diletant.media 21.09.2022 Гость — историк Олег Будницкий. Ведущий — Владимир Рыжков. |
||
|
||
|
||
В. РЫЖКОВ: Добрый вечер! Мой гость — замечательный наш эксперт многолетний Олег Витальевич Будницкий, историк, доктор исторических наук. Мы решили сегодня поговорить о дневниках военной поры. Источниковая база по Второй мировой войне, конечно, гигантская. Чего только нет: шифровки, отчёты, планы, карты, мемуары, статистика. Миллионы документов! Но дневники — особая штука. Когда готовился к программе, подумал, что для меня дневники ассоциируются с какими-то аристократами, с какой-то старой жизнью при царской России, с особой культурой, когда человек берёт блокнот, каждый вечер записывает события. Как известно, император Николай II вёл дневники. Если бы я вёл дневники, это был бы ценнейший источник. Но я человек ленивый и малокультурный, поэтому я ничего не записывал, о чём, конечно, страшно жалею. Мой первый вопрос, Олег: 1941−1945 годы, это уже СССР, не та старая царская культура, не те традиции гимназистов и гимназисток, которые были приняты. Что за публика, что за категория умудрялась под окопами, бомбёжками, в блиндажах таскать за собой в вещмешке ручку и блокнот и ещё вести дневники? Это что, старая формация или сохранившаяся русская культура? Как бы вы охарактеризовали ту категорию людей, которая во время войны умудрялась вести дневник. О. БУДНИЦКИЙ: Спасибо за такую постановку вопроса. Я про себя подумал: мы уже столько говорили о дневниках, в том числе с моей подачи. И у нас были отдельный программы, скажем о записных книжках Василия Гроссмана или о дневнике Гельфанда, о дневнике будущего маршала Андрея Ерёменко. Но вы очень хороший задали вопрос, который поворачивает тему под другим углом. Не буду недооценивать дневниковую культуру советского периода. Это было достаточно распространённое явление, даже модное. «Дневник после Рябцева» даже была такая повесть и ещё в таком духе. Речь о том, что это было нормально: вести дневники. Более того, Горький призывал записывать современность. История фабрик и заводов. Но это больше интервью, если говорить современным языком, расспросы людей, который участвовали в индустриализации. Но идея была такая, что фиксируйте нашу великую современность. Была такая культура. Школьники и особенно школьницы имели тенденцию вести записи, осознавать себя в этом мире. Имейте в виду, что многие участники войны, огромное количество, ушло на войну со школьной скамьи, иногда не доучившись. Это один момент. Во-вторых, вы противопоставили старую Россию и Россию новую, но ведь люди прежней России, многие из них, никуда не делись. Например, замечательный дневник Любови Шапориной, двухтомный. Она в значительной степени уже состоялась после революции как деятель театральный, театр марионеток и прочее. Но это ещё человек той, дворянской культуры. И она вела дневник, он вышел в двух томах в «Новом литературном обозрении», совершенно потрясающий. Ленинградский дневник, включая блокаду. Очень откровенный, очень резкий. Достаточно сказать её реакцию на речь Сталина 3 июля 1941 года, когда он пил воду и рука дрожала, зубы стучали о стакан. Она записывает: «Мужичьё сиволапое, робкий грузин». Можете себе представить, если бы эта запись попала куда следует. Всякие прочие разговоры, которые она записывает о большом терроре. Считается, что в эпоху большого террора люди только и делали, что жгли дневники. Одни жгли, а другие начинали вести, чтобы фиксировать ужас происходящего. Этих людей было совсем немного. Или, если говорить о людях прежней культуры и эпохи, это Пришвин. Михаил Пришвин, известный, наверное, многим по своим произведениям для детей. На самом деле это был серьёзный, философский писатель. И самое главное, что он в жизни написал, это дневник. Он его вёл с 1905 года до смерти в 1954 году. Это фантастический дневник, очень подробный. Многотомнейшее издание. В. РЫЖКОВ: Пришвин, который считается одним из самых лучших стилистов по части письма. Полвека записал! Это потрясающе. О. БУДНИЦКИЙ: У него революция, Гражданская война, что хотите. Он был эсер какое-то время. Военная часть потрясающе интересная. Колебания настроений, в том числе не то чтоб он ждёт немцев… В. РЫЖКОВ: Он в Москве был в этот момент? О. БУДНИЦКИЙ: Он был в Москве, потом уехал в деревню в Ярославской области, недалеко от Переславля-Залесского. Он записывал разговоры крестьян, много чего. Масса деталей бытовых. Кроме этого, общие рассуждения о ходе войны, разном. Он учился между прочим в Германии. Ещё до Первой мировой войны он был агрономом, скажем так для упрощения, хотя особенно никогда не работал по этой специальности. Он знал немецкий язык. И рассуждает, как он немцев встретит, потому что немцы вот-вот придут, и нет сомнений, и совсем уже рядом с Москвой и настроения бытуют, что уже конец советской власти. И он пишет: «Я им скажу: я не враг, я писатель». Такая там запись любопытная. У него такие перепады настроения. Он был то недоволен советской властью, то доволен. То он недоволен, что его наградили не тем орденом, ещё чего-то. Страшно не любил Маршака, поскольку тот был очень влиятельной фигурой в детской литературе и как бы конкурент Пришвину, хотя в разных совершенно жанрах. И они там с ним как-то не очень. Особенно злобные записи Пришвина в отношении Маршака. Но и вообще в отношении евреев, надо сказать. И тоже потрясающая там запись. В. РЫЖКОВ: Не обошлось без этого душка, да? О. БУДНИЦКИЙ: Ну что значит «душок»! Там открытым текстом всё понаписано: евреи, такие-сякие. И потом пишет: «Мои лучшие читатели — евреи. Что мне с этим делать?». В. РЫЖКОВ: Как Пришвин к Сталину относился? Или он этой темы избегал? О. БУДНИЦКИЙ: Он не очень избегает, но по-разному. Какие-то вещи он, видимо, не решался записывать. Но, видимо, в целом как бы отрицательно. Но в какие-то моменты, когда ему казалось, что Сталин делает общенародное, общерусское дело, записи довольно позитивные. По крайней мере, нейтральные. Он вообще смотрит на события, с одной стороны как деревня, да и настроения деревенские. Он был человеком глубоко верующим. Жена его вторая вообще была религиозная фанатичка, можно сказать. Я, может быть немного огрубляю, но там много таких рассуждений на всякие религиозно-мистические темы. Почему мужики и бабы, используя язык этого времени, не любили советскую власть? Из-за гонений на веру. И он это записывает: «Что же такое надо натворить, чтобы видели в иноземцах, оккупантах тех, кто защитит веру, спасёт от гонений». Например, запись такая, что одна из женщин говорит, что в Москву бомбить не будут. Почему? Там много верующих. Вот такие в ярославской деревне были разговоры. Москву, как известно, бомбили. И немцы совершенно не собирались спасать веру и прочее, но в ходе своей оккупационной политики сделали очень правильный с точки зрения оккупационных властей ход: они церковь открыли. Разрешили открывать церкви. Там свыше 2 тыс. церквей открыли, которые были закрыты при большевиках. Это играло свою роль. Другое дело, что прочая немецкая политика была такова, что быстро… В. РЫЖКОВ: Мы говорим об элите, о гениях. Понятно, что Василий Гроссман, когда был в Сталинграде и не только, когда писал дневник, это была его профессиональная потребность, потому что он писал гениальные репортажи, потом он написал гениальный роман на этом материале. Понятно, что Пришвин как писатель тоже отчасти вёл дневник, собирая материал для своих произведений. Многие академики писали, которые находились в Казахстане, наши атомные академики будущие. Многие из элиты писали дневники, потому что принадлежали к этой высокой культуре, осознавали, что они являются свидетелями исторических процессов, осознавали, что их свидетельство имеет большой вес, — и это делали. А вот, извините за такое слово, простолюдины. Сержанты, сапёры, танкисты О. БУДНИЦКИЙ: Я вас вынужден разочаровать. Простые люди дневников не вели. Хотя бы потому что: а) были малограмотными, ведь достижения культурной революции очень сильно преувеличены. Предвоенная Красная армия, были уже реформы, связанные с образованием, по уровню своему это были молодые люди плюс студентов туда призвали, когда отменили всякие отсрочки… Вот в этой армии, которая была самая подготовленная, четверо военнослужащих имели образование ниже 6 классов. А дальше становилось только хуже. Призвали старшие возраста. И те ребята, которые призывались, не имели возможности учиться в старших классах школы, потому что они работали. Так что это один момент. Второй
