Часть 8

Как на всякой войне, самыми страшными для населения были первые дни после взятия, дни без тормозов, не подвластная командирам анархия. Разгоряченные вседозволенностью победителей, обозленные, голодные до женщин солдаты теряли самоконтроль. Принятые в обычной жизни нормы не действовали. Над сознанием хорошо поработала пропаганда, к тому же у многих были личные счеты, которые даже не требовалось подогревать. 

Была чужая, вражеская земля, куда шли мстить, война словно сдирала с людей культурный слой. Женщины и девушки поверженной Германии воспринимались как трофей. Там, где не было волевого, морального командира, случалось страшное.

Насилие не было прерогативой Красной армии: по данным исследователей, в западной зоне оккупации союзники изнасиловали порядка миллиона немок. Отличились и англичане, и американцы, а входившая в союзные войска марокканская дивизия вошла в историю чудовищным преступлением под Монте Кассино.

Впрочем, марокканские негры интересуют нас в малой степени. У нас свое.

В Берлине была сцена. Артдивизион стоял на краю площади, и с одной из улиц показалась большая группа женщин - видно, направлялись в убежище. Шутники-артиллеристы расчехлили орудие и открыли огонь над головами. Женщины завизжали, сбились в кучку, а потом, увидев, что бьют не по ним, пошли покорно. В середине прятались молодые девушки, закрывали лица, чтоб нельзя было определить возраст.

Молва катилась быстро, и немки хорошо знали, что может ждать. В Германии между боями старший лейтенант Бляхер насмотрелся всякого.

И водка делала свое. Собственно, не водка: фронтовые сто грамм - разведенный спиртовой напиток, доставляли его обычно в молочных бидонах. На вкус не очень, но хмеля добавлял, до скандалов доходило, когда перепьют.

Хватало и случаев добровольного подчинения. У берлинок потом ходила шутка: «Лучше русский на тебе, чем янки над тобой» - имея в виду ковровые бомбардировки. Очевидец свидетельствует: немки были настолько напуганы, что зачастую стоило лишь подать знак. В Берлине во время уличного боя заскочили в подвал, а там целая группа. Сержант, армянин, на этих женщин смотрел, смотрел... Показал на одну пальцем, она поднялась. Отошли, потом проводил на место...

Пока без боев шли по Германии, заходили в дома и порой дивились покорности. Понимая, что от нее хотят, женщина сама прикрывала дверь и держала ее плечом, а если стучался кто-то из домочадцев, спокойным голосом говорила: «Алес гут...» - тем, может, их спасала.

22 апреля вошли в Берлин. Личный состав всю дорогу предупреждали, чтобы не ели немецкого: отравят. А пригороды такие красивые, каждый особняк по особому проекту.

Спустились в подвал - в человеческий рост, с электроосвещением, на полках - заготовки, вино. У консервированной курицы задумались. Стеклянная банка, крышка с резиновой подкладкой на завесочках, вроде все герметично. Выглядела так, что слюни потекли, но вдруг чего подсыпано?

Поднялись наверх, поймали на улице пожилого немца, завели в подвал. Открывают бутылку, ему полстакана: «Данке, данке», - выпил. Вроде живой. Откупорили курицу, снова ему, он опять: «Данке, данке!» - всю готов проглотить, но кто же даст.

Приговорив проверенное, открывали новые банки. Немец уже показал, что сыт, но не тут-то было. «Жри давай!» - и на него трехэтажным. Он давился, правда уже не мог, вышел наверх - покачивался.

Накануне Гитлер обратился к своим солдатам с воззванием, обещая, что Берлин останется немецким, а наступление русских «захлебнется в своей же крови». В это уже мало кто верил. Фюрер потребовал расстрела на месте всех, независимо от чина и должности, кто будет отступать или отдаст такой приказ. Оставшимся в Берлине жителям, а их было не меньше 2,5 миллиона, запретили покидать город. Если Третий рейх все же погибнет, его участь, по мнению Гитлера, должны разделить все граждане.

В конце апреля, проезжая на велосипеде вдоль берега реки Шпрее, лейтенант Владимир Гельфанд увидел группу женщин, тащивших узлы и чемоданы, и поинтересовался, зачем они ушли из дому.

Из его опубликованного дневника:

«Они тыкали сюда, - объясняла красивая немка, задирая юбку, - всю ночь, и их было так много. Я была девушкой, - вздохнула она и заплакала. - Они мне испортили молодость. Среди них были старые, прыщавые, и все лезли на меня, все тыкали. Их было не меньше двадцати, да, да, - и залилась слезами».

