürlich begann Gelfand nun wieder, „Unsinn“ zu schreiben (gelegentlich ohne Anführungszeichen) – gerade das aber macht den Hauptwert dieses umfangreichen Textes aus.
Das Tagebuch ist in gewisser Weise ein Bildungsroman. Es wird geführt von einem fast jugendlichen jungen Mann, mit einer kindlich-naiven Weltsicht – auch in Bezug auf den Krieg. Einer der ersten Einträge lautet: „Der Krieg hat alle meine Pläne für die Sommerferien geändert“ (02.07.1941). Das ist alles!
Nachdem er zunächst als Arbeiter in den Kriegsdienst eingetreten war – was ihn von der Einberufung in die Armee befreite –, zeigt er sich enttäuscht: „Die Tränen meiner Mutter haben mich erschreckt, ich habe ihren Bitten nachgegeben und beschlossen, den Militärdienst zu verlassen. Was ist schon eine Freistellung? Ist ein fröhliches Leben im Schützengraben zum Wohle des Vaterlandes nicht besser? Heißer Militärdienst, verbunden mit Gefahr, erfüllt von blutigen Kampfhandlungen“ (07.11.1941). Damals wusste er noch nicht, was ein „fröhliches Leben im Graben“ wirklich bedeutet.
Am Ende des Krieges ist er ein anderer – und doch in mancher Hinsicht derselbe Mensch: deutlich reifer, erfahrener im Praktischen, selbstsicherer im Umgang mit Frauen. In Deutschland war er auf dem Feld der „Herzenssiege“ ausgesprochen erfolgreich – wofür oft schon ein wenig Essbares genügte. Zugleich bleibt er ein Einzelgänger, tut sich schwer im Umgang mit anderen, gerät oft „aus dem Stand“ in Schwierigkeiten. Und er träumt weiterhin davon, Schriftsteller zu werden – obwohl ihn in dieser Hinsicht zunehmend Zweifel plagen.
Gelfand gehörte zu jener Generation, die unter dem sowjetischen Regime geboren und erzogen wurde, ihm aufrichtig ergeben war und die Parteirhetorik nicht nur verinnerlicht, sondern ernst genommen hatte. Er nahm sie nicht nur wahr – er dachte und sprach in den Stereotypen und Formeln, die er aus den Leitartikeln der Zeitungen und den Reden der Parteifunktionäre kannte. So etwa am 22.06.1942:
„Ich werde mich bei der Partei bewerben. Ich will als Kommunist in den Kampf ziehen. Ich werde politische Arbeit leisten, mit der ich einigermaßen vertraut bin und die mir am Herzen liegt. Im Kampf schwöre ich mir, an vorderster Front zu stehen und den Rang eines Leutnants zu erreichen, den ich in der Schule zufällig nicht bekommen habe. Vieles ist mir noch fremd, vieles verstehe ich nicht, aber ich werde lernen, um mehr zu wissen. Ich werde mein literarisches Studium unter keinen Umständen aufgeben, denn es ist mein Brot, meine Nahrung, mein liebes Leben. Ich werde nicht sterben, sondern leben und den Sieg erringen, die Feinde meines Vaterlandes besiegen! Ich werde sie mit dem Mörser, mit dem Gewehr, aber auch mit Literatur und Politik schlagen – das sind meine Gedanken und Bestrebungen im Moment. Ich denke nicht an den Tod, denn ich glaube an mein Schicksal, das mich vor den feindlichen Kugeln bewahren wird. Auf diesen Glauben vertrauend, werde ich furchtlos in der Schlacht sein, ich werde in der ersten Reihe der Verteidiger des Vaterlandes stehen.“ (06.06.1942)
„Ich muss mich melden. Mein Slogan lautet: Mut oder Tod. Lieber Tod als Gefangenschaft. Das Leben soll mir durch das Schicksal erhalten bleiben. Es kümmert sich um mich; meine Aufgabe ist es, mir Unsterblichkeit zu verschaffen. Ich werde ohnmächtig, wenn ich mir in den Finger schneide und auch nur ein Tropfen Blut fließt. Der Anblick von Toten war mir immer zuwider. In Kämpfen wurde ich stets besiegt. Und jetzt träume ich von der Heldentat – ich warte darauf und strebe sogar danach! … Ich, der … Bisher haben mich platzende Granaten oder Bombenangriffe nicht erschreckt – vielleicht, weil sie noch weit entfernt von mir waren, ich weiß es nicht. Aber ich hoffe, nicht zu versagen, voranzukommen, mich auszuzeichnen, Kommissar zu werden und Kriegskorrespondenz von der Front an die Zeitungen zu schicken. Ich werde mein Ziel erreichen, selbst wenn es mich das Leben kostet – sonst bin ich kein Mann, sondern ein Feigling und ein Aufschneider. Ich schwöre dir, mein Tagebuch: Ich will kein grauer, gewöhnlicher Krieger sein, nicht untergehen in der Masse der Rotarmisten, sondern berühmt werden, verherrlicht – oder zumindest ein gefeierter Held des Vaterländischen Krieges.“ (28.06.1942)
Der eklatante Unterschied zwischen den Lebensrealitäten, mit denen Gelfand bereits in seinen ersten Tagen in der aktiven Armee konfrontiert wird – die Feigheit von Kommandeuren, die ihre Untergebenen im entscheidenden Moment im Stich lassen, Plünderungen, Diebstähle, Antisemitismus und die offenkundige Unzufriedenheit mancher Dorfbewohner mit der sowjetischen Regierung –, hat kaum Einfluss auf seine Haltung gegenüber dieser Regierung und ihren Führern. Ebenso wenig verändert er seine Wahrnehmung der Sprache, die von ihnen verwendet wird.
