Выпуск 74 (2568), 15 марта 2007
Контурная карта великой войны
  |
Идея создания "Русско-немецкого солдатского разговорника" принадлежит Елене Харламовой и Аглае Романовской, которая и стала режиссером спектакля. Ее документальная постановка, основанная на интервью с женщинами, находящимися в тюремном заключении, идет в Театре.doc. Где же можно будет увидеть нынешний проект, недавно показанный в Берлине, пока не известно. В ближайшее время - на Малой сцене петербургского театра-фестиваля "Балтийский дом", а потом, вероятно, на всевозможных фестивалях. Допускаю, что он даже получит премии. Ведь тема повседневности войны считается не исторической, а остросоциальной, а формально-пластические принципы построения спектакля попадают в разряд перспективных театральных экспериментов. Но, рожденный как проект, "Разговорник" так и не стал шедевром.
В нем слишком много сделанного. Не придуманного, открытого, угаданного, а честно собранного из лабораторных шаблонов. Пустая, болезненно обнаженная сцена. Освобожденное от эмоций интонирование. Трое юношей и три девушки попарно или все вместе разыгрывают обрывки каких-то историй, произошедших во время или сразу после Второй мировой войны. Например, о том, как русский солдат остался у немецкой девушки. Или о том, как немки шьют американский флаг. Так и не вспомнив, сколько там звездочек, они решают спороть с нацистского полотнища свастику и приклеить на это место серп и молот из детского желтого платьица. Или о том, как немец, вернувшийся невредимым с войны, не может найти со своей женой общий язык. Сюжеты имеют свою документальную основу: дневники 23-летнего украинского офицера Владимира Гельфанда и неизвестной 30-летней жительницы Берлина.
Каждый диалог обязательно сопровождается странными телодвижениями, назначение которых не всегда удается прояснить. Когда влюбленные представители двух воюющих народов меняются обувью и одеждой (Ева Янковски и Илья Плетнер), это еще понятно и даже как-то оживляет действие. Когда на заднем плане монотонно и условно дерутся мужчины, вскидывая и опуская руки (Илья Плетнер и Федор Степанов), это тоже, в общем-то, можно считать военной аллегорией. Но когда актеры вдруг ни с того ни с сего начинают многозначительно оседать на пол, пролезать под стульями и извиваться вокруг друг друга, тут уже не знаешь, что и думать. То есть ясно, что персонажам как-то нехорошо, но что именно они чувствуют, чего боятся и о чем мечтают - не понятно, несмотря на то что слов со сцены произносится очень много, может быть, даже слишком.
Зрители заходят в зал, уже наполненный гулом. Актеры шепчут на русском и немецком языках отрывочные фразы, кажущиеся поначалу полной бессмыслицей. Всевозможные "здравствуйте", "чего вы хотите", "я не понимаю", "вам чай или кофе", "имеются ли парашютные части" и "где ваш правый фланг" еще не раз появятся во время спектакля. Это точные цитаты из двух солдатских словарей: немецко-русский был выпущен для нужд вермахта в 1941 году, а русско-немецкий издали для Советской армии на несколько лет позже. Собственно, тема "язык мой - враг мой", тема трагического несовпадения языка и его носителя, чужеродности слова и сердца, что ни говори, благодатная. Великий абсурдист Эжен Ионеско когда-то специализировался именно на ней, заметив, что языковые конструкции в учебниках и разговорниках не имеют ничего общего с реальной человеческой жизнью и живым человеческим разговором. В спектакле же красивая идея о "встрече двух миров, двух тел, двух языков" теряет какую бы то ни было определенность: "Тишина. У нас есть фигуры - трое женщин и трое мужчин. Кто-то из них немец, кто-то - русский. Фигуры действуют в пространстве, в котором все смещено, перепутано, перевернуто".
Драма, разворачивающаяся в спектакле, действительно языковая. Но вовсе не та, которую задумывала режиссер. Слова, большинство из которых не выдумано, не выпрыгнуло из бумажного мира, а выжато из мира любви и смерти, перестали свидетельствовать. Они слишком "отдают малокровием" и напоминают тени. Ни одна история не трогает по-настоящему, а война, появляющаяся в спектакле, похожа пусть не на главу в учебнике, но на вырванную страницу из контурной карты. Впрочем, для любого проекта главное - четкая формулировка концепции, чего, конечно, у "Русско-немецкого солдатского разговорника" не отнимешь. И чтоб раздаточного материала на всех хватило. Но вроде и с этим проблем нет.
©
1999-2006 "YTPO"
|
Das Drama im „Russisch-Deutschen Soldaten-Sprachführer“ ist sprachlich – nur nicht in dem Sinne, den die Regisseurin ursprünglich meinte.