момент: вести дневник в окопе практически нереально. Я знаю
только одно исключение, я публиковал этот дневник, когда
о нём говорили подробно. Дневник Владимира Гельфанда, сержанта,
потом лейтенанта-миномётчика. Вот он писал всегда, везде
и всюду. Снаряды рвутся, а он записывает. Он был
графоман, на наше счастье. Человек, который не мог
не писать. Он вёл дневник ещё до войны, будучи
школьником. И он постоянно записывал. Огромный получился
дневник на клочках бумаги. Какие-то части, видимо,
он передавал каким-то образом родственникам, потому что, когда
я увидел оригинал этого дневника, когда я увидел
в Берлине у сына Владимира Гельфанда, который эмигрировал
в Германию, это была большая коробка прозрачная, набитая буквально
разными записными книжками, всем подручным материалом, листами
отдельными. Так он писал дневник. Здесь большая часть записана
карандашом. Ему посоветовал то ли политрук,
то ли командир его части: чернила расплываются —
пиши карандашом, так надёжнее. Хотя многие записи были стёрто Но это уникальная история. В основном не вели дневник. Ещё был Борис Хомский, сержант. Тот тоже вёл, когда на Курской дуге начал воевать, дневник. В. РЫЖКОВ: В случае Гельфанда мы поняли, что это, скорее, исключение. У него какой был уровень образования? О. БУДНИЦКИЙ: 9 классов. Это высокий уровень образования. С 7 классами уже посылали на курсы младших лейтенантов в офицерское училище. В. РЫЖКОВ: А 9, считай, уже по-настоящему образованный человек: и литература, и математика. О. БУДНИЦКИЙ: Надо ещё отметить, что значительная часть тех, кто вёл дневники, это люди, которые собирались быть писателями. Надеялись стать. Некоторые стали. Журналистами, по крайней мере. Некоторым не удалось. И накладывало определённый отпечаток. Вёл дневник Давид Кауфман, известный нам всем под псевдонимом Давид Самойлов, «Сороковые-роковые». Но он уже был студентом Литературного института, и у него была небольшая публикация стихов. Он тоже вёл дневник всю войну, и он был опубликован. Это ещё как бы не профессиональные писатели, не журналисты. Это рядовой, ефрейтор потом. Вели, конечно, относительно городские и образованные люди, которые получили полное или неполное среднее образование, были уже студентами. Люди с высшим образованием — это всегда уже командный состав. В. РЫЖКОВ: У начальства, мне кажется, даже было тщеславие: хорошо, что у меня есть такой человек, который как… В «Швейке», помните, был герой знаменитый, летописец. Его назначили полковым летописцем, и командиры страшно гордились, что у них есть историк, который описывает их блистательные, непрерывные победы. То есть начальство не препятствовало: пишет и пишет человек? О. БУДНИЦКИЙ: Не совсем так, а местами совсем не так. Считается, что дневники запрещалось вести на фронте. Этим, кстати, Красная армия разительно отличалась от немецкой: там наоборот поощрялось запечатлевать великие события, великие победы и прочее. Но потом пришлось запечатлевать совсем другое, как мы знаем. Как правило, их запрещали вести. Из соображений секретности: мало ли что там человек запишет, а потом попадёт в плен или дневник его найдут, и там по этому дневнику что-то поймёт противник или о состоянии, допустим, армии, расположения командиров и прочее. Зиновий Черниловский, юрист, пошёл на фронт, будучи человеком с высшим образованием и специальностью, был командиром пулемётной роты, его по специальности отправили служить юристом. И он вёл записи, потом они были опубликованы: «Записки командира роты». Ему сказал вышестоящий начальник, увидев, что он ведёт записи: «Брось в огонь, товарищ Сталин приказал расстреливать тех, кто ведёт дневники». Ну, товарищ Сталин таких приказов не давал, но такое было мнение. Или Ирина Дунаевская, один из немногих женщин-авторов дневника. Её несколько раз вызывали особисты, потом СМЕРШ. Она им показывала, что в записях нет номеров частей, имён, были женские, личные записи. Но вот такой был контроль. А в некоторых местах вообще не обращали внимание. Борис Хомский, который вёл дневник, когда попал на фронт, он его закопал в лесу, запомнил где, но потом так найти и не смог. И он с 1943 года вёл дневник в режиме реального времени. Курская битва. Немного записей с битвы, но они есть. Это ужасающе совершенно. Он учился в Средней Азии в офицерском училище. Поскольку колоссальное сражение, не хватает людей, их быстро аттестовали сержантами и бросили в огонь. Сначала они перестали быть миномётчиками, потому что выбило часть товарищей и технику, стали фактически пехотинцами. А потом и вся рота погибла. Ему повезло, потому что он был ранен. И уже будучи в госпитале, привозят ещё одного товарища его из его роты, который тоже был ранен. Он сказал, что вся рота погибла, потому что пьяный капитан (так и пишет, но не буду называть фамилию) повёл роту в атаку лобовую и всех положили. Такая история. Это записи, полные горя. Там погибли его друзья близкие, с которыми он учился, воевал бок о бок. Страшные записи. Что называется, в огне прямо человек записывал. Но это редкая история. Потом он был на формировании, потом в запасном полку, потом на фронте. Очень там много любви, конечно. Вообще в солдатских дневниках о женщинах написано почти столько, сколько о них думают солдаты. Если кто служил в армии, то они знают, о чём думает солдат в любое время дня и ночи службы и прочее. Записи о женщинах, любви, сексе. Это есть во всех солдатских дневниках, очень важная тема. У Хомского тоже романтическая история, как была любовь с одной девушкой. Кончилось это дело не очень хорошо. Девушка сошлась с командиром части, забеременела. Он с ней уже встретился в 1945 году. Его записи до января 1945 года. Они вошли в Германию, вот первые записи. И потом всё. Я успел с ним поговорить. Он жил во Львове. Я позвонил ему по телефону, хотел публикацию части его дневника с 1943-го по 1945-й. Меня очень интересовало: дальше-то всё, где его записи. Он очень хорошо писал. Чувствовалось, что тонкий человек. Он стал потом военным журналистом. Полковником ушёл в отставку. Но ему было очень плохо, тяжело было говорить. После нашего разговора он скончался буквально через три недели. Не потому что со мной говорил, а был в таком состоянии. Я спрашивал у него, он сказал, что жена всё сожгла, ей не нравились записи о женщинах. В. РЫЖКОВ: Я сам служил срочную в советской армии. Есть ещё вторая тема, которая занимает мозги солдата практически 24 часа в сутки. Это тема еды. Расскажите немножко об этом. Как тема еды проступает через фронтовые дневники? О. БУДНИЦКИЙ: Красной нитью. Я не знаю, в каких войсках вы служили, в тех войсках, в которых я, и в той роте, в которой я, там вообще. Что там оставалось солдатам? В. РЫЖКОВ: Нас в связи кормили если не хуже собак, то ненамного лучше, чем собак. Я понимаю, о чём идёт речь. О. БУДНИЦКИЙ: Я служил в Закарпатье, там труд непрерывный физический был. Непрерывно объявляли учения, по 12 часов на трассе, потом приводят тебя в роту, а там комбикорм, ничем не заправленный. Я в прямом смысле говорю комбикорм. В. РЫЖКОВ: Я понимаю, о чём вы говорите, у нас было то же самое. О. БУДНИЦКИЙ: В войну, можете себе представить, было… В. РЫЖКОВ: Мы делали передачу, что фронт кормили из лендлизовских вещей. Там всё равно что-то должно было более или менее. О. БУДНИЦКИЙ: Это не сразу. Тема еды красной линией проходит везде. Практически всё время. Знаете, когда наступило изобилие? 1944 год, а особенно 1945 год, когда вступили на территорию Германии и вдруг солдат оказался не привязан к полевой кухне. Брошенные коровы, свиньи. Об этом масса записей. В Германии масса еды, что они едят, как: жареная свинина с картошкой, запивая молоком. В. РЫЖКОВ: У меня опять ассоциация с «Бравым солдатом Швейком», потому что вы просто близко к тексту излагаете солдатский быт, когда они попадают в богатую венгерскую деревню, там ходят свиньи, тётки с крынками молока. И в дневниках это всё прослеживается? Эволюция пищевая. О. БУДНИЦКИЙ: Конечно. Поначалу там лошадиный труп лежит выше по ручью, надо добраться и отрезать кусок. Вот такие записи. Или семечки. 