В январе этого года по «Эху Москвы» я услышал
очередную передачу из интереснейшего цикла - «Цена Победы»* В этот раз передача была посвящена не решающим сражениям Второй мировой, не выдающимся военачальникам, не оружию Победы, а дневнику* Это дневник, а точнее дневники последовательно - красноармейца, потом младшего лейтенанта, командира взвода стрелковой роты, потом командира взвода минометной роты, и, наконец, помощника начальника транспортного отдела - Владимира Гельфанда. С 1942 по 1946 гг. он был в действующей армии, а с мая 1945-го в наших оккупационных войсках на территории Германии. Почему меня заинтересовала эта радиопередача? Дело в том, что в ней было сказано о том, что послевоенная жизнь Владимира Гельфанда была связана с учебой в г. Молотове, т.е. в нашей Перми. Здесь он женился, и у него родился сын. А я помнил с детства, что моя мама дружила до последних дней своей жизни с коллегой - известным пермским детским врачом Гельфанд Бертой Давидовной. И я, в свою очередь, много лет знаком и испытываю теплые дружеские чувства к сыну Берты Давидовны — Саше, Александру. Он с семьей много лет живет в Израиле. Хорошо помню, как Берта Давидовна поддерживала мою маму и помогла ей, когда она долго и серьезно болела. И как моя мама навещала заболевшую подругу и носила ей домашнего бульончика. Во время недавнего общения с Сашей Гельфандом по скайпу я рассказал ему о радиопередаче, посвященной дневникам его однофамильца. И Саша сказал, что речь идет о его отце. К сожалению, он мало знает о нем и его военном прошлом, т.к. родители Саши расстались, когда он был маленьким, в середине 50-х. Отец уехал из Молотова в свой родной Днепропетровск. После этого я решил узнать побольше и о фронтовых дневниках, и о самом Владимире Гельфанде. Самое удивительное, что в интернете я быстро нашел довольно много информации. Там нашел и тот самый знаменитый 400-страничный(!) дневник. Его перевел из рукописного вида в печатный и затем электронный сын Владимира Гельфанда от второго брака - Виталий. Он живет в Германии, в Берлине, туда и вывез архив отца в большой картонной коробке. |
С 1987-го года Виталий работал над разборкой и
расшифровкой
большого рукописного отцовского наследия и посвятил этому четверть века
своей жизни. Кроме дневниковых записей в архиве Владимира Гельфанда
оказались рапорты, различного рода служебные документы, стихи, письма
ему и письма, написанные им, около 500 фотографий. Это огромный массив
материалов. В 2005 году часть дневника Гельфанда за 1945-46-й год была издана на немецком языке. Эта публикация в Германии стала сенсацией, потому что немцы много, особенно в последние годы, вспоминают о том, что происходило в 1945 (особенно!) - в 1946-м году. И здесь они впервые увидели такого рода впечатления, записанные советским офицером. А в 2007 году в Германии даже была осуществлена театральная постановка по страницам «Немецкого дневника» Гельфанда под названием «Русско-немецкий солдатский разговорник. История одного диалога». Парадокс истории с дневником Владимира Гельфанда в том, что он вышел в немецком переводе и вышел в переводе на... шведский! Но у нас в России его дневник не выходил ни в каком виде. Прочесть его можно только в интернете. Свой дневник Владимир Гельфанд начал вести ещё в мае 1941-го года школьником и закончил в начале октября 1946-го года, вернувшись из Германии в родной Днепропетровск. Я два дня читал скачанный из интернета дневник Гельфанда и неделю находился под сильным впечатлением от прочитанного. По своей эмоциональности, достоверности, точности наблюдений, психологизму, иронии, самоиронии и по хорошему литературному языку этот дневник для меня явился большим откровением, подчас шокирующим. По уровню литературы - это настоящий сплав из первых военных произведений Ремарка и Хэмингуэя, Бабелевской «Конармии», Швейковской эпопеи Гашека, лейтенантской прозы Бакланова и Окуджавы и местами даже из «Они сражались за Родину» Шолохова, военных дневников Симонова и военных повестей Астафьева. В дневнике все это присутствует, и на хорошем литературно-исповедальном уровне. Причем Гельфанд вел записи в совершенно немыслимых условиях. Он писал в окопе, во время краткого затишья на ящиках с минами, в дороге, в госпиталях, ночами при мерцании свечных огарков, самодельных коптилок из гильз. Писал в блокнотах, тетрадках, на отдельных листках бумаги и просто на их обрывках. И это писалось не после осмысления произошедшего, а сразу, по горячим следам, в тот же самый или на следующий день! Это не мемуары, написанные после войны. Такого рода личные документы бесценны ещё и тем, что всё увиденное Гельфанд называет своими именами. Этот дневник представляет большую ценность, т.к. в годы войны военнослужащим было запрещено вести свои дневники. Но на самом деле относились к ведению дневников очень по-разному в разных местах. По большей части их действительно запрещали, в некоторых случаях, скажем, контрразведчики вели профилактические беседы с тем человеком, которого замечали за ведением дневника. Если там не было ничего, содержащего номера частей, дислокацию, имена — ну, записываешь какие-то личные впечатления, и ладно, только смотри. Что касается случая Владимира Гельфанда, то, например, командир ему советовал писать химическим карандашом: он лучше сохраняется, чем чернила. А политрук просто указывал ему, что писать в этом дневнике. Но, по-счастью, политрук, который с ним жил некоторое время в одной землянке, потом куда-то делся, и он смог записывать то, что считал нужным. Гельфанд не был склонен приукрашивать окружающую действительность, скорее наоборот: он относился к жизни скептически, с мрачным пессимизмом и при этом с фатальной уверенностью, что не погибнет и, как мне показалось, жил в соответствии с Соломоновой мудростью «все пройдет, и это пройдет». При этом он с радостью видел, чувствовал и отражал в дневнике все, что могло приносить радость на войне: красоту природы, девичью и женскую прелесть, письма от близких и знакомых, книги, которые он без перерыва читал. Важно то, что он ничего не сочинял. Благодаря его дневнику сохранена память о десятках неизвестных, незаметных, не вошедших в историю людей. Исследователь дневника и участник той передачи на «Эхе Москвы» известный военный историк Олег Будницкий сказал, что он находил через базы погибших, воевавших и награжденных немало тех людей, которые упомянуты в дневнике Гельфанда. И удостоверяет правдивость дневника. В чем ещё уникальность этого дневника? Во-первых, это большой хронологический охват событий 1941-1946гг. Во-вторых, то, что это велось или на передовой или близко к передовой. И в том, что он писал все время. Практически почти ежедневно. Причем он писал не только дневник: он писал стихи, статьи во фронтовые газеты, письма родственникам, школьным подругам, писал письма за своих товарищей, которые не умели писать или из-за ранений писать не могли. В дневнике Гельфанд нигде не изображает себя героем. В армию его призвали 6 мая 1942-го года, и он попал после 3-недельной подготовки, как он пишет, на Харьковский фронт. Попал он в самое тяжелое время, наверное, не считая 1941-го года. Никакого Харьковского фронта не было, он попал в Харьковскую катастрофу. Шло бегство наших войск, несмотря на то, что вначале они превосходили гитлеровцев почти в два раза. Вот что он пишет. 