Gelfand nimmt den Widerspruch zwischen der Realität und den Worten, mit denen diese in der Presse beschrieben wird, als gegeben hin. Genauer gesagt: Er hält ihn nicht für einen Widerspruch. Er sieht ihn nicht einmal – für ihn ist das schlicht die Norm, die selbstverständlichen „Spielregeln“. Er lebt in einem doppelten Bewusstsein, wie es für die Menschen der stalinistischen Ära und der Sowjetzeit insgesamt typisch ist. Der Text seines Tagebuchs und die Artikel, die er für die Armeepresse schreibt, sind ein deutliches Beispiel für die Verwendung unterschiedlicher Sprachen zur Beschreibung derselben Ereignisse. Gelfand weiß, was man „für alle“ schreiben darf und was nicht. Er empfindet diesen Unterschied als normal – und denkt nicht weiter darüber nach.
Vielleicht nur ein einziges Mal, in den Tagen des panischen Rückzugs nach Stalingrad, nach der Katastrophe von Charkow, spricht er offen die Diskrepanz zwischen dem Erlebten und seiner Darstellung in den Zeitungen an:
„Chutor Belensky. So heißt dieses Dorf. Heute sind wir schon den zweiten Tag hier. Die Truppen kommen und kommen. Einzelne, kleine Gruppen und große Verbände. Alle sehen erschöpft und ausgezehrt aus. Viele haben Zivilkleidung angezogen, die meisten ihre Waffen abgelegt, einige Kommandeure ihre Abzeichen abgerissen. Was für eine Schande! Was für ein unerwarteter und trauriger Gegensatz zu den Zeitungsangaben. Wehe mir – einem Kämpfer, einem Kommandeur, einem Komsomolzen, einem Patrioten meines Landes. Mein Herz schrumpft vor Scham und Ohnmacht, diese schändliche Flucht nicht verhindern zu können. Jeden Tag bin ich mehr und mehr davon überzeugt, dass wir stark sind, dass wir unweigerlich siegen werden – aber mit Trauer muss ich mir eingestehen, dass wir unorganisiert sind, dass uns die Disziplin fehlt und sich der Krieg deshalb in die Länge zieht, dass wir vorübergehend scheitern. Das Oberkommando hat sich in Scharen zerstreut, hat die Massen der Roten Armee verraten – obwohl die Front noch weit entfernt liegt. Es ist so weit gekommen, dass deutsche Flugzeuge sich erlauben, in Bodennähe zu fliegen, als wären sie zu Hause, und uns auf dem gesamten Rückzugsweg daran hindern, frei den Kopf zu heben. Alle Übergänge und Brücken sind zerstört, Eigentum und Vieh liegen zerstört und verstümmelt auf der Straße. Überall blühen Plünderung und Feigheit. Der militärische Eid und der Befehl Stalins werden auf Schritt und Tritt gebrochen.“ (20.07.1942)
Es überrascht nicht, dass Gelfand Stalins Befehl Nr. 227 vom 28. Juli 1942 („Keinen Schritt zurück!“) mit Begeisterung begrüßt. Anfang August 1942 notiert er:
„Ich erinnere mich an meine Gedanken während des mühevollen und beschämenden Rückzugs unserer Truppen. Ach, wenn doch Genosse Stalin von all dem gewusst hätte! Er hätte etwas unternommen – dachte ich. Ich hatte den Eindruck, dass er nicht wusste, was geschah, oder dass er von der Führung der sich zurückziehenden Armeen falsch informiert wurde. Umso größer war meine Freude, als ich den Befehl unseres Führers hörte. Stalin weiß alles. Er war sozusagen bei den Kämpfern anwesend. Meine Gedanken sind seinen großartigen Gedanken ähnlich. Wie erfreulich, das zu erkennen.“ (02.08.1942)
Stalin ist für ihn ein Idol. „Ich liebe es wahnsinnig, wenn Genosse Stalin spricht. Alle Ereignisse im Verlauf des Krieges werden so klar und logisch begründet“, schreibt er Anfang November 1943.
Und selbst drei Jahre später ist Gelfand noch immer ein begeisterter Verehrer des Führers.
„Noch einmal lese ich die Rede von Genossen Stalin – seine Ansprache anlässlich der bevorstehenden Wahl der Kandidaten für den Obersten Sowjet – und ich bin zum x-ten Mal erstaunt über die Klarheit seines Geistes und die Einfachheit seines Denkens. Noch nie gab es eine Äußerung von Genossen Stalin, in der nicht Weisheit, Wahrheit und die Überzeugungskraft der präsentierten Fakten und Zahlen zum Vorschein kamen. Und auch dieses Mal ist es nicht anders. Wer wagt es, die Wahrhaftigkeit der brillanten Analyse unseres Parteiführers und Führers des Volkes in Frage zu stellen – seine Worte über die Ursachen und Bedingungen unseres Sieges, über die Wurzeln imperialistischer Kriege, über den grundlegenden Unterschied zwischen dem soeben beendeten Krieg und allen früheren, allein aufgrund der Beteiligung der Sowjetunion?“ (14.02.1946)
In dieser Rede erklärte Stalin unter anderem, die Kollektivierung habe „zur Entwicklung der Landwirtschaft beigetragen und es ermöglicht, die jahrhundertelange Rückständigkeit zu überwinden“.
„Es ist Ihre Aufgabe zu beurteilen, ob die Partei richtig gearbeitet hat und arbeitet (Beifall) und ob sie besser hätte arbeiten können (Gelächter, Beifall)“, zitiert Gelfand zustimmend, „und gegen Ende der Rede wendet sich Genosse Stalin an die Wähler. Und alle belohnen ihn mit so warmem Applaus und solcher Liebe, dass es von außen betrachtet einfach rührend ist. Ja, er hat es verdient – mein Stalin, unsterblich und einfach, bescheiden und groß, mein Führer, mein Lehrer, mein Ruhm, mein Genie, meine große Sonne“ (14.02.1946).
Weder seine eigenen Erfahrungen mit der Landbevölkerung noch seine unmittelbare Bekanntschaft mit den Folgen der Kollektivierung ließen in ihm Zweifel an der Richtigkeit der Worte des Führers aufkommen. Zwar konnte Gelfand als Kind das sowjetische Dorf vor und nach der Kollektivierung nicht vergleichen, doch auch seine unfreiwillige Konfrontation mit dem Stand der Landwirtschaft in Deutschland – und ganz allgemein mit dem Lebensstandard der Besiegten – führte nicht zu kritischen Überlegungen.