1943 год, Кубань, есть нечего. Кубань — благодатнейший край, но там ожесточённые бои были. У Василия Цымбала, у отца режиссёра известного, Евгения Цымбала, который мне его передал, и мы думаем, как его издать. Его отец, Василий Цымбал, был директор Ейского педагогического училища до войны. Попал в партизанский отряд. Он был на нашей стороне, но где набеги на ту сторону фронта. Василий Цымбал пишет довольно откровенно, что главная задача была не встретиться с противником. Там же стрелять будут. Он пишет совершенно откровенно. Особенно они боялись казачьих отрядов. Там же много казаков, они коллаборантами пошли в немецкие части. Было главное управление казачьих войск под эгидой атамана Краснова, который за это и поплатился в конечном счёте. Там формировали такие части, генерал немецкий. Они опасались встречи с ним. У него очень много и подробно. Чем они спасались, пополняли рацион? Семечками. С семечками было хорошо. И много таких записей, безусловно. 1944 год уже гораздо лучше. Самые важные поставки по ленд-лизу с 1944 года, это было продовольствие. По ленд-лизу по идее еда должна была поставляться только армии, военнослужащим. На самом деле оно, конечно, расходилось по гражданским. Заказы СССР в 1944 году были не по вооружению, а по еде, потому что освободили огромные территории с многочисленным населением. А есть-то нечего, число едоков резко выросло. Немцы же всё поджигали, тактика выжженной земли теперь была в обратную сторону. И людям просто грозил смертельный голод. И заказы наши были прежде всего по еде: больше 1 млн т продовольствия поставили. И ленд-лизовская еда в существенной степени спасла сотни тысяч людей от голодной смерти. Надо понимать ещё, что, кроме нехватки всего, конечно возникает, как всегда при дефиците, коррупция и воровство. В. РЫЖКОВ: Я бы даже сказал: спекулянты и саботажники. О. БУДНИЦКИЙ: Я говорю о расхитителях в армии, о тех, кто был причастен к этому делу. У Давида Самойлова есть замечательная запись в дневнике. Он был в училище, потом их отправили всё равно рядовыми воевать, поскольку не хватало людей. И там они пожаловались начальнику проверяющему, что еды не хватает, плохо кормят, куда вообще еда девается. На что начальник слепил ком снега или земли и дал передать по строю. Естественно, в конце там уже от этого кома ничего не осталось, жалкие крохи. «Вы поняли, как это работает?» — сказал начальник. Это воровство, можно сказать, естественный грех, первородный, так что нечего жаловаться, терпите. Это потрясающий совершенно момент и наглядно объясняет, как происходили какие-то вещи. Вспоминая свой армейский опыт: точно так же происходило в нашей роте, когда вместо 11 килограммовых банок тушёнки, которые были положены на 20 гавриков, в котёл шла 1 для запаха в итоге. В. РЫЖКОВ: Я со своей стороны подтверждаю. Я уже не говорю про тот напиток, который назывался у нас чаем. О. БУДНИЦКИЙ: Нет, это у нас было нормальным. Чай утром, 50 г масла и кусок хлеба. Это было всегда, конечно, если ты успевал. И сахар. В. РЫЖКОВ: Олег, мы поговорили о двух важных вещах для солдата: женщине и еде. А как с пониманием целей войны? Что можно уяснить из этих дневников? Насколько солдаты и офицеры и как понимали смысл войны, цели и как это понимание менялось? Вы уже упоминали про Пришвина. Помните, как крестьяне рассуждали: придёт немец, церкви откроют. Есть же официальный нарратив о смыслах, целях войны. А есть народный нарратив. И они далеко не всегда совпадают. Это можно как-то в дневниках отслеживать? Именно ментальные изменения. О. БУДНИЦКИЙ: Те, кто был в армии, это в подавляющем большинстве настоящие советские люди. Для них не было темы такой. В. РЫЖКОВ: Советские или коммунисты? Или тогда для это было одно и то же? О. БУДНИЦКИЙ: Это не одно и то же. Коммунисты вполне могли быть и не советские. Были нормативы по приёму, в коммунисты брали иногда тех, которые были, мягко говоря, не очень советскими людьми. Люди, выросшие при советской власти, не знающие никакой другой власти, городские ребята были главными бенефициарами советской власти в России. Они жили не очень богато, мягко говоря, но они получали образование, у них были перспективы. Конечно, перед войной были проблемы: плата за обучение в старших классах, ввели плату за обучение в вузах. Но были чёткие перспективы. И массированная, конечно, пропаганда, которая действовала на жителей других городов. До деревни она просто не доходила. Надо понимать, если кто не в курсе: телевидение не было, радио практически… В. РЫЖКОВ: Я страшную вещь скажу для молодёжи: не было интернета толком. О. БУДНИЦКИЙ: Не было радиоточек в деревнях. Радиоприёмники, чтобы люди представляли, были предметом роскоши, большой редкостью. С начала войны их просто изъяли, чтобы люди не слушали, что не надо. Были такие тарелки. Я ещё застал у дедушки с бабушкой: висела большая тарелка, по которой шла общесоюзная программа. Но в деревни этого не было, там люди некоторые жили в других столетиях. И потрясающие воспоминания Эстер Ванковой, это девушка из Латвии, комсомолка, ещё при режиме буржуазном. Эти комсомолки записались добровольцами. И в Прибалтике к ним относились подозрительно, их отправили в колхоз поработать, четверых девушек. Их многое поражало. Они когда стали стирать бельё, сбежались деревенские женщины, посмотреть, что это такое. Когда увидели женские трусики, не очень понимали, к чему это. И там такая баба Феня или баба Маня, когда ей объяснили, к чему это, сказала: это вредно, продуваеть. И потом что их поражало, они знали советские песни и пели, такие комсомолки. А те их никогда не слышали: «Мы таких длинных песен не поём». И они деревенские частушки пели. В. РЫЖКОВ: Это примерно 16−17-й век по быту. О. БУДНИЦКИЙ: Ну, не 17-й, но явно не 20-й. Надо понимать, что советизации ещё не произошло всего населения. В. РЫЖКОВ: Так вот и мой вопрос был об этом. Попадали люди из городов — понятно, это люди с образованием, советским мышлением. Но там же и деревенских парней и мужиков было навалом. О. БУДНИЦКИЙ: Их было большинство. В. РЫЖКОВ: Это сознание как-то отражено в дневниках? Что они думали, говорили, воспринимали войну, за царя-батюшку или подневольные, привезли. Такого рода вещи как-то отражены? О. БУДНИЦКИЙ: Отражены. Не в дневниках самих сельских жителей (они их не вели просто). Был же страшный дефицит бумаги, пишущих средств, карандашей. Есть записи о крестьянах, которые делали городские жители. И они очень разные. Один говорит: «Чем так мучиться, лучше с собой покончить». Это записи в дневниках Марка Шумелевского, московского инженера. Ему было за 30, он работал на заводе, где делали «катюши». У него была бронь, к тому же он был сильно близорукий, но рвался на фронт. Ходил-ходил в военкомат, пока его не взяли. И он записывал, что на людей, которые добровольно хотят в армию, смотрят, как на идиотов, даже в военкомате. Он был в учебном полку, через который все проходили. И общался с самыми разными людьми. Там очень интересно, что в армию брали всех, кто годен и не годен, с весны 1942 года, когда была нехватка людей, когда были потеряны территории с населением, около 40%. Представления, что с потерями не считались, чушь полная. Конечно, считались. Но так или иначе, там были разные люди. Так вот, мужичок один говорит: «Я лучше застрелюсь». Ему говорят: «Что ты такое говоришь, надо же родину защищать». А он говорит: «До нас Гитлер не дойдёт. И вообще у нас нечего брать». У него нет представления, что есть Родина, Отечество, Россия. В. РЫЖКОВ: Да, есть моя частная жизнь. О. БУДНИЦКИЙ: Это крайний случай. Но я хочу сказать, что как раз через армию происходит советизация населения. Я считаю, что значительная часть населения СССРА перед началом войны не была советской. Они формально были советскими, но жили по своим представлениям. Через армию прошло огромное количество: 34,5 млн человек! 0,5 млн женщин, 34 млн мужчин. Там они как раз проходили советизацию. Второй момент, конечно, кто сделал не очень советских людей советскими, — немцы. Когда они хлебнули оккупационного режима по этой вот конфискации, отправке в Германию и всего прочего, этих массовых и не массовых убийств, демонстративных казней и всего прочего, под Жуковкой, когда немцы отступали, жгли поля и прочее, это всё очень здорово способствовало пониманию целей войны. В. РЫЖКОВ: Ещё