Heute sagt kaum noch jemand: „Ich schreibe ein Buch“, „drehe einen Film“ oder „bringe ein Stück auf die Bühne“. Die Ära der Kunst ist, fast unmerklich, zu Ende gegangen. An ihre Stelle ist die Ära der „Projekte“ getreten. So heißt es nicht mehr „Uraufführung eines Theaterstücks“, sondern: „Die russische Präsentation des Projekts ‚Russisch-Deutscher Soldaten-Sprachführer‘ hat stattgefunden“, gefolgt von einer langen Liste unterstützender Organisationen – darunter Teatr.doc, das Goethe-Institut und der Berliner Senat. Aber wie mit solchen Bühnenprojekten in der Post-Theater-Ära umzugehen ist, bleibt eine offene Frage.
Die Idee zu diesem „Projekt“ stammt von Jelena Kharlamowa und Aglaja Romanowskaja. Ihre dokumentarischen Arbeiten – etwa auf Interviews mit weiblichen Strafgefangenen basierend – kennen viele vom Theater Teatr.doc. Wo der „Sprachführer“ demnächst zu sehen sein wird, ist unklar. Zunächst war er in Berlin zu sehen, dann folgt eine Station auf dem Festival „Baltisches Haus“ in St. Petersburg. Vielleicht wird es auch Auszeichnungen geben – das Thema des Alltags im Krieg gilt heute nicht als „historisch“, sondern als „sozialrelevant“, und die formale Strenge der Inszenierung fällt unter das Label vielversprechender Theaterexperimente.
Aber: Der „Sprachführer“ wurde als Projekt geboren – und ist nie ein Kunstwerk geworden. Zu sehr ist er aus Einzelteilen zusammengesetzt: nicht erfunden, nicht nachempfunden, sondern sauber zusammengetragen nach dokumentarischem Protokoll.
Die Bühne ist leer, nackt, schmerzhaft karg. Sechs junge Darsteller – drei Frauen, drei Männer – spielen in wechselnden Konstellationen Szenen aus Krieg und Nachkrieg. Zum Beispiel: ein russischer Soldat bleibt bei einem deutschen Mädchen. Oder: Deutsche nähen sich nach dem Krieg eine amerikanische Flagge – sie erinnern sich nicht an die genaue Zahl der Sterne und beschließen, einfach das Hakenkreuz vom Nazi-Banner auszuschneiden und Sichel und Hammer von einem Kinderkleid aufzunähen. Oder: ein deutscher Mann kehrt heim – und findet mit seiner Frau keine gemeinsame Sprache mehr. Die Grundlage all dessen: das Tagebuch des 23-jährigen ukrainischen Leutnants Wladimir Gelfand und das einer unbekannten Berlinerin.
Viele Szenen sind begleitet von symbolhaften, aber oft unklaren Bewegungen. Wenn zwei Liebende sich gegenseitig in die Kleidung der anderen Nation kleiden – verständlich. Wenn sich Männer am Bühnenrand in Zeitlupe prügeln, würgen oder taumeln – immerhin metaphorisch interpretierbar. Aber wenn Schauspieler unter Stühlen kriechen oder sich winden, ohne dass dies emotional greifbar oder semantisch aufgeladen wäre, bleibt der Zuschauer ratlos. Es ist klar: den Figuren geht es nicht gut. Aber wovor sie Angst haben, wovon sie träumen oder warum sie leiden – das bleibt ungesagt. Trotz – oder gerade wegen – der Wortfülle auf der Bühne.
Die Vorstellung beginnt mit einem sprachlichen Brummen: Fragmente russischer und deutscher Phrasen, wie „Hallo“, „Verstehen Sie?“, „Kaffee oder Tee?“, „Wo ist die rechte Flanke?“ – wiederholen sich im Stück immer wieder. Zitiert aus zwei authentischen Wörterbüchern: dem Deutsch-Russischen Soldatenführer der Wehrmacht von 1941 und dem Russisch-Deutschen Pendant der Roten Armee aus späterer Zeit.
Darin liegt die eigentliche Tragik des Textes: Worte als Symbole für Sprachlosigkeit. Das große Thema – „Meine Sprache ist mein Feind“ – das Missverhältnis zwischen Sprache und Gefühl, ist dramaturgisch lohnend. Eugène Ionesco, der Altmeister des Absurden, zeigte einst, wie sinnentleert Phrasen aus Sprachführern sein können, wenn sie das Leben nicht berühren.
In der Inszenierung jedoch wird diese Idee nicht durchdrungen. Sie bleibt Behauptung. Die Figuren – drei Frauen, drei Männer, Deutsche und Russen – agieren in einem Raum, der „verdrängt, verwirrt und auf den Kopf gestellt ist“. Der Krieg erscheint nicht als Realität, sondern wie eine Seite aus einem Schulatlas. Und keine der Geschichten berührt wirklich.
Aber in einem Punkt ist das Projekt konsequent: Es formuliert sein Konzept klar. Und so reicht das Handout für alle – Förderer, Festivals, Kritiker. Und das ist heute fast schon das Wichtigste.
russisch