"Лехаим" № 06/2021(350) Литературно-публицистический альманах Выходит с 1991 года Главный pедактоp Боpух Гоpин ISSN 0869-5792 128 стр. Подписано в печать 19.05.21 Выходит в свет 06.06.21 © «Лехаим», 2021 Фоpмат 60×90/8. Тиpаж 23500 экз. Объем 16 печ. л. Цена договорная ISBN 978-5-9953-0777-8 «Лехаим» зарегистрирован в Комитете РФ по печати, регистрационный номер 01126 от 22.05.92 Учредитель Религиозная организация ортодоксального иудаизма Московская Марьинорощинская еврейская община. E-mail: lechaim@lechaim.ru В журнале публикуются известные деятели, публицисты, музыкальные, литературные и арт- критики, переводчики, историки, искусствоведы, а также русские и зарубежные писатели, в творчестве которых отражена еврейская тема. Каждый номер журнала включает корпус переводных материалов ведущих зарубежных журналистов и прозаиков. Литературный блок журнала – это художественные тексты классиков XX века и современных авторов еврейской и израильской литературы в переводах с идиша, иврита, английского и других языков; авторские фотоистории, эссе, документальные рассказы и очерки русскоязычных литераторов. Ежемесячно в Лехаиме обзор книжных новинок ведущих российских издательств, еврейских издательств. |
80 лет назад началась Великая Отечественная война. Мы подготовили подборку цитат, как этот день, 22 июня 1941 года, вспоминают авторы книг, вышедших в издательстве «Книжники».
Григорий Канович 22 июня 1941 года предрассветную тишину в Йонаве, настоянную на запахах не отцветшей в палисадниках сирени и парного молока, которое еще вчера разносили в ведрах по всему местечку бойкие молочницы‑крестьянки, взорвали бомбы. Первой от этого невообразимого, оглушительного грохота проснулась мама. Она распахнула настежь окно и глянула на светлеющее небо, исполосованное грозными сполохами далекого пожара. Прислушиваясь к раскатам непонятного, неутихающего грома, мама вдруг увидела приближающуюся эскадрилью самолетов со свастикой на бортах. Они летели над густыми грибными перелесками, за которыми в Гайжюнай располагалась часть Красной Армии. Оттуда на сонное местечко почти без всяких интервалов одна за другой продолжали накатывать волны мощных взрывов. Взволнованная мама стала будить отца. Тот что‑то забормотал во сне, заворочался с бока на бок, натянул на голову одеяло и зарылся в подушку, но мама упрямо продолжала колотить его кулачками и приговаривать: — Вставай, Шлеймке! Вставай! — Что случилось? — спросил он, спросонья укоризненно уставившись на жену. — Война! — Какая война? Что тебе привиделось? И тут, как бы в ответ на его вопрос, за окнами снова загрохотало, и небо прошили трассирующие очереди. Казалось, безумец‑портной забрался на одинокое облако и без передышки строчит и строчит на швейной машине. — Это, Хенка, на самом деле кошмарный сон. Все ждали, когда же немцы и русские столкнутся лбами. И вот грянуло! Столкнулись! — По‑моему, больше всех этого ждали сами литовцы, которые в отличие от нас, евреев, в основном опасались прихода русских, а не немцев. За себя я не боюсь, а вот за Гиршке очень… Ему еще жить и жить. — Он и будет жить. Только ты проследи, чтобы парень в эти дни никуда не выходил из дома. И сама зря не высовывайся. Сейчас каждый неверный шаг может стоить жизни. — За ним я, конечно, прослежу, а вот что делать с беспомощными Коганами? Без опеки они совсем пропадут. Старики уже еле передвигаются. Рувима, представь себе, я даже веду под руку в туалет. Им надо помочь раздеться и лечь в кровать. Сами могут только поднести дрожащей рукой ложку ко рту. — Жалко их, но что поделаешь? Сейчас, как бы это жестоко ни звучало, каждый должен думать и заботиться о самих себе и своих стариках, а не об этих несчастных Коганах. Моя мама, наверное, из Йонавы никуда не двинется. Что бы ни случилось, она ни за что не расстанется со своим Довидом… Пока они, понизив голос, переговаривались и прикидывали, за что в первую очередь надо взяться — то ли немедленно складывать чемоданы, то ли еще немного выждать — чья сила перевесит, бомбардировка армейской части в Гайжюнай не утихала ни на миг, а становилась все сильнее и яростнее. Валы грохота обрушивались на местечко, и жители не знали, куда деться от этого ужаса. — Бедный Валерий Фишман! — вдруг вспомнила старшего лейтенанта из Гомеля мама. — Не погиб ли он? — Все мы бедные. Если Красная Армия не остановит немцев, нам придется убираться отсюда. Другого выхода у нас нет. Ноги в руки — и в путь‑дорогу! — сказал отец. — Куда? — Туда, где нет немцев. — Может, до нас они все‑таки не доберутся. Шмулик говорил, что Красная Армия — самая сильная в мире. Даст отпор любому врагу. Ее никому не удастся одолеть. — Мало ли что говорил твой шустрый братец! Тоже мне нашелся специалист в военном деле! Да он пехотинца от летчика не отличит, — отрубил отец. Мама и отец не заметили, как