Auch der frühere Hauptankläger der stalinistischen Schauprozesse, Andrej Wyschinski, der inzwischen zum Diplomaten umdeklariert worden war, begeisterte Gelfand:
„Wyschinski ist ein kluger Mann. Ich habe alle seine Reden in der internationalen Versammlung gelesen und konnte nicht umhin, eine unbändige Sympathie für ihn zu empfinden. Sein Erfolg, früher wie heute, ist nachvollziehbar. Ich erinnere mich nicht an Litwinow, aber Wyschinski erscheint mir jetzt als stärkerer Diplomat und klügerer Theoretiker. Wie bodenständig er ist, wie gut er aussieht – was für ein verdammt richtiger Kerl! Nein, er ist besser als Litwinow!“ (21.02.1946)
Im selben Tonfall ist ein Brief Gelfands an seine Mutter vom selben Tag gehalten:
„Ich liebe Wyschinski wegen seiner Intelligenz und seines Mutes – wie einen Verwandten, und sogar noch mehr. Man stelle sich nur vor, was er dort in der Generalversammlung tut, wie meisterhaft stark er auftritt – was für Köpfe er da trifft! – und wie unanfechtbar seine Argumente sind! Nein, er ist schlimmer als Litwinow!“ (Brief an die Mutter, 21.02.1946)
Im Grunde begann und beendete Wladimir Gelfand den Krieg als durch und durch sowjetischer Mensch. Er trat aus Überzeugung an der Front der Partei bei, wollte Politoffizier werden, gab in der Schule eine Wandzeitung heraus, in der er alle Artikel selbst schrieb und mit fiktiven Namen anderer Kadetten unterschrieb. Er bemühte sich ernsthaft, seinen Kameraden im Dienst die Inhalte der Parteizeitungen und Direktiven nahezubringen – und irritierte sie dabei oft durch seine Hartnäckigkeit.
In seinen Tagebucheinträgen erscheint die Rote Armee häufig als schlecht organisiert und undiszipliniert. Plünderungen sind in den eigenen Reihen keine Ausnahme – in Deutschland werden sie zur Regel. Auch Gelfand beteiligt sich aktiv an der Suche nach „Trophäen“. Die Haltung der sowjetischen Bevölkerung gegenüber den Soldaten der Roten Armee ist ambivalent: Mitunter werden sie freundlich empfangen, man teilt mit ihnen das letzte Brot; manchmal hingegen begegnet man ihnen kühl oder sogar feindselig. Tatsächlich lässt sich die Bevölkerung in vielen Fällen nur aufgrund ihres Wohnsitzes in der UdSSR als „sowjetisch“ bezeichnen – nicht jeder betrachtet die sowjetische Regierung als die seine. Die Menschen sind in ihr Überleben vertieft, und es ist nicht immer erkennbar, dass sie sich überhaupt für das Schicksal des Landes interessieren.
Am 1. April 1943 notiert Gelfand in Zernograd:
„Die Bewohner sind allesamt Arbeiter auf staatlichen Farmen. In ihren Erzählungen hört man nicht mehr ‚Russen‘ [Wort unleserlich] in Bezug auf die sowjetischen und faschistisch-deutschen Truppen, wie ich es überall von den Bewohnern aller früheren Städte und Dörfer – angefangen bei Kotelnikowo bis Mechetka – gehört habe, sondern ‚unsere‘, ‚die Deutschen‘. In diesen Ausdrücken zeigt sich keine klare Abgrenzung zu sich selbst, auch nicht zu den Russen, zum eigenen Volk, zur eigenen Gesellschaft oder zur eigenen Armee.“
Die Region zwischen Kotelnikowo und dem Dorf Mechetinskaja war nicht die einzige, in der sich die Bewohner von der sowjetischen Macht und der Roten Armee distanzierten. Ein Mann ganz anderer Prägung als Gelfand, Hauptmann (später General) Illarion Tolkonyuk, war im Oktober 1941 auf seinem Weg aus dem Kessel von Wjasma unangenehm überrascht, dass die Bauern „die Soldaten der Roten Armee ‚ihr‘ und die Deutschen ‚sie‘ nannten“. Allgemein erwies sich die Landbevölkerung in den Regionen Smolensk und Moskau als unfreundlich und hatte wenig mit dem Bild eines „gastfreundlichen Sowjetvolkes“ gemein.
Gelfand ärgert sich über vieles – doch das Leben hat den naiven Idealisten gelehrt, in vielen Fällen seine Gedanken und Gefühle zu verbergen. Das gelingt ihm jedoch nicht immer, und wenn es ihm misslingt, gerät er fast zwangsläufig in Schwierigkeiten.
Ein zentrales Querschnittsthema des Tagebuchs ist der Antisemitismus, mit dem Gelfand sowohl in der Gesellschaft als auch in der Armee immer wieder konfrontiert wird – und unter dem er sichtbar leidet. Es wäre sogar treffender, nicht von Erscheinungsformen des Antisemitismus zu sprechen, sondern von dessen Massencharakter. So notiert Gelfand am 23. Oktober 1941 in Essentuki, wohin er aus Dnepropetrowsk evakuiert worden war:
„Auf den Straßen und im Park, im Brotladen und in der Petroleumschlange – überall hört man ein Flüstern, leise, unheimlich, fröhlich, aber hasserfüllt. Man redet über die Juden. Man spricht ängstlich, schaut sich um. Juden sind Diebe. Eine Jüdin hat dies und jenes gestohlen. Juden haben Geld. Eine hatte 50.000 Rubel, beklagte sich aber über ihr Schicksal und sagte, sie sei nackt und barfuß. Ein Jude hat noch mehr Geld, hält sich aber für unglücklich. Juden arbeiten nicht gern. Juden wollen nicht in der Roten Armee dienen. Juden leben ohne Propiska. Juden sitzen einem auf dem Kopf. Kurz: Juden sind schuld an allen Katastrophen. Ich muss mir das alles mehr als einmal anhören – mein Aussehen und meine Sprache verraten mich nicht als Juden.“
Gelfands Schriften – wie auch die Tagebücher und Erinnerungen vieler anderer jüdischer und nichtjüdischer Zeitgenossen – belegen deutlich, dass der Antisemitismus im Land der Internationalisten keineswegs überwunden war. Die sowjetischen Behörden bekämpften den Antisemitismus energisch, vor allem in den späten 1920er- und frühen 1930er-Jahren. Während des Krieges jedoch war ein offener Kampf dagegen kaum denkbar: Einen Antisemitismus öffentlich zu verurteilen, hätte bedeutet, eine zentrale Behauptung der nationalsozialistischen Propaganda zu bestätigen – nämlich, dass die sowjetische Führung jüdisch sei. Angesichts der weitverbreiteten antisemitischen Einstellungen in der Bevölkerung konnten sich die Behörden das kaum leisten – selbst wenn sie es gewollt hätten.