20.08.1942 Одиночки, мелкие группы и крупные подразделения) все имеют изнуренный, измученный вид. Многие попереодевались в штатское, большинство побросало оружие. Некоторые командиры посрывали с себя знаки отличия. Какой позор! Какое неожиданное печальное несоответствие с газетными данными. Горе мне, бойцу, комсомольцу, патриоту своей страны! Сердце сжимается от стыда и бессилия помочь в ликвидации этого постыдного бегства. С каждым днем я все более убеждаюсь, что мы сильны, что мы победим неизменно, но с огорчением вынужден сознаться себе, что мы неорганизованны, что у нас нет должной дисциплины, и что от этого война затягивается, поэтому мы временно терпим неудачу. Высшее командование разбежалось на машинах, предало массу красноармейцев, несмотря на удаленность отсюда фронта. Дело дошло до того, что немецкие самолеты позволяют себе летать над самой землей, как у себя дома, не давая нам головы вольно поднять на всем пути отхода. Все переправы и мосты разрушены, имущество и скот, разбитые и изуродованные, валяются на дороге. Кругом процветает мародерство, властвует трусость. Военная присяга и приказ Сталина попираются на каждом шагу. Вот такой текст. Если бы этот текст попал к какому-нибудь особисту?! Но это написано советским патриотом. И он, конечно, с восторгом воспринял приказ Сталина номер 227 «Ни шагу назад!». При отступлении из-под Харькова Гельфанд попал в окружение, вырвался из него. Отступал к Сталинграду, участвовал в обороне Сталинграда, был в декабре ранен. Госпиталь. Потом он воевал на Украине. В частности, участвовал в боях на подступах к Крыму в 1943-44-м годах. Переходил через знаменитый залив Сиваш. Он был одним из первых, кто вошел в Одессу. У него очень интересные записи, сделанные буквально в день и на следующий день после того, как Красная армия освободила этот город. Его помотало, что называется, по разным фронтам. Владимир Гельфанд был минометчик, опаснее этого в войну - только пехота. Сначала недолгое время он был рядовым, потом сержантом, потом попал на курсы младших лейтенантов (все-таки считалось, что он человек образованный по тем временам - закончил 8 классов и один курс подготовительного рабфака для поступления в институт, всего 9 классов). С первых дней в армии Гельфанд, пацан со школьной скамьи, еврей, к сожалению, подвергался унижениям, оскорблениям и даже побоям, становился жертвой обмана и воровства, несправедливого отношения со стороны начальства. С болью и негодованием он, воспитанный в духе советского интернационализма, пишет, как часто приходилось сталкиваться ему с антисемитизмом на протяжении всех лет. Это было и в 1941 году в эвакуации на Северном Кавказе, и все годы в действующей армии. 23.10.1941 Ессентуки Евреи. Жалкие и несчастные, гордые и хитрые, мудрые и мелочные, добрые и скупые, пугливые и отчаянно-бесшабашные... На улицах и в парке, в хлебной лавке, в очереди за керосином - всюду слышится ужасный, ненавистный шепот. Говорят о евреях. Евреи - воры. Одна еврейка украла в магазине шубку. Евреи имеют деньги. У одной оказалось 50 тысяч, но она жаловалась на судьбу и говорила, что она гола и боса. У одного еврея еще больше денег, но он говорит, что голодает. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной Армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели нам на голову. Словом, евреи - причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать - внешность и речь не выдают во мне еврея. Но я замечаю: здесь, на Северном Кавказе, антисемитизм - массовое явление. На всеобуче, к слову, открыто (во время перерыва), в присутствии командиров отделений ребята рассказывают, что во время бомбежки Минеральных Вод евреи подняли крик, начали разбегаться, побросав вещи, а одна женщина-еврейка подняла кверху руки, неистово и пронзительно крича. 28.06.1942 По дороге на Сталинград отсюда нашел две немецких листовки. Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением, какие недалекие мысли выражены в них. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный, к моему горю, умело вставленный аргумент - это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит и слова) что «мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны», - могут подействовать кое-на-кого. Далее там указывается на то, что «жиды», дескать, засели в тылу, воевать не идут и не хотят быть комиссарами на фронте из-за своей трусости. Это уже чересчур смешно звучит, а выглядит в устах составителей листовок просто анекдотично. В ответ на то, что евреи сидят в тылу, я могу сказать, что только в одной нашей роте насчитывается не менее семи евреев, что при малочисленности их по сравнению с русскими (на всем земном шаре до войны проживало около II миллионов евреев) - слишком много. Насчет боязни евреев мне и говорить не хочется. Я им покажу в бою на своем примере, какую они чушь несут. 29.12.1942 Какие мерзавцы имеются в армии, какие бешеные антисемиты. Кроме того, трудно жить нам здесь, в безобразнейших условиях нашего госпиталя. Завтрак, например, получаем мы часов в 6 -7 вечера. В 5 часов утра должен быть ужин, но его не получаем вовсе. Причем пища - жидкая вода одна с манкой вперемешку, да и то три черпачка всего. Хлеба - 600 грамм, масла - 20 грамм и 40 сахара. Много других ужасающих неполадок, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто обзывают всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне «жид» и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели. Сейчас здесь был политрук, тоже еврей. Он серьезно разговаривал со всеми, все со всем соглашались, но как только он ушел, посыпали в его адрес и в адрес всех евреев ужасные оскорбления. Гнев душит меня. Но сейчас стемнело, и я не могу много писать, тем более что один из этих мерзавцев, что надо мной лежит, сыплет мне на голову всякий мусор, приходится отодвигаться на край нар. Немцы при своем отходе расстреляли многих жителей Сальска. Здесь же расстреливали одних евреев и немного коммунистов (наиболее ответственных). 13.03.1943 Эти рассказы о массовых казнях ни в чем не повинных евреев заставляют меня с еще большей тревогой думать о дорогих родных моих из Ессентуков, об их судьбе. Насчет немцев я навсегда решил: нет врагов для меня злее и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания. В тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие, как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, лижут им ж...., а те их лупят по продажным собачьим харям. Карымов был старшиной одной из палат. Вместе нас выписали. Вдруг стали говорить о начпроде, ругать его. Кто-то сказал, что он еврей, хотя тот был русским. «Евреи все такие, все мерзавцы — громко заметил вдруг Карымов, - они и в госпитале засели. Выписали меня, когда рана еще не залечилась. Где хорошо, там евреи - жиды и жидовки. Их недаром немец стреляет. С нами тоже «Абгам»,- закончил свою тираду он, театрально махнув рукой в сторону меня. 07.05.1945 О евреях. Зачем я еврей? Зачем вообще существуют нации на свете? За что не любят евреев? Почему часто приходится скрывать свое происхождение? Здесь есть один еврей-боец. Хотя он и имеет некоторые привычки, не