рассвело. Улицы Йонавы, которые обычно с утра наполнял самый разношерстный люд, были пусты. На дверях магазинов висели пудовые замки. Не видно было ни одного богомольца, который спешил бы на утреннюю службу в костел или синагогу. Только бездомные собаки гонялись за такими же бездомными кошками, пытающимися спрятаться от них в подворотнях. Время от времени по опустевшим улицам местечка с ревом проносились армейские машины, которые перевозили раненых танкистов из Гайжюнай в Каунас в окружной военный госпиталь. — У меня такое впечатление, что с сегодняшнего дня вся наша прежняя жизнь отменяется, — невесело сказал отец. — Видно, портному, если он останется в живых, придется на время или, может, навсегда распрощаться со старым ремеслом. Родители ненадолго замолкали, пытаясь упрятать в молчание свое уныние и растерянность. Сменяя друг друга, они то и дело подходили к окну, но перед ними открывалась одна и та же картина — грозящая Б‑г весть какими непредвиденными опасностями пустота. Только в полдень кое‑где открылись литовские лавки и магазины. Из‑за полного безвластия и хаоса евреи‑лавочники, опасаясь расправ и погромов, отсиживались дома, как в окопах. Опасения их были не беспочвенными. То тут, то там на улицах стали появляться группы парней с белыми повязками на рукавах, заменивших стражей порядка из ведомства, где служил Шмулик Дудак. Пока немецкие части вели бои вдали от Йонавы, эти молодые люди скрывали свои намерения, никого не трогали, только пристально всматривались в каждого прохожего, определяя на глаз по его внешности принадлежность к еврейскому племени, от которого они в патриотическом угаре обязались в срочном порядке избавить многострадальную Литву.
Владимир Гельфанд 22 числа посетил вместе с Олей и ее подругами Валей Иашковой [?] и Майей Белокопытовой в Малый театр, гастролировавший в Днепропетровске. Шла комедия Островского А. Н. «Правда хорошо, а счастье лучше». Комедия ставилась знаменитыми народными и заслуженными артистами союза и республики и прошла с большим успехом, несмотря на слабость сюжета, свойственную ранним произведениям Островского. Веселые и возбужденные постановкой, мы покинули зрительный зал драмат[ического] театра им. Горького. По улицам, в трамваях теснилось и суетилось множество людей. В трамваях висели на подножках, так что с трудом удалось сесть в него и выбраться на нужной остановке. У Оли мы узнали, что Германия объявила нам войну. Это было ужасно и неожиданно. Олю вызвали в школу, и, т. к. мамы не было дома, я тоже пошел с ней. Там все ребята были уже в сборе. Комсомольцы и не комсомольцы клеили окна, рыли ямы, хлопотали, шумели и вообще были в необычном состоянии и поколебали мое неверие в совершившееся. Но вот ребята стали собираться у репродуктора, подошел и я, услышал по радио речь т. Молотова. Тут уже не было основания для неверия, и пришлось согласиться с совершившимся фактом.
Сергей Беркнер Жизнь и борьба Белостокского гетто Было около четырех часов утра 22 июня. На улице светло как днем. Небо молнией перерезали гитлеровские (их было много!) и советские (их было ужасно мало!) самолеты. Бомбы разрывались совсем близко — наш дом находился недалеко от железнодорожного вокзала. Где‑то горело, поднимались клубы черного дыма, пахло гарью. Все выбежали во двор. Над нами жили два офицера НКВД. Когда они пробежали мимо отца, он их спросил: «Что происходит? Это война?» Проявив должную бдительность, они успели ответить: «Вероятно, это маневры…» Надо было что‑то решать. Как допризывник, я ушел в школу и со многими другими ребятами‑выпускниками направился в военкомат. Там полным ходом шла эвакуация. На машины грузили ящики с бумагами, сейфы, и один из работников военкомата, посмотрев на нас, посоветовал: «А вы, хлопцы, не беспокойтесь». А затем философски добавил: «Когда положено будет, получите повестки». Позже стало известно, что военкомат, как и другие советские учреждения, срочно эвакуировался в первые два дня. И, конечно, ни в Белостоке, ни в десятках других городов и районов, оккупированных в первые дни, повесток из военкомата никто уже не получил.
Эстер Маркиш Утром 22 июня 1941 года мы с Маркишем собирались ехать в подмосковный поселок Ильинское — осматривать дачу, которую Маркиш намеревался купить. Около полудня мы уже стояли в дверях, когда раздался телефонный звонок. Звонила моя мать. Подняв трубку, я услышала только одно слово: «Война!» Войны и ждали, и не ждали — надеялись, что «мудрая сталинская политика» убережет Советский Союз от столкновения с Германией, и не верили в это. И однако начало войны было чудовищной неожиданностью, громом среди ясного неба. Пять минут спустя Маркиш уехал в Союз писателей, на воинский призывной пункт. А я отправилась в загородный пионерский лагерь, где отдыхали летом дети писателей; там жили наши дети Симон и Ляля.