Schon im Juni 1942, bereits in der Armee, fand Gelfand zwei deutsche Flugblätter, die zur Kapitulation aufriefen. Er notiert dazu:
„Was für dumme und ungebildete Autoren haben an ihrer Erstellung gearbeitet! Welch seichtes Gedankengut wird in diesen ‚Flugblättern‘ zum Ausdruck gebracht. Es ist kaum zu glauben, dass diese Flugblätter tatsächlich zur Propaganda für den Übertritt unseres Volkes auf die Seite der deutschen Betrüger gedacht waren. Wer würde ihren wenig überzeugenden Argumenten Glauben schenken? Das einzige einigermaßen wirksame Argument ist das Thema der Juden. Der Antisemitismus ist hier sehr stark ausgeprägt, und die Worte ‚wir kämpfen nur gegen die Juden, die euch im Nacken saßen und den Krieg verursacht haben‘ könnten auf manche Menschen Wirkung zeigen.“ (12.06.1942)
In Situationen, in denen Gelfand unter Menschen gerät, die ihn nicht kennen, verbirgt er sein Jüdischsein – sei es aus Feigheit oder aus gesundem Menschenverstand. Einmal etwa stellt er sich als „Russisch-Georgier“ vor: „Mein Vater ist Russe, meine Mutter ist Georgierin“ (28.07.1942).
Eine besonders schwere Zeit erlebte Gelfand im Lazarett, wo die Verwundeten unter katastrophalen Bedingungen untergebracht waren: Das Frühstück wurde um sechs oder sieben Uhr abends serviert, das „Mittagessen“ hingegen um fünf Uhr morgens – Abendessen gab es keines. Die Qualität der Verpflegung (Wasser mit Grieß, ein Löffel Kartoffeln, 600 Gramm Brot pro Tag usw.) war ebenso miserabel wie ihre Regelmäßigkeit. Gelfand notiert:
„Es gibt noch viele andere schlimme Missstände bei uns, aber die Leute (nicht alle) machen für alles die Juden verantwortlich und bezeichnen uns offen als Juden. Ich bin es, der am meisten darunter leidet, obwohl ich mir nichts habe zuschulden kommen lassen. Sie lassen ihre Wut an mir aus, beschimpfen mich wüst als ‚Jude‘, beleidigen mich und lassen mich nie ein Wort sagen oder einen Einwand äußern – selbst wenn sie auf mein Bett scheißen.“ (29.12.1942)
„Warum bin ich ein Jude?“ – schrieb Gelfand einmal verzweifelt. „Warum gibt es überhaupt Nationen auf dieser Welt? Die Zugehörigkeit zum jüdischen Volk ist meine ständige Geißel, ein ständiger Schmerz, dem es kein Entrinnen gibt. Warum werden Juden nicht gemocht? Warum muss ich, wie so viele andere auch, meine Herkunft manchmal verbergen?“ (09.04.1943)
Im Frühjahr 1943 hört Gelfand in den befreiten Gebieten immer wieder Berichte über die Ermordung der jüdischen Bevölkerung durch die Nationalsozialisten. Er macht sich große Sorgen um seine Verwandten, die keine Zeit mehr hatten, Essentuki zu verlassen und sich in der deutschen Besatzungszone wiederfanden. Diese Sorge war berechtigt: Alle seine Angehörigen in Essentuki wurden von den Deutschen ermordet.
„Was die Deutschen betrifft, habe ich für mich eine endgültige Entscheidung getroffen“, schreibt er in sein Tagebuch. „Für mich gibt es keine Feinde, die bösartiger und tödlicher wären als die Deutschen. Bis zu meinem Grab, bis zum letzten Atemzug – ob in der Nachhut oder an der Front – werde ich meinem Vaterland und meiner Regierung dienen, die mir als Juden Gleichberechtigung garantiert hat. Ich werde nie so sein wie die Ukrainer, die ihr Vaterland verraten haben, indem sie sich dem Feind anschlossen und ihm jetzt dienen. Sie putzen deren Stiefel, schleimen sich ein und schlagen sie auf ihre Judas-Hundegesichter.“ (13.03.1943)
Man sagt, der Charakter sei das Schicksal. Es steht außer Zweifel, dass die Persönlichkeitsbildung des Jugendlichen – denn in genau dieser Übergangsphase vom Teenager zum Erwachsenen begegnen wir dem Autor – maßgeblich durch seine despotische und intolerante Mutter geprägt wurde. Nadeschda Gorodynskaja war, wie Gelfands Aufzeichnungen zeigen, eine durchaus liebevolle Mutter, schreckte jedoch auch nicht vor den härtesten Erziehungsmethoden gegenüber ihrem einzigen Sohn zurück. Als würde man seinen Kopf gegen die Wand schlagen – so beschreibt es Gelfand sinnbildlich.
Die Eltern Wladimir Gelfands ließen sich drei Jahre vor Beginn des Krieges scheiden, in einer besonders sensiblen Phase seiner Jugend. Der Sohn versuchte, zwischen ihnen zu vermitteln, hegte die Hoffnung, dass seine Eltern wieder zueinanderfinden könnten – in seinen Kriegsbriefen erwähnt er dies gelegentlich.