В немецком архиве в синих картонных папках хранятся чудом уцелевшие данные об абортах с июня по октябрь 1945 года в Нойкелльне, одном из 24 районов Берлина. В Германии аборты были запрещены, но после войны был короткий период, когда женщинам разрешили прерывать беременность. Это было связано с массовыми изнасилованиями. С июня 1945 по 1946 год только в этом районе Берлина было одобрено 995 просьб об аборте. Одна из девушек округлым детским почерком пишет в объяснении, что была изнасилована дома, в гостиной, на глазах родителей.

Центр Берлина, каким его увидел Аркадий, лежал в руинах. Американские «летающие крепости» отбомбили его, почти как Дрезден. У янки иначе ценилась жизнь своего солдата (как, собственно, и у немцев в первой части войны): всегда несколько дней суровой бомбежки, прежде чем наступать. У нас всю войну было наоборот: сначала пехота и только следом - танки.

Под берлинскими развалинами много гражданских полегло. Потом, когда стояли оккупацией и Аркадий шел к своей Труди, из-под руин доносился трупный запах.

Часть 10

 

 

Teil 8

 
 
Wie in jedem Krieg waren die ersten Tage nach der Gefangennahme die schrecklichsten für die Bevölkerung, die Tage ohne Bremsen, die Anarchie nicht den Befehlshabern unterstellt. Mit der Freizügigkeit der Gewinner, wütende, hungrige Frauen, verloren die Soldaten ihre Selbstbeherrschung. Im normalen Leben angenommene Normen funktionierten nicht. Die Propaganda funktionierte gut über den Verstand, außerdem hatten viele persönliche Noten, die nicht einmal erhitzt werden mussten.
 

Es gab ein fremdes, feindliches Land, in dem sie sich rächen wollten, der Krieg schien die kulturelle Schicht von den Menschen abzulenken. Frauen und Mädchen, die Deutschland besiegt haben, wurden als Trophäe wahrgenommen. Wo kein willensstarker, moralischer Befehlshaber war, geschah etwas Schreckliches.

Gewalt war nicht das Vorrecht der Roten Armee: Nach Angaben von Forschern vergewaltigten die Alliierten in der westlichen Besatzungszone etwa eine Million Deutsche. Von den Briten und den Amerikanern und der ankommenden marokkanischen Division geprägt, traten sie in die Geschichte des monströsen Verbrechens unter Monte Cassino ein.

Marokkanische Neger interessieren uns jedoch wenig. Wir haben unser eigenes.

In Berlin gab es eine Szene. Artdivizion stand am Rand des Platzes, und von einer der Straßen aus erschien eine große Gruppe von Frauen - anscheinend in Richtung Tierheim. Die Joker-Artilleristen deckten die Waffe auf und eröffneten das Feuer über ihren Köpfen. Die Frauen quiekten, fielen in einen Haufen, und als sie sahen, dass sie sie nicht angriffen, schick mich gehorsam. In der Mitte versteckten sich junge Mädchen, die Gesichter waren verhüllt, so dass es unmöglich war, das Alter zu bestimmen.

Das Gerücht rollte schnell, und die Deutschen wussten gut, dass sie warten konnten. In Deutschland, zwischen den Kämpfen, sah Oberleutnant Blyakher genug von allen.

Und der Wodka hat sein Ding gemacht. Eigentlich ist es kein Wodka: Das vordere hundert Gramm ist ein verdünntes alkoholisches Getränk, es wurde meist in Milchkannen geliefert. Der Geschmack ist nicht sehr, aber hinzugefügt Hopfen, Skandale erreicht, wenn perepyut.

Genug und Fälle von freiwilliger Einreichung. Die Berliner hatten dann einen Witz: "Es ist besser, einen Russen bei dir zu haben, als die Yankees über dir sind" - mit Bezug auf Teppichbombardements. Ein Augenzeuge bezeugt: Die Deutschen waren so verängstigt, dass es sich oft nur lohnt, ein Zeichen zu geben. In Berlin ist während eines Straßenkampfes in den Keller gesprungen, und da ist eine ganze Gruppe. Der Sergeant, ein Armenier, schaute auf diese Frauen, beobachtete ... Er zeigte auf einen Finger, sie erhob sich. Ging zurück, dann an Ort und Stelle gehalten ...