нравящиеся мне, как, например, сильно размахивает руками при разговоре, крутит у собеседника пуговицу, тянет за руку во время разговора, он все же близок мне и симпатичен. Ибо он так же презираем, как я, его так же не любят, как и меня. И хотя я, обладая привычками культурного человека, лицом своим похож скорее на грузина или армянина, что мешает распознавать во мне еврея, фамилия моя вскрывает сразу корни моего происхождения. Еще 24-го мы вышли на полковые учения, на расстояние в 19 километров отсюда к Новочеркасску. Сегодня пришла рота. Кузин, боец по прозвищу Рыжий, долго кричал, что я симулянт, что нас, евреев, давно следует перестрелять, что я «проклятая еврейская морда». А когда я сказал ему, что он не соображает, что говорит, и это будет говорить потом, в другом месте, он стал бросаться, душить меня, пока я его не оттолкнул как следует. Большинство сочувственно ему ухмылялось, а некоторые, как Хабибуллин и один поляк, открыто поддерживали его. 23.07.1943 Панов сейчас, когда я пишу, тоже болтает: «Вот я знаю, этот воевать не будет, им только писать... » И ко мне обращаясь: «Вот ты не серчай, но ты почему пишешь? Это люди больные в тылу могут сидеть, но не ты. Ты же здоровый человек, а пишешь. В тылу хочешь отсидеться?». «Послушай! - отвечал я ему - разве мне нельзя писать, и почему ты так необдуманно бросаешь слова: в тылу, тыл... Ведь ты не знаешь, где я был. Я, возможно, больше тебя воевал. И как ты можешь говорить о человеке, не зная его нисколько? Я так же, как и ты, был на фронте, как и ты, нахожусь здесь, учусь...». «Ты был в тылу. Кто видел тебя на фронте? Там вашего брата нет, и никто вас там не видел». Лучше всего себя Владимир Гельфанд чувствовал там, где идет бой. Там он был на месте. Он был уверен в своих действиях, тверд и решителен, что не было свойственно его характеру, как он сам писал в дневнике. Все приказы его выполнялись даже самыми своевольными подчиненными, многие из которых по возрасту были старше его. И ещё удивитеьно, но Гельфанд как будто абсолютно был лишен страха смерти. Он был уверен, что с ним будет все в порядке. Вот падают снаряды, а он сидит и пишет. Темно, ужасно, обстрел сильный, все в ужасе. Командир не выходит из землянки, сказавшись больным, ординарец Гельфанда спасается на полу под лавкой, а он сидит и пишет. В дневнике у него есть очень жуткое описание одного страшного момента. Перед боем он знакомится с девушкой - санинструктором Марией Федоровой из Атрахани. Речь шла не о флирте, а о простом общении. Она медаленосец, а у него тогда не было никаких наград. Начинается обстрел, и он галантно уступает ей свой окоп. Потому что его окоп лучше оборудован, глубже. А сам перебирается в ее окоп, который менее глубокий. Через полминуты после этой рокировки снаряд попадает в его бывший окоп, где эта девушка. Там от неё ничего не осталось. Гельфанд пишет, что на месте окопа он успел только поставить памятный знак и написал на доске коротенькую эпитафию. И все. Пошли, пошли дальше в атаку. По данному эпизоду Олег Будницкий сказал в радиопередаче, что он по базе данных Министерства обороны нашел эту Марию Федорову — все абсолютно соответствует: дата гибели, санинструктор, астраханка. Это к вопросу о точности дневника. Хочется навскидку процитировать коротенькие фрагменты из дневника, показывающие все тяготы войны и отношение автора к присходящему: 30.09.1943 Позавчера немцы накрыли нас своим артогнем. Да так точно, что только чудо какое-то спасло нас всех, и ни одного не убило, не ранило. Я оставался в окопе во время артогня. Решил не прятаться - будь что будет. Но снаряды рвались так близко и такой силы они были, что мой окоп разрушило, от сотрясения и меня всего засыпало землей. Если бы не успел чуть раньше высунуть голову, мог задохнуться. 11.10.1943 Вчера весь день стрелял. Выпустил мин 700, чтоб не соврать. Сколько постреляли «огурцов», как их здесь по телефону именуют, никто нас не спрашивал, но сколько их осталось - спрашивали ежеминутно. Противник всю территорию обстреливает, и невозможно найти на всем нашем участке живого места, свободного от воронок. Я даже удивляюсь, как он, немец, не обнаружил нас здесь. Недолеты мин и снарядов рвутся в 5 - 10 метрах от позиций наших. Вот и сейчас, завывая, падают, разрываясь, мины шестиствольных минометов врага. Успел пока написать 5 писем: маме, родным в Магнитогорск, папе, тете Ане, дяде Люсе. 17.II.1943 Сапоги мои тесные, а валенок не выдали. Брюк теплых тоже нет. Тельники обещают дать. Ноги мои, отмороженные еще в Сталинградскую зиму 42-го года, мерзнут ошалело и заставляют меня почти не выходить из землянки, сидеть, укутавшись ногами в плащ-палатку и зарывшись в солому. 28.04.1944 Наконец-то, о чем я лишь слегка догадывался, осуществилось. Сегодня Полушкин назначил меня командиром стрелкового взвода. Подумать только: в награду за восемь месяцев боевых действий на фронте в этой части! Но назло всем чертям он не погубит меня, этот человек, ненавидящий меня исключительно за то, что я еврей, очевидно, мечтающий: «Пусть повоюет, раз еврей!». Он думает, что я еще не видел то, что называется передним краем. Страшновато, конечно, и жить так хочется, но ведь не может быть, чтобы судьба погубила меня столь внезапно. Ведь так приятно, что я и жизнь столь неразлучны были до сих пор, и трудно подумать, поверить, что они могли бы разлучиться в дальнейшем. 7.05.1944 Вчера исполнилось два года моего пребывания в Красной Армии. Будущее покажет, что произойдет. А в остальном я не доктор, как говорят некоторые. Жизнь моя нужна не только мне, ибо в противном случае судьба сделала бы меня уродом, лишила бы меня всего, чем я обладаю сейчас, и давно покинула б меня на съедение и растерзание лютой смерти, разбушевавшейся до предела в эту войну. А раз так, то найдется и для меня красавица, будет парить надо мной прекрасный ангел любви, и прочее необходимое и неизбежное придет ко мне с течением дней. Только бы я не был ранен, не стал уродом - мечта единая моя сейчас. И вторая мечта моя - стать писателем. А что для этого надобно? Талант, трудолюбие и время. Еще не достает мне награды. Столько воюю я, и никто не оценил мои усилия. Девушки- санитарки, артистки, плохонькие дивизионные завскладами - и те носят медали на груди, а я? Не заслужил, должно быть... Грохочет «Катюша» славная, может, вскоре и начнется. Нельзя сейчас так азартно расписываться, не время. Я кончаю. Темнеет. Где-то дрожит пулеметная дробь, тявкает басистое орудие и хлюпают ружейные выстрелы. Фронт настороженно ожидает чего-то. 11.05.1944 От дяди Люси получил вчера второе письмо за последние месяцы. Оба: от 23/17 и от 31 марта 44 года. Отвечаю вторично. От мамы третье - ответил опять сегодня. От тети Ани за 27/11, 4/17, 7/III, 25/1, 18/17, I9/III, 10/17. От папы - 23/111, 14/17, 28/III. Папе написал. От Сани два письма, от Нины Каменовской - одно. Написал Нине Каменовской вчера и сегодня. Выслал стих «Жизнь» Сёме. Сегодня уходим на передовую. Будем занимать оборону по эту, левую сторону Днестра, на окраине села Красная Горка. Уже вечереет. Скоро опустится солнце, скроется за горизонт, и, когда посереет воздух, мы двинемся. 