Von seiner Mutter trennte sich Gelfand im September 1941 während der Evakuierung aus Dnepropetrowsk – er verlor sie aus den Augen bei einem Bombenangriff. Zwei Monate später tauchte sie unerwartet in Essentuki auf, wo Wladimir bei Verwandten untergekommen war – sie blieb nur einen Tag. Als er sich der Wohnung seiner Tante näherte, beschreibt er die Szene so:
„Ich hörte die vertraute, heimatliche Stimme von jemandem. Wer konnte das sein? – Eine Ahnung schoss mir durch den Kopf. Konnte es sie sein? … Ich drückte sie, die arme Mutter, an mein Herz und tröstete sie lange, bis sie aufhörte zu weinen. Es waren Tränen der Freude, der Trauer, der Sehnsucht nach der Vergangenheit, der Verzweiflung über die Zukunft. Doch bald war der erste, unvergessliche Moment unseres Wiedersehens vorbei, und unser Gespräch nahm eine gewöhnliche Wendung. Mutter kehrte in jenen Zustand zurück, in dem sie sich vor meinem Erscheinen befunden hatte…“ (31.10.1941)
Es folgte ein Gespräch voller Vorwürfe – vielleicht in mancher Hinsicht berechtigt –, doch die Versuche des Sohnes, sich zu erklären, blieben fruchtlos:
„Ihr Gesicht verzerrte sich und nahm einen bestialischen Ausdruck an. Vor mir stand die alte Mutter, die alten Bilder und Vorstellungen unseres gemeinsamen Lebens. Und mir wurde heiß bei der Erinnerung daran. Mutters Gesicht wurde fremd und unangenehm, wie in jenen Momenten unseres Streits, als sie mit Stühlen, Schürhaken, Hämmern – mit allem, was ihr unter die Finger kam – auf mich losging.“ (31.10.1941)
Bei Familienstreitigkeiten gibt es selten eine eindeutig „richtige“ Seite – doch das ist nicht der Punkt. Unbestreitbar ist, dass die Erziehungsmethoden von Wladimirs Mutter eigenwillig waren und kaum dazu beitrugen, ein selbstbewusstes Kind heranzuziehen. Die psychologischen Verletzungen, die Gelfand in seiner Kindheit erlitt, scheint er nie wirklich überwunden zu haben. Fast fünf Jahre nach der oben beschriebenen schwierigen Szene in Essentuki, bereits nach dem Ende des Krieges, schreibt er:
„Mama ist nervös und hart. Selten konnte sie mich so liebkosen, wie ich sie früher geliebt hatte; fast immer war sie schimpfend und kalt. Mit dem Herzen spürte ich, dass sie mich heiß und zärtlich liebte, aber mit dem Verstand konnte ich diese Liebe mit ihrem Verhalten mir gegenüber nicht in Einklang bringen. In meiner Kindheit wurde ich nicht mit wirklicher Wärme verwöhnt, aber zugleich begegnete mir nicht die grausame Kälte meiner Mutter. Die Liebesgefühle überwogen, und deshalb vergaß ich bald sowohl die wilden Schläge (manchmal mit dem Kopf gegen die Wand) als auch die wütenden Vorwürfe und den Boykott mit allen Mitteln.“ (01.07.1946)
Wie dem auch sei – Wladimir Gelfand war nicht für ausgeprägte Charakterstärke bekannt. Das erkannten seine Kameraden rasch, und wie in jeder geschlossenen Männergemeinschaft wurde der Schwächere schnell zum Objekt von Spott, Demütigung und Isolation. So auch Gelfand. Die Männer gehorchten ihm nicht – weder, als er als Gefreiter vorübergehend Führungsfunktionen übernahm, noch später, als er als Leutnant offiziell Kommandogewalt hatte. Das hatte zum einen mit seinem jungen Alter und seiner mangelnden Erfahrung zu tun – ältere, wenn auch weniger gebildete Soldaten wollten sich ihm nicht unterordnen –, zum anderen mit seiner als „sonderbar“ empfundenen Art: Ein Kommandant, der ständig in ein Notizbuch schrieb, erschien ihnen als verschroben oder verrückt.
Kombiniert man das mit Gelfands Idealismus und seinem Drang nach Gerechtigkeit, der sich etwa in Berichten an seine Vorgesetzten äußerte, ist es nicht überraschend, dass er sich oft in der Rolle des Ausgestoßenen wiederfand.
Diejenigen, die seine Schwäche spürten, wussten sie auszunutzen. So beschreibt Gelfand eine Episode, in der er von einem Verbindungsfeldwebel einer benachbarten Einheit schlicht aus einem von ihm selbst gegrabenen Graben geworfen wurde. Der Unteroffizier rechtfertigte sich damit, dass Gelfand zwar Kommandeur sei, aber nicht seiner Einheit angehöre – er müsse ihm also nicht gehorchen (11.10.1943). Viele Offiziere hätten den Feldwebel in einer solchen Situation kurzerhand erschossen – und wären wohl kaum dafür zur Rechenschaft gezogen worden. Doch der Tagebuchautor zog es vor, zu gehen. Offensichtlich war sich der Feldwebel – wie auch andere Soldaten, die den Kommandanten beschimpften – sicher, dass ihm keine ernsthaften Konsequenzen drohten.