одна тема, которая, когда я служил, у нас крутилась
постоянно, это национальные отношения. Мы знали, что в этом
подразделении те, а в этом те, а в этом
их много, а в этом их мало, а эти злые О. БУДНИЦКИЙ: Конечно. Это очень важная тема. Она заслуживает отдельной передачи и отдельного разговора. Чрезвычайно важная. Скажем так, дружба народов, как и боевое товарищество, образовывались не сразу и с большим трудом. Неслучайно, что национальный состав Красной армии и национальная политика де-факто, были рассекречены только в 2017 году. Я думаю, что причина этого как раз в том, что, скажем, боеспособность (ничего плохого, упаси боже, не хочу сказать ни о каком народе) людей… С этим начали сталкиваться с 1937 года: до 1939 года жителей Средней Азии не призывали в армию. Представьте себе: война, людей привозят из Казахстана, Узбекистана, Таджикистана, они в России никогда в жизни не бывали, они не знают языка. А им говорят: это твоя родина, сынок, ты должен за неё отдать жизнь. По-разному очень относились. Надо сказать, что очень интересная работа на эту тему есть у Алексея Безугольного, историка. Он защитил докторскую как раз по национальным отношениям в Красной армии. И там приводятся такие любопытные вещи, что с октября 1943 года, когда началось освобождение славянских республик, то жителей Средней Азии и Закавказья перестали призывать в армию. Точнее их призывали и отправляли в трудовую армию. Кто уже воевал в армии, тот продолжал воевать, а так от этой практики отказались. Украинцев и белорусов стали призывать в большей степени. В. РЫЖКОВ: Это о боеспособности, а я больше говорил о взаимоотношениях. О. БУДНИЦКИЙ: Я понимаю, о чём идёт речь. И отношения были такие, и записи в дневниках. Были всякие и клички унизительные, и характеристики. У того же Василия Цымбала есть характеристика. Эти отношения были, как писал Борис Слуцкий (это не дневник, но почти дневник), когда вернулся из армии в «Записках о войне». Я вообще поражаюсь, как он остался на свободе. Его «Записки» увидели свет после его смерти, в 2000 году. И там такая фраза у него: «Народы встретились, поначалу не понравились друг другу». В. РЫЖКОВ: Я про это и спрашиваю. Мой личный опыт, который я пережил в середине 1980-х, показал, что даже в середине 1980-х, когда уже, казалось бы, брежневская конституция, новая историческая общность, советский народ, но там так искрилось, что мама не горюй. А я представляю себе, что такое было 1940-е, когда это ещё бывшая империя, она ещё не интегрирована. Понятно, что она сбитая компартией, КГБ, обкомом, парткомом. Но это не интегрированное совершенно общество. Я могу себе представить, насколько сложно было комплектовать часть, обучать, обеспечивать взаимодействие в тех условиях. Я даже не могу себе представить, как это удавалось сделать. О. БУДНИЦКИЙ: Совершенно верно. В моём взводе был 31 человек и 28 национальностей. Это особые, конечно, войска железнодорожные. В. РЫЖКОВ: Вам даже было проще. Представьте взвод 30 человек, 15 на 15. Это гораздо более тяжёлая ситуация. Или 20 на 10. О. БУДНИЦКИЙ: Ну да, землячество, всякое такое. Были сложные вещи. Я смотрел по национальным делам, документы Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП (б) и Фонд Александра Щербакова, который в годы войны был председателем ГПУ, там огромная часть посвящена этой проблеме нерусских национальностей или что-то в таком духе. Как работать, как с кем, это было очень сложно, отношения были непростые. В дневниках это есть. Иногда в очень резкой форме. В. РЫЖКОВ: Мы сегодня идём по ключевым темам: женщины, еда, национальный вопрос, восприятие войны. Олег, какую ещё красную нить можно выделить, что ещё обогащает наше представление? Дневники — описание повседневности, это даёт нам потрясающую картину взглядов, мыслей, представлений, отношений. В этом смысле дневники, конечно, уникальный источник. Какая ещё из красных нитей может? О. БУДНИЦКИЙ: Если говорить о дневниках военнослужащих, мы на них свернули по большей части, оставив в стороне военных, которые чрезвычайно интересны, особенно феномены блокадных дневников. У Николая Никулина в его известных воспоминаниях: основными темами солдатских разговоров были смерть, жратва и секс. И это чистая правда. Мы самую важную тему обошли — смерть, которая всегда рядом. В чём принципиальное отличие дневника от мемуаров? Человек не знает, будет ли он жив завтра или сегодня вечером. Люди ко всему привыкают. Инстинкт самосохранения, они об этом просто не вспоминают. Иногда это прорывается. Вот дневник Хомского я приводил, его горестные записи, что погибли все его товарищи. Или дневник Павла Ахенсона, лихой парень, разведчик. В Венгрии за день погибают четверо его сослуживцев. Там тяжелейшие были бои. Он отнюдь не философ, он больше выпить, закусить, женщины. Небольшой такой дневник. Он записывает: «Ты думаешь: когда твоя очередь». Это всё равно висит. Или дневник Гельфанда. Он разговорился с девушкой-санинструктором. Был совершенно поражён. У неё медаль есть, прочее. Он галантно уступил ей окоп, когда начинается обстрел. Перешёл в её, который она не смогла глубоко отрыть. И снаряд попадает в тот окоп, который он ей уступил. И части этой девушки заставляет солдат собрать: нога отдельно, почки нашли. Жуткие дела. Отдельно похоронили. Он записывает её фамилию, имя, отчество. Я проверял потом, абсолютно всё сходится. Он описывает этот случай. Вот смерть ходит рядом буквально. Если бы он не уступил окоп, его бы разорвало на части. Он особенно даже не рефлексирует. Если об этом думать, сойдёшь с ума. Это реалии. Они есть, конечно, в солдатских дневниках. Гибель товарищей, собственные ранения. Это важная тема. Есть и общие рассуждения любопытные. Что поражает: Родина, партия, Сталин — этого почти нет. Записывается то, с чем человек сталкивается. Или потому что само собой разумеющееся. Такая политизация редко встречается. Что тоже довольно любопытно. Хотя есть рассуждения. Василий Цымбал, немолодой, ему 40 на войне исполняется, он читает газеты, анализирует, что на фронтах происходит, что союзники о тебе думают. Но это редко. Обычно конкретные жизненные обстоятельства: человек живёт сегодняшним днём. Самое страшное, с чем я встречался в дневниках, я принимал участие в подготовке к изданию дневника Славгородского, героя Советского Союза, он записывает. Они уже в Польше, вступили, как считалось, на территорию Германии, хотя это были польские земли. Он делает записи и ставит дату, когда сделает следующую запись. Он её уже никогда не сделает: он погиб в этом бою. Он пишет, как будет жить дальше и прочее. В. РЫЖКОВ: И на этом заканчивается? О. БУДНИЦКИЙ: Да, на этом заканчивается. В. РЫЖКОВ: Олег, спасибо за прекрасный рассказ. Мы сегодня пошли не по одному дневнику, не по одному герою, а мы попытались, как сказали бы учёные, концептуализировать и выявить основные темы, которые были в дневниках того времени. У нас, думаю, ещё будет возможность поподробнее рассказать. Это был Олег Будницкий, историк, доктор исторических наук. |
||
© Дилетант
Tagebücher aus der Kriegszeit | ||
|
||
diletant.media 21.09.2022 Gast - Historiker Oleg Budnitski. Moderator - Wladimir Ryzhkov. |
||
|
||
|
||
Wladimir Ryzhkow: Guten
Abend, mein Gast ist unser langjähriger Experte Oleg Witaljewitsch
Budnizkij, Historiker und Doktor der historischen Wissenschaften. Wir
haben heute beschlossen, über Kriegstagebücher zu sprechen. Die
Quellenbasis für den Zweiten Weltkrieg ist natürlich gigantisch. Es
gibt nichts anderes als: Verschlüsselungen, Berichte, Pläne, Karten,
Memoiren, Statistiken. Millionen von Dokumenten! Aber Tagebücher sind
eine besondere Sache. Als ich mich auf das Programm vorbereitete,
dachte ich, dass Tagebücher für mich mit einigen Aristokraten verbunden
sind, mit dem alten Leben im zaristischen Russland, mit einer
besonderen Kultur, in der eine Person ein Notizbuch nimmt und jeden
Abend Ereignisse aufschreibt. Wie Sie wissen, hat Zar Nikolaus II.