Während ohne Kämpfe durch Deutschland gingen, gingen wir in Häuser und manchmal waren wir über Unterwürfigkeit erstaunt. Die Erkenntnis, dass von ihrem Wunsch, sie die Tür sich bedeckt und hielt ihre Schulter, und wenn jemand aus dem Haushalt klopfen, sagte mit ruhiger Stimme: „Ales gut ...“ - so vielleicht retteten sie.

Am 22. April kamen sie nach Berlin. Das ganze Personal warnte davor, Deutsch nicht zu essen: Gift. Und die Vororte sind so schön, jede Villa an einem besonderen Projekt.

Sie stiegen in den Keller - in menschliches Wachstum, mit elektrischer Beleuchtung, in den Regalen - Barren, Wein. Dosenhähnchen dachte. Glas, Deckel mit Gummierung an den Vorhängen, alles ist versiegelt. Es sah aus wie Schluchzen, aber plötzlich wurde was ausgeschüttet?

Sie gingen nach oben, fingen einen älteren Deutschen auf der Straße, führten ihn in den Keller. Öffne die Flasche, er polstakana: "Danke, Dunk" - trank. Wie das Leben. Sie entkorkten das Huhn, wieder zu ihm, er wieder: "Danke, Dunk!" - alles ist bereit zu schlucken, aber wer wird geben.

Nach der Bestätigung des Bewährten eröffneten sie neue Banken. Der Deutsche zeigte schon, dass er satt war, aber es war nicht da. "Fuck it!" - und darauf dreistöckig. Er verschluckte sich, obwohl er nicht mehr weitermachen konnte, ging nach oben - schwankend.

Der Tag, bevor Hitler seine Soldaten mit einem Aufruf ansprach, versprach, dass Berlin deutsch bleiben würde, und die russische Offensive "würde in seinem eigenen Blut ersticken". In diesen sehr wenigen Menschen geglaubt. Der Führer forderte die Hinrichtung an Stelle aller, unabhängig von Rang und Amt, die sich zurückziehen oder eine solche Anordnung geben würden. Verbliebene Bewohner in Berlin, und dort waren mindestens 2,5 Millionen von ihnen, waren verboten, die Stadt zu verlassen. Wenn das Dritte Reich immer noch untergeht, glaubt Hitler, dass sein Schicksal von allen Bürgern geteilt werden sollte.

Ende April ein Fahrrad entlang der Spree reiten, sah Leutnant Wladimir Gelfand eine Gruppe von Frauen, taschivshih Knoten und Koffer, und fragte, warum sie aus dem Haus gegangen war.

Aus seinem veröffentlichten Tagebuch:

"Sie haben hier gestochen", erklärte die schöne deutsche Frau und hob den Rock hoch, "die ganze Nacht lang, und es waren so viele von ihnen. Ich war ein Mädchen. "Sie seufzte und weinte. "Sie haben meine Jugend ruiniert." Unter ihnen waren alt, pickelig, und alle kletterten auf mich, jeder piekste. Es gab mindestens zwanzig von ihnen, ja, ja, und brach in Tränen aus. "

Die blauen Pappkarteien enthalten im deutschen Archiv wundersam überlebende Abtreibungsdaten von Juni bis Oktober 1945 in Neukölln, einem der 24 Berliner Bezirke. In Deutschland wurde die Abtreibung verboten, aber nach dem Krieg gab es eine kurze Zeit, in der Frauen die Schwangerschaft unterbrechen durften. Dies war auf Massenvergewaltigungen zurückzuführen. Von Juni 1945 bis 1946 wurden in diesem Berliner Bezirk nur 995 Abtreibungsanträge angenommen. Eines der Mädchen in einer runden Kinderhand schreibt in der Erklärung, dass sie zu Hause, im Wohnzimmer, vor ihren Eltern vergewaltigt wurde.
 
Das Zentrum von Berlin, wie Arkady es sah, lag in Trümmern. Amerikanische "fliegende Festungen" bombardierten es fast wie Dresden. Die Yankees schätzten ansonsten das Leben ihres Soldaten (wie in der Tat und der Deutschen im ersten Teil des Krieges): immer ein paar Tage harter Bombardements, bevor sie vorrückten. Bei uns war der ganze Krieg im Gegenteil: zuerst die Infanterie und nur hinter - Zisternen.

Unter den Berliner Ruinen wurden viele Zivilisten getötet. Dann, als sie besetzt waren und Arkady zu seiner Trudy ging, kam unter den Ruinen ein kadaverartiger Geruch.
 

Teil 10

Vasily Sarychev