Соломон Перел 22 июня 1941 года. Наступление началось на рассвете. В 5 часов мы вскочили со своих кроватей от рева первых авиабомб, сброшенных немцами. Несколько минут спустя мы узнали, что началась война. Немцы нарушили пакт о ненападении и начали наступление на Россию. Советский воспитатель, еврей, вдруг появился в спальне и приказал всем еврейским детям быстро одеваться и спасаться бегством. Повсюду работали громкоговорители. Мы слышали, как нарком иностранных дел Молотов провозгласил «отечественную войну за Родину». В дорогу отправились целой группой. Мы думали, что Красная Армия с фашистскими завоевателями расправится быстро, прежде, чем нам удастся добраться до Минска. Об этом мы пели в наших советских патриотических песнях, об этом говорилось в речах партийных функционеров, непрестанно обещавших уничтожить противника. Но во время нашего бегства перед нами открывалась другая картина. Дороги и поля усеяны были мертвыми и ранеными. Везде распространялись пожары, воздух был полон ядовитым дымом и сладковатым трупным запахом. Нашу группу охватила паника, все разбежались. Я остался один и хотел пробиваться на север, к Сморгони, чтобы добраться до брата Исаака. Однако волна беженцев захватила меня с собой на восток и привела в маленькую деревню неподалеку от Минска. Там я узнал, что дальше на восток бежать невозможно, потому что немцы заняли город. Повсюду я видел ужасные следы опустошения. В этом кошмаре я старался сохранять ясную голову. Как тысячи других, я стал спасаться бегством. Перепрыгивал через перевернутые повозки, повисал на борту переполненного грузовика. И при этом только одно было у меня в голове: я должен выжить. Земля горела под градом бомб и гранат. Плотный дым поднимался к небу, потом рассеивался. Свист смертоносных металлических снарядов, начиненных взрывчаткой, усиливался, приближаясь. Когда над нами пролетали самолеты со свастикой и крестами, я бросался плашмя на землю, чтобы защититься от них, хоронился под корни деревьев, чтобы избежать взрывной волны. Вторжение это по праву называли блицкригом. Характерным для него было продвижение огромных танковых колонн в глубь вражеской территории, не особо задумываясь о том, что творится на флангах. Когда танки доходили до определенной цели, то разделялись на две колонны, двигавшиеся направо и налево, пока путем многократного разветвления не присоединялись к другим, параллельно действующим танковым колоннам. Таким образом немцам удалось в течение нескольких дней образовать клин, который они контролировали с севера на юг по всей линии фронта. Поэтому Красной Армии приходилось действовать между такими клиньями, то есть фактически в окружении противника. Положение становилось драматичным: куда ни посмотришь, везде пожары, раненые и убитые… Мне было 16 лет.
Геда Зиманенко В июне 41‑го года я была в санатории, лечила язву. Дети с детским садом уехали, а Марк оставался в Москве, работал. 21 июня, в субботу, я вернулась в Москву. Марк встретил меня у поезда — вижу, что уставший, но рад моему возвращению. Я говорю ему: «Марочка, странно так — я тревожусь: военные обычно вежливые, воспитанные, а тут всю дорогу в поезд без билетов садились, проводниц отшвыривали и в вагон лезли». Он ответил, не задумываясь: «Летние месяцы, военные домой в отпуск едут, железная дорога, как всегда, не справляется», — так легко, спокойно сказал — моя тревога и ушла. Мы пришли домой в Барабанный переулок, и Марк говорит: «На электроламповом заводе сегодня будет открытое партийное собрание, пойдем». Была уже середина дня. Детей нет, мы одни дома, впереди воскресенье — редко так бывало. Я ничего делать не стала, просто посидели, поговорили, а вечером пошли на собрание. Зал большой, доклад делал военный — генерал, со шпалами в петлицах. Рассказывал о международном положении, сказал, что у нас все хорошо, мир прочен, с немцами пакт о ненападении, так что беспокоиться не о чем. Его засыпали вопросами: почему немцы стоят на нашей границе, почему провокации? А он ответил: «Мы с немцами дружим, они нам помогают техникой, мы им хлебом, и все это я точно знаю». И в конце он сказал с пафосом: «На нашей земле войне не бывать», — и эти слова я потом вспоминала всю войну, и стали они для меня черными словами… Мы успокоились, пришли домой и легли спать. Спали хорошо. Утром Марк говорит: «Гедочка, у нас дома хлеба нет — забыл купить, пока ты в санатории была. Я схожу в магазин». — «Иди». А я стала пол мыть: целый месяц женщины дома не было — пыль всюду, пол месяц не мыт. Включила радио — передавали музыку. Я рада, что домой вернулась, что Марк рядом, музыку слушаю, на душе хорошо… И вдруг музыка прерывается — «экстренное сообщение», Левитан. И тут возвращается из булочной Марк — без хлеба, вид растерянный, недоуменный: «Гедочка, не могу понять, в чем дело: жуткая очередь, все молчат, покупают хлеб мешками… Я помыкался и ушел, обойдемся пока». И тут опять радио, и уже выступление Молотова: «Сегодня, двадцать второго июня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…» И сразу, как он закончил, в коридоре шум, беготня, коридор длинный — кто‑то бежит и кричит, и такой ликующий звук!.. Мы выглядываем за дверь — а у двери листовка «Бей жидов — спасай Россию». Вот почему офицеры в поезд без билета садились: знали уже. Уже крепость бомбили, города бомбили, предатели появились, которые все знали и листовки бросали, Сталина не боялись, не скрывались. До войны мы забыли о национальностях — все вместе интернационалистами были, ни разу нам с Марком не напомнили, что мы евреи. И вот в первый день войны мы узнали, что мы жиды.