14.05.1944 Все дни моего пребывания здесь (вместе с частью я здесь нахожусь с 9 числа) кругом гремят бои страшные. Особенно по ту сторону Днестра, где наши занимают небольшой, но довольно укрепленный плацдарм. Несколько дней назад немцы потеснили наши части и отодвинули их от села влево, но дальше все их потуги ни к чему не привели, и теперь фронт вот уже несколько дней стоит на месте. Днестр здесь не широкий - всего 100 метров, и вот ежедневно на ту сторону Днестра наведываются группы самолетов, на протяжении всего дня по 20, по 30, по 15. То наши, то немецкие. Наши, конечно, преобладают сейчас в воздухе. Ответил Ане письмом со стихотворением «Жизнь», Майе - со стихотворением «Маю». Написал в редакцию «Кировца» стихотворение «В Одессе». Отправил письма маме, папе, тете Ане. Написал письма Сане и Ляле Цюр в Днепропетровск. 09.07.1944 В газете «Кировец» опубликовали мое стихотворение «Миномет», но при этом изменили название на «Мой миномет» и, помимо неудачных исправлений в тексте, сделали грубейшую ошибку, вместо «удостоен» написав «удостоин». Я возмущен до предела. Но ответ еще не написал: все не было времени. Сейчас займусь письмом редактору Щетинину непосредственно. Уважаемый товарищ майор Щетинин! С удовлетворением констатируя исполнение Вашего обещания опубликовать на страницах «Кировца» мои стихи, я, однако, должен передать Вам, что возмущен допущенной в тексте грамматической и некоторыми ошибками стилистического характера, сделанными правщиком при замене первоначального текста иным, ничего общего не имеющего с моим. Соглашаясь еще с изменением заглавия, я никак не могу согласиться, что слово «удостоен» пишется как «удостоин», а предпоследний стих: Я миномет до блеска чищу И он послушен, как живой Приятно мне, как мины свищут Когда врага в раздумье ищут Так высоко над головой Они врага везде отыщут И на земле и под землей! В конце 44-го в начале 45-го года Владимир Гельфанд в составе 301 дивизии участвовалв кровопролитной Висло-Одерской операции, позволившей Красной Армии выйти через Польшу к границам Германии. При этом он направлялся на самые горячие участки боевых действий. 20.08.1944 От роты осталось человек 30. Было 70. Два командира взводов убиты, один ранен. Я присутствовал, когда они получали задачу. Те двое перед боем были бледны, и на их лице я прочитал смертельную тень мертвецов. Я испугался при взгляде на безразлично-мертвенное лицо одного и на его ровные, безжизненные ответы, на торопливо-неровные расспросы другого и испуганное движение глаз и понял, что им не жить. Мне хотелось тогда закричать, остановить, пожать им руки и успокоить перед боем их сердца, но я не посмел этого сделать, ведь не ребенок же я. А тот, что был ранен, младший лейтенант, отвечал бойко, чуть испуганно, но уверенно, и в его словах чувствовалась жизнь и способность за нее бороться. Самое тоскливое на войне, самое кошмарное в момент боя - сидеть в окопе, в щели, наблюдать дым от градом разрывающихся снарядов, чувствовать дыхание земли, запах гари и ощущать неровное сердцебиение в своей груди. На воле, в бою, в момент схватки с противником забываешь и страх, и опасность, и никогда не испытываешь такого неприятного ощущения, как сидя на одном месте, в бездействии, проникнувшись навязчивой мыслью о неудобном соседстве с кромешным адом. Пехотинцы, оставшиеся в живых, проявляли большой героизм. Одного такого героя, который, очевидно, так и останется безвестным и не награжденным, я видел сегодня. Он был ранен в обе руки, но ранеными руками перевязывал других раненых (не было санитаров), вынес этими же руками 10 автоматов и одиннадцатый свой. Больше у него не хватило сил, и, когда я встретил его, он истекал кровью. 14.01.1945 4 часа 50 минут утра. На дворе еще темень непроглядная, а фриц уже донимает душу яростными налетами. Сердце колотится, жутко, когда рядом гремят, воют, рявкают снаряды, а ты сидишь и дожидаешься решения судьбы, уже не раз вмешивавшейся в твою историю. Свет тухнет за каждым разрывом снаряда. Земля осыпается: она тоже нависла серым кошмаром над моей головой, и толщина ее слоя сверху 50-60 см. Я в туннеле, прорытом от огневой вправо на I метр, или, самое большее, на полтора в глубину. Выход в сторону противника очень опасный. Мы на глазах у неприятеля, и все самые яростные его налеты посвящаются нашей позиции, отзываясь в наших сердцах тоской отчаянной. Бойцы ругаются: им страшно. Но я молчу, не подаю вида, что боюсь - командир должен обладать железными нервами. Вчера ходил в шестую роту по вызову комбата соседнего батальона, который мы временно поддерживаем. Там, после одного из налетов артиллерии врага, убито 4 человека. Лежат прямо в ходу сообщения, искромсанные, окровавленные - их некогда убирать. 17.02.1945 Часто размышляю о своей нынешней жизни. Ну, чего мне сейчас не достает? Бумаги много, время тоже не покидает меня, есть карандаши и чернила - пиши, дружок, пользуйся возможностью. Но вот два препятствия сильно тормозят мою работу, путают мысли и мучают невыносимо: вши и холод. Из письма Александра Гельфанда, сына Владимира Гельфанда: «Ни в 1965 году, ни в 1982 году у меня не возникало вопроса, как Владимир Натанович Гельфанд попал в первый эшелон форсирования Одера. Я думал, что по приказу. Но это оказалось не так. Из дневников отца, которые прислал мне мой брат Виталий Владимирович Гельфанд, стало ясно, что отец пошел туда добровольно. Командование предупреждало военнослужащих, что готовится очень опасная операция, и набирало добровольцев. Стали ясны и мотивы, которые подвигли Владимира Натановича на решение пойти добровольцем почти на верную смерть. Советский патриотизм? - Да! Ненависть к гитлеровцам? - Да! Бесшабашная смелость? - Да! Но все эти важные мотивы были второстепенными по сравнению с необходимостью уйти из роты Рысева. Положение В. В. Гельфанда в роте Рысева было ужасным. Капитан Рысев бил лейтенанта Гельфанда по лицу в присутствии других военнослужащих, провоцируя его на ответ. В. Н. Гельфанд писал: «Или я его ударю в ответ и он меня пристрелит за то, что я поднял руку на командира, или я сам его пристрелю и буду расстрелян по приговору трибунала за убийство». А руководство батальона ничего не предпринимало, складируя жалобы Гельфанда на Рысева и Рысева на Гельфанда. И тут вдруг у отца появилась возможность законным путем уйти от Рысева, хотя и почти на верную смерть». Весной 1945 года он в составе I-го Белорусского фронта маршала Жукова пересек границу гитлеровской Германии и принял участие в подготовке к штурму Берлина, участвуя в боях с немцами, засевшими и яростно оборонявшимися на подступах к фашистской столицы. 02.03.1945 Наши минометы расположились густой цепью у самого переднего края: минометы всей армии! Впереди, метров 20, артиллерия 45, тоже цепью. Сзади 76 мм. А еще дальше... Что и говорить. Видел я множество «Катюш», «Иванов грозных», или, как их называют, «Мудищевых», видел я массу танков, самоходных пушек, и вообще, чего я только не видел в стане нашей обороны, но все-таки враг не сразу умолкнет, у него тоже много техники, и подавить ее огонь трудно. Этот прорыв будет самым потрясающим и самым значительным из всех существовавших ранее, ибо противник более полугода укреплялся, подтягивая сюда силы и технику. 