Tagebücher geführt. Wenn ich Tagebücher führen würde, wäre das eine
sehr wertvolle Quelle. Aber ich bin ein fauler und unkultivierter
Mensch, deshalb habe ich nichts aufgeschrieben, was ich natürlich sehr
bedaure. Oleg Budnitski: Danke, dass Sie es so formuliert haben. Ich dachte mir: Wir haben schon so viel über Tagebücher gesprochen, auch mit meiner Ermutigung. Und wir hatten ein separates Programm über, sagen wir, die Notizbücher von Vasily Grossman oder das Tagebuch von Gelfand oder das Tagebuch des zukünftigen Marschalls Andrei Yeremenko. Aber Sie haben eine sehr gute Frage gestellt, die das Thema aus einem anderen Blickwinkel beleuchtet. Ich würde die Tagebuchkultur in der Sowjetzeit nicht unterschätzen. Sie war durchaus üblich, sogar modisch. Das „Tagebuch nach Rjabzew“ war sogar eine solche Novelle und mehr in dieser Richtung. Der Punkt ist, dass es normal war, Tagebücher zu führen. Außerdem drängte Gorki darauf, die Moderne zu dokumentieren. Die Geschichte der Fabriken und Betriebe. Aber das sind eher Interviews, modern ausgedrückt, in denen Menschen befragt werden, die an der Industrialisierung beteiligt waren. Aber die Idee war, unsere große Modernität aufzuzeichnen. Es gab eine solche Kultur. Schüler und vor allem Schülerinnen neigten dazu, sich Notizen zu machen, um sich in der Welt zu verwirklichen. Man darf nicht vergessen, dass viele Kriegsteilnehmer, eine große Zahl, von der Schule aus in den Krieg zogen, manchmal ohne Schulabschluss. Das ist der eine Punkt. Zweitens: Sie haben das alte Russland dem neuen Russland gegenübergestellt, aber die Menschen des alten Russlands, viele von ihnen, sind nirgendwo hingegangen. Zum Beispiel das bemerkenswerte Tagebuch von Ljubow Schaporina, zwei Bände. Sie war nach der Revolution bereits weitgehend als Theaterfigur etabliert, Marionettentheater und so weiter. Aber dies ist immer noch eine Person dieser edlen Kultur. Und sie führte ein Tagebuch, das in zwei Bänden in der New Literary Review veröffentlicht wurde, absolut erstaunlich. Ein Tagebuch über Leningrad, einschließlich der Belagerung. Sehr offen, sehr prägnant. Es genügt zu sagen, wie sie auf Stalins Rede am 3. Juli 1941 reagierte, als er Wasser trank und seine Hand zitterte und seine Zähne gegen das Glas klapperten. Sie notiert: „Ein schüchterner, schüchterner Georgier mit starkem Arm“. Man kann sich vorstellen, dass diese Aufzeichnung dort angekommen wäre, wo sie hingehört. Sie zeichnet noch viele andere Gespräche über den großen Terror auf. Es heißt, dass während des Großen Terrors die Leute nur noch Tagebücher verbrannten. Einige verbrannten sie, andere begannen, sie aufzubewahren, um den Schrecken des Geschehens festzuhalten. Diese Menschen waren sehr wenige. Oder, wenn wir über Menschen der vorherigen Kultur und Epoche sprechen, dann ist es Prishvin. Mikhail Prishvin, vielen wahrscheinlich durch seine Werke für Kinder bekannt. In Wirklichkeit war er ein ernsthafter, philosophischer Schriftsteller. Und das Wichtigste, was er in seinem Leben schrieb, war sein Tagebuch. Er führte es von 1905 bis zu seinem Tod im Jahr 1954. Es ist ein fantastisches Tagebuch, sehr detailliert. Es ist eine mehrbändige Ausgabe. Wladimir Ryzhkow: Prishvin, der als einer der besten Stilisten der Literatur gilt. Ein halbes Jahrhundert an Schriftstellern! Das ist erstaunlich. Oleg Budnitski: Er hat die Revolution, den Bürgerkrieg, was immer Sie wollen. Er war eine Zeit lang ein SR. Der militärische Teil ist erstaunlich interessant. Die Stimmungsschwankungen, auch dass er nicht auf die Deutschen wartet.... Wladimir Ryzhkow: War er zu diesem Zeitpunkt in Moskau? Oleg Budnitski: Er war in Moskau, dann ging er in ein Dorf in der Region Jaroslawl, in der Nähe von Pereslawl-Zalesski. Er nahm Gespräche der Bauern auf, eine Menge Dinge. Viele Details aus dem Alltagsleben. Außerdem allgemeine Diskussionen über den Verlauf des Krieges, verschiedene Dinge. Übrigens hat er in Deutschland studiert. Schon vor dem Ersten Weltkrieg war er, sagen wir der Einfachheit halber, Agrarwissenschaftler, obwohl er nie in diesem Fachgebiet gearbeitet hat. Er konnte Deutsch. Und er überlegte sich, wie er den Deutschen begegnen würde, denn die Deutschen standen vor der Tür, und es gab keinen Zweifel, und sie waren Moskau sehr nahe, und es gab Gefühle, dass dies das Ende der Sowjetmacht war. Und er schreibt: „Ich werde ihnen sagen: Ich bin kein Feind, ich bin ein Schriftsteller“. Das ist eine merkwürdige Aufzeichnung. Er hatte solche Stimmungsschwankungen. Er war unzufrieden mit der Sowjetmacht, dann war er zufrieden. Dann war er unzufrieden, weil er den falschen Orden bekommen hatte oder etwas anderes. Marschak war ihm furchtbar zuwider, denn er war eine sehr einflussreiche Figur in der Kinderliteratur und eine Art Konkurrent für Prishvin, wenn auch in unterschiedlichen Genres. Und sie kamen irgendwie nicht gut mit ihm aus. Prishvins Schriften waren besonders bösartig gegenüber Marshak. Aber auch in Bezug auf Juden im Allgemeinen, muss man sagen. Und da gibt es auch eine tolle Bilanz. Wladimir Ryzhkow: Nicht ohne diesen Idioten, was? Oleg Budnitski: Was meinen Sie mit „Idioten“? Da steht alles im Klartext: Juden, so und so. Und dann sagt er: „Meine besten Leser sind Juden. Was soll ich damit anfangen?“ Wladimir Ryzhkow: Wie hat Prishvin über Stalin gedacht? Oder hat er dieses Thema vermieden? Oleg Budnitski: Er geht nicht wirklich aus dem Weg, aber auf unterschiedliche Weise. Einige Dinge hat er offenbar nur zögerlich aufgeschrieben. Aber im Großen und Ganzen war er wohl eher negativ eingestellt. Aber in einigen Momenten, als es ihm schien, dass Stalin eine nationale, gesamtrussische Sache machte, sind die Notizen recht positiv. Zumindest neutral. Im Allgemeinen betrachtet er die Ereignisse einerseits als ein Dorf, ja, und die Stimmung des Dorfes. Er war ein tiefgläubiger Mensch. Seine zweite Frau war eine religiöse Fanatikerin, könnte man sagen. Ich bin vielleicht ein bisschen grob, aber es gibt viele solcher Argumente zu allen möglichen religiösen und mystischen Themen. Warum mochten Männer und Frauen, um es in der Sprache der damaligen Zeit auszudrücken, das Sowjetregime nicht? Wegen der Verfolgung des Glaubens. Und er schreibt dies auf: „Was muss man tun, um bei den Ausländern, den Besatzern, als derjenige gesehen zu werden, der den Glauben verteidigt, der ihn vor Verfolgung bewahrt.“ Die Aufzeichnung ist zum Beispiel so, dass eine der Frauen sagt, dass Moskau nicht bombardiert werden wird. Und warum? Weil es dort viele Gläubige gibt. So waren die Gespräche in dem Dorf Jaroslawl. Moskau wurde, wie Sie wissen, bombardiert. Und die Deutschen hatten nicht die Absicht, den Glauben zu retten und so weiter, aber im Zuge ihrer Besatzungspolitik machten sie einen aus Sicht der Besatzungsbehörden sehr richtigen Schritt: Sie öffneten die Kirche. Sie haben erlaubt, Kirchen zu öffnen. Sie haben dort über 2 Tausend Kirchen geöffnet, die unter den Bolschewiken geschlossen waren. Das hat seine Rolle gespielt. Eine andere Sache ist, dass die andere deutsche Politik so war, dass schnell.... Wladimir Ryzhkow: Wir
sprechen hier von der Elite, von Genies. Es ist klar, dass Wassili
Grossman, als er in Stalingrad war, und nicht nur, wenn er ein Tagebuch
schrieb, es sein berufliches Bedürfnis war, denn er schrieb brillante
Berichte, dann schrieb er einen brillanten Roman über dieses Material.
Es ist klar, dass Prishvin als Schriftsteller auch teilweise ein
Tagebuch führte, um Material für seine Werke zu sammeln. Viele
Akademiker schrieben, die in Kasachstan waren, unsere zukünftigen
Atomakademiker. Viele aus der Elite schrieben Tagebuch, weil sie zu
dieser Hochkultur gehörten, weil sie erkannten, dass sie Zeugen
historischer Prozesse waren, weil sie erkannten, dass ihr Zeugnis
großes Gewicht hatte - und sie taten es. Oleg Budnitski: Ich
muss Sie leider enttäuschen. Die einfachen Leute haben kein Tagebuch
geführt. Schon allein deshalb, weil: a) sie Analphabeten waren, weil
die Errungenschaften der Kulturrevolution sehr übertrieben sind. In der
Roten Armee der Vorkriegszeit gab es bereits Reformen in Bezug auf die
Bildung, sie waren dem Niveau nach junge Leute, außerdem wurden dort
Studenten eingezogen, als alle Aufschübe gestrichen wurden... In dieser
Armee, die am besten vorbereitet war, hatten vier Soldaten eine Bildung
von weniger als 6 Klassen. Und von da an wurde es nur noch schlimmer.