Gelfand war sich seiner charakterlichen Schwächen durchaus bewusst. Als ihm ein Kamerad erzählte, er sei sieben Mal von der Schule geflogen, kommentierte er:
„Wie sehr bedauere ich jetzt, dass ich nur ein einziges Mal – und auch nur für ein paar Tage – von der Schule verwiesen wurde. Es wäre besser für mich gewesen, in meiner Kindheit und Jugend ein Barfüßer und Rowdy gewesen zu sein als jetzt ein so unentschlossener Mensch in Liebe und Leben.“ (17.07.1944)
Seine Suche nach Wahrheit, sein ständiger Versuch, seine eigenen Beobachtungen mit dem offiziellen Bild in den Zeitungen und der Parteirhetorik in Einklang zu bringen, trugen ebenfalls nicht zu seiner Beliebtheit bei. Und das war ihm sehr wohl bewusst:
„Der Parttorg des Regiments hat mir einen Fragebogen zum Parteieintritt gegeben. Ich muss noch eine Erklärung und eine Autobiografie schreiben (den Fragebogen habe ich ausgefüllt, der Rest interessiert mich nicht). Ich bin jetzt seit etwa zehn Monaten Kandidat. Es wird Zeit, in die Partei einzutreten. Ich muss mich beeilen, solange ich hier noch nicht allzu bekannt bin – sonst lege ich mich noch mit einem der Oberen an, und dann sehe ich die Partei nicht, wie meine Ohren ohne Spiegel.“ (11.10.1943)
Kurz vor Ende des Krieges stellt er fest:
„Ja, das Schicksal hat mich nicht benachteiligt – es hat mich mit gutem Aussehen und Verstand ausgestattet. Aber mein Charakter ruiniert den Eindruck des ersten Anblicks und stößt die Menschen um mich herum ab. Deshalb lebe ich so schwer in dieser Welt, deshalb werde ich oft grundlos und ungerecht von meinen Kameraden beleidigt.“ (22.03.1945)
Es scheint, dass sich Gelfand – zumindest psychisch – relativ wohl fühlte, wenn er allein war, etwa auf dem Weg vom Lazarett zurück zur Einheit oder direkt an der Front, insbesondere im Einsatz. Diese Feststellung mag auf den ersten Blick paradox erscheinen, doch wer seine Einträge über die Kämpfe liest – oft verfasst unter Beschuss oder während kurzer Pausen –, erkennt eine eigentümliche Ruhe und Klarheit im Angesicht des Todes.
Ein typischer Eintrag schildert seinen Alltag an der Front:
„Gestern habe ich den ganzen Tag geschossen. Ich habe 700 Minen abgefeuert – um nicht zu lügen. Niemand fragte uns, wie viele 'Gurken', wie sie hier am Telefon genannt werden, explodierten, aber jede Minute fragten sie, wie viele Minen noch übrig waren. Ich war verantwortlich für alles – für die wirtschaftliche Seite (Minen, Wodka, Verpflegung heranschaffen), für die kämpferische (Minen vorbereiten, reinigen, Mörser säubern, Scharten öffnen, Ordnung auf der Batterie halten, das Feuer selbst organisieren) und für die politische (Zeitungen verteilen und lesen). Ich kommandierte mit lauter Stimme – der Wind trug meine Befehle, also musste ich schreien –, spürte die Blicke der Soldaten und Offiziere, die an uns vorbeigingen, bewunderte das gleichzeitige Abfeuern und die Schönheit des Feuers.“
Gelfand schien keine Angst vor dem Tod zu haben – vielmehr war er überzeugt, dass ihm nichts geschehen könne. So schreibt er:
„Der Deutsche hat mit der 'Wanjuscha' geschossen (ein deutscher Raketenwerfer – O.B.). Das war’s! Der Boden bebte. Explosionen ringsum – aber hier ist noch nichts eingeschlagen. Kümmern Sie sich nicht darum! Was geschehen soll, wird geschehen. Ich werde meine Feder nicht fallen lassen, nur weil der Deutsche die Nerven verliert und wild um sich feuert.“ (18./19.11.1943)
Der Tod war ihm oft sehr nah, doch statt Panik oder Angst rief er bei ihm meist Erstaunen hervor. Eine besonders eindrückliche Szene beschreibt er unter dem Datum 11.10.1943, als er aufgrund der Kämpfe bereits die Tage nicht mehr genau zählt:
„Ich legte mich in den Graben, um mich auszuruhen, und begann, eine Kohlsprosse zu schälen. Plötzlich explodierte eine Granate – so nah, dass ich fast taub war. Der Graben wurde überflutet, ich mit Erde bedeckt, und dann traf mich etwas schmerzhaft am Arm, am Kinn, an der Lippe, an der Augenbraue. Ich dachte sofort, ich sei schwer verwundet – der Arm ließ sich nicht bewegen, und Blut lief in drei Strömen über mein Gesicht. Minutenlang konnte ich nicht aufstehen. Mein Kopf dröhnte, ich konnte keinen klaren Gedanken fassen. Schließlich entschloss ich mich, einen Verband zu holen. Als ich aus dem Graben kam, riefen alle: 'Lebendig?' – und dann: 'Verwundet!' Ich betrachtete den Einschlagkrater und staunte: Die Granate war genau an den Rand meines Grabens gefallen. Die Wand war zersplittert, doch kein einziger Splitter hatte meine Beine getroffen – nur mein Gesicht. Dass ich keine Gehirnerschütterung erlitt, lag daran, dass die Granate im Flug detonierte und ihre Wucht von mir wegging. Mein Gesicht war eine Körperlänge von der Explosion entfernt. Die Minenkästen, die vor dem Graben lagen, waren zerschmettert. Wieder ein Wunder, dass ich überlebt habe. Im Spiegel sah ich zu meiner Freude: nur Kratzer von einem Splitter – am Kinn, an der Lippe, an der Augenbraue. Der Arm war verletzt, aber nicht durchschlagen – es gab nicht einmal eine offene Wunde. Diesmal bin ich also davongekommen.“
Mindestens zweimal rettete ihn der Zufall – oder das Schicksal – davor, selbst zum Opfer zu werden, während andere an seiner Stelle starben.