14.04.1945 Перед самым решающим наступлением назначили в штаб составлять ЖБД - журнал боевых действий. Наша артиллерия устроила немцам не очень уж сильный концерт, но и он подействовал на противника так, что тот откатился намного дальше, чем было в расчетах нашего командования. Полная неожиданность: много пленных. Я к концу войны, к сожалению, оказался тыловиком основательным - от противника не ближе двух-трех километров все время нахожусь. Очень не радует меня подобная перспектива, и тянет туда, где гремит, охает и пылает! По прочтении дневника первоначально сложилось впечатление, что непосредственно в штурме Берлина Гельфанд участия не принимал. Однако это не так. Вот как объясняет это обстоятельство его сын Александр: «Во время боя писать, ясное дело, было некогда. А ретроспективно отец вообще ничего не описывал. Кроме того, он не умел отличать главное от второстепенного. Сравните со Сталинградским сражением. — Во время боев в Сталинграде у него в дневнике появляется в среднем одна запись за месяц — потому, что писать было некогда. Но вот в конце Сталинградской битвы Владимир Натанович Гельфанд попал в госпиталь. Его состояние здоровья позволяет ему писать, вот тут бы и описать Сталинградское сражение! Но нет ! В.В.Гельфанд пишет о том, как его обманул сосед по палате». С марта 1945-го года как активный корреспондент фронтовых газет лейтенант Гельфанд был назначен вести журнал победных боевых действий при штабе 301 дивизии. Ему повезло, в том плане, что, судя по его дневниковым записям, значительная часть роты, в которой он воевал, погибла. И, возможно, то, что в последние 1,5 месяца войны он находился при штабе дивизии, спасло ему жизнь и сохранило для нас его дневник, который он пронес с собой с 1941 года. С 25 апреля 1945-го Гельфанд со штабом дивизии был уже в Берлине. Представлять к наградам лейтенанта Гельфанда начальство не спешило. Но по совокупности за Одерский плацдарм и взятие Берлина он получил Орден Красной Звезды. |
Когда Научная библиотека должна была быть изъята, он считал это
«позорным варварством» (запись от 16/17 июня). Безуспешно пытался он отпроситься и в отпуск к больной матери в Днепропетровск. Там она после возвращения из эвакуации никак не могла добиться в течении почти 2-х лет возвращения ей комнаты, где она проживала с Владимиром до войны, и имущества, присвоенного соседями. В Германии Гельфанд находился вплоть до сентября 1946 года. Он служил в разного рода хозяйственных частях. Организовывал поставки товаров и материалов в советские части, а также транспортировку и демонтаж имущества реституции. Он много разъезжал по городам Германии. Купил фотоаппарат, увлекся фотосъемкой. Из Германии он привез около 500 фотографий. В октябре 1946-го Владимир Гельфанд после пяти военных лет вернулся в родной Днепропетровск. В 1949 году он вступает в брак с девушкой, которую знал со школьного времени и с которой во время войны был в переписке, Бертой (или как он называл в дневнике Бебой) Койфман. Она жила с родителями в нашей Перми (тогда Молотове) и училась в мединституте. В апреле 1950 года у них родился сын Александр. В 1952 Владимир Гельфанд закончил обучение на филологическом факультете в Молотовском университете им. Горького. Он писал дипломную работу о романе Ильи Эренбурга «Буря». В феврале 1951 года Гельфанд даже встречался с Ильей Эренбургом в Москве для беседы. С августа 1952 года Владимир работал преподавателем истории и русского языка и литературы в Молотовском железнодорожном техникуме. Скоро брак с Бертой «попал в кризис». В 1954 году Владимир, оставив жену и сына, вернулся в Днепропетровск. Он поступил на работу преподавателем истории в ПТУ. И далее до своей кончины в 1983 году работал преподавателем истории в профессионально-технических училищах Днепропетровска. Активно писал статьи и стихи в местные газеты. За период с 1968 по 1978гг. он опубликовал около шестидесяти статьей на педагогические темы и воспоминания о военном прошлом. Как коммунист он также много занимался общественной работой в училищах, где преподавал. При этом с учетом царившего в те годы на Украине антисемитизма он нередко вступал в жесткие дискуссии на национальной почве с коллегами-преподавателями. Во втором браке с Беллой Шульман у него было двое сыновей. В 70-е годы ему удалось опубликовать маленький отрывок из своих воспоминаний о первых днях в поверженном Берлине в газете «Советский Строитель» от 25 апреля 1975 года. Но при этом он все сильно сгладил и приукрасил по сравнению со своими дневниковыми записями. Это и понятно: такое было время. Умер Владимир Гельфанд в Днепропетровске 25 ноября 1983 года. По словам историка Олега Будницкого, им с коллегами по изучению военных архивов Татьяной Ворониной и Ириной Махаловой подготовлен к печати полный, канонический, сверенный с оригиналом, прокомментированный текст дневников Владимира Гельфанда». Выход книги ожидается в этом году. В заключение хочется сказать, что Женя, внук Владимира Натановича Гельфанда и сын моего друга Саши, очень похож на своего деда, запечатлённого на фотографиях 1945-го года. И он принял военную эстафету от деда, достойно отслужив в составе танковых войск ЦАХАЛа, в том числе принимая участие и в боевых операциях. Аркадий Ют |
Im Januar dieses Jahres hörte ich beim Radiosender „Echo Moskwy“ eine weitere Folge der interessanten Reihe „Der Preis des Sieges“. In dieser Sendung ging es ausnahmsweise nicht um entscheidende Schlachten des Zweiten Weltkriegs, nicht um herausragende Befehlshaber und nicht um die Waffen des Sieges – sondern um ein Tagebuch. Genauer gesagt, um die Tagebuchaufzeichnungen eines Leutnants der Roten Armee, eines Zugführers in einer Schützenkompanie, später eines Transportoffiziers – Wladimir Gelfand. Von 1942 bis 1946 diente er in der Armee, und ab Mai 1945 gehörte er zu den Besatzungstruppen in Deutschland. Warum hat mich diese Sendung so interessiert? Weil darin erwähnt wurde, dass Wladimir Gelfand nach dem Krieg in Molotow (dem heutigen Perm) lebte, also bei uns. Dort studierte er, heiratete und bekam einen Sohn. Ich erinnere mich noch aus meiner Kindheit daran, dass meine Mutter bis zu ihrem Lebensende mit einer Kollegin befreundet war – der bekannten Perm-Kinderärztin Bertha Dawidowna Gelfand. Und ich selbst kenne seit vielen Jahren ihren Sohn Alexander – Sascha – und empfinde bis heute warme und freundschaftliche Gefühle ihm gegenüber. Er und seine Familie leben schon lange in Israel. Ich erinnere mich gut, wie Bertha Dawidowna meiner Mutter beistand und ihr half, als diese lange Zeit ernsthaft krank war. Und wie meine Mutter sie im Gegenzug besuchte und ihr selbstgekochte Suppe brachte. In einem aktuellen Gespräch mit Sascha Gelfand über Skype erzählte ich ihm von der Radiosendung und dem Blog, der seinem Namensvetter gewidmet ist. Sascha sagte, dass es dabei um seinen Vater gehe. Leider wisse er nur wenig über ihn und dessen militärische Vergangenheit, denn seine Eltern trennten sich, als er noch ein Kind war – Mitte der 1950er Jahre. Sein Vater verließ damals Molotow und kehrte in seine Heimatstadt Dnepropetrowsk zurück. Danach beschloss ich, mehr über die Fronstagebücher und über Wladimir Gelfand selbst zu erfahren. Das Erstaunlichste war, dass ich im Internet sehr schnell eine Fülle von Informationen fand. Darunter auch den berühmten, über 400 Seiten langen (!) Tagebuchtext. Er wurde von Vitali, dem Sohn von Vladimir Gelfand aus dessen zweiter Ehe, in Druckform und als elektronische Ausgabe herausgegeben. Das Erstaunlichste war, dass ich im Internet sehr schnell eine Fülle von Informationen fand. Darunter auch den berühmten, über 400 Seiten langen (!) Tagebuchtext. Er wurde von Vitali, dem Sohn von Vladimir Gelfand aus dessen zweiter Ehe, in Druckform und als elektronische Ausgabe herausgegeben. |