Ältere Männer wurden eingezogen. Und die, die eingezogen wurden, hatten
keine Möglichkeit, in der Schule zu lernen, weil sie arbeiteten. Das
ist also der eine Punkt. Wladimir Ryzhkow: Im Fall von Gelfand wurde uns klar, dass dies eher eine Ausnahme war. Wie hoch war sein Bildungsniveau? Oleg Budnitski: 9 Klassen. Das ist ein hohes Bildungsniveau. Mit 7 Noten schickten sie mich bereits zu Leutnantskursen an einer Offiziersschule. Wladimir Ryzhkow: Und mit 9 ist sie bereits eine wirklich gebildete Person: sowohl in Literatur als auch in Mathe. Oleg Budnitski: Es
sollte auch erwähnt werden, dass ein großer Teil derjenigen, die
Tagebuch führten, Schriftsteller werden wollten. Sie hofften, es zu
werden. Einige wurden es. Zumindest Journalisten. Andere nicht. Und das
war mit einem gewissen Stigma behaftet. David Kaufman, der uns allen
unter dem Pseudonym David Samoilov bekannt ist, führte ein Tagebuch,
„The Forties and the Rockies“. Aber er war bereits Student am
Literaturinstitut und hatte eine kleine Publikation mit Gedichten. Auch
er führte während des gesamten Krieges ein Tagebuch, das veröffentlicht
wurde. Es ist noch nicht so, dass es sich um professionelle
Schriftsteller handelt, nicht um Journalisten. Das ist ein Gefreiter,
später ein Feldwebel. Wladimir Ryzhkow: Die Vorgesetzten, glaube ich, hatten sogar eine Eitelkeit: Es ist gut, dass ich so einen Mann habe, der so ist wie... In „Schweik“, erinnern Sie sich, gab es einen berühmten Helden, einen Chronisten. Er wurde zum Regimentschronisten ernannt, und die Kommandeure waren furchtbar stolz darauf, dass sie einen Historiker hatten, der ihre brillanten, kontinuierlichen Siege beschrieb. Das heißt, seine Vorgesetzten haben ihn nicht daran gehindert: Ein Mann schreibt und schreibt? Oleg Budnitski: Nicht ganz, und an manchen Orten überhaupt nicht. Es wird vermutet, dass es an der Front verboten war, Tagebuch zu führen. Übrigens unterschied sich die Rote Armee auffallend von der deutschen Armee: Dort wurde sie im Gegenteil dazu angehalten, große Ereignisse, große Siege und so weiter festzuhalten. Aber dann mussten sie, wie wir wissen, das Gegenteil festhalten. In der Regel war es ihnen verboten, sie aufzuzeichnen. Aus Gründen der Geheimhaltung: Die Wahrscheinlichkeit, dass ein Mann dort etwas aufschreibt, ist gering, und dann wird er gefangen genommen oder sein Tagebuch wird gefunden, und der Feind erfährt etwas über den Zustand z. B. der Armee, den Standort der Befehlshaber und so weiter. Zinoviy Chernilovsky, ein Jurist, ging an die Front, er war ein Mann mit höherer Ausbildung und Spezialisierung, er war Kommandant einer Maschinengewehrkompanie, er wurde als Jurist eingesetzt. Und er führte Aufzeichnungen, die dann veröffentlicht wurden: „Notizen eines Kompaniechefs“. Ein vorgesetzter Offizier sagte zu ihm, als er sah, dass er Notizen machte: „Wirf sie ins Feuer, Genosse Stalin hat befohlen, diejenigen zu erschießen, die Tagebuch führen“. Nun, Genosse Stalin hat solche Befehle nicht gegeben, aber das war die Meinung. Oder
Irina Dunajewskaja, eine der wenigen Tagebuchautorinnen. Sie wurde
mehrmals von den Spezialkräften und später von SMERSH vorgeladen. Sie
zeigte ihnen, dass die Einträge keine Einheitsnummern oder Namen
enthielten, sondern von Frauen stammten, persönliche Einträge. Aber das
war die Kontrolle. Wladimir Ryzhkow: Ich war selbst Soldat in der Sowjetarmee. Es gibt noch ein zweites Thema, mit dem sich ein Soldat praktisch 24 Stunden am Tag beschäftigt. Das ist das Essen. Erzählen Sie mir ein wenig darüber. Wie kommt das Thema Essen in den Fronttagebüchern vor? Oleg Budnitski: Roter Faden. Ich weiß nicht, in welcher Truppe Sie gedient haben, in welcher Truppe ich gedient habe und in welcher Kompanie ich gedient habe, ganz allgemein. Was ist den Soldaten dort geblieben? Wladimir Ryzhkow: Wir wurden gefüttert, wenn nicht schlechter als die Hunde, dann nicht viel besser als die Hunde. Ich weiß, was Sie meinen. Oleg Budnitski: Ich habe in den Unterkarpaten gedient, dort gab es ständige körperliche Arbeit. Es gab ständige Exerzierübungen, 12 Stunden auf der Straße, und dann brachten sie dich zu deiner Kompanie zurück, und es gab gemischtes Futter, das mit nichts getränkt war. Ich meine wörtlich Futter. Wladimir Ryzhkow: Ich weiß, was Sie meinen, wir hatten dasselbe Problem. Oleg Budnitski: Im Krieg, das können Sie sich vorstellen, gab es.... Wladimir Ryzhkow: Wir haben ein Programm gemacht, dass die Front mit Lendliz-Material gefüttert wurde. Es musste noch etwas mehr oder weniger da sein. Oleg Budnitski: Es ist nicht unmittelbar. Das Thema Lebensmittel ist überall eine rote Linie. So ziemlich die ganze Zeit. Wissen Sie, wann der Überfluss kam? 1944 und vor allem 1945, als wir in deutsches Gebiet eindrangen und ein Soldat plötzlich nicht mehr an eine Feldküche gebunden war. Verlassene Kühe, Schweine. Darüber gibt es eine Menge von Aufzeichnungen. Es gibt eine Fülle von Lebensmitteln in Deutschland, was sie essen, wie: Schweinebraten mit Kartoffeln, Trinkmilch. Wladimir Ryzhkow: Ich habe wieder eine Assoziation zu „Der tapfere Soldat Schweik“, weil du einfach nah am Text bist, wenn du den Alltag der Soldaten beschreibst, wenn sie in ein reiches ungarisches Dorf kommen, da gibt es Schweine, Tanten mit Milchkartons. Und taucht das alles in den Tagebüchern auf? Die Entwicklung der Lebensmittel. Oleg Budnitski: Ja, klar. Am Anfang liegt ein Pferdekadaver bachaufwärts, da muss man hingehen und ein Stück abschneiden. Das ist die Art von Filmmaterial. Oder Samen. 1943, Kuban, nichts zu essen. Der Kuban ist das fruchtbarste Land, aber es gab dort heftige Kämpfe. Vasily Tsymbal, der Vater des berühmten Filmregisseurs Yevgeny Tsymbal, hat es mir gegeben, und wir überlegen, wie wir es veröffentlichen können. Sein Vater, Wassili Tsymbal, war vor dem Krieg Direktor der Pädagogischen Schule in Jeisk. Er geriet in eine Partisaneneinheit. Er war auf unserer Seite, aber bei Angriffen auf der anderen Seite der Front. Wassili Tsymbal schreibt ganz offen, dass die Hauptaufgabe nicht darin bestand, den Feind zu treffen. Es wird dort geschossen werden. Er schreibt ganz offen. Sie fürchteten sich vor allem vor den Kosakenkommandos. Es gibt viele Kosaken, sie gingen als Kollaborateure zu den deutschen Einheiten. Es gab die Hauptdirektion der Kosakentruppen unter der Ägide von Ataman Krasnow, der schließlich dafür bezahlt hat. Sie bildeten dort solche Einheiten, einen deutschen General. Sie hatten Angst, ihm zu begegnen. Er hat viel und ausführlich erzählt. Womit retteten sie sich, füllten ihre Rationen auf? Mit Saatgut. Saatgut war gut. Und es gibt natürlich eine Menge solcher Aufzeichnungen. 1944
ist bereits viel besser. Die wichtigsten Lieferungen im Rahmen von
Lend-Lease seit 1944 waren Lebensmittel. Im Rahmen des Lend-Lease
sollten Lebensmittel nur an die Armee, an die Soldaten, geliefert
werden. In Wirklichkeit wurden sie natürlich an die Zivilbevölkerung
verteilt. Die Aufträge der UdSSR im Jahr 1944 betrafen nicht Waffen,
sondern Lebensmittel, weil sie riesige Gebiete mit einer großen
Bevölkerung befreit hatten. Und da es nichts zu essen gab, stieg die
Zahl der Esser dramatisch an. Die Deutschen setzten alles in Brand, die
Taktik der verbrannten Erde wurde nun umgekehrt. Und die Menschen waren
in Gefahr zu verhungern. Und unsere Aufträge betrafen in erster Linie
Lebensmittel: mehr als 1 Million Tonnen Lebensmittel wurden geliefert.