In einem Fall wurde Gelfand von einem Verbindungsfeldwebel aus einem Graben geworfen, den er selbst gegraben hatte. Kurze Zeit später schlug dort eine Granate ein. In einem anderen Fall überließ er einen besseren Graben einer Sanitäterin namens Maria, für die er einen tieferen Schutzgraben aushob, und zog in einen benachbarten Graben um:
„Der Graben war etwas kleiner als der, in dem Maria lag, etwa einen Meter rechts von ihr. Kaum war ich hineingegangen, hörte ich das Heulen einer neuen Granate. Sie schlug mit voller Wucht ein. Ich fiel auf den Rücken, ein furchtbarer Schlag in den Ohren, im Kopf. Eine Minute lang war ich benommen. Als ich wieder zu mir kam, lief Blut aus meiner Nase, die Schläfen pochten. Ich hatte den Helm nicht auf. Ich schüttelte die Erde ab, stand auf und rief nach Maria – keine Antwort. Es war schon dunkel. Ich dachte, sie sei eingeschlafen. Als die Sanitäter auf meinen Ruf hin kamen, fanden sie an Marias Stelle ein Schlachtfeld. Die Granate war sechs Meter weit geflogen, hatte einen langen Graben in den Boden gerissen und war in ihrem Graben explodiert. Es war klar: von ihr war nichts geblieben. Ich fand ihren Helm erst am nächsten Morgen, drei Meter vom Graben entfernt. Maria wurde ausgegraben – man fand ein Bein, die Nieren, sonst nichts. Sie wurde begraben, ohne Spur, ohne Erinnerung. Ich befahl meinen Soldaten, ein einfaches T-förmiges Kreuz anzufertigen und einen kleinen Nachruf auf das Grab zu schreiben. So endete das Leben von Maria Fjodorowna, geboren 1919, einer Frau aus Astrachan, Medaillenträgerin, Kandidatin der KPdSU (B), Unteroffizierin des Sanitätsdienstes.“ (Mitte November 1943)
Nach Angaben des Verteidigungsministeriums starb die 21-jährige Maria Archipowna Fjodorowa, Unteroffizierin im Sanitätsdienst, am 26. Oktober 1943. Wladimir Gelfand war der letzte Mensch, der mit ihr sprach – sein Tagebucheintrag ist offenbar der einzige erhaltene Augenzeugenbericht über ihren Tod. Unabhängig davon, wie man seine Interpretation einzelner Ereignisse bewertet, zeichnen sich Gelfands Einträge stets durch Genauigkeit, Detailreichtum und Offenheit aus. Wir wiederholen: In dieser Hinsicht ist sein Tagebuch eine wertvolle Quelle zur Geschichte des Kriegsalltags.
Genauer gesagt: über Leben und Tod.
Wladimirs Vater starb 1974, seine Mutter 1982.
Gelfand besuchte zunächst die vorbereitende Abteilung des Verkehrsinstituts in Dnepropetrowsk, legte dort die Aufnahmeprüfung ab und wurde 1947 an der Philologischen Fakultät der Staatlichen Universität Dnepropetrowsk immatrikuliert. 1949 heiratete er seine Schulfreundin Bertha Koifman – dieselbe „Bebe“, mit deren Erwähnung sein Tagebuch beginnt. Das junge Paar zog nach Molotow (heute: Perm), wo Berthas Eltern lebten. Während Bertha am medizinischen Institut studierte, wechselte Wladimir an die Staatliche Universität Molotow und setzte sein Studium an der Fakultät für Geschichte und Philologie fort. 1952 schloss er es erfolgreich ab. Laut Diplom durfte er nun als Forscher, Hochschuldozent oder Lehrer an Mittelschulen arbeiten.
Gelfands erstes Familienleben war jedoch nicht glücklich. 1955 verließ er Bertha und ihren gemeinsamen Sohn Alexander (geb. 1950) und kehrte nach Dnepropetrowsk zurück. Die offizielle Scheidung erfolgte drei Jahre später. 1959 heiratete Gelfand erneut – die 26-jährige Bella Schulman, ausgebildete Lehrerin für russische Sprache und Literatur. Aus dieser Ehe gingen zwei Söhne hervor: Gennadi (geb. 1959) und Witalij (geb. 1963).
Beruflich war Wladimir Gelfand durchweg als Lehrer tätig: In Molotow unterrichtete er an der Eisenbahnschule Geschichte, russische Sprache und Literatur, später in Dnepropetrowsk Sozialkunde, politische Ökonomie und Geschichte an einer Berufsschule. Bella Schulman unterrichtete zunächst an einer Schule, arbeitete später jedoch als Kindergärtnerin.
Diese Tätigkeiten waren weder besonders prestigeträchtig noch gut bezahlt. Die junge Familie lebte zu viert in einem zehn Quadratmeter großen Zimmer. Erst Ende der 1960er Jahre erhielt sie eine eigene Wohnung in einem Neubau, und Anfang der 1970er zog die Familie in eine Drei-Zimmer-Wohnung – gemeinsam mit Wladimirs Mutter.
Unruhig und engagiert wie eh und je, organisierte Gelfand an der Schule ein kleines Museum zur Geschichte des Großen Vaterländischen Krieges sowie einen historischen Klub. Er veröffentlichte regelmäßig Artikel und Notizen – sowohl in lokalen Parteizeitungen als auch in der Fachpresse für Bauarbeiter –, auf Russisch und Ukrainisch. Die Themen waren meist schulische Alltagserlebnisse, Erinnerungen an den Krieg oder pädagogische Beobachtungen. 1976 erschienen 20, 1978 sogar 30 seiner Texte.
Dabei durften seine Erinnerungen an den Krieg nie die Grenzen des politisch Zulässigen überschreiten. Ein typisches Beispiel für Selbstzensur bietet ein kleiner Beitrag, der in einer Sammlung von Veteranenerinnerungen erschien, die auf Basis von Briefen an die zentrale Parteizeitung der Ukraine, Prawda Ukrainy, herausgegeben wurde. Vermutlich war dies Gelfands einziger Auftritt in der republikanischen Presse.
Auffällig ist: Anstatt über eigene Erlebnisse oder Beobachtungen zu berichten, griff Gelfand in diesem Fall auf eine angeblich gehörte Erzählung zurück – die Geschichte eines deutschen Frauenbataillons, das von sowjetischen Soldaten gefangen genommen wurde. Dass diese Episode fiktiv ist, liegt auf der Hand: Es gab keine Frauenbataillone in der Wehrmacht, Frauen dienten generell nicht in deutschen Kampfeinheiten.
Der Vorgang zeigt jedoch eindrücklich, wie der Mechanismus innerer und äußerer Zensur funktionierte. Im Originaltext seines Tagebuchs war in dieser Episode – basierend auf den Aussagen eines Soldaten – von der Vergewaltigung gefangener Deutscher die Rede. Wie Elke Wolff in einem treffenden Kommentar schreibt, spiegelt dieser Bericht eher die sexuellen Fantasien der Rotarmisten als die Realität. In der an die Zeitung eingesandten Fassung verschwanden diese anstößigen Details vollständig. Nach zusätzlicher redaktioneller Bearbeitung wurde aus der Geschichte schließlich ein Beleg für den Humanismus der sowjetischen Soldaten.