Миша Лев Было воскресенье, но я поднялся намного раньше, чем в будни. К двум часам надо было быть в институте, где предстояло сдать устный экзамен. Никакие отговорки на экзамене по школьной гигиене не помогут. Профессору надо отвечать в точном соответствии с учебником, который он же и написал. Сижу, зубрю уже с пяти утра. Вопрос только в том, довезу ли я наскоро приобретенные знания от своего подмосковного жилья до института. За это время все еще может вытрястись из головы. На железнодорожной платформе сегодня шумнее, чем обычно. В воскресенье многие люди уезжают из города. Поезда идут один за другим, и вагоны переполнены. Радио транслирует музыку. Но кто в этом шуме может ее воспринять? Вдруг радио умолкает, и после короткой паузы слышится необычно напряженный голос диктора: «Говорят все радиостанции Советского Союза». И еще раз: «Говорят…» Кто мог ожидать, что через минуту мы услышим: «Гитлер напал на наши границы». Продолжаю ехать в институт, но уже не знаю, зачем. Ведь завтра пойду в военкомат и заявлю: «Посылайте меня на фронт». В тот самый день, когда началась война, 22 июня 1941 года, мой отец написал мне и моему брату Исроэлу (Изе): «Мы с мамой сегодня ночью не сможем заснуть. Сердце болит за вас, дети, но мы благословляем вас и заклинаем: бейте проклятого врага».
Лена Розенберг‑Едваб Понедельник, 22 июня 1942 года Сегодня год с начала войны. Год тому назад из окна поезда, который шел из Друскининкая в Белосток (и не дошел!), мы слышали грохот с багрового неба над горящим Гродно, взрывы бомб, гул немецких бомбардировщиков. Тогда я еще не имела ни малейшего понятия о том, чем нам грозит война… Верила, что скоро буду дома. Сейчас я далеко от линии фронта, ужасов войны не вижу. Но нам уже сообщили, что семьсот тысяч человек пропали без вести, погибших и раненых — миллионы! Люди на костылях, без рук, без челюстей, с отмороженными ногами, искалеченными лицами, изуродованными телами… Жены без мужей, матери без сыновей… Каждый день дети оплакивают погибших отцов и братьев. В нашем классе две девушки потеряли своих отцов. Виталий — девятнадцатилетнего брата. Столько сирот в Советском Союзе и вообще в мире. Об этом не пишут в газетах, не слагают песен, потому что надо крепить дух для борьбы и развивать идею свободы. Однако положение трагично: про западный фронт пока нет никаких новостей. Надежды на весну и лето не сбылись. Сталин в своей речи сказал, что войну надо закончить в 1942 году. Неужели это возможно? |
© Лехаим
"Lechaim" № 06/2021(350) Literarisch-publizistischer Almanach Erscheint seit 1991 Chefredakteur Boruch Gorin ISSN 0869-5792 128 Seiten. Signiert im Druck 19.05.21 Veröffentlicht am 06.06.21 © "Lechaim", 2021 Format 60×90/8. Druckauflage 23500 Exemplare. Band mit 16 Druckseiten, Preis ist verhandelbar. ISBN 978-5-9953-0777-8 "Lehaim" ist beim Komitee der Russischen Föderation für Presse registriert, Registrierungsnummer 01126 vom 22.05.92. Gründer Religiöse Organisation des orthodoxen Judentums Moskau Maryinoroshchinskaya Jewish Community. E-Mail: lechaim@lechaim.ru Die Zeitschrift veröffentlicht bekannte Persönlichkeiten, Publizisten, Musik-, Literatur- und Kunstkritiker, Übersetzer, Historiker, Kunstkritiker sowie russische und ausländische Schriftsteller, deren Werke das jüdische Thema widerspiegeln. Jede Ausgabe des Magazins enthält einen Korpus übersetzter Materialien von führenden ausländischen Journalisten und Schriftstellern. Der literarische Block der Zeitschrift umfasst künstlerische Texte von Klassikern des 20. Jahrhunderts und zeitgenössischen Autoren der jüdischen und israelischen Literatur in Übersetzungen aus dem Jiddischen, Hebräischen, Englischen und anderen Sprachen; Fotogeschichten von Autoren, Essays, Dokumentarberichte und Aufsätze von russischsprachigen Schriftstellern. Monatlich in Lehaim Rezension von Buchneuheiten führender russischer Verlage, jüdischer Verlage. |
Vor 80 Jahren begann der Große Vaterländische Krieg. Wir haben eine Auswahl von Zitaten vorbereitet, wie dieser Tag, 22. Juni 1941, von den Autoren der Bücher durch den Verlag "Knizhniki" veröffentlicht erinnert.