Und die Lend-Lease-Nahrungsmittel haben Hunderttausende von Menschen
vor dem Hungertod bewahrt. Wladimir Ryzhkow: Ich würde sogar sagen: Spekulanten und Saboteure. Oleg Budnitski: Ich spreche von den Veruntreuern in der Armee, denjenigen, die daran beteiligt waren. David Samoilov hat einen wunderbaren Eintrag in seinem Tagebuch. Er war in einer Schule, dann wurden sie trotzdem als Gefreite in den Kampf geschickt, weil es nicht genug Männer gab. Und dort beschwerten sie sich beim Häuptling, beim Inspekteur, dass es nicht genug Essen gab, dass sie schlecht ernährt wurden, wohin das Essen ging. Der Häuptling machte einen Klumpen Schnee oder Erde und gab ihn ihnen, um ihn in der Formation zu verteilen. Natürlich blieb von diesem Klumpen am Ende nichts übrig, nur ein paar Krümel. „Versteht ihr, wie das funktioniert?“ - sagte der Häuptling. Dieses Stehlen, könnte man sagen, ist eine natürliche Sünde, eine Erbsünde, also gibt es nichts zu beanstanden, man muss es ertragen. Es ist ein absolut verblüffender Moment und erklärt deutlich, wie manche Dinge geschehen sind. Ich erinnere mich an meine Armeeerfahrung: Genau das Gleiche passierte in unserer Kompanie, als statt 11 Kilogramm Dosen Eintopf, die auf 20 Tieftöner gestellt wurden, am Ende 1 für den Geruch in den Kessel ging. Wladimir Ryzhkow: Ich für meinen Teil bestätige es. Ich spreche nicht von dem Getränk, das wir früher Tee nannten. Oleg Budnitski: Nein, das war für uns normal. Tee am Morgen, 50 g Butter und ein Stück Brot. Das war natürlich immer, wenn man Zeit hatte. Und Zucker. Wladimir Ryzhkow: Oleg, wir haben über zwei wichtige Dinge für einen Soldaten gesprochen: Frauen und Essen. Wie steht es mit dem Verständnis für den Zweck des Krieges? Was können wir aus diesen Tagebüchern lernen? Inwieweit haben die Soldaten und Offiziere den Sinn des Krieges und die Ziele verstanden und wie hat sich dieses Verständnis verändert? Sie haben bereits Prishvin erwähnt. Denken Sie daran, wie die Bauern argumentierten: Wenn die Deutschen kommen, werden sie die Kirchen öffnen. Es gibt eine offizielle Erzählung über den Sinn und die Ziele des Krieges. Und es gibt die Erzählung des Volkes. Und die stimmen nicht immer überein. Lässt sich das in den Tagebüchern irgendwie nachverfolgen? Es sind die mentalen Veränderungen. Oleg Budnitski: Diejenigen, die in der Armee waren, waren größtenteils echte Sowjetmenschen. Für sie gab es kein solches Thema. Wladimir Ryzhkow: Sowjetisch oder kommunistisch? Oder war es damals dasselbe? Oleg Budnitski: Das ist nicht das Gleiche. Kommunisten können durchaus nicht-sowjetisch gewesen sein. Es gab Normen für die Aufnahme, und manchmal wurden auch Menschen als Kommunisten akzeptiert, die, gelinde gesagt, nicht gerade sowjetische Menschen waren. Menschen, die unter dem Sowjetregime aufgewachsen sind, die keine andere Macht kannten, Stadtbewohner waren die Hauptnutznießer der Sowjetmacht in Russland. Sie lebten nicht gerade in Reichtum, um es milde auszudrücken, aber sie waren gebildet, sie hatten Perspektiven. Natürlich gab es vor dem Krieg Probleme: Schulgeld, Einführung von Studiengebühren für die Hochschulbildung. Aber es gab klare Perspektiven. Und natürlich massive Propaganda, die auf die Bewohner anderer Städte wirkte. Auf dem Dorf kam sie einfach nicht an. Wer es nicht weiß: Es gab kein Fernsehen, das Radio war praktisch... Wladimir Ryzhkow: Ich sage Ihnen etwas, was für junge Leute erschreckend ist: Es gab kein Internet. Oleg Budnitski: In den Dörfern gab es keine Radiogeräte. Radioempfänger, um eine Vorstellung davon zu bekommen, waren ein Luxusgut, eine große Seltenheit. Zu Beginn des Krieges wurden sie einfach aus dem Verkehr gezogen, damit die Leute nicht hören, was sie nicht brauchen. Es gab solche Teller. Meine Großeltern hatten noch einen großen Teller hängen, auf dem das Allunionsprogramm ausgestrahlt wurde. Aber so etwas gab es im Dorf nicht, manche Leute dort lebten in anderen Jahrhunderten. Und erstaunliche Erinnerungen an Esther Vankova, ein Mädchen aus Lettland, ein Komsomol-Mitglied unter dem bürgerlichen Regime. Diese Komsomol-Mädchen meldeten sich als Freiwillige. Und im Baltikum wurden sie misstrauisch behandelt, sie wurden in die Kolchose zur Arbeit geschickt, vier Mädchen. Sie waren über viele Dinge erstaunt. Als sie anfingen, Wäsche zu waschen, kamen die Frauen aus dem Dorf, um zu sehen, was das war. Als sie die Unterhosen der Frauen sahen, verstanden sie nicht wirklich, worum es ging. Und als man ihnen erklärte, wozu es gut ist, sagten sie: Es ist schädlich, es bläst. Und dann, was sie verblüffte, sie kannten sowjetische Lieder und sangen sie, solche Komsomol-Mitglieder. Und sie hatten sie noch nie gehört: „Wir singen keine so langen Lieder.“ Und sie sangen dörfliche Schlager. Wladimir Ryzhkow: Es handelt sich um das 16. bis 17. Jahrhundert, was das Alltagsleben betrifft. Oleg Budnitski: Nun, nicht im 17., aber sicher nicht im 20. Es sollte klar sein, dass die Sowjetisierung der gesamten Bevölkerung noch nicht stattgefunden hatte. Wladimir Ryzhkow: Das war also meine Frage. Es waren Leute aus den Städten da - verständlicherweise, Leute mit Bildung und sowjetischem Denken. Aber es waren auch viele Dorfjungen und -männer dabei. Oleg Budnitski: Sie waren in der Mehrheit. Wladimir Ryzhkow: Spiegelt sich dieses Bewusstsein irgendwie in den Tagebüchern wider? Was sie dachten, sagten, wie sie den Krieg wahrnahmen, für die Zaren-Batiuschka oder Zwangsarbeiter, die hereingebracht wurden. Spiegelt sich so etwas irgendwie wider? Oleg Budnitski: Reflektiert. Nicht in den Tagebüchern der Dorfbewohner selbst (sie haben sie einfach nicht geführt). Es herrschte ein schrecklicher Mangel an Papier, Schreibmaterial und Bleistiften. Es gibt Aufzeichnungen von Bauern, die von Stadtbewohnern gemacht wurden. Und sie sind sehr unterschiedlich. In einem heißt es: „Es ist besser, sich umzubringen, als so zu leiden“. Dies sind Tagebucheinträge von Mark Shumelevsky, einem Moskauer Ingenieur. Er war Mitte 30 und arbeitete in der Fabrik, in der die Katjuschas hergestellt wurden. Er hatte einen Vorbehalt und war auch sehr kurzsichtig, aber er wollte unbedingt an die Front gehen. Er ging so lange zum Einberufungsbüro, bis sie ihn nahmen. Und er schrieb auf, dass Leute, die sich freiwillig zur Armee meldeten, als Idioten angesehen wurden, sogar im Einberufungsbüro. Er war in dem Ausbildungsregiment, das alle durchliefen. Und hat mit allen möglichen Leuten kommuniziert. Es ist sehr interessant, dass jeder, der tauglich oder untauglich war, ab dem Frühjahr 1942 in die Armee aufgenommen wurde, als es einen Mangel an Männern gab, als Gebiete mit einer Bevölkerung von etwa 40 Prozent verloren gingen. Die Behauptung, dass die Verluste nicht gezählt wurden, ist Unsinn. Natürlich wurden sie gezählt. Aber es waren ja auch andere Leute da. Da sagt einer: „Ich würde mich lieber erschießen.“ Sie sagten zu ihm: „Was redest du da, du musst doch dein Land verteidigen.“ Und er sagt: „Hitler wird uns nicht erreichen. Und überhaupt, wir haben nichts, was man uns wegnehmen könnte.“ Er hat keine Ahnung, was das Mutterland, das Vaterland, Russland ist. Wladimir Ryzhkow: Ja, das ist mein Privatleben. Oleg Budnitski: Das ist ein Extremfall. Aber ich will damit sagen, dass die Sowjetisierung der Bevölkerung gerade durch die Armee erfolgt. Ich glaube, dass ein erheblicher Teil der Bevölkerung der UdSSR vor dem Krieg nicht sowjetisch war. Sie waren zwar formal sowjetisch, aber sie lebten nach ihren eigenen Vorstellungen. Eine riesige Zahl ging durch die Armee: 34,5 Millionen Menschen! 