Vitali lebt in Deutschland, in Berlin, und bewahrte das Archiv seines Vaters in einem großen Karton auf. Seit 1987 arbeitete er an der Entzifferung der Handschrift dieses bedeutenden Erbes und widmete dieser Aufgabe ein Vierteljahrhundert seines Lebens. Neben den Tagebüchern enthält das Archiv von Vladimir Gelfand auch Berichte, verschiedene offizielle Dokumente, Gedichte, Briefe an ihn und von ihm, sowie rund 500 Fotografien. Es handelt sich um ein riesiges Konvolut an Material. Im Jahr 2005 wurde ein Teil des Tagebuchs – die Aufzeichnungen aus den Jahren 1945–1946 – auf Deutsch veröffentlicht. Diese Ausgabe wurde in Deutschland zu einer Sensation, denn dort erinnert man sich heute, besonders in den letzten Jahren, wieder verstärkt an die Geschehnisse der Jahre 1945 und 1946. Zum ersten Mal erlebte man dieses Stück Geschichte aus der Sicht eines sowjetischen Offiziers. Im Jahr 2007 wurde in Deutschland sogar ein Theaterstück auf Basis des „Deutschland-Tagebuchs“ inszeniert, das unter dem Titel „Russisch-deutscher Soldatensprachführer. Die Geschichte eines Dialogs“ lief. Das Paradoxe an der Geschichte von Gelfands Tagebuch ist, dass es zuerst auf Deutsch erschien – und das über einen schwedischen Verlag. In Russland hingegen wurde es bis heute nicht in Buchform veröffentlicht – man kann es nur im Internet lesen. Vladimir Gelfand begann sein Tagebuch im Mai 1941 als Schuljunge und beendete es im Oktober 1946, kurz nach seiner Rückkehr aus dem besetzten Deutschland in seine Heimatstadt Dnipropetrowsk. Ich habe das Tagebuch innerhalb einer Woche aus dem Internet heruntergeladen und war vom Lesen tief beeindruckt. In seiner Emotionalität, in der Genauigkeit der Beobachtungen, seinem psychologischen Feingefühl, seiner Ironie und Selbstironie sowie durch die klare, literarisch dichte Sprache wurde es für mich zu einer großen Offenbarung – und zuweilen auch zu einem Schock. Literarisch gesehen ist es eine eigenwillige Legierung aus den ersten Antikriegsromanen von Remarque und Hemingway, Isaak Babels „Roter Kavallerie“, Hašeks Schwejk-Epos, Baklanow, der Leutnantsprosa von Bulat Okudshawa – und manchmal sogar Scholochows „Sie kämpften für die Heimat“, Simonows Kriegstagebüchern oder den Kriegserzählungen von Astafjew. All das ist in diesem Tagebuch auf eindrucksvolle Weise präsent – sowohl literarisch als auch auf der persönlichen, fast beichtartigen Ebene. Gelfand schrieb seine Einträge unter völlig unvorstellbaren Bedingungen. In Schützengräben, bei kurzen Pausen auf Munitionskisten am Straßenrand, in Lazaretten, nachts bei Kerzenstummeln, mit selbstgebauten Öllampen aus Patronenhülsen. Er schrieb in Hefte, Notizbücher, auf lose Blätter und Papierschnipsel. Und das Entscheidende: Er schrieb nicht im Rückblick – sondern unmittelbar, am selben oder am nächsten Tag! Es handelt sich nicht um eine nachträgliche Darstellung, sondern um ein zeitnahes Zeugnis. Genau das macht persönliche Dokumente wie dieses so unschätzbar wertvoll – alles, was Gelfand sah, bekam einen Namen. Das Tagebuch von Gelfand stellt ihn nie als Helden dar. In die Armee wurde er am 6. Mai 1942 eingezogen, nach nur drei Wochen Ausbildung wurde er an die Front bei Charkow geschickt. Er geriet in eine der schwierigsten Phasen des Krieges – die sogenannte Charkower Katastrophe. Trotz anfänglicher zahlenmäßiger Überlegenheit wurden unsere Truppen zurückgeworfen. Hier ein Auszug aus seinem Tagebuch: 20.08.1942 Ein sehr persönlicher, erschütternder Text. Und doch spricht hier ein sowjetischer Patriot. Natürlich begrüßte er mit Begeisterung Stalins berüchtigten Befehl Nr. 227: "Keinen Schritt zurück!" Während des Rückzugs aus Charkow geriet Gelfand in einen Kessel, aus dem er entkam. Danach zog er sich nach Stalingrad zurück, nahm an der Verteidigung teil und wurde im Dezember verwundet. Nach dem Lazarett kämpfte er in der Ukraine, u. a. in den Vorstößen auf die Krim 1943–44. Er überquerte die berüchtigte Bucht von Siwasch. Er gehörte zu den ersten Soldaten, die in Odessa einmarschierten – seine Einträge von dort stammen aus den ersten beiden Tagen nach der Befreiung der Stadt. Gelfand war Mörserschütze – die gefährlichste Aufgabe des Krieges, direkt in der Infanterie. Zunächst war er einfacher Soldat, später Sergeant, dann besuchte er die Offiziersschule für junge Leutnants (mit einer Vorbildung von acht Schulklassen und einem Arbeiter-Vorbereitungskurs für die Hochschule – insgesamt also neun Klassen). Von Anfang an erlebte der jüdische Schüler Gelfand in der Armee Erniedrigung, Beleidigungen, sogar Schläge, Betrug, Diebstahl, Ungerechtigkeit durch Vorgesetzte. Mit Schmerz und Empörung, aber auch im Geist des sowjetischen Internationalismus, beschreibt er in seinem Tagebuch den Antisemitismus, dem er sich Jahr für Jahr stellen musste – seit 1941 bei der Evakuierung aus dem Nordkaukasus bis zu seiner gesamten Zeit in der Armee. 23.10.1941, Essentuki 28.06.1942 1942.12.29 Welche Schurken sind in der Armee, diese verrückten Antisemiten. Darüber hinaus ist es schwierig, unter den schlimmsten Bedingungen in unserem Krankenhaus zu leben. Frühstück bekommen wir zum Beispiel um 6 oder 7 Uhr nachts. Um 5 Uhr morgens gibt es kein Mittagessen mehr. Und das Essen – flüssiges Wasser mit Grieß vermischt, drei Schöpfkellen voll. Brot – 600 Gramm, Butter – 20 Gramm, Zucker – 40. Viele andere schreckliche Probleme, aber die Leute (nicht alle) machen die Juden verantwortlich, beschimpfen uns offen als Juden. Ich bekomme mehr als alle anderen ab, obwohl ich natürlich an nichts schuld bin. An mir lassen sie ihren Zorn aus und schreien mich als "Jude" an, lassen mich kein Wort sagen, schreiben oder jemandem mitteilen, wenn sie Müll auf mein Bett werfen und es beschmutzen. Es war ein politischer Offizier da, auch ein Jude. Er versuchte mit allen zu reden, kam mit allen aus, aber sobald er ging, warfen sie ihm und allen Juden schreckliche Beleidigungen hinterher. Zorn schnürt mir die Kehle zu. Jetzt ist es dunkel, ich kann nicht mehr schreiben, zumal einer dieser Bastarde, die mich schikanieren, mir Müll auf den Kopf wirft, und ich muss an den Rand der Koje rutschen. Die Deutschen erschossen bei ihrem Rückzug viele Menschen in Salsk. Hier wurden einige Juden erschossen und einige Kommunisten (die einflussreichsten). 