Grigori Kanowitsch Mutter war die erste, die von diesem unvorstellbaren, ohrenbetäubenden Grollen aufwachte. Sie öffnete das Fenster weit und blickte in den heller werdenden Himmel, der von den bedrohlichen Funken des fernen Feuers durchzogen war. Als sie das Grollen eines unverständlichen, nicht enden wollenden Donners hörte, sah sie plötzlich ein Geschwader von Flugzeugen mit Hakenkreuzen an der Seite im Anflug. Sie flogen über dichte Pilzwälder, hinter denen ein Teil der Roten Armee in Gaizhyunai stationiert war. Von dort aus schlugen in dem verschlafenen Ort fast ununterbrochen Wellen von gewaltigen Explosionen ein, eine nach der anderen. Die besorgte Mutter begann, meinen Vater zu wecken. Er murmelte etwas im Schlaf, wälzte sich hin und her, zog sich die Decke über den Kopf und vergrub sich im Kissen, aber meine Mutter schlug hartnäckig weiter mit den Fäusten auf ihn ein und sagte: - "Steh auf, Shleimke! Steh auf! - Was ist denn los? - fragte er und starrte seine Frau im Schlaf vorwurfsvoll an. - Krieg! - Welcher Krieg? Was hast du geträumt? Und dann, wie als Antwort auf seine Frage, donnerte es wieder vor den Fenstern, und der Himmel war von Leuchtspurenspuren durchsetzt. Es schien, als sei ein verrückter Schneider auf eine einsame Wolke geklettert und nähte und nähte ohne Unterlass an seiner Nähmaschine. - Das, Henka, ist eigentlich ein Albtraum. Alle haben darauf gewartet, dass die Deutschen und die Russen aufeinander losgehen. Und jetzt ist es passiert! Sie haben es getan! - Meiner Meinung nach waren es vor allem die Litauer selbst, die darauf gewartet haben, die im Gegensatz zu uns Juden vor allem Angst vor den Russen hatten, nicht vor den Deutschen. Ich habe keine Angst um mich, aber ich habe große Angst um Hirschke... Er wird leben und leben. - Er wird leben. Pass nur auf, dass der Junge in den nächsten Tagen nicht aus dem Haus geht. Und Sie halten den Kopf unten. Jede falsche Bewegung könnte Sie das Leben kosten. - Ich werde mich um ihn kümmern, aber was ist mit den hilflosen Kogans? Sie werden verloren sein, wenn sie nicht versorgt werden. Die alten Männer können kaum noch laufen. Ruvima, stell dir vor, ich bringe sie sogar auf die Toilette. Ich muss ihnen helfen, sich auszuziehen und ins Bett zu gehen. Einen Löffel können sie nur mit zittriger Hand zum Mund führen. - Sie tun mir leid, aber was kann man schon tun? So grausam es auch klingen mag, aber jeder sollte an sich und seine alten Leute denken und sich um sie kümmern, nicht um diese armen Kogans. Meine Mutter wird wahrscheinlich nicht aus Yonawa wegziehen. Egal, was passiert, sie wird sich auf keinen Fall von ihrem Dovid..... trennen. Während sie sich leise unterhielten und zu entscheiden versuchten, ob sie sofort ihre Koffer packen oder noch ein wenig warten sollten, um zu sehen, wessen Stärke sich durchsetzen würde, hörte der Beschuss der Armeeeinheit in Gaijunai keinen Augenblick auf, sondern wurde stärker und wütender. Wellen von dröhnendem Lärm fielen auf den Ort, und die Bewohner wussten nicht, wohin sie vor dem Schrecken fliehen sollten. - Armer Valery Fishman! - Mama erinnerte sich plötzlich an den Oberleutnant aus Gomel. - Ist er nicht gestorben? - Wir sind alle arm. Wenn die Rote Armee die Deutschen nicht aufhält, müssen wir von hier verschwinden. Wir haben keinen anderen Ausweg. Nehmt eure Füße in die Hand und macht euch auf den Weg! - sagte mein Vater. - Und wohin? - Dorthin, wo es keine Deutschen gibt. - Vielleicht erreichen sie uns ja doch nicht. Shmulik sagte, dass die Rote Armee die stärkste der Welt ist. Sie wird jeden Feind abwehren. Keiner kann sie besiegen. - Ich weiß nicht, was dein schlagfertiger Bruder gesagt hat! Er ist ein Experte in militärischen Angelegenheiten! Er kann den Unterschied zwischen einem Infanteristen und einem Piloten nicht erkennen", sagte Vater. Mutter und Vater bemerkten nicht, wie die Morgendämmerung einsetzte. Die Straßen von Jonava, die normalerweise am Morgen mit den unterschiedlichsten Menschen gefüllt waren, waren leer. Die Türen der Geschäfte waren mit Pfundschlössern verschlossen. Kein einziger Gottesdienstbesucher war zu sehen, der zum Morgengottesdienst in die Kirche oder Synagoge eilte. Nur streunende Hunde jagten ähnlich streunende Katzen, die sich in den Hintergassen vor ihnen zu verstecken versuchten. Von Zeit zu Zeit brausten Armeefahrzeuge durch die leeren Straßen der Stadt und brachten verwundete Panzerfahrer aus Gaižiūnai nach Kaunas ins Bezirkskrankenhaus. Die Eltern schwiegen eine Weile und versuchten, ihre Verzweiflung und Verwirrung zu verbergen. Einer nach dem anderen ging zum Fenster, aber es bot sich ihnen das gleiche Bild - eine Leere mit weiß Gott welchen unvorhersehbaren Gefahren. Erst am Mittag öffneten an einigen Orten litauische Geschäfte und Läden. Wegen der totalen Ohnmacht und des Chaos versteckten sich die jüdischen Ladenbesitzer aus Angst vor Repressalien und Pogromen zu Hause wie in den Schützengräben. Ihre Befürchtungen waren nicht unbegründet. Hier und da tauchten Gruppen von Jungen mit weißen Armbinden an den Ärmeln in den Straßen auf und ersetzten die Polizisten aus der Abteilung, in der Shmulik Dudak Dienst tat. Während die deutschen Einheiten von Jonava weg kämpften, verbargen diese jungen Männer ihre Absichten, rührten niemanden an, schauten sich nur jeden Passanten genau an und stellten anhand seines Aussehens fest, ob er dem jüdischen Stamm angehörte, von dem sie in einem patriotischen Rausch geschworen hatten, das leidgeprüfte Litauen dringend zu befreien.