0,5 Millionen Frauen, 34 Millionen Männer. Sie waren gerade dabei, sich zu sowjetisieren. Der zweite Punkt, der natürlich nicht sehr sowjetische Menschen sowjetisiert hat, waren die Deutschen. Als sie das Besatzungsregime der Beschlagnahmung, der Verschickung nach Deutschland und alles andere erlebten, diese Massen- und Nicht-Massenmorde, die demonstrativen Exekutionen und alles andere, in Schukowka, als die Deutschen auf dem Rückzug waren, die brennenden Felder und so weiter, das alles trug sehr zum Verständnis der Kriegsziele bei. Wladimir Ryzhkow: Ein weiteres Thema, das während meiner Dienstzeit immer wieder aufkam, waren die nationalen Beziehungen. Wir wussten, dass es in dieser Einheit die einen und in jener Einheit die anderen gab, dass es in dieser Einheit viele und in jener Einheit wenige gab, dass diese böse waren usw. Hat dieses Thema angesichts der nationalen Zusammensetzung der Roten Armee in den Tagebüchern eine Rolle gespielt? War es in den Kriegsjahren für die Teilnehmer an diesen Ereignissen von Bedeutung? Oleg Budnitski: Ja, natürlich. Dies ist ein sehr wichtiges Thema. Es verdient eine eigene Sendung und ein eigenes Gespräch. Äußerst wichtig. Sagen wir einfach, dass die Freundschaft der Nationen und die Kameradschaft im Kampf nicht sofort und nur unter großen Schwierigkeiten zustande gekommen sind. Es ist kein Zufall, dass die nationale Zusammensetzung der Roten Armee und die de facto nationale Politik erst 2017 deklassiert wurden. Ich denke, dass der Grund dafür genau darin liegt, dass, sagen wir mal, die Kampffähigkeit (nichts Schlechtes, Gott bewahre, ich will nicht über irgendwelche Leute reden) der Leute... Wir haben seit 1937 damit zu kämpfen: bis 1939 wurden die Zentralasiaten nicht zur Armee eingezogen. Stellen Sie sich vor: Es ist Krieg, Menschen werden aus Kasachstan, Usbekistan, Tadschikistan gebracht, sie waren noch nie in ihrem Leben in Russland, sie kennen die Sprache nicht. Und sie sagen zu ihnen: Das ist deine Heimat, mein Sohn, du musst dein Leben dafür geben. Sie hatten eine ganz andere Einstellung. Ich muss sagen, dass Alexey Bezugolny, ein Historiker, eine sehr interessante Arbeit zu diesem Thema verfasst hat. Er hat seine Doktorarbeit über nationale Beziehungen in der Roten Armee verteidigt. Und da gibt es so merkwürdige Dinge, dass ab Oktober 1943, als die Befreiung der slawischen Republiken begann, die Bewohner Zentralasiens und Transkaukasiens nicht mehr in die Armee eingezogen wurden. Genauer gesagt, wurden sie eingezogen und in die Arbeitsarmee geschickt. Diejenigen, die bereits in der Armee gekämpft hatten, kämpften weiter, und so wurde diese Praxis aufgegeben. Ukrainer und Weißrussen wurden in größerem Umfang eingezogen. Wladimir Ryzhkow: Es geht um die Kampffähigkeit, und ich habe eher von Beziehungen gesprochen. Oleg Budnitski: Ich weiß, wovon du sprichst. Es gab Beziehungen und Tagebucheinträge. Es gab alle Arten von demütigenden Spitznamen und Charakterisierungen. Wassili Tsymbal hat eine Charakterisierung. Diese Beziehungen waren, wie Boris Slutsky schrieb (es ist kein Tagebuch, aber fast ein Tagebuch), als er aus der Armee zurückkehrte in „Notes on the War“. Ich bin generell erstaunt, wie er auf freiem Fuß geblieben ist. Seine „Notizen“ erblickten nach seinem Tod im Jahr 2000 das Licht der Welt. Und es gibt einen Satz wie diesen: „Die Völker trafen sich, zuerst mochten sie sich nicht“. Wladimir Ryzhkow: Das ist es, worum ich bitte. Meine persönliche Erfahrung, die ich Mitte der 1980er Jahre gemacht habe, hat gezeigt, dass selbst Mitte der 1980er Jahre, als es schien, als gäbe es eine Breschnew-Verfassung, eine neue historische Gemeinschaft, das sowjetische Volk, aber es gab so viel Glanz dort, dass es unglaublich war. Und ich kann mir vorstellen, wie es in den 1940er Jahren war, als dies noch ein ehemaliges Imperium war, das noch nicht integriert war. Es ist klar, dass es von der Kommunistischen Partei, dem KGB, der Obkom, dem Parteikomitee regiert wird. Aber es ist keineswegs eine integrierte Gesellschaft. Ich kann mir vorstellen, wie schwierig es war, die Einheit zu besetzen, auszubilden und die Zusammenarbeit unter diesen Bedingungen sicherzustellen. Ich kann mir nicht einmal vorstellen, wie das zu bewerkstelligen war. Oleg Budnitski: Das ist richtig. In meinem Zug waren 31 Mann und 28 Nationalitäten. Das sind natürlich spezielle Eisenbahntruppen. Wladimir Ryzhkow: Für Sie war es sogar noch einfacher. Stellen Sie sich einen Zug von 30 Mann vor, 15 mal 15. Das ist eine viel schwierigere Situation. Oder 20 mal 10. Oleg Budnitski: Ich meine, Sie wissen schon, Gemeinschaft und so weiter. Es waren komplizierte Dinge. Ich schaute mir nationale Angelegenheiten an, die Dokumente der Agitations- und Propagandaabteilung des Zentralkomitees der Kommunistischen Partei der All-Union (Bolschewiki) und der Alexander Schtscherbakow-Stiftung, der während des Krieges Vorsitzender der GPU war, waren zu einem großen Teil dem Problem der nicht-russischen Nationalitäten oder so ähnlich gewidmet. Wie man arbeitet, wie man mit wem arbeitet, das war sehr schwierig, die Beziehungen waren nicht einfach. Das steht in den Tagebüchern. Manchmal in einer sehr harschen Form. Wladimir Ryzhkow: Wir gehen heute die wichtigsten Themen durch: Frauen, Ernährung, die nationale Frage, die Wahrnehmung des Krieges. Oleg, welchen anderen roten Faden kannst du hervorheben, was bereichert unsere Sichtweise noch? Tagebücher sind eine Beschreibung des täglichen Lebens, sie geben uns ein erstaunliches Bild von Einstellungen, Gedanken, Wahrnehmungen, Beziehungen. In diesem Sinne sind Tagebücher sicherlich eine einzigartige Quelle. Welchen anderen roten Faden können Sie nennen? Oleg Budnitski: Wenn wir von Tagebüchern von Soldaten sprechen, haben wir uns ihnen größtenteils zugewandt, abgesehen von den militärischen, die äußerst interessant sind, insbesondere die Phänomene der Blockadetagebücher. Nikolai Nikulin in seinen berühmten Memoiren: Die Hauptthemen der Gespräche der Soldaten waren Tod, Essen und Sex. Und das ist die Wahrheit. Wir haben das wichtigste Thema ausgelassen - den Tod, der immer in der Nähe ist. Was ist der grundlegende Unterschied zwischen einem Tagebuch und einem Erinnerungsbuch? Man weiß nicht, ob man morgen oder heute Abend noch am Leben sein wird. Die Menschen gewöhnen sich an alles. Der Selbsterhaltungstrieb, an den man sich einfach nicht mehr erinnert. Manchmal bricht er durch. Ich habe Chomskys Tagebuch zitiert, seine traurigen Notizen, dass alle seine Kameraden gestorben sind. Oder das Tagebuch von Pavel Akhenson, einem schneidigen Kerl, einem Aufklärer. In Ungarn starben vier seiner Kameraden an einem Tag. Es waren die schwersten Kämpfe dort. Er ist kein Philosoph, er ist eher ein Trinker, Knabberer, Frauen. Es ist ein kleines Tagebuch. Er schreibt: „Du denkst: Wenn du an der Reihe bist.“ Es hängt noch. Oder das Tagebuch von Gelfand. Er kam mit einem Mädchen ins Gespräch, das Ausbilderin war. Er war völlig verblüfft. Sie hat eine Medaille und alles. Er gibt ihr galant einen Graben, als der Beschuss beginnt. Er ging in ihren, den sie nicht tief genug graben konnte. Und eine Granate trifft den Graben, den er ihr gegeben hat. Und die Teile dieses Mädchens lassen die Soldaten einsammeln: das Bein abgetrennt, die Nieren gefunden. Ein furchtbares Geschäft. Getrennt begraben. Er schreibt ihren Nachnamen, ihren Vornamen, ihren Vatersnamen auf. Ich habe es später überprüft, es stimmt alles überein. Er beschreibt den Fall. Der Tod geht buchstäblich neben ihm her. Hätte er den Graben nicht aufgegeben, wäre er zerrissen worden. Er ist nicht einmal besonders nachdenklich. Wenn man darüber nachdenkt, wird man verrückt. Das sind die Realitäten. Sie stehen natürlich in den Tagebüchern der Soldaten. Der Tod seiner Kameraden, seine eigenen Verletzungen. Das ist ein wichtiges Thema. Es gibt auch einige merkwürdige allgemeine Überlegungen. Was mir auffällt: das Mutterland, die Partei, Stalin - das gibt es fast nicht. Was aufgeschrieben ist, ist das, was einem begegnet. Oder weil es als selbstverständlich angesehen wird. Eine solche Politisierung ist selten. Was auch recht merkwürdig ist. Aber es gibt Argumente. Wassili Tsymbal, nicht mehr jung, er wird im Krieg 40, er liest Zeitungen, analysiert, was an den Fronten passiert, was die Alliierten von einem denken. Aber das ist selten. Normalerweise gibt es konkrete Lebensumstände: ein Mann lebt für das Heute. Das Schrecklichste, was mir in meinen Tagebüchern begegnet ist, ich habe an der Vorbereitung der Veröffentlichung des Tagebuchs von Slawgorodski, einem Helden der Sowjetunion, teilgenommen, schreibt er. Sie sind bereits in Polen, betreten vermeintlich deutsches Gebiet, obwohl es polnisches Land ist. Er macht sich Notizen und notiert ein Datum, an dem er den nächsten Eintrag machen wird. Er wird es nie wieder schaffen: Er ist in dieser Schlacht gestorben. Er schreibt auf, wie er weiterleben wird und so weiter. Wladimir Ryzhkow: Und damit ist es vorbei? Oleg Budnitski: Ja, das ist das Ende. Wladimir Ryzhkow: Oleg, ich danke dir für deine wunderbare Geschichte. Wir haben heute nicht ein einziges Tagebuch durchgenommen, nicht einen einzigen Helden, sondern wir haben versucht, wie die Wissenschaftler sagen würden, die Hauptthemen, die in den Tagebüchern dieser Zeit vorkamen, zu konzipieren und zu identifizieren. Wir werden, denke ich, noch Gelegenheit haben, dies zu vertiefen. Das war Oleg Budnitsky, ein Historiker, Doktor der historischen Wissenschaften. |
||