1943.03.13 Diese Geschichten über Massenhinrichtungen unschuldiger Juden machen mir große Sorgen um meine lieben Verwandten in Jessentuki. Was die Deutschen betrifft, so habe ich für mich entschieden, dass es keine gemeineren oder tödlicheren Feinde gibt als sie. Bis zum Sarg, bis zum letzten Atemzug. Im Hinterland und an der Front werde ich meinem Vaterland und seiner Regierung dienen, um für die Gleichstellung der Juden einzutreten. Ich habe nie die Ukrainer verteidigt, die sich dem Feind angeschlossen haben, die ihre Stiefel putzen, ihre Hände lecken… Und ihre Gesichter verkaufen sie für Hundeknochen. Karymov, ein Sergeant, war einer der Patienten in der Station. Plötzlich begann er, einen anderen Patienten zu beschimpfen. Jemand meinte, dieser sei Jude, obwohl er Russe war. "Die Juden sind allesamt Schurken", sagte Karymov laut. "Die sitzen alle im Krankenhaus. Ich wurde entlassen, obwohl meine Wunde nicht verheilt war. Wo es gut ist, da sind die Juden – Juden und Jüdinnen. Kein Wunder, dass die Deutschen auf sie schießen. Auch bei uns sind sie wie Abfall." Und er beendete seine Tirade mit einer theatralischen Geste in meine Richtung. 1945.07.05 Über die Juden. Warum bin ich ein Jude? Warum gibt es Völker auf der Welt? Warum mögen sie die Juden nicht? Warum verstecken sie so oft ihre Herkunft? Da ist ein jüdischer Soldat. Obwohl er einige Gewohnheiten hat, die mir nicht gefallen – er gestikuliert stark beim Reden, fasst den Gesprächspartner an der Jacke, zieht ihn am Arm – ist er mir trotzdem nahe und sympathisch. Denn auch er wird verachtet, wie ich. Er wird nicht gemocht, wie ich. Und während ich äußerlich eher wie ein Georgier oder Armenier aussehe – was meine jüdische Herkunft verbirgt –, zeigt mein Name sofort, woher ich komme. Am 24. gingen wir zu den Regimentsübungen, 19 Kilometer von hier nach Nowotscherkassk. Heute kam die Kompanie an. Kuzin, ein Kämpfer mit dem Spitznamen Rothaariger, schrie lange, dass ich ein Simulant sei, dass wir Juden schon längst erschossen gehören, dass ich ein "verfluchtes jüdisches Gesicht" sei. Als ich ihm entgegnete, dass er nicht so reden solle, meinte er nur, er könne sagen, was er wolle. Später warf er sich auf mich, würgte mich, aber ich drückte ihn nicht richtig zurück. Die meisten grinsten mitfühlend, einige wie Habibullin und ein Pole unterstützten ihn offen. 1943.07.23 Panow spricht gerade, während ich das hier schreibe: "Schau, ich weiß, die wollen nicht kämpfen, die schreiben nur…" Und zu mir gewandt: "Du brauchst nicht böse zu sein, aber warum schreibst du? Solche Leute sollten im Hinterland sitzen, aber du bist doch gesund und schreibst. Willst du ins Hinterland?" "Hör zu!" antwortete ich. "Ich schreibe nicht aus Faulheit. Und warum redest du so gedankenlos vom Hinterland? Du weißt nicht, wo ich war. Vielleicht habe ich mehr gekämpft als du. Was kannst du über jemanden sagen, den du gar nicht kennst? Ich war wie du an der Front, wie du bin ich hier, ich lerne." "Du warst im Hinterland. Wer hat dich an der Front gesehen? Nur dein Bruder. Niemand hat dich gesehen." Am besten fühlte sich Vladimir Gelfand dort, wo er kämpfte. Da war er am richtigen Ort. Da war er sicher in seinem Tun, entschlossen und bestimmt – etwas, das seinem Charakter eigentlich nicht entsprach, wie er selbst schreibt. Alle Befehle führte er aus, auch mit eigensinnigen Untergebenen, die oft älter waren als er. Und doch, so erstaunlich es klingt, schien Gelfand völlig frei von Angst vor dem Tod. Er war sich sicher, dass ihm nichts passieren würde. Bomben fielen, doch er saß und schrieb. Die anderen waren erschrocken, der Kommandant kam nicht aus dem Unterstand, Patienten lagen ordentlich unter den Bänken – und Gelfand saß da und schrieb. In seinem Tagebuch beschreibt er einen schrecklichen Moment. Vor einer Schlacht begegnet er einem Mädchen – Maria Fjodorowna, Sanitätsausbilderin aus Astrachan. Kein Flirt, einfach ein Gespräch. Sie trägt eine Medaille, er hat keine Auszeichnungen. Es beginnt zu regnen, und er bietet ihr galant seinen Graben an, denn er ist besser und tiefer. Er zieht sich in ihren weniger tiefen Graben zurück. Eine halbe Minute später schlägt eine Granate in seinen alten Graben ein – dort, wo das Mädchen stand. Nichts blieb von ihr. Gelfand schreibt, dass er anstelle des Grabens ein Brett legte und eine kurze Grabinschrift schrieb. Das war alles. Dann ging es weiter zum Angriff. In dieser Folge der Radiosendung erwähnte Oleg Budnitskij, dass er mithilfe der Datenbank des russischen Verteidigungsministeriums festgestellt habe, dass es sich bei Maria Fjodorowa tatsächlich um eine Sanitäterin aus Astrachan handelte und dass alle Angaben – einschließlich des Todesdatums – übereinstimmen. Dies spricht für die Genauigkeit von Gelfands Tagebuch. Ich möchte aus dem Gedächtnis einige kurze Auszüge aus dem Tagebuch zitieren, die die Härten des Krieges und die Haltung des Autors zum Geschehen eindrücklich schildern: 30.09.1943 10.11.1943 17.02.1943 28.04.1944 05.07.1944 11.05.1944 14.05.1944 09.07.1944 Lieber Genosse Major Schetinin,
Ende 1944 bis Anfang 1945 20.08.1944 Der Verwundete, ein Leutnant, antwortete hingegen gefasst, beinahe erschrocken, aber mit fester Stimme. In seinen Worten lag Leben und Entschlossenheit. Die schlimmste Zeit im Krieg ist nicht das Gefecht selbst, sondern die Minuten davor – wenn man im Graben sitzt, im Niemandsland, den Rauch der einschlagenden Granaten sieht, das Beben der Erde spürt, den Brandgeruch einatmet und sein eigenes Herz unregelmäßig schlagen fühlt. In der Hitze des Gefechts vergisst man die Angst. Aber im Leerlauf nagen die Gedanken, und man spürt die Nähe zur Hölle in jeder Faser. Die überlebenden Matrosen zeigten großen Heldenmut. Einer von ihnen, dessen Name wohl unbekannt bleiben wird, ist mir besonders in Erinnerung geblieben: beide Hände verwundet, verband er trotzdem mit letzter Kraft weitere Verwundete, gab zehn Mann Munition. Als ich ihn traf, blutete er noch immer. 14.01.1945 Gestern war ich beim sechsten Zug unseres Bataillons, um einem Nachbarbataillon zu helfen. Nach einem feindlichen Artillerieangriff lagen vier Männer tot im Verbindungsgraben, verstümmelt, blutüberströmt – vor wenigen Stunden noch lebendig. 17.02.1945 Aus einem Brief von Alexander Gelfand, Sohn von Wladimir Gelfand: Sowjetischer Patriotismus? Ja. Hass auf die Deutschen? Ja. Waghalsiger Mut? Auch ja. Aber der eigentliche Grund war: Mein Vater wollte raus aus der Kompanie von Hauptmann Rysev. Die Lage dort war unerträglich. Rysev hatte ihn vor versammelter Mannschaft ins Gesicht geschlagen, ihn provoziert. Mein Vater schrieb: ‚Entweder ich schlage zurück und werde erschossen, oder ich erschieße ihn und werde vor Gericht gestellt und hingerichtet.‘ Das Bataillon unternahm nichts – man schob Gelfand zu Rysev und Rysev zu Gelfand. Die gefährliche Mission war für meinen Vater ein legaler Ausweg.“ 03.03.1945 Dieser Durchbruch wird der spektakulärste und bedeutendste der bisherigen Operationen sein. Der Feind hat sich hier über ein halbes Jahr verschanzt, Kräfte und Technik konzentriert. Die Kämpfe werden heftig – aber entscheidend. 14.04.1945 Am Ende des Krieges war ich leider vollständig zum "Tylowik" geworden – ein Mann im rückwärtigen Bereich. Dem Feind kam ich in dieser Zeit nicht näher als zwei oder drei Kilometer. Und doch – mich zieht es dorthin, wo es brüllt, stöhnt und brennt! Nachdem
ich das Tagebuch gelesen hatte, hatte ich zunächst den Eindruck,
dass Gelfand nicht unmittelbar am Sturm auf Berlin teilgenommen hatte.