Wladimir Gelfand Auf den Straßen und in den Straßenbahnen drängten und drängten sich viele Menschen. Die Straßenbahnen hingen an den Fußrasten, so dass wir kaum in der Lage waren, an der richtigen Haltestelle ein- und auszusteigen. Von Oli erfuhren wir, dass Deutschland uns den Krieg erklärt hatte. Das war schrecklich und unerwartet. Olja wurde in die Schule gerufen und da meine Mutter nicht zu Hause war, ging ich mit ihr. Dort waren bereits alle Jungen versammelt. Komsomolzen und Nicht-Komsomolzen klebten Fenster, gruben Löcher, machten Lärm und waren allgemein in einem ungewöhnlichen Zustand und erschütterten meinen Unglauben an das, was geschehen war. Aber hier begannen sich die Leute am Lautsprecher zu versammeln, ich kam auch hoch und hörte die Rede von Herrn Molotow im Radio. Molotow. Es gab keinen Grund mehr, ungläubig zu sein, und ich musste die Tatsache akzeptieren.
Sergej Berkner Das Leben und der Kampf im Ghetto von Bialystok Es war etwa vier Uhr morgens am 22. Juni. Draußen ist es taghell. Hitlers (es waren viele!) und sowjetische (es waren schrecklich wenige!) Flugzeuge zerschneiden den Himmel mit Blitzen. Die Bomben explodieren ganz in der Nähe - unser Haus liegt nicht weit vom Bahnhof entfernt. Irgendwo brannte es, schwarzer Rauch stieg auf, es roch nach Feuer. Alle rannten hinaus in den Hof. Zwei NKWD-Offiziere wohnten über uns. Als sie an meinem Vater vorbeiliefen, fragte er sie: "Was ist hier los? Ist das Krieg?" Mit der gebotenen Wachsamkeit schafften sie es, zu antworten: "Es sind wahrscheinlich Manöver..."Es musste etwas unternommen werden. Als Wehrpflichtiger ging ich zur Schule und ging mit vielen anderen Schulabgängern zum Einberufungsbüro. Dort war die Evakuierung in vollem Gange. Kisten mit Papieren und Tresoren wurden auf Autos verladen, und einer der Mitarbeiter des Rekrutierungsbüros sah uns an und riet: "Macht euch keine Sorgen, Jungs. Und fügte dann philosophisch hinzu: "Wenn es fällig ist, bekommt ihr Vorladungen." Später wurde bekannt, dass das Militärkommissariat wie auch andere sowjetische Einrichtungen in den ersten beiden Tagen dringend evakuiert wurden. Und natürlich erhielt weder in Bialystok noch in Dutzenden von anderen Städten und Bezirken, die in den ersten Tagen besetzt wurden, jemand Vorladungen vom Einberufungsamt.
Esther Markisch Gegen Mittag standen wir bereits in der Tür, als das Telefon läutete. Es war meine Mutter. Als ich den Hörer abnahm, hörte ich nur ein Wort: "Krieg!" Man erwartete den Krieg und man erwartete ihn nicht - man hoffte, dass die "weise Politik Stalins" die Sowjetunion vor einem Zusammenstoß mit Deutschland bewahren würde, und glaubte nicht daran. Und doch war der Ausbruch des Krieges eine ungeheure Überraschung, ein Donnerschlag. Fünf Minuten später ging Markish zum Schriftstellerverband, zum Rekrutierungszentrum der Armee. Und ich ging in das Pionierlager auf dem Lande, wo die Kinder von Schriftstellern ihre Sommerferien verbrachten; unsere Kinder Simon und Ljalja lebten dort.
Salomon Perel 22. Juni 1941. Die Offensive begann im Morgengrauen. Um 5 Uhr sprangen wir aus den Betten, als die ersten Bomben der Deutschen fielen. Ein paar Minuten später erfuhren wir, dass der Krieg ausgebrochen war. Die Deutschen hatten den Nichtangriffspakt gebrochen und einen Angriff auf Russland gestartet. Der sowjetische Erzieher, ein Jude, erschien plötzlich im Schlafzimmer und befahl allen jüdischen Kindern, sich schnell anzuziehen und zu fliehen. Überall dröhnten Lautsprecher. Wir hörten, wie Molotow, der Volkskommissar für Auswärtige Angelegenheiten, einen "inneren Krieg für das Vaterland" ausrief.