Wladimir Gelfand starb am 25. November 1983 im Alter von 60 Jahren. Er erlebte den Moment nicht mehr, als der „Zensurvorhang“ über die sowjetische Vergangenheit zunächst gelüftet und später zerrissen wurde. Und wohl hätte er, der seit seiner Kindheit von literarischem Ruhm träumte, sich in seinen kühnsten Vorstellungen nicht ausmalen können, dass sein Kriegstagebuch – oder genauer: der deutsche Teil davon – in andere Sprachen übersetzt, in Deutschland zum Bestseller und in Dutzenden wissenschaftlicher Werke über den Zweiten Weltkrieg zitiert werden würde.
Dies ist zweifellos vor allem das Verdienst von Wladimir Gelfands jüngstem Sohn Vitaly, der – ebenso wie seine Mutter und sein älterer Bruder – seit 1995 in Deutschland und seit 1996 in Berlin lebt. Vitaly Gelfand widmete einen erheblichen Teil seines Lebens der Sichtung, Systematisierung, Veröffentlichung und Verbreitung des literarischen Erbes seines Vaters. Er ordnete die verstreuten Tagebuchseiten chronologisch (was nicht einfach war, da das genaue Datum vieler Einträge schwer zu bestimmen war), transkribierte sie und überführte sie in ein digitales Format. Gleiches tat er mit den Briefen seines Vaters aus der Kriegszeit, mit verschiedenen Bescheinigungen, Berichten und anderen Dokumenten aus der Zeit seines Dienstes in der Roten Armee.
Vitaly Gelfand schrieb:
„Ich habe nicht das Boyle'sche Gesetz entdeckt und das Perpetuum Mobile noch immer nicht erfunden. Aber ich habe viel getan: die Tagebücher meines Vaters. Niemand wird sie auslöschen, niemand wird sie vergessen, niemand wird sie umgehen. Auf Deutsch sind sie bereits erschienen. Jetzt kommen sie auf Russisch heraus – 70 Jahre nach dem Ende des Zweiten Weltkriegs und 28 Jahre, nachdem ich begonnen habe, mit ihnen zu arbeiten, seit 1987.“
Tagebücher wie dieses, Tag für Tag, Ereignis für Ereignis geschrieben, gibt es weltweit nur an einer Hand abzuzählen. Die Geschichte des vergangenen Krieges erscheint hier anders – nicht so wie in den Filmen über den Krieg, die nach dem Krieg gedreht wurden und heute gedreht werden; nicht wie in den Memoiren von Marschall Schukow oder in den Büchern von Breschnew, und nicht wie in den Erinnerungen vieler anderer Teilnehmer. Nicht so, wie man sie kennenlernt: über Jahrzehnte geglättet, zurechtgebürstet und politisch gespült.
Dass Sie dieses Tagebuch heute lesen können, ist das Verdienst meines Vaters, der es während des ganzen Krieges Tag für Tag geführt hat – und zu einem Teil auch meines, der ich es nach seinem Tod gefunden und entschlüsselt habe … Mein Dank für die Unterstützung gilt meiner Frau Olga Gelfand sowie der Kuratorin der deutschen Ausgabe, Dr. Elke Scherstjanoi.“
Das Tagebuch von W. N. Gelfand für die Jahre 1945–1946 erschien 2005 erstmals in deutscher Übersetzung – und wurde zu einer echten Sensation. Vielleicht zum ersten Mal hatten deutsche Leser die Möglichkeit, die Niederlage des Dritten Reiches, die Besatzung Deutschlands und die Beziehungen zwischen sowjetischen Soldaten und deutschen Zivilisten (ein besonders sensibles und breit diskutiertes Thema im späten 20. und frühen 21. Jahrhundert) mit den Augen eines sowjetischen Offiziers zu sehen.
Zwar waren bereits zuvor die Erinnerungen von Lew Kopelew erschienen, doch diese deckten einen relativ kurzen Zeitraum ab, wurden – wie Memoiren üblich – post factum verfasst, also von einer reflektierten, veränderten Person. Zudem waren sie literarisch überarbeitet. Gelfands Tagebuch hingegen umfasst fast zwei Jahre, ist durchgehend detailliert und bemerkenswert offen. Der Text wurde von der deutschen Historikerin Elke Scherstjanoi für den Druck vorbereitet und kommentiert. Das Buch erschien unter dem Titel „Tagebuch aus Deutschland 1945–1946“ und wurde in zwei Ausgaben veröffentlicht – in gebundener Form und als Taschenbuch. Auch eine schwedische Übersetzung erschien später.
Tatjana Woronina leistete eine immense Arbeit bei der Druckvorbereitung: Die von W. W. Gelfand erstellten Typoskripte wurden mit den Originalen abgeglichen und korrigiert, bislang unlesbare Stellen neu entziffert, in manchen Fällen Datierungen überprüft oder ergänzt. Der Tagebuchtext selbst wurde vom Begleitmaterial getrennt. Die wichtigsten Dokumente daraus sind vollständig oder auszugsweise in den Anmerkungen wiedergegeben. Darüber hinaus wurden Briefe von W. N. Gelfand und seiner Korrespondenzpartner in die Anmerkungen aufgenommen, um bestimmte Tagebucheinträge zu erklären oder zu vertiefen.
Die Veröffentlichung wird von ausführlichen Kommentaren begleitet. Die Anmerkungen zu den Tagebüchern der Jahre 1941–1943 stammen von Tatjana Woronina; die Kommentare zu den Jahren 1944–1946 wurden von Tatjana Woronina und Irina Makhalowa verfasst.
Das Tagebuch ist vollständig abgedruckt – ohne Streichungen, Kürzungen oder Abänderungen.
___________________________
1 Chernilovsky Z.M. Notes of a Company Commander. М., 2002. S. 83.