Doch das stimmt nicht. Sein Sohn Alexander erklärt die
Umstände so: Seit März 1945 war Leutnant Gelfand als aktiver Frontkorrespondent der Divisionszeitung bei der 301. Division tätig. In gewissem Sinn hatte er Glück – nach seinen Tagebüchern wurde ein wesentlicher Teil der Kompanie, in der er zuvor gekämpft hatte, vollständig ausgelöscht. Vielleicht war es genau das, was sein Leben rettete: Dass er in den letzten anderthalb Monaten des Krieges im Divisionsstab tätig war. Und dank dessen ist uns sein Tagebuch erhalten geblieben, das er seit 1941 mit sich führte. Am 25. April 1945 war Gelfand mit dem Divisionsstab in Berlin. Die Auszeichnung ließ lange auf sich warten – erst später wurde Leutnant Gelfand für den Brückenkopf an der Oder und die Einnahme Berlins mit dem Orden des Roten Sterns geehrt. |
Als die wissenschaftliche Bibliothek aufgelöst werden musste, empfand Gelfand dies als „beschämende Barbarei“ (Eintrag vom 16./17. Juni). Er versuchte vergeblich, Urlaub zu bekommen, um seine kranke Mutter in Dnepropetrowsk zu besuchen. Nach der Rückkehr aus der Evakuation war es ihr fast zwei Jahre lang nicht gelungen, in ihr früheres Zimmer zurückzukehren, in dem sie vor dem Krieg mit Wladimir gelebt hatte – und sie konnte ihr Eigentum, das Nachbarn zugewiesen worden war, nicht zurückerlangen. Gelfand blieb bis September 1946 in Deutschland. Er diente in verschiedenen Abteilungen der Einheit. Er organisierte die Versorgung der sowjetischen Truppen mit Gütern und Materialien, ebenso wie Transport und Rückführung von beschlagnahmtem Eigentum. Er reiste durch viele Städte in Deutschland, kaufte sich eine Kamera und entwickelte Interesse an der Fotografie. Aus Deutschland brachte er über 500 Fotos mit. Im Oktober 1946 kehrte Wladimir Gelfand nach fünf Jahren Krieg in seine Heimatstadt Dnepropetrowsk zurück. 1949 heiratete er ein Mädchen, das er noch aus Schulzeiten kannte und mit dem er während des Krieges in Briefkontakt stand – Bertha (oder, wie er sie in seinem Tagebuch nannte, Beba) Koifman. Sie lebte mit ihren Eltern in Perm (damals Molotow) und studierte dort an der medizinischen Schule. Im April 1950 kam ihr Sohn Alexander zur Welt. 1952 schloss Wladimir Gelfand sein Studium an der philologischen Fakultät der Universität Gorki (Molotow) ab. Seine Diplomarbeit widmete er dem Roman Sturm von Ilja Ehrenburg. Im Februar 1951 hatte er Ehrenburg sogar in Moskau getroffen. Seit August 1952 arbeitete Gelfand als Lehrer für Geschichte, russische Sprache und Literatur an einer Eisenbahnschule in Molotow. Bald geriet seine Ehe mit Bertha in eine Krise. 1954 verließ Wladimir seine Frau und seinen Sohn und zog nach Kiew, wo er als Geschichtslehrer an einer Berufsschule unterrichtete. Von da an und bis zu seinem Tod im Jahr 1983 arbeitete er als Lehrer an verschiedenen Berufsschulen in Dnepropetrowsk. Er war publizistisch aktiv, schrieb Artikel und Gedichte für lokale Zeitungen. Zwischen 1968 und 1978 veröffentlichte er über sechzig Beiträge zu pädagogischen Themen und zur Erinnerung an den Krieg. Als Kommunist war er stark in die gesellschaftliche Arbeit der Schulen eingebunden, an denen er unterrichtete. Gleichzeitig geriet er – angesichts des damals in der Ukraine verbreiteten Antisemitismus – wiederholt in harte Auseinandersetzungen mit Kollegen über nationale Fragen. Aus seiner zweiten Ehe mit Bella Schulman hatte er zwei weitere Söhne. In den 1970er-Jahren gelang es ihm, einen kleinen Auszug aus seinen Erinnerungen an die ersten Tage im besiegten Berlin in der sowjetischen Zeitung Sowetskoje Stroitelstwo vom 25. April 1975 zu veröffentlichen. Allerdings war dieser stark geglättet und der offiziellen Linie angepasst – was in jener Zeit verständlich ist. Wladimir Gelfand starb am 25. November 1983 in Dnepropetrowsk. Laut dem Historiker Oleg Budnizki haben er und seine Kolleginnen Tatjana Makhalowa und Irina Voronina unter Auswertung der Militärarchive eine vollständige, kommentierte und originalgetreue Ausgabe von Gelfands Tagebüchern vorbereitet. Die Veröffentlichung des Buches wird noch in diesem Jahr erwartet. Zum Schluss sei gesagt, dass Jack, der Enkel von Wladimir Natanowitsch Gelfand und Sohn meines Freundes Sascha, seinem Großvater auf den Fotos von 1945 sehr ähnlich sieht. Er ist gewissermaßen in dessen Fußstapfen getreten: Er absolvierte seinen Militärdienst bei den Panzertruppen der Israelischen Verteidigungsstreitkräfte (IDF) – einschließlich aktiver Teilnahme an Kampfhandlungen. Arkady Jt |