Wir sangen davon in unseren sowjetischen patriotischen Liedern, es wurde in den Reden der Parteifunktionäre erwähnt, die unaufhörlich versprachen, den Feind zu vernichten. Doch auf der Flucht bot sich uns ein anderes Bild. Die Straßen und Felder waren mit Toten und Verwundeten übersät. Überall breiteten sich Brände aus, die Luft war erfüllt von giftigem Rauch und süßlichem Leichengeruch. Panik ergriff unsere Gruppe und alle zerstreuten sich. Ich blieb allein zurück und wollte mich nach Norden kämpfen, in Richtung Smorgon, um meinen Bruder Isaac zu erreichen. Eine Welle von Flüchtlingen nahm mich jedoch mit nach Osten und brachte mich in ein kleines Dorf in der Nähe von Minsk. Dort erfuhr ich, dass es unmöglich war, weiter nach Osten zu fliehen, weil die Deutschen die Stadt besetzt hatten. Überall sah ich schreckliche Zeichen der Verwüstung.In diesem Albtraum versuchte ich, einen klaren Kopf zu bewahren. Wie Tausende von anderen begann ich zu fliehen. Ich sprang über umgestürzte Waggons, klammerte mich an die Bordwand eines überfüllten Lastwagens. Ich hatte nur eines im Kopf: Ich musste überleben. Der Boden brannte unter dem Hagel von Bomben und Granaten. Dichter Rauch stieg in den Himmel, dann verflüchtigte er sich. Das Pfeifen der tödlichen, mit Sprengstoff gefüllten Metallgranaten wurde immer lauter, je näher sie kamen. Wenn Flugzeuge mit Hakenkreuzen und Kreuzen über uns hinwegflogen, warf ich mich flach auf den Boden, um mich vor ihnen zu schützen, vergrub mich unter Baumwurzeln, um der Druckwelle zu entgehen. Diese Invasion wurde zu Recht als Blitzkrieg bezeichnet. Sie zeichnete sich dadurch aus, dass riesige Panzerkolonnen tief in das feindliche Gebiet vorstießen, ohne Rücksicht auf die Flanken zu nehmen. Wenn die Panzer ein bestimmtes Ziel erreichten, teilten sie sich in zwei Kolonnen auf, die sich nach rechts und links bewegten, bis sie sich durch wiederholte Abzweigungen mit anderen, parallel verlaufenden Panzerkolonnen vereinigten. Auf diese Weise gelang es den Deutschen, innerhalb weniger Tage einen Keil zu bilden, den sie von Norden nach Süden entlang der gesamten Frontlinie kontrollierten. Die Rote Armee musste daher zwischen solchen Keilen operieren, das heißt, sie war faktisch vom Feind umzingelt. Die Situation wurde immer dramatischer: Wohin man auch sah, überall gab es Brände, Verwundete und Tote ... Ich war 16 Jahre alt.
Geda Zimanenko Im Juni '41 war ich in einem Sanatorium und behandelte ein Geschwür. Die Kinder und der Kindergarten zogen aus, und Mark blieb in Moskau und arbeitete. Am 21. Juni, einem Samstag, kehrte ich nach Moskau zurück. Mark holte mich am Zug ab - ich konnte sehen, dass er müde war, aber froh, mich wiederzusehen. Ich sagte zu ihm: "Marotschka, das ist seltsam - ich mache mir Sorgen: Militärs sind normalerweise höflich und gut erzogen, aber hier stiegen sie ohne Fahrkarten in den Zug, warfen die Schaffner weg und kletterten in den Waggon. Er antwortet ohne zu zögern: "Es sind Sommermonate, die Militärs gehen auf Urlaub nach Hause, und die Bahn ist wie immer überfordert", sagt er so leicht und ruhig, dass meine Beunruhigung verschwindet. Wir kamen nach Hause in die Drum Lane, und Mark sagte: "Heute findet in der Fabrik für elektrische Lampen ein offenes Parteitreffen statt, lass uns hingehen." Es war schon mitten am Tag. Die Kinder waren weg, wir waren allein zu Hause, es war Sonntag - so war es selten. Ich habe nichts gemacht, wir saßen nur da und haben geredet, und am Abend sind wir zu dem Treffen gegangen. Der Saal war groß, ein Militär hielt einen Bericht - ein General, mit Schläfern in den Knopflöchern. Er sprach über die internationale Lage, sagte, dass alles in Ordnung sei, dass die Welt stark sei, dass es einen Nichtangriffspakt mit den Deutschen gebe, dass man also nichts zu befürchten habe. Er wurde mit Fragen überhäuft: Warum stehen die Deutschen an unserer Grenze, warum die Provokationen? Und er antwortete: "Wir sind mit den Deutschen befreundet, sie helfen uns mit Ausrüstung, wir helfen ihnen mit Brot, und ich weiß das alles ganz genau". Und am Ende sagte er mit Pathos: "Es wird keinen Krieg auf unserem Land geben" - und ich erinnerte mich während des ganzen Krieges an diese Worte, und sie wurden zu schwarzen Worten für mich..... Wir beruhigten uns, kamen nach Hause und gingen ins Bett. Wir schliefen gut. Am Morgen sagte Mark: "Gedochka, wir haben kein Brot zu Hause - ich habe vergessen, es zu kaufen, während du im Sanatorium warst. Ich werde zum Laden gehen." - "Geh." Und ich begann, den Boden zu putzen: eine Frau war seit einem Monat nicht mehr zu Hause gewesen - überall Staub, der Boden war seit einem Monat nicht mehr geputzt worden. Ich schaltete das Radio ein - es lief Musik. Ich war froh, dass ich wieder zu Hause war, dass Mark in meiner Nähe war, ich hörte Musik, ich fühlte mich gut... Plötzlich wurde die Musik unterbrochen - "Notfallmeldung", Levitan. Und dann kommt Mark aus der Bäckerei zurück - ohne Brot, mit einem verwirrten, ratlosen Blick: "Gedotschka, ich verstehe nicht, was los ist: es gibt eine schreckliche Schlange, alle sind still, sie kaufen Brot säckeweise... Ich habe herumgefummelt und bin gegangen, wir werden uns jetzt behelfen". Und dann wieder das Radio und die Rede von Molotow: "Heute, am zweiundzwanzigsten Juni, um 4 Uhr morgens, ohne Kriegserklärung, haben deutsche Truppen unser Land angegriffen...". Und sofort, sobald er geendet hatte, gab es Lärm im Korridor, Laufen, der Korridor war lang - jemand rannte und schrie, und so ein jubelnder Klang!... Wir schauten zur Tür hinaus, und da lag ein Flugblatt an der Tür: "Schlagt die Juden - rettet Russland". Deshalb stiegen die Offiziere ohne Fahrkarte in den Zug: Sie wussten es schon. Die Festung wurde bereits bombardiert, Städte wurden bombardiert, Verräter tauchten auf, die alles wussten und Flugblätter warfen, sie hatten keine Angst vor Stalin, sie versteckten sich nicht. Vor dem Krieg vergaßen wir die Nationalitäten - wir waren alle zusammen Internationalisten, Mark und ich wurden nie daran erinnert, dass wir Juden waren. Und am ersten Tag des Krieges erfuhren wir, dass wir Juden waren.
Mischa Lev Eine Kerze brennt in meiner Erinnerung Es war Sonntag, aber ich stand viel früher auf als an Werktagen. Ich musste um zwei Uhr im Institut sein, wo ich eine mündliche Prüfung ablegen musste. Bei der Schulhygieneprüfung halfen keine Ausreden. Der Professor musste genau nach dem Lehrbuch antworten, das er geschrieben hatte. Ich habe seit fünf Uhr morgens gepaukt. Die Frage ist nur, ob ich das eilig erworbene Wissen aus meiner Heimat in der Nähe von Moskau in das Institut mitnehmen werde. In dieser Zeit kann mir noch alles aus dem Kopf schütteln.Auf dem Bahnsteig ist es heute lauter als sonst. Am Sonntag verlassen viele Menschen die Stadt. Die Züge kommen einer nach dem anderen und die Waggons sind überfüllt. Aus dem Radio ertönt Musik. Aber wer kann sie bei all dem Lärm hören? Plötzlich verstummt das Radio, und nach einer kurzen Pause ertönt eine ungewöhnlich angespannte Ansagerstimme: "Alle Radiosender der Sowjetunion sind am Apparat". Und wieder: "Sie sagen..." Wer konnte ahnen, dass wir in einer Minute hören würden: "Hitler hat unsere Grenzen angegriffen". Ich gehe weiter ins Institut, aber ich weiß nicht, warum. Schließlich werde ich morgen zum Einberufungsamt gehen und erklären: "Schickt mich an die Front". Noch
am Tag des Kriegsbeginns, dem 22. Juni 1941, schrieb mein Vater an mich
und meinen Bruder Yisroel (Iza): "Mama und ich werden heute Nacht nicht
schlafen können. Unser Herz schmerzt für euch Kinder, aber wir segnen
euch und flehen euch an, den verfluchten Feind zu besiegen.
Lena Rosenberg-Edwab Heute ist es ein Jahr her, dass der Krieg begonnen hat. Vor einem Jahr hörten wir aus dem Fenster des Zuges, der von Druskininkai nach Bialystok fuhr (und es nicht schaffte!), das Grollen vom purpurnen Himmel über dem brennenden Grodno, die Explosionen der Bomben, das Grollen der deutschen Bomber. Damals hatte ich nicht die geringste Ahnung, was uns im Krieg drohen würde... Ich glaubte, dass ich bald wieder zu Hause sein würde. Jetzt bin ich weit weg von der Front, ich sehe die Schrecken des Krieges nicht mehr. Aber man hat uns bereits mitgeteilt, dass siebenhunderttausend Menschen vermisst werden, Millionen Tote und Verwundete! Menschen auf Krücken, ohne Arme, ohne Kiefer, mit erfrorenen Beinen, entstellten Gesichtern, verstümmelten Körpern... Ehefrauen ohne Ehemänner, Mütter ohne Söhne... Jeden Tag trauern Kinder um ihre toten Väter und Brüder. In unserer Klasse haben zwei Mädchen ihre Väter verloren. Vitaly - sein neunzehnjähriger Bruder. Es gibt so viele Waisenkinder in der Sowjetunion und in der Welt im Allgemeinen. In den Zeitungen wird nicht darüber geschrieben, es werden keine Lieder darüber geschrieben, denn wir müssen unseren Kampfgeist stärken und die Idee der Freiheit entwickeln. Aber die Situation ist tragisch: Es gibt immer noch keine Nachrichten von der Westfront. Die Hoffnungen auf Frühling und Sommer haben sich nicht erfüllt. Stalin hat in seiner Rede gesagt, dass der Krieg 1942 zu Ende sein soll. Ist das wirklich möglich? Eine Krankenschwester bandagiert einen Verwundeten an der Kalinin-Front. Juli 1942 |